Чтение 12–й страницы книги ~Самоцветные горы~

На закате особенно чёрного дня

Я скажу: “Ну и что? А подите вы все!

Лишь бы дома, как прежде, любили меня!”

Если дома хоть кто-то мне искренне рад,

Если с визгом навстречу бросается пёс,

Это будет награда превыше наград,

Что бы прожитый день на хвосте ни принёс.

Если кошка, мурлыча, прижмётся к душе,

Этот тёплый комок – оборона от бед,

И Вселенная сразу начнёт хорошеть,

И растает, исчезнет недоброго след.

Ну а если чей дом – это просто ночлег,

Не согретый биением верных сердец,

Беззащитен на свете такой человек,

Кто не сеет добра – тот ему и не жнец.

6. Прекрасная Эрминтар

Как и предрекал мудрый дядька Лось, до реки Шатун удалось добраться без великих препон. Волок, правда, оказался тяжеловат для артели из двух девок и всего одного парня, но и тут ничего – справились. Шаршава первым сходил туда и назад, сопровождаемый сукой Игрицей (так прозвали её за привычку рассказывать людям, полаивая и подвывая, обо всём важном и интересном, и она уже отзывалась на кличку). Потом, впрягаясь, потащили лодку, стали переносить вынутое из неё добро… Умаялись, конечно. Тем более что стояло последнее предосеннее тепло, лес гудел тучами маленьких кровососов. Отдувался, утирал пот даже могучий Шаршава, но что поделаешь? Сестрица Оленюшка и милая Заюшка смотрели на него, чая подмоги, ему же смотреть было не на кого. Родился мужиком – подставляй плечи!

Когда снова пустили лодку в реку, оттолкнулись от берега и стали выбирать друг у друга из волос лосиных вшей, привязавшихся во время пешего перехода, дальнейшее путешествие начало казаться совсем весёлым и лёгким. Шатун, при всём своём названии, оказался рекой спокойной и мирной. Принял подношение – ещё Зайцами выпеченную горбушку с розовым ломтиком сала – и дружески закачал лодку, бережно пронося её над песчаными шалыгами<Шалыга – подводная мель. > и через нечастые перекаты. Всё-таки он оставался настоящей веннской рекой, младшим родичем праматери Светыни… хотя по крайней мере в одном месте на его берегу с некоторых пор жили сегваны.

Их поселение обнаружилось на высоком западном берегу, посередине длинного открытого плёса<Плёс – здесь: относительно прямой участок реки между двумя поворотами, имеющий ровное течение. >. Сегваны, жители морских побережий, заведённые Хозяйкой Судеб в глубину лесных крепей, и здесь выбрали место, хоть как-то похожее на знакомые берега. Они по упрямой привычке продолжали строиться, точно у себя на Островах. И так, словно в любой день следовало ждать вражеского набега. Зубчатый тын, гордо высившийся над яром<Яр – высокий, крутой берег реки, часто – вогнутый, подмываемый водой. >, весьма отличался от тех, которыми огораживались – если вообще огораживались – венны. Он был предназначен не просто отваживать вороватого лесного зверя, гораздого порыться в человеческих припасах или проведать курятник. На его брёвна не вешали коровьих и лошадиных черепов для устрашения скотьих хворей: может, эти хвори были даже неведомы на острове Парусного Ската, отъединённом от других населённых земель пространствами открытого моря… Нет, здесь собирались обороняться не от звериной жадности, а от людской. Тын выглядел очень добротным, строившие его отлично понимали, что возводят заступу собственным жизням. И не подлежало сомнению, что в зимние морозы весь обрыв до самой реки поливали для пущей неприступности водой.

Одна беда: у себя дома сегваны привыкли строиться на несокрушимых каменных скалах, которые прибою, как он ни бесчинствуй, не победить и за тысячу лет. Здесь береговой обрыв был гораздо податливее для усердно роющей воды, а они этого не учли. И не спросили тех, кто мог бы подсказать, ведь каждый склонен считать собственную мудрость самой правильной и разумной… А может, новые находники просто чем-то не полюбились, не понравились Шатуну? Или, устраиваясь, забыли обратиться к Речному Хозяину за позволением, угощения не поднесли?.. Вот он и пытался выжить их, как умел. Промоины берега ещё не подобрались к тыну на опасно близкое расстояние, но, видно, пятнадцать минувших лет ясно показали, к чему идёт дело. В основании обрыва уже красовались валуны и дубовые сваи, но вид у этих заслонов был ненадёжный, да и можно ли было здесь воздвигнуть нечто надёжное? Известно же, омута не засыплешь…

С берега тотчас заметили лодку, и в деревне поднялся переполох.

– Эк они, – глядя на мечущихся сегванов, удивился Шаршава. – Не ездит к ним сюда, что ли, никто, первый раз гостей увидали?..

Ему попались на глаза двое детей, тащивших к воротам пушистую маленькую собачку. Собачка вырывалась и воинственно тявкала. Навстречу уже спешила мать с хворостиной – задать детищам, чтобы следующий раз заботились о себе и о её, матери, спокойствии, а не о блохастом любимце. Потом кузнец увидел молодую беременную сегванку. Она тяжело хромала, опираясь на костыль. Но при этом несла, прижав одной рукой к боку, корыто недостиранного белья, и за ней бежала серая кошка.

– Да никак нас перетрусили? – удивился Шаршава. – С чего бы? Или их веннскими псами кто запугал?..

Как позже выяснилось, его догадка подобралась близко к истине, хотя всё же была не совсем верна. Но это открылось только потом… А пока кузнец с Оленюшкой слаженно подвели лодку к причалу, устроенному со всей сегванской основательностью, даже снабжённому волноломом – хотя откуда бы взяться волнам на спокойной лесной реке! Брат с сестрой привязали судёнышко за толстое бронзовое кольцо, и Шаршава вышел на берег. К его полному и окончательному изумлению, навстречу со стороны деревни уже торопливо спускалось несколько человек: пять или шесть мужчин и одна женщина. Между мужчинами отчётливо выделялся старейшина, “набольший”, как его здесь называли. У рыжебородого здоровяка был вид человека, собравшего в кулак всю свою решимость. Женщина несла чистое полотенце и на нём свежий пирог, любимый сегванами Берега. Начинкой такому пирогу служили крутые яйца с сыром и луком, а тесто пеклось из муки пополам с мелко щипанной рыбой.

– Поздорову вам, добрые люди, – первым, как то пристало вежливому гостю, поклонился Шаршава.

– И тебе лёгких дорог, победимых врагов да богатой добычи… – прозвучал довольно странный ответ. Шаршава невольно задумался, о какой такой добыче могла идти речь; да, на волоке они ели лесных голубей, которых влёт хватал и притаскивал им Застоя, но в остальном?.. Взгляд старейшины между тем то окидывал могучую стать кузнеца, то обращался на двух огромных собак, смирно сидевших на носу и корме лодки. Это зрелище внушало пожилому сегвану отчётливо видимое уважение и… страх. Шаршава пытался взять в толк, что могло так пугать набольшего, но тщетно. А тот ещё поглядел на речной плёс, остававшийся пустым, и продолжал: – Отведай нашего угощения, гость долгожданный, да сделай милость, скажи, скоро ли нам встречать остальных?..

Тут Шаршава начал постепенно смекать, что случилась ошибка. Сегваны ждали совсем других гостей, причём нешуточно грозных, и тоже с реки. Кузнец со спутницами померещились им чем-то похожими на тех неведомых людей. Оттого такая встреча, оттого и пирог, что настойчиво подсовывала ему бледная супруга набольшего. Отведают гости, причастятся одной пищи с хозяевами – и можно надеяться, что не станут в деревне уж очень-то безобразить!..

Шаршаве стало смешно. Он отломил душистого пирога, прожевал и улыбнулся:

– Прости, добрый старейшина, но мы, видно, не те, кого ты вышел встречать. Сами едем, одной лодьей. Как есть все перед тобой, никого больше за собой не ведём.

Словно в подтверждение его слов, в лодке подала голос маленькая дочка, проснувшаяся в большой плоской корзине. Сука Игрица немедленно сунула нос в одеяльце, проверить, не развелась ли там сырость. Две девки да двое малых детей!.. Хёгг проглоти, вот уж менее всего были они похожи на тех, кого ожидал увидеть и почти наяву увидел перед собою старейшина! Ошибка сделалась очевидна. Мудрый человек тут бы расхохотался и тем всё завершил… но жизнь была бы слишком легка, если бы все в ней всегда и всё делали по уму. Судя по взгляду набольшего, он не велел Шаршаве отвязывать лодку и немедленно убираться подобру-поздорову оттого только, что молодой кузнец уже отщипнул пирога. С теми, кто после этого прогоняет гостей, судьба расплачивается быстро и так, что другим становится неповадно.

Набольший ткнул в сторону лодки густой седеющей бородой и спросил почти зло: – Чьи будете-то?

Шаршава вдруг подумал – впервые за всё путешествие, – что они трое, оставившие свои семьи, могут дождаться беды от людей. Просто потому, что у них за спиной больше нет могучего рода, сурового к обидчикам своих детей. Так-то оно, всю жизнь со своими прожить, потом вдруг к чужим сунуться, сразу много поймёшь!.. И он ответил без лжи, но и не всю правду, потому что всю правду о себе никто в здравом уме сторонним людям не открывает:

– Племени мы веннского, гнездо же моё у Щеглов. Гостили у Зайцев, теперь на реку Крупец путь держим. Пустишь ли, государь большак, нас с женой, сестрой и детьми на несколько дней?

Старейшина мгновение помолчал… Всего более ему хотелось послать венна с его бабами Хёггу под хвост, но он не мог. Это только кажется, будто творящееся в лесной глубине, в одинокой деревне так и останется неведомо широкому миру. Неправда! Прячь не прячь, всё рано или поздно выходит наружу, звериными ли тропками, быстрыми ли ручьями, на птичьих ли крылах… А селению, где не чтят и отваживают гостей, быть пусту! Это закон, и блюдут его такие судьи, которых ещё никому не случалось ни обмануть, ни задобрить. И набольший ответил:

– У нас добрым гостям всегда рады… Есть и клети пустые. Живи, сын славного отца, сколько пожелаешь.

– Теперь, когда мы достаточно удалились от суеты этого пропащего городишки и я узнал тебя получше, учёный аррант, я, пожалуй, могу поведать о своём происхождении, не опасаясь быть превратно понятым, – сказал Шамарган. – Нелегко было мне на это решиться, но ты – человек тонкий и знающий… в отличие от некоторых, которым лишь бы тыкать пальцем и хохотать над тем, чего их убогие рассудки не в силах объять… Слушай же. Моим отцом был величайший маг, равных коему немного найдётся даже в кругах высшего Посвящения. Люди называли его Тразием Пэтом… Увы, он дал мне никчёмную мать, чьё имя поистине не заслуживает быть названным. Мой отец на многое пошёл ради неё, даже отказался от некоторых обычаев, поддерживавших его чудесную силу… она же отплатила ему самым чёрным предательством, из-за которого он попал в темницу и погиб. – Шамарган скорбно помолчал несколько мгновений, вздохнул и докончил: – Я же ставлю ей в сугубую вину ещё и то, что она не позаботилась передать мне ни единой крупицы дивных свойств, что выделяют мага в толпе обычных людей и которые должны быть непременно врождёнными, ибо без них никакое усердие не способно сделать простолюдина чародеем… – Он вздохнул ещё печальней и тяжелей и добавил: – Отец покорял своей воле чудовищ, поднимавшихся из океанских глубин, и мановением пальца мог двигать холмы… А я даже огня не способен разжечь, если под руками нет кремня и кресала!..

Его голос дрогнул – доверчиво и беззащитно. Так делятся затаённой скорбью всей жизни, каждодневным несчастьем, скрываемым от людей.

Эврих выслушал удивительное признание Шамаргана, ни разу не перебив. Неподвижности и бесстрастию его лица позавидовали бы забытые изваяния Мономатаны.

– Ага, – кивнул он в конце концов. И на том замолчал. Лишь мельком покосился на Волкодава. Но венн не обнаружил никакого намерения выручать его. Он ехал на своём сером, размеренно покачиваясь в седле, и невозмутимо думал о чём-то. Так, словно только что прозвучавшие откровения его никоим образом не касались.

– Ври, да не завирайся, коротышка, – вдруг сказала Афарга. – Случилось мне видеть славного Тразия Пэта, перед самой его гибелью, меньше года назад… По вам, белокожим, не разберёшь, сколько вам лет, но я-то на ваше племя насмотрелась и вот что скажу: нынче ему как раз стукнуло бы тридцать. В каком же возрасте он целовался с твоей матерью, хотела бы я знать?

– Что ты можешь понимать в делах великих магов, дура!.. – исступлённо заорал в ответ Шамарган, и на сей раз его голос сорвался по-настоящему, а лошадь заложила уши и испуганно присела на задние ноги. – Какая разница, как выглядел Тразий Пэт!.. Возраст подобных ему – не для твоего скудного разумения!.. Пожелай он выглядеть древним старцем, он им бы и выглядел! А пожелал бы казаться мальчишкой – и ты, наследница тугодумных ослов, ему бы леденцы покупала да по головке гладила, ни о чём не догадываясь!.. Будь он тут, он в мокрицу бы тебя превратил за эти слова! А я ногой бы растёр!..

– Ну так разотри, за чем дело стало? – по-кошачьи хищно фыркнула Афарга. – Кишка тонка без тятеньки-мага?..

Тартунг заворожённо смотрел на неё, на пряди волос, странно шевельнувшиеся возле шеи.

Шамарган с силой ударил пятками ни в чём не повинную лошадь, и вконец напуганное животное кинулось вперёд во всю скачь. Они пронеслись совсем близко от Эвриха, и тому показалось, что глаза лицедея блестели подозрительно влажно.

Афарга передёрнула плечами и проводила парня уже знакомым Волкодаву презрительным жестом, словно выплеснув ему вслед из чашки какую-то гадость. И пробормотала поносное выражение, почти одинаково звучавшее на всех языках:

– Крапивное семя…<Крапивное семя, крапивник – подразумевается, что ругаемый был зачат “при дороге в крапиве”, то есть сугубо незаконным и грязным образом. >

Волкодаву вдруг стало жаль её. Собственно, ему жаль было и Шамаргана, всё силившегося что-то доказать им с Винитаром. У бедняги сидела большущая заноза в душе, он уже называл себя сыном полководца, видного жреца, великого мага, – кого изберёт в следующий раз? Самого Предвечного и Нерождённого? А себя, не иначе, объявит затерявшимся Младшим?.. Ох, не дождаться бы ему в таком случае вразумляющего щелчка прямо с Небес!.. А эта Афарга готова со всем белым светом подраться, – и тоже, кажется, оттого, что избывает и избыть не может какую-то боль… Какую? Уж не безответную ли страсть к своему “великому и величественному господину”?..

Волкодав подумал и понял, что не испытывает на сей счёт особого любопытства. Вернее, испытывает, но чувство было глухим и далёким, как голод к лакомствам на столе – у человека, которому вот-вот лекарь отнимет изувеченную ногу. Какие пряники, если весь мир съёжился до величины горящего болью колена, а впереди предстоит пусть спасительная, но ещё худшая боль?.. Ну, любит Афарга Эвриха, а он то ли не замечает, то ли побаивается её душевного жара… вторая Великая Ночь от этого всё же вряд ли наступит. Оба живы, оба свободны – да неужто не придумают, как им быть друг с другом и с этой любовью?.. И Шамарган, сумевший когда-то отойти от служения Смерти, рано или поздно перестанет придумывать себе могущественных отцов. Поскольку поймёт, что по-настоящему светит не отражённый свет, а свой собственный… У него есть жизнь, у него есть никем не отнятая свобода, так не грех ли великий беситься и плакать из-за ерунды?..

Между тем несколько дней назад по этой самой дороге, по великому северному большаку, шёл рабский караван. И в нём, прикованный за руку к длинной ржавой цепи, плёлся Винойр. Осуждённый и проданный в неволю за преступление, которого не совершал. Плёлся, с каждым шагом погружаясь в пучину людской жестокости и вероломства. И вспоминая былые обиды и беды, словно счастливый радужный сон… Он ведь даже весточку в Мельсину, где осталась его семья, не смог передать…

Не ждите, невесты!

Не свидимся с вами,

Живыми уже не вернёмся домой…

Правду сказать, Волкодав почти не удивился, узнав имя хозяина невольничьего каравана: Ксоо Тарким. Только подумал, что, пожалуй, по всей справедливости так тому и следовало быть. Воистину Хозяйка Судеб доплетала неровную, не особенно удачную нить его жизни и связывала её кольцом, заодно теребя другие нити, оказавшиеся впутанными в те же узлы.

Невольник надеяться только и властен

На смерть, что окончит земные пути.

Чем сохнуть в разлуке, ты новое счастье,

Родная моя, попытайся найти…

Думая про Винойра, Волкодав поневоле вспоминал прекрасных коней его родины, резвых земляков Сергитхара. Когда их впервые ловили в табуне и пробовали заезжать, дело кончалось по-разному… Одни быстро покорялись наезднику и на всю жизнь становились послушными. Другие… бывали же неукротимые звери, созданные свободой и для свободы, которых ни плёткой, ни ласковым словом не удавалось приучить к седлу и узде, – проще сразу убить, не дожидаясь, пока сам погибнешь от зубов и копыт!.. В то, что Винойр, сломленный, уже целовал палку надсмотрщика, Волкодаву верилось с трудом. А вот в то, что парень вполне мог лежать со свёрнутой шеей где-нибудь в придорожном болотце… Об этом венн старался даже не думать. Он знал свою удачливость. Только оплошай – как раз самое скверное и накликаешь.

За что же это Винитару, справедливые Боги?.. молча вопрошал он, следя краем глаза за ускакавшим далеко вперёд Шамарганом, которого обозлённая лошадь надумала-таки сбросить. Неужели всё оттого, что я слишком медленно шёл?…

Причина переполоха в сегванской деревне выяснилась едва ли не на следующий день.

– Вы, венны, дерётесь, когда гуляете на ярмарке или в праздник? – спросил Шаршаву кузнец Рахталик. Беседовали они в его кузнице, куда Шаршава, конечно, не преминул зайти. Рахталик встретил его не без настороженности, но скоро убедился в отменном мастерстве молодого венна и стал привечать, как родного.

Вопрос же прозвучал так, что ответить “нет” значило бы дождаться в лучшем случае насмешки, и Шаршава ответил:

– Ну… есть кулачные бои, а иногда и на палках… Это зимой, когда у всех толстые шапки и рукавицы. Летом борьба: в обхватку, за вороток, на вольную, на поясах… Ещё рукоборство есть, но это кто к сольвеннам ближе живёт. А что?

Кузнец всё-таки посмеялся, но не обидно и не зло, потому, наверное, что Шаршава выглядел первым поединщиком во всём, что перечислил.

– Вот потому-то вы, венны, сидите тихо по своим лесам, а мы, сегваны, распространяемся по Берегу и селимся где хотим, нравится это кому или нет, – сказал Рахталик. – Видел я ваши зимние потасовки… Научится ли парень быть истинным воином, если он шагает биться и знает: упади – пощадят, кровь из носу потекла – опять пощадят? То ли дело у нас! С дубинками на драку хаживали, с кистенями, с наладошниками…<Наладошник – теперь в ходу французское слово “кастет”, означающее “разбиватель голов”. > – Взгляд у кузнеца стал рассеянный и мечтательный. – Драться шли, а не плечами впустую толкаться! Оплошаешь – не пожалеют, зашиблен свалишься – бить не отступят! Идёшь и не знаешь наверняка, вернёшься ли! Всяко бывало!.. Вот отсюда, парень, один шаг и до настоящего воинства. Потому и равных нам нет. А ты – в обхватку, на поясах… Шаршава не удержался, поддел в ответ:

– То-то вы от нашей лодки, как цыплята от ястреба.

Рахталик воздел палец, чёрный и заскорузлый:

– Тут дело другое. Не от вас, а от тех, за кого вас было приняли.

– За кого же?

– А вот за кого. Мы о прошлом годе гулять отправились к вельхам, за три дня пути… Не первый раз уже, ясно. И всё бы хорошо, да гостил у них один… Итер… Атыр… Хёгтовы зубы ему куда не надо, эти вельхские имена! Мужик, в общем, нас с тобой сложить, его половина получится/ Так вот, задрались, и он сыну нашего набольшего кулаком в ухо заехал. Может, видел его теперь? Что с левой руки говорят, не очень-то слышит, а перед дождём с лавки голову не может поднять… Был батюшке наследник, а теперь кто? Мстить же надобно, так? А как мстить, если вельхов на одного нашего дюжина, да ещё таких, как тот малый, полдюжины наберут!.. Набольший весной вгорячах и нанял пси-главцев…

– Кого?.. – Шаршава невольно представил себе воинов из древних легенд, не то оборотней, не то вовсе полулюдей с пёсьими головами, и в животе булькнуло.

– Да не тех! – развеселился его тревоге Рахталик. – Их так называют из-за того, что они, как бы тебе сказать… главенствуют над псами. Таких боевых собак, как у них, нет больше ни у кого. Придём к вельхам на зимнюю ярмарку да в лесочке засадой поставим – во начнётся потеха, как пойдут штаны-то им рвать!..

Он засмеялся. Шаршава его веселья не разделил. Он вообразил лютых псов, сравнимых, пусть отдалённо, с Застоей и его подругой Игрицей… Что ж, волкодавы могли побаловаться дружеской вознёй и с хозяином, и с хозяйскими ребятишками. Будут раскрываться железные пасти, будут смыкаться на уязвимом человеческом теле страшные зубы… но всё это осторожно, бережно, ласково, не причиняя вреда. А укажи им всамделишного врага!.. Ох. Тут разорванными портами дело не ограничится. Покрошат, в клочья раздерут и всё, что в портах… “Это уж не драка пойдёт, а сущее убийство! – с невольной оторопью подумал Шаршава. – Загрызут из вельхов кого, большим немирьем кончится…” Но вслух ничего не сказал. Гостю в чужом дому хозяина поучать – самое распоследнее дело. Его смущение не укрылось от Рахталика. Сегван, кажется, хотел сказать что-то ещё о веннах, робеющих вида вражеской крови, но тут снаружи кузницы послышались неловкие шаги и через порог пролегла тень. Двое мужчин обернулись. У раскрытой двери переминалась тяжкая чревом хромая молодуха. Шаршава невольно обратил внимание на её руки, до кровавых пузырей намозоленные о жёсткую влажную ткань и разбухшие от постоянного пребывания в воде. Она держала под мышкой пустое корыто.

– Чего надобно? – весьма нелюбезно обратился к ней кузнец.

Шаршава же сразу встал и повёл сегванку на своё место:

– Присядь, госпожа, нечего зря ноги трудить.

Она настолько не ждала от него подобного обращения, что дала под руку проводить себя до колоды, с которой он поднялся.

– Ты что, парень? – расхохотался Рахталик. – Ты что с ней, точно с кунсовой дочкой какой? Она ж выкупная!..

Тем самым был помянут сегванский обычай, хорошо известный Шаршаве. Если между разными племенами случайно доходило до смертоубийства, люди прилагали усилия, чтобы отвратить кровную месть. Дело достойное, да была трудность: сегваны не признавали никакого выкупа за убитых. “Мы своих родичей не в кошелях носим!” – хвалился этот народ. И вот когда-то давно – небось, ещё прежде Великой Ночи – кто-то умный первым придумал, как в дальнейшем избегать новой крови, соблюдая в то же время суровый древний закон. Жизнь за жизнь? Ну так пусть виноватый род отдаёт обиженным человека.

Тут, по убеждению Шаршавы, всё было разумно и правильно, зря ли его собственное племя придерживалось сходных порядков! Но если у веннов уходил в чужой род сам невезучий отниматель жизни – и делался чьим-то сыном вместо погибшего, пытался, как умел, собой залатать прореху в семье, – то у сегванов обычай успел измениться, и не в лучшую сторону. У них за грехи набедокурившего мужика отдувалась обычно девка. И не дочерью становилась в обиженном роду, а… даже не выговорить кем. Распоследней служанкой хуже всякой рабыни. Горохом в поле: кому не лень, каждый щипнёт. Безропотной суложью всякого, кому взволится<Взвалится – придёт внезапное желание. > ей рубаху задрать… Может, отцы подобного непотребства считали, что буйные парни будут вести себя тише, зная, что за судьба в противном случае ждёт их сестру, ставшую “выкупной”? Может быть…

Шаршава ощутил, как от хохота кузнеца болезненно вздрогнула рука женщины, сегванка попыталась было отнять её, но венн не позволил: провёл хромоножку вперёд и усадил на колоду. Рахталик следил за ним со смешливым любопытством, не подозревая, что венн медленно свирепел. Медленно и очень опасно.

Шаршава спросил, сохраняя внешнюю невозмутимость:

– Чем тебе помочь, госпожа?

У неё были сухие глаза наученной никому не показывать слёз, но набрякшие веки в один миг не расправишь. Она выговорила, запинаясь:

– Ты, добрый господин гость… мою кошку часом не видел ли?

Рахталик снова захохотал:

– Да с мостков свалилась и потонула кошатина твоя, пока ты мои штаны от дерьма отстирывала… водопряха<Водопряха – насмешливое прозвище прачек. > несчастная!

Женщина тихо ответила:

– На острове она рыбу ловила в озерках, остававшихся после отлива…

– Пойдём, госпожа, – сказал Шаршава. – Провожу тебя, а то больно тропка крутая.

Он имел в виду только то, что сказал, но сегванка посмотрела на него почти со страхом, а Рахталик понимающе провёл рукой по усам:

– Проводи, проводи её, парень, правда что ли, пока жёнка с грудными сидит…

Вот тут Шаршава твёрдо решил, что нипочём больше не придёт в эту кузницу и ни под каким видом не возьмётся в ней за молот и клещи. Да и просто слово молвить воздержится с обидчиком женщин, по ошибке именовавшимся кузнецом… А лучше всего – утром же вместе с девками отвяжет верную лодку. Он забрал у женщины пустое, но всё равно увесистое корыто, выдолбленное из половины осинового бревешка, и спросил:

– Как зовут тебя люди, госпожа?

Вместо неё ему ответил опять-таки Рахталик, не пропустивший возможности отколоть удачную шутку:

– А ты не догадался, венн? Как же ещё, если не Эрминтар!.. Счастливы мы: есть у нас прекрасная Эрминтар!..

Женщина вздрогнула и всё-таки заплакала, и – Шаршава понял, что прозвучало её настоящее, матерью данное имя. Она переваливалась по-утиному, опираясь на свой костыль и на его руку. У неё было что-то не в порядке с ногами, там, где они подходят к становым костям тела. Суставы не удерживались, вихляли. Шаршава знал: так бывает, если приключились тяжкие роды и дитя приходилось тянуть в Божий мир силой. Наверное, девочке дали имя прекраснейшей героини сегванских сказаний, ещё не распознав несчастья. Или думали, что имя поможет ей выздороветь… не помогло вот. Шаршава даже заподозрил, что неведомая родня порешила отдать её как “выкупную” именно по причине увечья. И то правда. Не первой же девке в роду к чужим людям идти, на срам и бесчестье… Он поразмыслил немного и сказал:

– Мы тут люди перехожие, госпожа… Скоро дальше отправимся. Может, семье твоей сумеем весточку передать? Откуда ты, славная? И… кто отец дитятку, которое ты носишь? Может, он выручил бы тебя?

Эрминтар даже отшатнулась. Вскинула мокрые глаза, посмотрела на него с каким-то почти весёлым, отчаянным недоумением… и горше заплакала.

– Знать бы, кто тот отец!.. – разобрал потрясённый молодой венн. – Да кто ж из них меня в кустах не валял…

Мать Щеглица учила Шаршаву: “С плеча, сынок, не руби… Не торопись сразу судить, тем паче о важном! Всегда прежде охолони, размысли как следует…” Отец с нею соглашался, однако потом, наедине, добавлял: “Но бывает и так, парень, что немедля надо решать. Да тотчас прямо и делать, что сердце подскажет”. – “Как же отличить, батюшка?” – “А отличишь…”

– Вот что, госпожа моя, славная Эрминтар, – твёрдо выговорил Шаршава, и сердце в нём запело легко и победно. – Есть у меня одна сестрица названая, не наградишь ли честью, второй сестрицей назвавшись? Лодка у нас добрая, всем места хватит, и тебе, и дитятку твоему…

Сердце сердцем, а часть рассудка всё же приказывала помнить о Заюшке с Оленюшкой и о том, что беззаконная сегванская деревня навряд ли добром отпустит подневольную хромоножку, с утра до вечера правшую<Правшую, прать – мять, давить, жать; особенно о старинном способе ручной стирки белья. Отсюда “прачка”, а также “попирать” – придавливать, угнетать, унижать. > их одежды вместо кичливых дочек и жён. А значит, придётся увозом увозить Эрминтар. То есть могут погнаться. Могут и догнать…

Но ведь не бросать же её тут?

Женщина вдруг решительно вытерла слёзы, и голос окреп.

– Да благословит Мать Родана чрево твоей жены сыновьями, похожими на тебя, – сказала она. – Только… куда ж я с вами? Догонят ведь… А у тебя и так жена, сестрица да дети малые. О них думай…

Вот тут Шаршава окончательно понял, что заберёт её с собой непременно. Что бы ни говорила она сама – и что бы ни замышляла деревня с острова Парусного Ската… во главе с набольшим по прозвищу Хряпа.

– Это кого догонят? – сказал он уверенно. – Веннов в лесу?

А про себя подумал: появятся псиглавцы, тут лодку-то и отвяжем. С этакими гостями поди не вдруг пропажу заметят!

– Ты, сестрица любимая, по-моему, не только ножками прихрамываешь, но и рассудком, – отругала робкую Эрминтар Оленюшка, когда все они сидели на пороге клети. – О себе думать не желаешь, о сыне или о дочке подумай, кого родишь скоро! Твоё же, твоя будет душа, тобой выношенная! Чтобы все, кто тебя силой ломал, ещё и сынка твоего звали рабом? Всей деревни вымеском?.. А дочка будет, помысли! Что с дочкой станется? Тоже порты всем стирай? Да ещё, как подрастёт, с каждым прыщавым иди, куда поведёт?..

Эрминтар прикрыла рукой лицо, отвернулась… Шаршава же глядел на посестру и любовался её разумом и пробудившейся в решимости красотой. Он помнил её, жалкую и почти безвольную, на пороге его кузни в деревне Оленей… А теперь какова!

Видно, не зря говорят: за других насмерть вставать куда проще, чем за себя самоё. За себя – усомнишься, десять раз спросишь себя, не посчитал ли собственную непонятливость за чужую вину… С другим человеком не так. Его обиды видятся трезвее и чётче, за его беду исполчиться сами Боги велят.

Бедная Эрминтар всё металась душой между страхом побега, страхом перед чужими людьми, долгом “выкупной” своего рода… и надеждой. Так и не сумев решиться, она потянулась к брошенному в сторонке корыту:

– Пойду я… Из трёх домов ещё стирку брать… Вам за ласку спасибо…

Высокое чрево не дало ей проворно нагнуться, и Шаршава отодвинул корыто ногой:

– Сиди, сестрица.

А Заюшка повернулась и передала ей на руки обеих маленьких дочек:

– Привыкай!

Вдвоём с Оленюшкой они подхватили корыто, думая сделать за Эрминтар её сегодняшнюю работу… Но не довелось. Потому что перед клетью появились их псы – Застоя с Игрицей, вернувшиеся из лесу.

Следом за двумя волкодавами, понятно, катилась местная собачня, звонкая, точно горох в жестяной миске. Измельчавшие потомки островных лаек, выродившиеся на берегу, не смели приблизиться к паре громадных собак и гавкали издали, бессильно и остервенело. Это происходило каждый день и было уже привычно. А вот то, что позади шавок, словно ожидая чего-то, поспевала деревенская ребятня, – слегка настораживало. Ребятишки, пятеро мальчиков и две девочки побойчее, всё смотрели на перемазанный в зеленоватой глине мешок, что несла в зубах сука Игрица. Ещё необычнее было то, что, когда не в меру отважный трёхцветный кобелёк подобрался слишком близко к Застое, тот обернулся и с глухим рыком лязгнул зубами. Звук был, точно захлопнулась дверь, окованная железными полосами. До сих пор мохнатый воин не обращал на брехливую мелочь особого внимания: Кобелишка, обманутый в привычной безнаказанности, с пронзительным визгом кинулся спасаться под ноги детям. Те шарахнулись от него в разные стороны. Кто горазд глумиться над беззащитным – редко сам являет достойную доблесть. Застоя брезгливо выплюнул клок пёстрой шерсти, выдранный из бока охальника. Не потому, дескать, жить оставил, что порвать опоздал, – захотел, взял бы на зуб, да больно противно!..

Игрица же подошла к Шаршаве и сунула мешок ему в руку. Вот, мол, нашли в лесу! А что с этим дальше делать – решай уж ты. Затем тебе и несли.

Шаршава недоумённо повертел мешок, пощупал… Нахмурился, вынул поясной нож и быстро перерезал верёвку на горловине.

Тогда сделался внятен слабый плач, и наружу с трудом выползла серая кошка. Она растянулась на траве, едва открывая глаза и часто дыша. Псы выкопали её в лесу, уже засыпанную землёй. А дети, не успевшие ту землю как следует утоптать, побежали следом, жадно споря между собой: сожрут или не сожрут?.. И как будут жрать: задавят прямо в мешке или сначала вытряхнут наземь?..

Нет, они не были злобными детьми злых родителей, эти маленькие сегваны. Просто уж так устроены люди: если у кого нет могущественной заступы, на того непременно найдётся палач. По жадности ли, по дурному ли любопытству… Ты поди пни того же Застою. Вмиг ногу отхватит. А кошка что? Ну, оцарапает… А что будет, если эту кошку в землю зарыть, скоро ли сдохнет? А что будет, если брюхатой ногу подставить? А что будет, если её дитё свиньям подкинуть, пока мать у речки стирает?..

Тем более что уж точно не будет только одного. Наказания…

Заюшка снова подхватила на руки дочек, – Эрминтар бухнулась наземь и обняла чуть живую любимицу, плача, гладя её, помогая дышать. Застоя придирчиво обнюхал сперва кошкину хозяйку, потом саму кошку… Люди, с которыми он жил прежде, полагали, что без пушистых игруний не полон дом, у них не переводились коты и котята, и свирепому кобелю было не привыкать пестовать хвостатую мелюзгу. Он лизнул Эрминтар в ухо и принялся вместе с ней разбирать грязный мех, выглаживать из него липкую глину.

Игрица же улеглась поперёк входа во дворик, и следовало посмотреть на того, кто отважился бы пройти мимо неё.

* * *

Вечером того самого дня жители деревни Парусного Ската встречали псиглавцев.

Позже, вспоминая всё случившееся, Шаршава не мог отделаться от мысли, что набольший, получивший смешное прозвище за любовь к сольвеннским пирогам с серой капустой, понял свою ошибку уже давным-давно. Состояла же ошибка в том, что он надумал решить спор с вельхами, обидчиками сына, пригласив наёмных бойцов.

Правду говорила мудрая матушка Шаршавы, когда поучала сына не принимать поспешных решений, особенно о вражде и о мести!.. Было ведь как? Сын Хряпы ещё в повязках лежал, когда отец его на весеннем торгу увидел псиглавцев, встретился с главарём, вгорячах отсыпал щедрый задаток… И лишь позже наслушался бывалых людей, начал думать… и от этих мыслей потеть. Вернуть бы всё назад, да куда! Задаток принят и пропит, псиглавцы – где они, поди разыщи, жди теперь, покуда объявятся…

Они прибыли на четырёх вместительных лодках, и собак на тех лодках было действительно больше, чем людей. Шаршава, в жизни своей не выбиравшийся из родных веннских лесов далее Большого Погоста, никогда прежде не видел подобных собак. Он привык к мохнатым псам, чьи пышные шубы надёжно хранили их и от мороза, и от дождя, и от вражьих зубов. У этих была не шерсть, а шёрстка, короткая, гладкая и блестящая. Зато шкуры казались позаимствованными у гораздо более крупных зверей: кожа обрюзглыми складками свисала с голов, шей и боков. От этого даже кобели выглядели как-то по-бабьи, напоминая неопрятных старух. Но, когда псы начали выпрыгивать из лодок на берег, под вислыми шкурами стали вздуваться и опадать такие бугры, что своё первое впечатление Шаршава сразу забыл. Вся стая была одной масти, серо-стальной, лишь у самых внушительных кобелей на задних лапах и крупах проступали размытые ржаво-бурые полосы. У одного полосы казались ярче, чем у других. Шаршава посмотрел, как держался пёс с собратьями, и решил, что это, не иначе, вожак.

На людей, их хозяев, тоже стоило посмотреть. Ещё как стоило! Наёмники, год за годом проводившие все свои дни среди свирепых питомцев, сроднились с ними настолько, что начали казаться чем-то вроде их человеческого отражения. И суть заключалась отнюдь не в удивительном послушании псов, этого-то как раз не было и в помине. Повиновение держалось скорее на силе. Вожак пёсьей стаи не был любим и уважаем собратьями, его просто боялись. Каждый из псиглавцев выглядел способным пресечь любую выходку малой своры, чьи поводки тянулись к железным кольцам на тяжёлом поясном ремне. А главарь определённо мог и умел задать трёпку каждому из своих подчинённых…

Восемнадцать мужчин выглядели похожими, как единокровные братья. Все среднего роста, темноволосые и усатые, очень крепко сложенные, страшно сильные и выносливые даже на вид. И одевались они одинаково. В удобные кожаные штаны и стёганые безрукавки под цвет шерсти собак.

Старейшина Хряпа вышел к ним в точности так же, как несколькими днями ранее – к веннам. И жена его снова несла на полотенце вкусный сегванский пирог. Псиглавцы не столько сами съели его, сколько разломали полакомиться собакам. Они о чём-то говорили, смеялись. Супруга набольшего время от времени отворачивалась, опускала глаза. Наверное, шутки были не из тех, которые уместны при женщинах. Однако Хряпа благоразумно помалкивал.

Потом все двинулись наверх, к деревенскому тыну. Наёмники оценивающе оглядели сегванское укрепление, одобрительно покивали. Псы, не удерживаемые ни поводками, ни словом команды, побежали вперёд людей – обнюхивать, обживать новое место. Скоро откуда-то послышался истошный лай, потом собачьи вопли и наконец – хриплый взвизг первой задранной шавки.

Кажется, деревню, чьё племя так любило похваляться воинственностью, ожидали очень нескучные времена…

* * *