Ромен Роллан
КОЛА БРЮНЬОН
я ничего в ней не меняю. Кровавая эпопея, героями и жертвами которой бы-
ли внуки Кола Брюньона, доказала миру, что "жив курилка".
тирая бока, долю здравого смысла в рассуждениях, которым предается "яг-
ненок из наших краев, меж волком и пастухом".
меньше, чем для них, она была негаданной и для меня.
несколько трагической атмосфере "Жан-Кристофа". Мне пришлось внезапно
отложить все накопленные заметки, набросанные сцены ради этой беспечной
книги, о которой я не думал еще и накануне.
"Жан-Кристофа", которые сначала были мне впору, но под конец стали слиш-
ком тесны для меня. Я ощутил неодолимую потребность в вольной галльской
веселости, да, вплоть до дерзости. В то же самое время побывка в родных
краях, которых я не видал с дней моей юности, дала мне снова соприкос-
нуться с родимой землей Неверской Бургундии, разбудила во мне прошлое,
которое я считал уснувшим навеки, всех Кола Брюньонов, которых я ношу в
себе. Мне пришлось говорить за них. Эти проклятые болтуны не успели,
видно, наговориться при жизни! Они воспользовались тем, что один из вну-
ков обладает счастливыми преимуществами грамотея (они часто по ним взды-
хали!), и решили взять меня в писцы. Как я ни отбивался:
рить. Всякому свой черед!
все равно не расскажешь. Садись сюда, слушай и ни слова не пропускай...
Право, мальчик ты мой, сделай это ради старика! Ты сам потом поймешь,
когда будешь там, где мы... Самое тяжелое в смерти, видишь ли, - это
молчание...
ре). Я могу вернуться к моим собственным мыслям, если, конечно, никто из
моих старых болтунов не вздумает еще раз встать из могилы, чтобы дикто-
вать мне свои письма к потомству.
так же весело, как автору. Во всяком случае, пусть они примут эту книгу
такой, как она есть, прямой и откровенной, без всяких притязаний на то,
чтобы преобразовать мир или объяснить его, без всякой политики, без вся-
кой метафизики, книгой "на добрый французский лад", которая смеется над
жизнью, потому что находит в ней вкус и сама здорова. Словом, как гово-
рит "Дева" (ее имя не может не быть помянуто в начале галльской повес-
ти), друзья "примите благосклонно"...
Довольно я поработал на своем веку. Дадим себе передышку. Вот я сижу за
своим столом, по правую руку - кружка с вином, по левую руку - чер-
нильница; а напротив меня - чистая тетрадь совсем новенькая, раскрывает
мне объятия. За твое здоровье, сынок, и побеседуем! Внизу бушует моя же-
на. За окном воет ветер, и грозит война. Пускай. Как хорошо, что мы
опять сошлись, милый ты мой пузан, вот так, лицом к лицу!.. (Это я тебе
говорю, румяная рожа, сметливая, смешная рожа, с длинным бургундским но-
сом, посаженным накось, словно шляпа набекрень...) Но скажи ты мне, по-
жалуйста, отчего это мне доставляет такое удивительное удовольствие ви-
деть тебя, склоняться, наедине, над моим старым лицом, весело рыскать по
его рытвинам и, словно из колодца (а ну его, колодец!), словно из погре-
ба, пить у себя в сердце полной чашей старые воспоминания? Добро бы еще
мечтать, а то писать, о чем мечтаешь!.. Да что я говорю - мечтать! Глаза
у меня - открытые широко, большие, с морщинками в углах, спокойные и
насмешливые; пустые грезы не для меня! Я рассказываю то, что видел, то,
что сказал и сделал... Ну не безрассудство ли? Для кого я пишу? Разуме-
ется, не для славы: я, слава богу, не дурак, я знаю себе цену... Для
внуков? Что останется через десять лет от всех моих бумаг? Моя старуха
меня к ним ревнует, она палит все, что ни найдет... Так для кого же? Да
для самого себя. Для собственного нашего удовольствия. Я бы лопнул, если
бы не писал. Недаром же я внук своего деда, который заснуть без того не
мог, чтобы не записать на сон грядущий, сколько кружек он выпил и изрыг-
нул. Мне нужно поговорить; и мне мало словесных боев у нас в Кламси. Я
должен излиться, как тот, что брил царя Мидаса. Язык у меня длинноват;
если бы иные меня слышали, могло бы запахнуть костром. Но что поделаешь?
Если всего бояться, задохнешься от скуки. Я люблю, как наши большие бе-
лые волы, пережевывать вечером дневной корм. Как приятно потрогать, по-
щупать и помять все то, что подумал, заметил, собрал, посмаковать губа-
ми, испытать на вкус, не торопясь, так, чтобы таяло на языке, медленно,
в обсоску, рассказывать самому себе все то, что не успел спокойно вку-
сить, пока ловил на лету! Как приятно пройтись по своему маленькому ми-
ру, сказать себе: "Он мой. Здесь я хозяин и повелитель. Ни холод, ни мо-
роз над ним не властны. Ни король, ни папа, ни войны. Ни моя старая вор-
чунья..."
Брюньон, старый воробей, бургундских кровей, обширный духом и брюхом,
уже не первой молодости, полвека стукнуло, но крепкий, зубы здоровые,
глаз свежий, как шпинат, и волос сидит плотно, хоть и седоват. Не скажу,
чтобы я не предпочел его русым или, если бы мне предложили вернуться
этак лет на двадцать или на тридцать назад, чтобы я стал ломаться. Но в
конце концов пять десятков - отличная штука! Смейтесь, молодежь. Не вся-
кий, кто желает, до них доживает. Шутка, по-вашему, таскать свою шкуру
по французским дорогам полвека сполна, в наши-то времена... Бог ты мой,
и вынесла же, милые мои, наша спинушка и ведра, и дождя! И пекло же нас,
и жарило, и прополаскивало! И насовали же мы в этот старый дубленый ме-
шок радостей и горестей, проказ и улыбок, опыта и ошибок, чего надо и
чего не надо, и фиг, и винограда, и спелых плодов, и кислых дичков, и
роз, и сучков, и всего, что видано и читано, и испытано, что в жизни
сбылось и пережилось! Всем этим набита наша сума вперемешку! И занятно
же в ней порыться!.. Стой, не вдруг, милый друг! Пороемся завтра. Если я
начну сегодня, то не будет и конца... Пока что запишем для справки, ка-
кие товары имеются у нас в лавке.
господи!), зять (само собой!), восемнадцать внуков, серый осел, собака,
шесть кур и свинья. Ну и богач же я! Наденем очки, чтобы получше разгля-
деть наши сокровища. Перечисляю я их, по правде говоря, только для по-
рядку. Случались войны, заглядывали солдаты, и неприятельские и прия-
тельские. Свинья посолена, осел хром, погреб выпит, курятник ощипан.
голосок? О таком счастье не забудешь: она моя, она моя, голубушка, это я
ее обладатель! Ах ты, старый плут, Брюньон! Все тебе завидуют... Госпо-
да, за чем же дело стало? Если кто желает ее взять... Женщина бережли-
вая, работящая, скромная, честная, словом, преисполненная добродетелей
(это ей не впрок, и я, грешный, сознаюсь, что семи тощим добродетелям
предпочитаю упитанный грешок... Но будем добродетельны, раз уж приходит-
ся и такова воля божья)... ой, и беснуется же она, наша неблагодарная
Мария, наполняя дом своим сухопарым телом, всюду шаря, всюду лазя, вор-
ча, бурча, бормоча, крича, от погреба до чердака, изгоняя пыль и тишину!
Вот уже скоро тридцать лет, как мы женаты. Черт его знает, почему! Я лю-
бил другую, которая смеялась надо мной; а она хотела меня, который ее не
хотел. Это была, в те времена, маленькая, бледненькая чернушка, чьи
жесткие зрачки готовы были меня съесть живьем и сверкали, словно две
капли водки, гложущей сталь. Любила она меня, любила до смерти. И так
она меня преследовала (до чего люди глупы!), что, отчасти из жалости,
отчасти из тщеславия, а больше от усталости, дабы (хороший способ!) от-
делаться от этого наваждения, я стал (старый шут, лезет от дождика в
пруд), я стал ее мужем. С тех пор она моя, добродетель у меня в доме. А