Чтение 8–й страницы книги ~Самоцветные горы~

Ригномер Бойцовый Петух не зря восторгался железным нравом Избранного Ученика. В ворота своей крепости Хономер собирался въехать по крайней мере не на носилках, а сидя верхом на лошади и должным образом возглавляя потрёпанный караван. Чего это ему стоило, знал только он сам. Ригномер его и не спрашивал. С “вожака” было довольно уже того, что жрец не проклял его страшным проклятием своих Богов за самочинно принятое решение возвращаться. Не проклял и не погнал обратно на Алайдор, на окончательную погибель по воле тамошних Сил, упорно не пропускавших походников дальше. И на том, как говорится, спасибо. А жалеть или не жалеть собственные ноги, местами стёсанные до костей, Избранный Ученик небось как-нибудь уж решит без сторонних советов!.. Тем более что у Ригномера и так хватало забот.

Бойцовый Петух, не признававший лошадей и седла, был очень опытным и выносливым ходоком. За день он легко проходил расстояние, утомлявшее любую караванную лошадь, и наутро после такого подвига не валялся без сил, а был готов продолжать путь, – но этот поход дался ему тяжелее любого другого на его памяти. Ригномер даже задумался о возрасте, который, похоже, без предупреждения подкрался к нему и заявлял о себе то свинцовой тяжестью в ступнях, то противным скрипом в коленях… Может, пора уже ему было оставить походы и кабацкие потасовки, жениться наконец на вдовой сегванке, стряпухе из корчмы “Бездонная бочка”, да и показать её пятерым сыновьям, вовсе отбившимся от материной несильной руки, что это такое – отец в доме?..

Своя приятность в такой жизни определённо была, но ради неё предстояло забыть многое, казавшееся Ригномеру слишком привычным. То есть следовало хорошенько всё взвесить, воздерживаясь в то же время от поспешных решений, что при норове Бойцового Петуха оказывалось не так-то легко. До Хономера ли было ему, до Хономеровых ли отношений с Богами?.. Вот если вдруг без него ко вдовушке подкатился кто-то другой – это будет стоить всех священных гимнов Близнецов… вместе с тем древним храмом в Долине Звенящих ручьёв, до которого им оказалась не судьба дошагать!..

Подумав так, Ригномер даже покосился на молча ехавшего жреца. Не подслушал ли кощунственных мыслей, не укорит ли. Избранный Ученик не обернулся к нему и ничего не сказал.

После тяжких испытаний у Зимних Ворот Алайдора, а потом и на самом плоскогорье, походники ожидали, что обратная дорога станет чуть ли не отдыхом. Вот тут они крепко ошиблись. Возвращение с гор оказалось таким же изматывающим, как и путь вверх. Дурная звезда, недобро глянувшая на караван ещё у Ворот, продолжала простирать над ним свои пагубные лучи. Взять хоть погоду… Заоблачный кряж породил бесконечную тучу, которая выдавливалась, как в трубу, в узкое отверстие Ворот и, стекая с предгорий, влажным рукавом протянулась над равнинами точнёхонько в сторону Тин-Вилены, и… вряд ли это объяснялось простым совпадением. Туча не намного опережала возвращавшийся караван, но и чистого неба над головой увидеть не позволяла. Она висела прямо над дымогонами поставленных на ночь палаток, и из неё всё время моросил дождь. Это был какой-то особенный дождь. Не ливень, не град размером в кулак, но урону происходило не меньше. От медленных капель не спасали ни толстенные войлоки, ни одежда из промасленной кожи. Они проникали всюду и напитывали всё, не позволяя ни обсохнуть, ни толком согреться. Гибель, конечно, никому не грозила, но легко ли каждое утро влезать в ту же волглую, глинистую одежду и бесконечно шагать под унылым дождём, зная, что впереди ждёт очень зябкий ночлег, а утром всё повторится?.. С едой дело обстояло не лучше. Сырость не пощадила заготовленное впрок мясо дикого быка, убитого на Алайдоре. Нет, оно не проросло плесенью и не стало вонять, оно даже не слишком изменилось на вкус… но, отведав его, люди спустя очень малое время опрометью бросались в кусты у дороги, откуда и возвращались затем бледные, обессилевшие и сердитые. А ведь, кроме этого растреклятого мяса, есть было всё равно нечего. Все иные припасы так или иначе погибли во время потопа, случившегося возле Ворот. А степные кочевники, у которых можно было бы купить баранов и сыра, как назло пасли свои стада где-то далеко в стороне и не выходили к дороге. За всё время удалюсь высмотреть единственный шатёр, стоявший в нескольких поприщах. Избранный Ученик немедленно отправил туда всадника, снабжённого вьючной лошадью для покупок. Но ещё на дальних подступах к шатру навстречу подоспели три громадных куцехвостых пса свирепой местной породы – и с такой яростью накинулись на Хономерова посланника, что тот еле ноги унёс. Тогда люди стали с надеждой подумывать о конине, но на другую же ночь почти все лошади удрали в степь, напуганные волками. Ригномер сам рассматривал следы на земле. И заметил, что у вожака были лапищи почти вдвое шире, чем у всех остальных, и это очень не понравилось бывалому сегвану и даже навело кое на какие мысли, но он благоразумно оставил их при себе… А хуже всего было то, что лошадей, которых удалось собрать, едва хватало для перевозки палаток, верхом ехал только израненный Хономер, и походникам пришлось выбирать: идти полуголодными, но спать под кровом либо наесться досыта – и ночевать на земле под дождём. Выбрали голод…

То есть опять ничего такого, чтобы приблизилась гибель. Но и мёдом никому из спутников Хономера жизнь не казалась. Неугомонный Бойцовый Петух чувствовал себя мокрой курицей (чтобы не сказать хуже) и только мечтал поскорее добраться до крепости. Там, правда, вместо добротных сегванских очагов были устроены, в дань местному обыкновению, нарлакские печи-недоделки, именуемые каминами. Ригномеру они никогда особо не нравились, но теперь он вспоминал о каминах с истинной нежностью. Можно будет наконец-то вытянуть ноги к огню, развесить на просушку одежду и более не ёжиться от капель, падающих сверху за ворот… А потом отправиться в город, прямиком в “Бездонную бочку”, и потребовать у благосклонной стряпухи настоящей сегванской еды. Камбалы, запечённой в горшочке с молоком, чесноком, луком, с сушёными пряными ягодами и, главное, с горным мхом, который, благодарение всем Богам, на здешних скалах вырастал совершенно такой же, как и на Островах…

…В самую последнюю ночь не стали даже делать привала. Чем дрожать под мокрыми одеялами, закалённым походникам показалось проще ехать и идти всю ночь до утра, с тем чтобы на рассвете войти в знакомые ворота и наконец-то вкусить блаженство настоящего отдыха. Дождь и ветер подгоняли их, тыча в спину словно ладонями. Лошади, зная впереди родную конюшню, бодро шагали, порывались рысить.

По счастью, дорога в крепость шла не через город, а мимо, далеко огибая самые внешние тин-виленские выселки. Не было видно даже городских огоньков, только светили четыре маяка, стоявшие высоко над гаванью, на утёсах. Удалённость по крайней мере избавляла вернувшихся от взглядов горожан – любопытных, сочувственных и злорадных. Понятно, тин-виленцы очень скоро прознают о неудачной поездке Хономера во всех её легендарных подробностях, правдивых и не особенно, Ригномеру и прочим ещё будет не обобраться неизбежных насмешек. Но не сейчас, ох, не прямо сейчас!.. А завтрашний день, он на то и завтрашний, до него ещё надо дожить, а доживём – уж как-нибудь разберёмся…

Дорога вилась среди знаменитых садов, где наливались неспешным мёдом позднеспелые полосатые яблоки. Весна давно миновала, ночь стояла далеко не такая светлая, как в пору подснежников, но и до чернильной осенней тьмы оставалось ещё далеко, и силуэт сторожевой башни крепости-храма, торжественно выраставший впереди над холмом, был отчётливо виден. Оттуда тоже заметили ехавших по дороге: сторожа, искони поставленные высматривать злых гонителей Близнецов, бдительности отнюдь не утратили. Было слышно, как за стенами подало голос било, вытесанное из сухого и звонкого клёна; там, наверное, уже вытаскивали брус, запиравший на ночь ворота. Лошадь Хономера, стремившаяся в тепло знакомой конюшни, резво преодолела последний подъём; он жадно вгляделся…

И даже в ночных непогожих потёмках понял: что-то не так.

Чего-то недоставало…

Чего-то настолько привычного, что в первое мгновение глаз просто наткнулся на пустоту, сообразить же, на месте чего зияла эта зловещая пустота, удалось лишь чуть погодя.

Хономер остановил лошадь. Огромный, раза в два побольше тележного колеса, надвратный знак Разделённого Круга – деревянный, тщательно раскрашенный зелёным и красным, исстари осенявший единственный въезд в крепость – больше не висел на своём месте. Его вообще нигде не было видно.

Ригномер Бойцовый Петух подошёл к неподвижно замершему жрецу, увидел то же, что увидел он, – и длинно, цветисто и сочно выругался вслух. Ибо отчётливо понял: бедствия, бравшие начало у Зимних Ворот Алайдора, с возвращением в крепость отнюдь не собирались заканчиваться.

Наоборот – они, по всей видимости, только начинались…

* * *

В отсутствие Хономера предводителем крепости оставался жрец-аррант по имени Орглис, носивший сан Второго Избранного Ученика. Хономер въехал сквозь осиротевшие ворота во внутренний двор, и вперёд всех к нему подбежал Орглис. Должным образом соскочить с лошади Хономер ещё не был способен – перекинул правый сапог через седло и, как во все предыдущие дни, сполз на руки Бойцовому Петуху. Тот бережно поставил его наземь, но Хономеру всё равно понадобилось усилие, чтобы сдержать стон.

В отличие от большинства походников, мечтавших о хлебе и горячей похлёбке, он даже не испытывал голода. Ему лишь хотелось потребовать большой ушат горячей воды, погрузиться в него и не вылезать до утра, а потом чтобы кто-нибудь перенёс его сразу в постель. И не беспокоил по крайней мере до первых подзимков…<Подзимок – осенний утренний заморозок. >

Он посмотрел на Орглиса так, словно тот был причиной всех его невзгод:

– Где Знак?

– Не гневайся, святой брат!.. – ответил ар-рант. – Был сильный ветер с гор, и один из канатов дал слабину. Мы опустили Знак наземь, чтобы всё проверить и, если надо, поправить, и к работникам подошла какая-то женщина. Наши люди не стали прогонять её, ведь она им в бабки годилась. А она потрогала Знак и…

С лица Хономера, и так-то не блиставшего особым румянцем, отхлынула последняя краска, и это было заметно даже в свете факелов, трещавших и плевавшихся под дождём.

– Какая женщина, Орглис?

– Её не очень рассматривали, но людям показалось, что она была маленькая и темноглазая.

Да, и ещё у неё в руках был стеклянный светильничек вроде того, что ты купил себе в Галираде…

– Продолжай!

– Она потрогала Знак и сказала примерно следующее: я, мол, думала, что найду здесь своих сыновей, но теперь вижу, что в этом месте их нет. Она покачала головой и ушла по дороге, а работники стали смотреть и увидели, что все канаты пришли в полную ветхость и годились только на швабры. Даже удивительно, святой брат, что Знак так долго держался! На другой день я послал в город, в мастерскую, куда обращаются мореплаватели, вынужденные чинить снасти, и нам привезли корабельных канатов, очень прочных, из лучшей халисунской пеньки. Я сам проверил их качество, но они сразу стали рваться и расползаться, каболка<Каболка – пеньковая (то есть из конопляных волокон) нить толщиной “в гусиное перо”, полуфабрикат для изготовления верёвок и тросов. > за каболкой. Тогда я особо заказал…

– Женщина!.. – перебил Хономер. – Куда делась та женщина?

Орглис недоумённо ответил:

– Это нам неизвестно, святой брат. Мало ли в Тин-Вилене нищих и нищенок, мало ли между ними таких, кто выманивает деньги у легковерных, в своих разглагольствованиях подражая слогу пророчеств…

Избранный Ученик отвернулся от него и пошёл к арке во второй внутренний двор, коротко бросив на ходу почтительно дожидавшемуся кромешнику:

– Ташлака ко мне.

Сколько раз выручал его старый соглядатай, так не подведёт же и теперь… если только есть на свете хоть какая-то справедливость… Ступни были каменными и чужими, Хономер шёл точно по раскалённым углям и очень хорошо понимал тех, кого судьба лишила ног, оставив прыгать на деревяшках…

Стену, разделявшую дворы, с обеих сторон оплетал густой старый плющ. Весной он цвёл восковыми ароматными звёздочками, осенью пятипалые листья наливались всеми цветами заката, а зимой оголённые ветви покрывались кружевными окладами инея. Цепкие стебли переплетались над аркой, обрамляя дивной работы образа Близнецов. Божественные Братья ласково улыбались входившим, обняв друг друга за плечи, и золотое сияние исходило от Их рук и голов. У Старшего была брошена на левый локоть пола алого плаща. Движение, схваченное даровитым резчиком, выглядело защитным, и, действительно, Он словно бы слегка загораживал Младшего, слишком доверчиво и открыто идущего к людям в нежно-зелёных одеждах милосердия и целительства…

Образам было почти столько же лет, сколько самой крепости, но вечные краски из растёртых в пыль самоцветов не боялись никаких непогод и не тускнели от времени, а дерево – благородная горная лиственница – было очень добротно напитано благовонными маслами, отпугивающими древоточцев. Образа считались нетленными, да не просто считались, а таковыми на самом деле и были. Подходя к арке, Хономер привычным движением поднял руку, чтобы в ответ на благословляющую улыбку Близнецов осенить себя священным знаменем…

…И его рука повисла в воздухе, не дойдя до груди. Ибо лики Братьев, которым не могли повредить ни древесные паразиты, ни само Время, – изменились! Изменились разительно и недобро! Хономер ощутил, как заметался его пошатнувшийся разум, ища случившемуся успокаивающих объяснений. Он с силой мотнул головой, зажмуривая и вновь открывая глаза. Дождевые капли веером слетели с ресниц, но привидевшееся не торопилось рассеиваться. Знать, не усталость Хономера и не причуды факельного света были виною тому, что лицо Младшего стало лицом гниющего трупа с расплывшимися, искажёнными чертами, уже не могущими принадлежать живому, а суровый Старший сделался скелетом в кольчуге и шлеме, родом прямиком из сегванской легенды… Быть может, солнечным днём в происшедшем было бы легче усмотреть следы обычного разрушения дерева, но сейчас, непогожей ночью, при факелах, поражённый неземным ужасом Хономер мог только стоять и молча смотреть на умерщвлённые образа, словно бы глаголавшие погибель его Богов, конец его веры…

Голос Орглиса развеял жуткое наваждение. – Мы заметили непорядок на другой вечер после твоего отъезда, святой брат, – сказал Второй Ученик. – Хотели снять для окуривания, но отступились: дерево грозит рассыпаться от малейшего прикосновения. Наверное, срок подошёл! – Это прозвучало до непристойности весело, Хономер покосился на Орглиса, как на умалишённого, но Второй Избранный с торжеством улыбнулся: – Потому что в городе случилось настоящее чудо Богов!.. – Какое чудо?.. – только и мог выговорить Хономер. Дождь тёк у него по бороде и волосам, достигал кожи и каплями скатывался по телу, проникая под одежду, но человек способен привыкнуть почти ко всему, вот и он за последние дни до того притерпелся к нескончаемой сырости, что почти перестал её замечать. – Какое ещё чудо?..

А сам, после двух чёрных чудес, со Знаком и с образами, внутренне изготовился принять ещё и третий удар, столь же безжалостный. Что могло произойти в Тин-Вилене?.. Стараниями Орглиса в одночасье заболели поносом все главные хулители Близнецов, и ему, Хономеру, надо готовиться отводить обвинение?.. Объявился уличный заклинатель духов, якобы доподлинно беседовавший с Предвечным Отцом?..

Второму Ученику явно хотелось перенести беседу под кров, в тепло, продолжить её за чашей горячего, сдобренного гвоздикой вина. Но Хономер не двигался с места, и Орглис волей-неволей начал рассказывать:

– Помнишь ли ты Тервелга, юного сына резчика по дереву, являвшего несомненный дар к своему ремеслу, но утратившего зрение пять лет назад от болезни, именуемой “лазоревый-туск”?..<Лазоревый-туск – старинное название глаукомы. Обычно считается “болезнью пожилых”, но бывают и исключения. >

Ты ещё послал семье юноши денег, потому что он и его родичи – прямые потомки создавших наши образа… которым ныне, волею Богов, пришёл черёд обновиться. Да-да, святой брат, и, прошу, не смотри так на меня! Только вчера мне рассказали, что нынешней весной Тервелгу, оказывается, было видение. Он увидел во сне облачённых сиянием Близнецов, промывавших ему глаза водой из хрустальной чаши в виде сложенных горстью ладоней. Молодой резчик проснулся и обнаружил, что непроглядный покров, коим окутала его неизлечимая немочь, начал рассеиваться! Тогда Тервелг понял, что болезнь отступила не сама по себе. Он не поспешил радоваться с друзьями, открывшись только матери и отцу, а сам дал обет не выходить из дому и не показываться на люди, пока не изваяет божественных Братьев в точности такими, какими Они явились ему в сновидении. Так вот, наши образа начали превращаться в труху именно в тот день, когда мне сообщили, что юноша исполнил обет и готов смиренно принести свою работу в дар этому Дому. Я лишь взял на себя смелость просить его отложить подношение до твоего прибытия, святой брат, чтобы столь важное дело не прошло мимо тебя… Никто из наших ещё не видел новые образа, но всё свидетельствует, что они, должно быть, великолепны!..

Хономер смутно припомнил одно из донесений всеведущего Ташлака. О том, что отец этого самого Тервелга заложил свадебные браслеты жены и купил у мономатанского торговца баночку очень дорогого и прочного “живого” маронгового лака. Этот лак назывался живым оттого, что приготовляли его из капель смолы, источаемых деревом из естественных устьиц коры. Понятно, при рубке маронга смола добывалась не в пример легче и в гораздо больших количествах, вот только лак из неё с “живым” не шёл ни в какое сравнение… Хономер тогда пропустил сообщение мимо ушей: мало ли какую диковину мог задумать известный в городе мастер! Ташлак и донёс-то ему единственно из-за того, что заложенные браслеты были тогда же выкуплены и возвращены одним суровым молодым венном, который водил дружбу с Тервелгом и которого в те дни ещё не называли Наставником. Теперь вот оказывалось, что Хономер мог уберечься от изрядного потрясения, если бы немедля озаботился со всей доподлинностью разузнать, что к чему. Но дано ли человеку предугадать, которая из многих малостей со временем породит нечто значительное и даже великое, а которая так малостью и останется?..

– Завтра пошлёшь к ним, – коротко бросил он Орглису. – Скажешь – могут прийти. Через несколько дней… как с делами более-менее разберусь.

Шагнул под арку, более не оглядываясь на умершие образа, и двинулся ко входу в свои покои, прилагая мучительные усилия, чтобы поменьше хромать на глазах у людей. Было ясно: об отдыхе, столь необходимом его духу и телу, остаётся только мечтать. И почему, стоило ему отлучиться даже ненадолго, как у вверенного его заботам жречества все дела тут же начинали идти вкривь и вкось?..

* * *

В то время как на шо-ситайнских равнинах ждали рассвета, в южном Саккареме сгущался вечер наступившего дня, и тоже моросил дождь. Правда, здешние места, в отличие от тин-виленских окрестностей, никогда не ведали настоящих холодов, да и дождик сеялся реденький и даже приятный, а потому маленький костёр, возле которого сидели трое мужчин, предназначен был не столько греть путников, сколько густым дымом отпугивать насекомых, охочих до человеческой крови.

– А как я посмотрю, кунс Винитар, не повезло тебе с роднёй по отцу, – сказал Шамарган. – И на острове какие-то выродки развелись, и отец твой, сколько я понял, был не из тех, с кем люди мечтают вдругорядь встретиться… да и дядя… по-моему, в ту же породу!

Кунс Вингоррих не предложил Винитару воспользоваться “косаткой”, как вроде надлежало бы знатному воину и вдобавок близкому родичу. После судебного поединка, закончившегося смертью Имрилла, дядя с племянником даже не поговорили, не сблизились в запоздалом знакомстве. Как ядовито выразился тот же Шамарган, Вингоррих был очень занят, решая, кто же всё-таки милее ему: приглянувшаяся на шестом десятке смазливая баба – или народ, который его когда-то спас, а потом поставил над собой предводителем и много лет и зим исправно поил и кормил, а за что? За то, чтобы он хранил законы и вершил справедливость. Вершил так, как было исстари принято на Островах – не оглядываясь ни на привязанности, ни на родство…

– Может, тебе следовало остаться у них? – поддразнивая молчаливого Винитара, продолжал Шамарган. Кажется, ему не легче было избавиться от привычки дразнить, чем Волкодаву – от любви к молоку и свежей сметане. – Нет, правда! Может, стоило бы тебе остаться? Сразу взял бы под начало десять добрых островов вместо того единственного, – бр-р, как вспомню! – обледенелого, где людоеды живут…

– Вот тут ты прав, – нехотя отозвался молодой кунс. – Единственного.

Надо думать, народ Другого Берега в самом деле с радостью пошёл бы под его руку, если бы он того захотел. Но Винитар не захотел. И тогда соплеменники старейшины Атавида сделали для троих путешественников то, что горцы Заоблачного кряжа обещали, да не смогли исполнить для Волкодава. Разослали по ближней и дальней округе вести так, как это умеют только рыбаки и охотники. И быстрые лодки помчали гостей с островка на островок, от деревни к деревне. С рук на руки, от одного дружеского очага к следующему. Не так чинно и знаменито, как было бы на “косатке”, но с той сердечностью, которой не обеспечат ни деньги, ни знатное происхождение.

И, уж конечно, без помощи велиморских сегванов Винитару со спутниками нипочём не удалось бы разыскать старого-престарого дедушку, знавшего о Вратах, что выводили с Малых Островов… не на какую-нибудь промороженную скалу посреди холодного моря, а прямиком в южный Саккарем. То есть слова такого – Саккарем – сегванский дедушка слыхом не слыхивал, но о тёплом крае за Вратами ему в пору мальчишества рассказал его собственный дед, а откуда тому было ведомо – теперь уж не спросишь. Ибо, в отличие от общеизвестных велиморских Врат, здешние были не полноценными Вратами, а скорее червоточиной вроде Понора, выпускавшего в озёрную глубину и в обратном направлении недоступного. Старик утверждал, что проникший в “его” лаз оказывался по шею в вонючем, кишащем пиявками болоте где-то в плавнях большой реки, именуемой Сиронг. И, как через Понор, вернуться тем же путём было нельзя. Из-за этого неудобства червоточиной не пользовались и, разведав когда-то, постепенно забыли.

Волкодаву, три года просидевшему над лучшими картами мира, не требовалось расспрашивать сведущих людей, уточняя, в какой стране протекает река, именуемая Сиронг. Трое посоветовались, прикинули дорогу до ближайших торных Врат Велимора – и решили положиться на удачу и на верность дедушкиной памяти…

И вот они действительно сидели возле края трясины, в которой щетинились твёрдыми колючками листья знаменитого растения сарсан, водившегося только в саккаремских болотах, и ночной ветер доносил солёное дыхание близкого и тёплого моря. Волкодав невольно думал о больших парусных кораблях, скользящих в летних сумерках по ленивым волнам, и о том, как, наверное, приятно и покойно путешественнику стоять возле борта на таком корабле, глядя на берег, отступающий в вечернюю мглу. Как постепенно растворяются в этой мгле силуэты леса и гор и остаются лишь огоньки, висящие драгоценными россыпями между землёю и небом… Он видел большие парусники у причалов, но ни на один ни разу не поднимался. Он ходил по морю лишь на сегванской “косатке”, и эти плавания никакой радости ему не доставили. На самом-то деле он слышал от знающих людей, что маленькая “косатка” гораздо быстрей и несравнимо надёжней пузатого торгового корабля, но ничего с собой поделать не мог. Доведись ему снова отправиться в море, он бы выбрал большой корабль – саккаремский или аррантский. Вот только навряд ли подвернётся мне новый случай переправляться через солёную воду. Если Хозяйка Судеб будет и далее столь же благосклонно вести меня, помогая в задуманном, – это значит, что моря мне не видать уже никогда. Сожалеть ли?.. Веннские чащи, которых я тоже никогда более не увижу, достойны сожаления куда больше, чем море.

А кроме того, если слишком пристально думать обо всём, что покидаешь, – не удастся совершить ничего и даже сделать единственный шаг вперёд не получится…

– У тебя-то, надобно думать, родня всем на зависть, – сказал он Шамаргану. – Ты, наверное, непризнанный меньшой братец прежнего саккаремского шада, Менучера, прозванного Виршеплётом. Тем более что и песни, кажется, слагаешь…

Как водится, шутка была шуткой лишь наполовину. Волкодаву давно хотелось выведать, кто же такой Шамарган. Только он всё не мог придумать, с какой бы стороны затеять о том разговор.

К его некоторому удивлению, Шамарган неожиданно приосанился.

– Я в самом деле непризнанный сын, – проговорил он со спокойным достоинством. – Только мой род гораздо славнее того, что царствовал прежде в этой стране, ибо дал людей куда более достойных, чем неблагодарный и мстительный шад… не наделённый к тому же настоящим поэтическим даром. Моим отцом был Торгум Хум<Торгум Хум. – Повествование об этом полководце и о различных событиях в Саккареме примерно за десять лет до времени действия настоящего романа читатель может найти в книге Павла Молитвина “Спутники Волкодава” (повесть “Сундук чародея”), СПб.: Азбука, 1996 и позже. >, славный полководец, ещё при венценосном батюшке Менучера названный Опорой опор… да обласкает Лан Лама его благородную душу! А матерью моей стала халисунская пленница, взятая в пограничной стычке и привязанная, согласно обычаю, к его колеснице…

Окажись при этом местные жители, собиратели тростника, они, вероятно, отнеслись бы к рассказу Шамаргана с должным благоговением. Имя доблестного военачальника, при Менучере замученного в темнице по ложному обвинению, нынче было в большой чести по всему Саккарему. И особенно на здешних побережьях, которые в своё время он успешно оборонял от морских разбойников. Но сегодня Шамаргану со слушателями явно не повезло. Выслушав торжественное признание, Волкодав и Винитар, не сговариваясь, отозвались хором:

– Враньё!

У лицедея стал вид человека, жестоко оскорблённого в самых трепетных чувствах. Но на двоих северных воинов – людей, как всем известно, грубых и маловосприимчивых – зрелище его обнажённых душевных ран никакого впечатления не произвело.

– Думай хорошенько, прежде чем возводить напраслину на такого, как Торгум, – сказал Винитар. – Да, это верно, он потерял жену и детей в Чёрный Год, во время великого мора, и жил после этого бобылём. Но однажды шад Иль Харзак, отец неблагословенного Менучера, отправил его в Велимор. Торгум проехал по многим дорогам Потаённой Страны и добрался даже до моего замка Северных Врат. Он провёл у меня два дня. Краткий срок, но я успел неплохо узнать его. Он никогда не оставил бы непризнанного ребёнка, будь то сын или дочь хоть от пленницы, хоть от самой распоследней рабыни. Люди, подобные ему, не предают свою кровь.

Было ясно, что Винитара не переубедить. Шамарган покрылся пятнами и обернулся к венну:

– Ты тоже знал Торгума Хума?

– Такой чести мне не досталось, – проворчал Волкодав. – Но я видел его младшего брата, Тайлара. Теперь, я слышал, он стал великим вельможей, чуть ли не правой рукой шада Мария Лаура… Мне выпало биться под его началом, когда шад Менучер своим правлением довёл страну до восстания, и молодой Хум оказался среди тех, кто возглавил мятеж. И я помню, как он плакал, отвязывая от колесницы тело женщины, которую “золотые”, наёмники шада, довели до смерти. Это была родовитая госпожа, сестра одного из сподвижников Тайлара… Потом он обратился к своим людям и сказал: от века ведётся, что всякое войско пытает пленников и насилует женщин, даже когда война идёт за правое дело. Не нами заведено, но после нас да не продолжится! Отныне, мол, ежели кого в мерзостном грехе уличу – врагом своим назову и удавлю вот этими руками. Так и сказал, я сам слышал… А бывалые воины говорили, что он чем дальше, тем больше на старшего брата делается похож.

Волкодав замолчал. Он хотел ещё посоветовать Шамаргану придумать себе другую родню, более подходящую… но поразмыслил и удержался. Он в своей жизни встречал довольно сирот, в самом деле не знавших ни матери, ни отца. Худо чувствовать себя одиноким, никому на свете не нужным, кем-то, по выражению Атавида, выкинутым точно мусор, – и каких только побасенок не выдумывали те сироты, объясняя тайну своего рождения! Как всем непременно хотелось быть побочными детьми видных царедворцев, военачальников и чуть ли не иноземных правителей! И как обижались несчастные вруны, успевшие поверить в собственную выдумку, когда кто-нибудь выводил все их россказни на чистую воду…

– Местный люд, – зло бросил Шамарган, – оказал бы всяческое гостеприимство двоим странникам, сопровождающим сына славного Торгума Хума. Если вам охота жрать лягушек – можете жрать!

– Как говорит мой народ, – усмехнулся Винитар, – косатка не станет щипать водоросли, даже если нет другой сыти.

Волкодав же вспомнил лягушек, некогда зажаренных на лесном костре саккаремской девушкой в очень далёком отсюда краю. Он сказал:

– Вообще-то лягушки весьма неплохи на вкус. А жители здешних болот, насколько мне известно, очень здорово их умеют готовить…

Впрочем, глядя, как Шамарган молча, излишне резкими движениями расстилает своё одеяло, наконец-то просохшее после вытаскивания из болота, и укладывается спиной к костерку, венн даже испытал некое раскаяние. А стоило ли, собственно, вот так осаживать парня? Да пускай бы считал себя хоть сыном Торгума Хума, хоть смертным порождением саккаремской Богини, заглядевшейся с небес на красивого пахаря. Кому от этого плохо?.. Волкодав постарался вызвать в памяти весь разговор, слово за словом, особо припоминая выражение глаз и лица Шамаргана, когда тот повествовал о родстве. И пришёл к выводу, что им с Винитаром не в чем было себя упрекнуть. Потому что искренности в нынешних россказнях лицедея обнаруживалось не больше, чем в воровской “жальной”, спетой некогда перед воротами Тин-Вилены. Вот только цели были другие. В Тин-Вилене Шамарган проверял свою способность к притворству, ведь по воле Хономера ему предстоял долгий путь и важное дело. А теперь? Корысть? Да такому, как он, очередной корыстный обман и очередное разоблачение должны быть как с гуся вода. Отчего ж он так разобиделся? Очень уж хотел обманом причаститься местного хлебосольства?.. Нет. Вернее – не только. И даже не столько. Теперь Шамарган словно кому-то что-то доказывал. Но вот что? И кому? Почему обязательно хотел преуспеть? И какую внутреннюю необходимость он тем самым силился утолить?..

В то, что сирота Шамарган врал себе самому, придумывая утешительную сказку о высоком родстве, Волкодав поверить не мог. Для этого парень был слишком умён. Поразмыслив, венн в конце концов бессердечно сказал себе, что на самом деле всё это не имело никакого значения. Вот кончится ножичком выученика Смерти, заправленным посреди ночи в рёбра обидчикам, тогда будет иметь… Этого, однако, Волкодав не очень боялся. Шамарган перед его внутренним взором так и пыхал буро-багровыми с жёлтым пламенами, выдававшими раздражение и упрямство, но пронзительно-алых намерений убийцы всё же не было видно. Да если бы и появились – что с того?

В небе, меркнувшем последними отсветами зари, мелькали быстрые крылья Мыша: зверёк упоённо охотился, хватая жирных болотных насекомых, стремившихся на огонь. Он не улетит далеко, а это значило, что до рассвета к его хозяину никто не подойдёт незамеченным. Волкодав прислонил к дереву свой заплечный мешок, завернулся в старый, неоднократно прожжённый, но по-прежнему тёплый и очень любимый серый замшевый плащ, устроил под рукой ножны с Солнечным Пламенем – и скоро уснул.

Ему приснился туман над Светынью и крик одинокой птицы, невидимо летящей в тумане.

* * *

Через плавни, не зная местности да ещё и без лодки, быстро не пройдёшь. В бессолнечную погоду можно вовсе заплутать и от отчаяния погибнуть, как потом выяснится, в двух шагах от жилья. Но это сказано о неопытных путешественниках и о тех, чей дух легко сломить первой же неудачей. Трое, явившиеся из Велимора, видели виды, после которых плавни уже мало чем могли их напугать. Ни одно болото, сколько бы ни идти через него, не окажется бесконечным. Но всё же, выбираясь из середины топей на сушу, хочется сразу угадать направление к ближайшему берегу. С восточной стороны между кронами могучих вётел проглядывали холмы. Следовало предположить, что там если не матёрый берег, то уж во всяком случае – большой остров. Может, даже населённый. А с холмов всяко удастся рассмотреть, что делается вблизи и вдали!

Плот, связанный из охапок пухлого высохшего тростника, медленно двигался узкими, извилистыми протоками. Трое мужчин осторожно налегали на длинные жерди, толкая ненадёжное сооружение вперёд. У них не было с собою верёвок, и вязать плотик пришлось чем попало: молодыми корневищами сарсана и прутьями тальника, успевшими утратить весеннюю гибкость, но ещё не набравшими жилистой упругости предзимья. Всё это норовило разъехаться под ногами, и непременно разъехалось бы, если б не зрелые листья всё того же сарсана, уложенные сверху и повёрнутые колючками к тростнику. Человеческий вес их не продавливал.

Плавни назвал бы гиблым местом только тот, кто до смерти боится воды. На берегах и в протоках было полным-полно всяческой живности, причём не особенно пуганой. При появлении плота не спеша уплывали в сторону утки с уже взрослыми выводками, дважды снимались с лёжек и, треща сухими ветками, уходили невидимые кабаны. Свирепые старые одинцы не гневались на людей. На островках хватало зреющих орехов и особенно падалицы: месяц, что стоял сейчас на дворе, в Саккареме называли месяцем Яблок…

Сидя в Тин-Вилене, Волкодав уж никак не собирался путешествовать по Саккарему, а потому и карт этой страны в своём мешке не припас. Однако несколько карт всего мира – из числа тех, что показались ему наиболее правдивыми и интересными (из-за того конечно, что более-менее верно изображали веннские края), – по счастью, всё-таки сохранялись в не боящемся сырости кошеле. Счастье же состояло в том, что, не в пример веннским дебрям, Саккарем был страной посещаемой и обжитой, а посему в различных “Начертаниях” и на соответствующих им картах занимал несоразмерное место. В сторону увеличения, конечно.

Довольно странно было смотреть на рисунок, изображавший расположение сразу всех частей света. В то время как Сегванские острова были помечены далеко не все, да и те не особенно верно (что вызвало у Винитара хмурую и кривую усмешку), а западный берег Озёрного края оставался вовсе не прорисованным, – Саккарему оказывалась отведена чуть не половина материка. И в нижнем течении могучего Сиронга, выглядевшего на карте сущим проливом, удавалось разглядеть едва ли не те самые протоки, по которым пробирался неповоротливый плот. Холмы же, медленно придвигавшиеся с востока, были снабжены даже названием: Чёрные.

И на некотором расстоянии за ними, если не врала карта, проходила большая дорога. Дорога тянулась из стольной Мельсины на север, соединяя несколько городов. Это был великий большак. По нему скакали гонцы, возвещавшие волю солнцеликого шада. По нему из приморских городов в глубь страны везли товары, доставляемые кораблями из Аррантиады, Мономатаны, Вечной Степи. Обратно к побережью везли шёлк, лес, вино, хлеб… и чудесные камни, добываемые каторжниками в Самоцветных горах. От великого большака в разные стороны тянулись узкие ниточки менее значительных трактов. Одна из малых дорог вела в город, по которому плавни Сиронга нередко именовались Чирахскими.

Для Волкодава это название кое-что значило.

В Чирахе выросла девушка по имени Ниилит.

Чёрные холмы слыли Чёрными не из-за тёмного цвета земли или торфяной воды сбегавших к плавням ручьёв. Когда-то здесь была крепость. Большая, могучая крепость, – орлиное гнездо, надёжно прикрывавшее нивы и поселения на много дней пути окрест. Вот только кто и когда выстроил её и почему в конце концов она оказалась разрушена – теперь никому не было известно. Древними и памятливыми были саккаремские летописи, но и они не давали ответа.

– Зелхат Мельсинский описывает эти развалины, – невольно понижая голос, проговорил Волкодав. – Он полагает, что крепость погибла ещё во время Великой Зимы…

Троим путешественникам вроде и не было особого дела до старинных камней, но равнодушно пройти мимо этих руин смог бы только тот, для которого они давно превратились в ежедневную и привычную данность. Гигантские тёсаные глыбы непроглядно-чёрного камня посейчас ещё громоздились одна на другую… да не просто громоздились, а были пригнаны так, что волос человеческий не мог между ними пролезть. И оставалось загадкой, откуда этот камень, отнюдь не водившийся нигде вблизи, был привезён и какими трудами и ухищрениями поднят на должную высоту. Тайне древних строителей, всего вероятнее, так и предстояло неразгаданной кануть в бездну времён. Новых саккаремцев, пришедшим сюда после окончания столетия Чёрного Неба, очень мало занимали секреты зодчества давних предшественников. Их снедали гораздо более земные и насущные нужды, и кто стал бы их за это винить?.. Оттого на Чёрных холмах сохранились только основания стен, сложенных вовсе уже неподъёмными, невыворачиваемыми блоками. Всё остальное, что только можно было унести или увезти, давным-давно перекочевало в подклеты и стены домов мельсинцев, чирахцев и всех, кто жил достаточно близко.

Как и положено по природе вещей, новая жизнь питалась останками старой, руководствуясь только своими злободневными нуждами и ведать не ведая, что тем самым уничтожает нечто великое. Так рушатся зелёные исполины лесов, и отрухлявевшие стволы дают пропитание поколениям новых ростков. И поди ты объясни про великое землепашцу, которому в преддверии зимних бурь нужно выстроить крепкий дом для жены и десятка малых детей…

Волкодаву упорно казалось, будто ещё различимые арки ворот и проёмы дверей были слишком высоки и обширны для обычных людей.

Поклясться не возьмусь, но от людей я слышал,

Что раньше великаны плодились на земле.

Но дни былых племён затеряны во мгле,

А в брошенных домах живут, представьте, мыши… –

отозвался на его невысказанную мысль Шамарган. Он тоже заметил стайку полевых мышей, игравших и гревшихся на послеполуденном солнышке посреди бывшего крепостного двора.

От ворот, обрушенных, но и в запустении ещё сохранявших что-то от былого величия, вниз к подножию холмов спускалась дорога. Она явно была ровесницей крепости и тоже была выложена камнем, только не чёрным, а серым. Сквозь плотную вымостку лишь в очень немногих местах сумела пробиться трава. Нынешний саккаремский шад, Марий Лаур, был прежде конисом Нардара и в своей горной стране привык заботиться об устройстве дорог. Женившись в Саккареме на венценосной наследнице и взойдя затем на престол, он, руководствуясь прежним опытом, уделил немало внимания удобству и безопасности дорог своей новой державы. Но мостить дороги красиво и на века, как когда-то, в нынешнем Саккареме ещё не выучились. Пока?..

Волкодав оглянулся. Далеко внизу, там, откуда они пришли, медленное течение последней прёодолённой протоки уносило прочь брошенный тростниковый плот. Впереди солнце красновато отсвечивало в пыли на дороге, которая, сбегая по склону, постепенно исчезала в лесу, чтобы где-то там, дальше, за широко видимым с высоты небоскатом, влиться в великий большак. Тоже, между прочим, хорошо проторённый и наезженный задолго до Камня-с-Небес…

Нехорошее всё-таки место – дорога! Волкодаву вдруг показалось, будто серые камни шептались и переговаривались голосами несчётных тысяч людей, прошедших по ней с начала времён. Каждый венн сызмальства знает: если долго идти по дороге в одну сторону, как раз доберёшься прямиком на тот свет. Поэтому никто не может быть уверен, что именно явится к нему по дороге с Другой Стороны, а что, напротив, уйдёт. Ну а этот тракт, выстроенный до вселенской погибели, уж точно не вполне принадлежал миру людей… Волкодав подумал об этом и испытал странное, бередящее чувство. Дорожные тени шептались и переговаривались о нём. Как лёгкий пар или пыль, тревожимая ветерком, они поднимались от векового сна и вглядывались в него. Это были тени людей, убитых Тёмной Звездой.

И тех, кого там, далеко на севере, в Самоцветных горах, она продолжала ещё убивать.

И если он вступит сейчас на эту дорогу и пройдёт по ней, не сворачивая, до конца…

Волкодав шагнул на серые камни и вдруг успокоился. На самом-то деле он вступил на эту дорогу уже очень, очень давно. Просто теперь, на своём последнем протяжении, его Путь обрёл вот такой вещественный облик. И венн с лёгким сердцем двинулся вперёд, мысленно приветствуя сонмища сошедшихся душ: Мир по дороге!<Мир по дороге! – старинное приветствие, благопожелание мирного пути встречному и одновременно как бы напоминание, что все путники на дороге должны быть друг другу товарищами.>

– Ты куда теперь? – спускаясь с холма, спросил он Винитара.

Тот молча прошёл ещё несколько шагов, потом уверенно ответил:

– В Мельсину.

Он не стал объяснять, да и не требовалось. В Мельсину приходили корабли со всего света.

В том числе и сегванские торговые “белухи”, сопровождаемые боевыми “косатками”. В большой гавани кунс Винитар наверняка сыщет добрых знакомцев, которые почтут за честь взять его к себе на корабль и помочь встретиться со своими. Правда, эти знакомцы или друзья могли объявиться не сразу, а, например, через месяц. Волкодав задумался о том, как бы уговорить Винитара достойно разделить деньги, по-прежнему лежавшие в его заплечном мешке, чтобы ожидание не стало для гордого сегвана временем нищеты или унизительных заработков. Уговаривать он был не мастак. Пока он соображал, как бы подойти к делу, Винитар сам обратился к нему:

– А ты куда думаешь направиться, венн? Волкодав ответил столь же уверенно:

– На север.

Их взгляды пересеклись, и слова опять оказались излишними. Между ними было всё-таки многовато крови для настоящего побратимства. “Ничего, венн. Знай, что мы ещё встретимся. В другой раз… Может быть, в другой жизни…”

– А я тоже на север, – заявил Шамарган, хотя его никто не спрашивал. – В Мельсине я был и знаю, что там ничего хорошего нет. А вот на севере, говорят, премного забавного… Ты, венн, домой, что ли, через горы хочешь махнуть?

Волкодав усмехнулся углом рта:

– Пожалуй, и так можно сказать…

Трое спускались с холма, и густые тени ползли за ними вслед по дороге.

* * *

Постоялые дворы, сколько Волкодав видел их в разных концах света, все похожи один на другой. Нет, конечно, в стране сольвеннов путешественник ищет на постоялом дворе в первую голову укрытия от холода, в Саккареме или в Халисуне – убежища от солнечного зноя, а в Нарлаке – крыши над головой во время частых дождей. Да и подадут страннику близ Мельсины, скорее всего, невозможно наперченную баранину и виноградное вино, чтобы залить неизбежную жажду, в Нарлаке – разварную говядину с кислой яблочной бражкой, а в окрестностях Галирада – ячменное пиво и жареную свинину с капустой. Однако суть от этого не меняется. Всякий постоялый двор уряжается для того, чтобы с выгодой для себя удовлетворять нужды перехожих людей. Поэтому любой хозяин, надумавший радовать подданных Госпожи Дороги да сам кормиться от Её щедрот, имеет у себя и харчевню с опытными “вареями”, и комнаты для ночлега, и крытый двор, чтобы ставить повозки. А также вышибал при дверях и настоящую домашнюю стражу, если есть хоть малейший повод опасаться разбойного налёта.

И, конечно, конюшню, куда можно не просто поставить лошадь или лошадей с тем, чтобы все животные были присмотрены, вычищены и накормлены. По-настоящему заботливый хозяин всегда держит ещё и несколько коней на всякий непредвиденный случай, если, к примеру, гость явится к нему на жестоко захромавшем скакуне или вовсе без оного, имея при том повелительную необходимость скорейшим образом двигаться дальше.

Памятуя об этом, Волкодав в первом же селении (а оно обнаружилось непосредственно под холмами, там, где серая речка крепостной дороги вливалась в столь же древнюю, но гораздо больше траченную колёсами и копытами вымостку великого северного тракта) повёл своих спутников на постоялый двор. Именовалось это заведение, как и следовало ожидать, “Старая башня”. И над крышей харчевни даже поднималось нечто вроде древней зубчатой башни, сработанной, правда, из досок, просмолённых до древней черноты настоящих руин.

– Я и пешком могу до Мельсины дойти, – заартачился Винитар.

– Можешь, – хмыкнул Волкодав. – Но я много дней видел твоё гостеприимство и не считал это уроном для своей чести. Почему бы теперь тебе не воспользоваться моим?

“Потому что я – кунс”, – мог бы сказать Винитар.

“Так и я свой род перечислю на шестьсот лет назад, – мог бы ответить ему Волкодав. – Без запинки до самого Пса. Что, считаться начнём?”

Но один не сказал, а другой не ответил. Шамарган со злой ревностью следил за их разговором, происходившим без слов. Ему очень хотелось быть с этими двоими равным, но… не то чтобы они не допускали его, просто не получалось.

* * *

Хозяин постоялого двора был дородный саккаремец, самый вид которого, казалось, говорил о многих выгодах его ремесла, и в особенности при нынешнем благодетельном правлении. Он стоял за стойкой харчевни, неспешно протирая и без того чистые кружки. Сейчас посетителей было немного, но весь вид большой комнаты свидетельствовал о недавнем наплыве гостей, от которого здесь, так сказать, ещё не успели как следует отдышаться. Работники во дворе убирали в сарай скамьи и столы, ставшие излишними, снимали красивые – не на каждый день – занавеси со стен.

Вид троих незнакомцев, один из которых выглядел знатным иноземным вельможей, а двое других – его слугами, явно порадовал хозяина двора, но вместе с тем удивил его и вызвал понятное любопытство.

– Да прольётся дождь тебе под ноги, почтенный, – вежливо поздоровался Винитар. Как и Волкодав, он видел в своей жизни предостаточно постоялых дворов и знал, что здесь принято прямо переходить к делу. – Нам довелось заплутать в здешних плавнях, и оттого мы вышли сюда пешими. Не сможем ли мы купить или нанять у тебя лошадей, чтобы продолжить свой путь?

Над головой хозяина висел символ, излюбленный владельцами придорожных заведений Саккарема: женская рука, держащая большое кольцо. Так здесь привлекали милостивое внимание Богини, Взирающей-на-пути. Волкодаву нравился этот символ. Он видел в нём напоминание о Великой Матери, Вечно Сущей Вовне, чьим знаком венны почитали именно кольцо. Оно знаменовало для них справедливое мироустройство – от круга звёзд и времён до самых вроде бы мелких периодов человеческой жизни. Саккаремцы усматривали в обруче, удерживаемом рукою Богини, иную мудрость и смысл. Снабжённые подробностями изображения позволяли увидеть на ободе рисунки домов, рек, деревьев и сложную вязь дорог, – но дорог, непременно смыкавшихся. Тем самым всем путешествующим выражалось пожелание благополучно вернуться. Ещё здесь можно было усмотреть более печальное значение: всякого, странствовавшего достаточно долго, по возвращении неизбежно опять потянет в дорогу.

И это Волкодав тоже знал по себе.

– Богиня да благословит дождём пыль на путях и тропах, что привели вас сюда, – ответил между тем хозяин двора. – Сразу видно, что вы очень достойные люди, и в другое время я почёл бы за честь для себя подобрать вам самых выносливых и резвых коней. Но вы, без сомнения увлёкшись благородным делом охоты и, я не сомневаюсь, вполне в ней преуспев, и впрямь очень долго плутали по островкам и протокам! Оттого вы не знаете, что третьего дня нашими местами проезжала на север свита почтеннейшего Дукола, великого бирюча<Бирюч – здесь: придворный возвеститель особо важных государственных сообщений. > и гербослова<Гербослов – здесь: знаток и толкователь гербов, высший авторитет в спорах, когда кто-то “меряется родством”. > нашего шада. Солнцеликий Марий, да продлит Богиня нам на радость его дни на земле, отправил премудрого старца в город Астутеран, где ожидается встреча и вечное замирение с союзом горских племён. “Старая башня”, к премногой нашей гордости, была почтена ночлегом шадского посольства… Это значит, мои господа, с одной стороны, что нами было заготовлено с избытком всяческой снеди и вы можете отведать тех же самых блюд, что заслужили одобрение умудрённого Дукола и его приближённых, но по гораздо более скромной цене… И, если пожелаете, остановиться в покоях, видевших самых блестящих сановников. Скажу вам по секрету, из этих комнат у меня уже украли на счастье несколько полотенец… А с другой стороны, любезные посетители, увы, увы… После пребывания столь важного посольства в нашем селении поистине нет ни одной сколько-нибудь пристойной лошади ни внаём, ни на продажу. Те, которых мы, будучи добрыми подданными, ссудили некоторым спутникам Дукола, вернутся только дней через десять. Вы можете, почтенные, обождать это время у меня, если время вам позволяет. А можете отправиться чуть в сторону от великого тракта и посетить Чираху, славящуюся своим рынком. Воистину вы не прогадаете, ведь отсюда до Чирахи всего лишь полдня пути…

* * *

Ташлак, давно известный всей Тин-Вилене, но при этом по-прежнему лучший соглядатай Хономера, по-прежнему был готов поведать своему кормильцу уйму занятного и полезного. И не только о настроениях в городе, но и о делах внутри самой крепости.

– Помнишь унотов прежнего Наставника – Бергая с Сурмалом? – рассказал он Хономеру. – Так вот, эти двое надумали сложить пояса ученичества, и Волк их отпустил. Они сели на корабль, уходивший в Мельсину. Кое-кто на причале слышал, как они обсуждали, где бы им найти хорошего мастера, известного искусством строить мосты. И как раздобыть денег, чтобы достойно вознаградить его труд…

Разумеется, Хономер отлично помнил унотов, едва-едва приступивших к постижению благородного кан-киро и для какой-то надобности засаженных Волкодавом за чтение книги. Уход этих двоих был не ахти какой потерей для школы воинствующих жрецов… Тем паче что будущее самой этой школы было весьма даже зыбко…

– Дальше, – поморщился Хономер. Маленький неприметный соглядатай не отличался изысканным красноречием.

– Наставник Волк последние несколько дней сделался очень задумчив, – продолжал он бубнить, словно рассуждая о способах варки ячневой каши. – Это заметили все уноты. Они шушукались между собой, вот бы, мол, знать, что у него на уме…

Изодранные ноги Хономера покоились в глубоком тазу, полном тёплого травяного настоя. Посудину прикрывала холстина, служившая удержанию целебного пара и одновременно прятавшая безобразие покалеченной плоти. Может быть, и не стоило показывать Ташлаку свою телесную немощь. Но, с другой стороны, – да какая, в сущности, разница?

– Этот парень всё время задумчив, и у него, сколько я его знаю, всё время что-нибудь на уме, – раздражённо бросил Избранный Ученик. – Ташлак, ты дождёшься, что я твоё содержание в три раза урежу! Неужели нет ничего, о чём мне действительно стоило бы знать?