Чтение 13–й страницы книги ~Фантастика~

В Прибалтике и Закавказье туземцы хотели независимости, за это в них стреляли из автоматов и били острыми саперными лопатками.

Депутаты на съезде требовали отставки президента.

Самые смелые и самые дальновидные члены КПСС публично сдавали партийные билеты.

Газетные аналитики предсказывали два возможных исхода: или фашистская диктатура в русском (то есть в еще более диком, чем германский) формате, или гражданская война. Свободомыслящая интеллигенция отдавала предпочтение второму варианту.

Ощущение всенародного помешательства отлично соответствовало внутреннему состоянию Роберта. Он тоже был не в себе, ежедневно перемещаясь из маниакальной дневной зоны в депрессивную ночную. Никакая психика не выдержала бы этот контрастный душ, эту перемежающуюся лихорадку. Перед всеми Дарновский был виноват – и перед Анной, и перед Инной, и перед благодетелем-тестем.

Если бы жена хоть раз возмутилась, если б попробовала уличить его во вранье, он взорвался бы, всё ей рассказал, и будь что будет. Но Инна была тиха, кротка и доверчива.

Окончательно потеряв совесть, Роберт и по воскресеньям стал удирать в Кузьминки. Сначала на часок, потом на дольше. Жена снесла и это. Находясь с ней, он чувствовал себя подлецом, скотиной, палачом. И тем больше рвался из мира тьмы в мир света. Очень давно уже он столько не ходил пешком. Машину Анна не любила, они гуляли по улицам. Посмотреть со стороны – идут двое, взявшись за руки. Друг на друга не смотрят, молчат. На самом же деле они говорили, только не вслух. Обо всем на свете. Иные из их бесед не очень-то и перескажешь, потому что нет таких слов. Но были и разговоры, вполне поддающиеся пересказу.

Разговоры с Анной

Например, такой – про Дар.

Откуда он у Анны взялся, она не рассказывала. Роберт предполагал, что, скорее всего, с того странного эпизода, когда она два дня бродила по лесу, а потом вдруг разучилась говорить вслух. Попробовал спросить, но Анна сразу отключилась – она умела делать свои мысли непроницаемыми, если не желала касаться какой-то темы.

Как-то само собой определилось, что вопрос о рождении Дара обсуждению не подлежит, он под запретом. Между прочим, Роберту про аварию и Белую Колонну говорить почему-то тоже не хотелось. Даже с ней.

А Дар, как выяснилось, у Анны был несколько иного свойства. Может быть, даже противоположного.

«Ты людей слышишь, а я их вижу. Ты их читаешь, а я будто кино смотрю».И от того, что она внутреннюю суть неслышала,авидела,внешний облик человека для нее то ли вовсе не существовал, то ли не имел значения. Красота и уродство распределялись по каким-то иным критериям.

Обнаружилось это однажды в январе, когда Роберт, оцепенев, смотрел репортаж про события в Литве. Популярный ведущий славил подвиг десантников, которые убили полтора десятка безоружных людей и захватили Вильнюсский телецентр.

– Настанет день, и этим ста шестидесяти парням, спасшим Литву, поставят памятник в бронзе, – с пафосом вещал красавец-блондин.

Роберт болезненно морщился.

Анна, совершенно безразличная к политике, рассеянно подняла взгляд от альбома репродукций.

«Как только таких на экран выпускают?».

«Да, законченный мерзавец»,согласился Дарновский.

Она удивилась.

«Разве можно так говорить, не зная человека? Может быть, он собак любит. Или лошадей. Старушке какой-нибудь помогает. Но какой же он, бедненький, некрасивый. Все-таки телевизионный ведущий должен быть хорош собой».

«Некрасивый?– Роберт оглянулся на нее, и понял, что она не шутит. –А кто же тогда красивый?»

«Дай-ка».

Анна взяла пульт, пощелкала переключателем. Только сначала убрала звук – она всегда смотрела передачи внемую, говорила, звук мешает.

«Вот, смотри, какая красавица».По четвертому каналу показывали толстую тетку с обвисшим подбородком и неухоженными волосами.«Прямо кустодиевская или ренуаровская. Наверное, киноактриса».Анна мечтательно вздохнула.

Роберт тетку уже видел, ее не первый раз показывали. У этой юродивой трое своих детей, а она из детдома еще семерых взяла, причем инвалидов. Чем всю эту ораву собиралась кормить, неизвестно. Дарновский подобную бездумную,нищуюблаготворительность осуждал, считал безответственностью.

Другой записной красавицей у Анны оказалась полоумная правозащитница Новодворская, экстремистских воззрений которой Роберт не разделял и объяснял их исключительно женской неустроенностью и внешней непривлекательностью.«Да ты что?– поразилась Анна. –Посмотри, какие у нее глаза, какая улыбка! Сразу видно, что она бескорыстна и верит в то, что говорит. На месте мужчины я влюбилась бы в нее без памяти».

Тут он кое-что вспомнил.

«Погоди-ка. Когда я залез к тебе в окно, ты сказала: „Какой все-таки некрасивый“. Значит, Новодворская у тебя красавица, а я урод?».

Анна смутилась. «Стех пор ты здорово похорошел. Честное слово. Может, оттого, что много мучаешься. Раньше у тебя было такое несимпатичное, самодовольное лицо, а теперь ты очень даже ничего».

«Но ведь я подлец!»,– вырвалась у Роберта опасная мысль (мысль – не слово, сдержать трудно).

«У подлецов душа не болит,– наставительно сказала Анна, зевнув, – время было уже к вечеру. –Только живот. Или зубы».

Или еще.

Однажды разговор зашел о политике, которой Анна, как уже говорилось, абсолютно не интересовалась. Ей было абсолютно все равно – коммунисты, демократы, националисты. Людей она оценивала не по воззрениям и даже не по поступкам, а по каким-то другим параметрам.

Вообще-то в ту зиму держаться в стороне от политических событий было непросто. Москвичи без конца собирались на митинги и демонстрации, огромными толпами.

На самое большое сборище, когда на Манежную площадь вышло чуть не полмиллиона человек, Роберт привел с собой Анну – пусть посмотрит.

Многие стояли с самодельными транспарантами и плакатами, все что-то скандировали, шумели, кричали то «ура!», то «долой!».

Анна с любопытством вертела головой.«Смотри, мужчин тут гораздо больше, чем женщин».

Роб начал умничать. Дескать, несанкционированная властями демонстрация – это предвестие революции, то есть Хаоса, а Хаос принадлежит к мужской сфере деятельности, женский пол отвечает за Упорядоченность.

Обычно Анна не поддерживала бесед на отвлеченные темы – то ли не интересовалась абстракциями, то ли не очень их понимала. Так Роберту во всяком случае казалось. А тут удивила.

«Дело не в этом. Просто мужчина отвечает за Большой Мир, а женщина за Мир Малый, неужели ты не понимаешь?».

«Это что еще за умаление роли женщин?»– улыбнулся он.

«Почему умаление? Малый Мир гораздо важнее Большого»,– без тени сомнения выдала она.«Малый Мир–это мир любви к человеку, а Большой Мир–любви к человечеству. Настоящая Женщина никогда не предаст любимого человека или своего ребенка ради идеи, или Родины, или даже спасения всего людского рода. А Настоящий Мужчина никогда не предаст идею или Родину, не говоря уж у судьбах человечества, ради любимой женщины или ребенка. Потому что для мужчины предать веру, в какую бы там ерунду он ни верил, это предать самого себя. А предав себя, он перестанет быть Настоящим Мужчиной. И тогда Настоящая Женщина первая его разлюбит, ей такой не нужен. Она скорее, простит ему, если он предаст ее, но не самого себя… Ты хмуришься? Я непонятно объясняю?».

Понятно-то понятно, Роберта встревожило другое.

«Почему ты говоришь про предательство?».

«Потому что рано или поздно придется выбирать.– Она грустно покачала головой. –Это страшный выбор. В любом случае оказываешься предателем–или Большого Мира, или Малого».

«Тогда я не хочу быть Настоящим Мужчиной»,– содрогнувшись, сказал Роберт.

Вот теперь она ответила непонятно:«Кто ж этого хочет?».

Такие вот молчаливые разговоры вели они между собой. А может, и не вели. Не исключено, что весь этот обмен мыслями Роберт напридумывал сам, глядя в синие с искорками Аннины глаза.

Снова 10 мая

Апокалипсис апокалипсисом, но за зимой, как обычно, пришла весна. Начиная с апреля света стало больше, чем тьмы, и ненадежное равновесие во вселенной Дарновского нарушилось. Белая половинка жизни стала всё активнее вытеснять черную. Находиться с Инной, говорить с ней о ничего не значащих вещах, обнимать ее неприятно плотное, округлое тело становилось всё тягостней.

Крепло предчувствие: что-то произойдет, что-то близится. Саундтрек днем почти стихал, зато с вечера начинал исполнять какие-то заупокойные мессы и траурные марши.

Из-за апрельских серых туч вынырнул май-баловник, главный месяц в жизни Роберта. На сей раз пропускать знаменательную дату он не собирался. Потому что это была не только годовщина Дара. Исполнялся ровно год с того дня, когда Роберт впервые увидел Анну.

Ей-то на юбилей, кажется, было наплевать. Такое ощущение, что хода времени для нее вообще не существовало. Во всяком случае, она никогда не знала, какой нынче день недели, отличала только воскресенья, да и то лишь потому, что просыпалась утром сама, без Роберта.

К примеру, перед Новым Годом он очень страдал, что оставляет ее в такую ночь одну. Никак не мог собраться с духом, чтобы сказать об этом. Что может быть ужаснее, чем встретить бой курантов в одиночку? Когда, мучительно краснея, стал просить прощения, Анна ужасно удивилась.«Ночь как ночь, лягу спать и всё».

Она никогда не вспоминала прошлое, не говорила о будущем. Ее мир назывался «Здесь и Сейчас». Тем не менее, не отметить 10 мая было бы неправильно. Анна как хочет, а дляРоберта это был день вдвойне особенный.

И готовился к празднику он всерьез.

Развернул целую интригу, чтобы отделаться от жены. Отправил ее на неделю в турпоездку по Скандинавии, Инна давно об этом мечтала. Это означало, что целых семь суток он будет с Анной не только днем, но и ночью.

Может быть, наконецто самоепроизойдет. Разумеется, без понукания, а само собой, естественным образом, или, как выразилась тогда Анна, «потому чтоэтонеобходимо». Ну, а про сестру и кровное родство – глупости. Да, конечно, Анна ему сестра, но в то же время, в зависимости от ситуации и настроения, она бывает и дочерью, и матерью, в ней соединены все женские роли. Как же можно обойтись без самой главной? Он – мужчина, она – Женщина,The Woman,то есть единственная в мире. К тому же сама сказала, что он похорошел и стал «очень даже ничего».

В общем, на десятое у Дарновского были большие планы.

Утром отвез Инну в Шереметьево – и скорей в Кузьминки, будить Анну.

Приехал не с пустыми руками. С огромным букетом роз, с бутылкой настоящего «Клико» из валютного магазина и с подарком, особенного значения – элегантное белое платье, точно по Анниной фигуре. Отстегнул две годовые зарплаты среднестатистического советского человека.

С невинным видом сказал: «Его надо надевать на голое тело, такой фасон».

Сказал вслух, потому что Анна прижимала невесомое творение миланских кудесников к груди, а носом зарылась в букет и, зажмурившись, сосредоточенно вдыхала аромат. Очень кстати – заглядывать в мысли Роберта ей сейчас было незачем.

«А как же?– спросила она, отложив букет и разворачивая платье во всю длину. –Ведь это неприлично».

– Прилично. Ткань тонкая, но плотная. Я выйду, надень.

Когда пять минут спустя он вернулся в комнату, Анна стояла перед зеркалом. Платье было открытое, на тонких белых лямках. В Роберте шевельнулось чувство явно не братского происхождения. Он обрадовался. Но в зеркале отразился ее взгляд – вопросительный и явно тревожный. Дарновский поскорее отвернулся.

«Сегодня всё разрешится»,успел услышать он.

Что ж, он был того же мнения.

Раз такое дело, праздничную программу Роберт решил переменить. Вместо ужина при свечах – торжественный завтрак. При свете дня всё, наверное, произойдет естественнее, ведь темнота не Аннина стихия.

Пока он, как фокусник, доставал из сумки разные вкусности и выставлял их на стол, Анна была непривычно тиха. То есть, она, разумеется, всегда была тиха, но сейчас сидела не поднимая глаз, и ее мыслей Роберт не слышал.

Но вот стол был накрыт.

Дарновский хотел открыть бутылку и вдруг почувствовал – это лишнее. Всё произойдет прямо сейчас, без дурацкого ритуала с непременным питьем французской газировки.

Волновался он ужасно, но по-правильному волновался, как надо. И у Анны на скулах выступил румянец, это был отличный симптом.

Отставив бутылку, Роберт шагнул к ней, взял за руки, потянул со стула и принялся целовать маленькую кисть. Пальцы слабо шевелились в ответ, но и только.

На помощь пришло платье, словно в благодарность за потраченные деньги.

Бретелька плавно, сама собой, соскользнула вбок, полностью обнажив острое плечо. Роберт так и впился в него глазами.

Дело было не в беззащитной обнаженности. Ему случалось видеть и более интимные части ее тела – Анна стыдливостью не отличалась. Как и Инна, она спала голой, и когда Роберт утром приходил ее будить, ему не раз приходилось натягивать на нее сползшее одеяло. При этом он не испытывал ничего кроме нежности и восхищения перед красотой ее гибкого, тонкого тела. А один раз, еще зимой, они так намерзлись в парке, что Анна затащила его принимать горячую ванну вдвоем. И тоже ничего – было просто весело.Плескались, как дети в лягушатнике.

Но сейчас он смотрел на ее обнаженное плечо, всего лишь плечо – и не мог ни вдохнуть, не выдохнуть.

С усилием поднял глаза и сказал всё то, что собирался – гораздо лучше, чем это проговорилось бы словами.

Взгляд Анны потемнел. Роберт услышал:«Да, конечно, да–если ты так…»В этой недосказанности, вернее недомысленности присутствовало именно что многоточие, в котором он уловил некое ожидание, причем не радостное, а тревожное.

Но это остановить его не могло.

Он сделал то, ради чего и было выбрано платье чудесного покроя: расстегнул две молнии на боках, спустил бретельку со второго плеча – и белый шелк сам собой соскользнул вниз.

Тут до Роберта дошло, зачем нужны были все эти долгие месяцы платоники. Чтобы страсть, как перекрытая река, набрала мощь, забурлила и прорвав дамбу, разлилась до самого горизонта.

Сейчас у них всё будет так, как ни у кого никогда еще не бывало – это он знал твердо.

Дрожащими руками он рвал рубашку через голову, сыпались пуговицы. Анна стояла перед ним, опустив руки. Глаза ее были закрыты.

Именно в этот момент раздался звонок в дверь.

– Черт с ним, – вслух пробормотал Роберт. – Ошибка. Все равно. Наплевать.

Но глаза Анны открылись, и он услышал:«Вот оно».

«Что оно? Не обращай внимания. Позвонят и перестанут».

«Не перестанут. Нужно открыть».

«Да зачем?»

«Он все равно войдет».

«Кто?»

Звонки и в самом деле не умолкали, к ним прибавился стук, да еще какой.

Квартира была малогабаритная, из комнаты до прихожей всего пять шагов.

Выругавшись, Дарновский пошел к двери – не открыть, а заглянуть в глазок, что за пожар такой.

Но дверь сама вывалилась ему навстречу, с ужасающим треском и грохотом.

За ней в маленькую прихожую ворвался мужчина.

Увидел Роберта, на миг замер, и Дарновский его узнал. Это был чемпион и басмановский годфазер Дронов. Бешеный взгляд обжег:«Убью!»Потом скользнул Роберту через плечо.«Ну и пусть!… Господи, какая!»

В этом возгласе было столько страдания и восторга, что Роберт, несмотря на всю опасность ситуации, оглянулся.

И тоже застыл.

Анна стояла посреди комнаты, прикрывшись ладонями – закрывала не тело, лицо. Белая ткань лежала складками у ее ног.

У Роберта в голове замелькали стремительные, не связанные между собой мысли.

«Как Афродита из пены… Я сам тебя убью, гад. За нее–запросто…».

Но в следующее мгновение чудовищная сила подбросила его вверх, так что Роберт пролетел по воздуху и спиной обрушился на стол.

Грохот подломившихся ножек, звон стекла, отчаянный крик Анны – потом мощный, все заглушивший всплеск саундтрека, и Дарновский на несколько секунд лишился сознания.

Глава двенадцатая

Вишневая «девятка»

В тот вечер, когда она исчезла, в Сергее будто что-то сломалось, и сначала показалось, что поломка неисправима.

По всему, Дронов должен был закинуться по-крутому – ну, типа носиться по дому, орать, размахивать кулаками, а он как-то съежился, опустился на пол, ткнулся лицом в осиротевший плед и заплакал. Потому что сразу понял:это навсегда.Никогда больше он Марии не увидит. Никогда не разбудит ее поцелуем. Никогда не подглядит, как она сидит в кресле и листает журнал. Столько всяких «никогда» обрушилось на бедного экс-чемпиона, что он замычал от боли.

Вдруг стукнуло: а может, ее на самом деле не было? Может, Мария ему приснилась? Был такой длинный обалденный сон, но все сны рано или поздно заканчиваются.

Он вскочил. Как последний придурок, побежал по комнатам.

Нет, не сон. Вон ее шмотки в шкафу. Вон длинный темно-золотой волосок на подушке. Кожаные тапки, за сто баксов брал.

Так сделалось страшно, тоскливо, будто мир перевернулся вверх тормашками, поломались все законы природы. Как так: вечер уже, а Марии нет? Это днем он один, а вечером и ночью всегда с ней! Разве по-другому бывает?

Никогда Сергей не боялся темноты, даже пацаненком, а тут, как стемнело, затрясся от страха.

Это не счастье кончилось. Это к концу подрулила жизнь.

Внезапно всего передернуло. Стоп! Ему страшно, по-крутому страшно, а сердце вяло постукивает «то-так, то-так, то-так, то-так».

Неужели и Метроном его кинул, вместе с Марией?

Дронов схватился за лацкан, выдернул иголку.

Ничего.

Уколол палец.

Глухо.

Засадил под ноготь, до крови, и больно было, очень больно, а ни фига.

В панике он кинулся в ванную, цапнул с полки лезвие «жиллет», чирк по запястью. Опять больно, темная кровь так и брызнула в раковину.

То-так, то-так. То-так, то-так.

Дронов полоснул по вене еще и еще, уже на диком нерве.

Режим не включался.

И тут на Сергея накатил такой ужас, какого он, кажется, никогда еще не испытывал. Дронов завыл в голос, с размаху ударился лбом о зеркало – так, что оно треснуло.

Не сразу, а секунд наверно через пять-десять где-то в самой глубине его существа на ужас откликнулось слабое эхо. Сердце шевельнулось, будто просыпаясь. Толчок. Скачок. Наконец, постепенно разгоняясь, движок завелся.

Токо-так, токо-так, токо-так!

Кровь ударила из порезов, как из шланга – по разбитому зеркалу, по кафелю.

Сергей застонал от облегчения. Метроном уцелел. Жизнь продолжается.

Перетянул полотенцем порезанную руку, вмиг оказался в гостиной, у телефона.

Набрал домашний номер Сэнсэя.

– Серёожаа, тыы? – сонно протянул Иван Пантелеевич. Оказывается, уже ночь, а Дронов даже не заметил. – Яаа тебяя нее пониимаааю. Гоовоории медленнееее.

Сергей заставил себя выйти из Режима. Объяснил, что произошло.

Железный мужик Сэнсэй, сразу понял, что у парня беда, нужно помочь. И немедленно перешел на деловой тон.

– Фамилия у твоей Марии какая? Отчество? Где прописана?

– …Не знаю. Около Лычкова я ее встретил, это деревня такая, на Колиногорском шоссе.

– Ну и молодежь пошла, – проворчал Иван Пантелеевич. – Сколько вместе прожили, фамилию не знает. Ладно. Подключу кого надо. Ты только не дрожи голосом, успокойся.

Но Сергей не успокоился. Разбудил Мюллера. Про Марию тот слышал, но видеть не видел, не хотел Дронов пускать его в светлую часть своей жизни.

Сказал Мюллеру, что пропала девушка, надо найти. Описал внешность. Не особо рассчитывал на мюллеровских пацанов, но пусть порыщут, землю носом пороют.

Что еще можно сделать, он не знал, но сидеть в пустом доме тоже не мог. Поэтому сел в машину и до утра гонял по ночным дорогам, смотался в Лычково. Вдруг Мария где-то бродит одна, под осенним дождем. Как эти, лунатики. Все-таки чудная она, не такая, как обычные люди.

Первым доложился Мюллер, через два дня. Выяснил немного. Соседка из дома напротив видела в то утро припаркованную «девятку», вишневого цвета. Стояла долго, потом исчезла.

Опросили всю улицу, ни к кому на такой тачке не приезжали. Магазинов или контор тут нет. Зачем стояла? Хрен ее знает, может, просто мотор заглох. Скорее всего, ерунда.

«Девятке» Сергей сначала значения не придал, потому что ждал звонка от всемогущего Ивана Пантелеевича.