Чтение 10–й страницы книги ~Фантастика~

Любили они друг друга подолгу – так ему, во всяком случае казалось. Расцеплялись мокрые от пота. Но по часам выходило, что меньше пяти минут. Это из-за учетверенногополета времени. Может, токо-так даже быстрей, чем вчетверо наяривал, никто ведь Сергею в эти мгновения пульс не измерял.

Ну, а если надо было с утра пораньше ехать по делам Фонда, Дронов вставал потихоньку и до вечера носил неутоленный голод в себе, накапливал – это тоже было счастье.

Днем он всё время был в разъездах, гонял по району: по объектам, в райком-исполком, по областным конторам, в каждой из которых у него завелись деловые знакомые или, как теперь говорили, «бизнес-партнеры».

Чем занималась в течение дня Мария, он не знал, ведь по телефону с ней не поговоришь, да и вечером не расскажет. Он пробовал расспрашивать, но беседа получалась короткой.

– Книжки читала?

Качает головой.

– Телек смотрела?

Качает (хотя дома целых три телевизора, и все японские).

– А видик?

То же самое.

За цветами ухаживает, решил Сергей, заметив, как похорошел и попышнел сад. Он вообще-то любил всякую зелень, и в комнатах было полным-полно растений в горшках и кадках, только раньше они плохо приживались, сохли, а теперь так разрослись, что дом стал похож на оранжерею.

И чисто стало. Соседняя тетка, которая приходила убирать, сказала, что больше не будет – незачем. Ни соринки, ни пылинки.

Но при этом Сергей никогда, даже если возвращался рано или если получалось заскочить в середине дня, не заставал Марию с лейкой или пылесосом. Как ни войдет, она всегда находилась в одном и том же месте, как кошка: сидит в гостиной, в глубоком кресле, разглядывает модные журналы. Он ей их привозил прямо тоннами, все подряд. Выражение лица у Марии, пока еще не подняла голову и не заметила, что он смотрит, было, как у маленькой девочки, которая увидела что-то необыкновенное: глаза распахнуты, рот приоткрыт, язычок сосредоточенно проводит по губам. Ничего прекрасней этой картины, наверно, на свете нет. Вечерние сумерки, в твоем доме твоя женщина сидит в креслес ногами, и льется мягкий свет торшера, и тишина.

С нежностью грубоватая душа Дронова свыкалась трудно, и мысли в эту драгоценную минуту у него были не размягченные, а наоборот, свирепые: ну, если кто-нибудь ее обидит – хоть пальцем, хоть взглядом, думал Сергей. И скрипел зубами, представляя, что сделает с гадом.

Вечер в его новой счастливой жизни был самое лучшее время суток. Впереди еще столько всего – и ужин вдвоем, и помолчать у камина, и, конечно, любовь, а потом дождаться, когда она ровно задышит, улыбнуться и уснуть самому.

Зато дни он сильно не любил. Делал всё, что требовалось, но не жил, а терпел и без конца смотрел на часы. Оказывается, у жизни тоже существовало два режима – медленный, это когда без Марии, и убыстренный, когда с ней.

То, что она немая, совсем не мешало, даже наоборот. На двадцать седьмом году от роду, перепробовав сто или, может, двести баб, Сергей сделал открытие: твоянастоящаяженщина – та, с которой слова не нужны. Они скорее всего только напортили бы.

Беда только, что не было возможности спросить, чего ей хочется. Прямо мука мученическая: денег куры не клюют, возможности почти неограниченные, а порадовать любимую женщину подарком – проблема. Цветы он ей, конечно, привозил, каждый день, но больше по привычке. В саду были и розы, и тюльпаны, и лилии – что хочешь. Пробовал потыкать пальцем на картинки в ее любимых журналах. Мол, покажи, что тебе купить. Мария только смеялась, качала головой. Кажется, ей нравилось разглядывать не тряпки, а красивых и нарядных манекенщиц.

Но со временем Дронов научился угадывать ее желания, это было куда приятнее. Например, заметил, что, Мария хмурит брови всякий раз, когда посмотрит на частокол вокруг дома – четырехметровый, глухой. И догадался. Поменял на ажурную кованую решетку, тридцать тысяч отвалил, но ребята постарались, за три дня поставили. Марии понравилось – теперь, глядя во двор, она улыбалась, да и сад сразу сделался радостный, светлый.

Когда они вдвоем сидели у камина, слушая, как трещит огонь, Сергею казалось, что это у них такой разговор, о чем-то очень серьезном, важном, чего обычными словами не выразишь. На душе делалось тревожно, но в то же время и хорошо. Что-то внутри подрагивало, натягивалось, будто душу тянуло в две разные стороны, и сильно тянуло, чуть недо разрыва. Однажды Дронов догадался. Это его дневная и ночная жизни больше не хотят уживаться друг с другом. Потому что нет ничего общего между Мюллером, налом-откатом, жадными рожами чиновников – и Марией, когда она вот так сидит в кресле, смотрит на огонь, и отсветы делают ее лицо полупрозрачным.

Проблема на производстве

А в дневной жизни, чего говорить, случалось всякое, иной раз и страшное.

В первую же неделю новой счастливой жизни на Дронова и вовсе свалилась стопудовая заморока.

Очень долго тянулся геморрой с лесным участком, принадлежавшим дому отдыха «Раздолье». Сэнсэй уже пробил передачу земли наверху, и в районе давно согласовали, но директор оказался мужик упертый, ни в какую не уступал. Мюллер и так к нему подъезжал, и этак – глухо. Ну и попросил Сергея поучаствовать, типа оказать ветерану уважение. А то этот пень лесной уж и заявление в прокуратуру накатал.

Ладно. Забили встречу в кооперативном кафе «Поплавок», которое держал один из Мюллеровых ребят.

Всё чин чином, культурно: табличка «спецобслуживание», никого посторонних, накрытый стол на троих. Но без официантов, чтоб директор свидетелей не стремался. Тольков углу, за отдельным столиком, сидел Мюллеров телохранитель Федул (по-настоящему не то Федулов, не то Федулин, Сергей толком не помнил). С некоторых пор Мюллер без него никуда – многим на хвост наступил, в том числе и серьезным людям, так что осторожность не помешает. Федул этот был афганский спецназовец, посмотришь на рожу – жуть берет.

Короче, Мюллер домотдыховского директора (Васильев его фамилия) обхаживал, Федул сидел у нетронутого бокала с минералкой, а Сергей, хоть в разговоре вроде бы и участвовал, но больше улыбкой и поддакиванием, а сам думал о Марии, о том, что через два часа увидит ее.

И замечтался, пропустил момент, с которого дело вкось пошло. Вроде даже и слышал, что голоса стали громче, злее, но включился поздно – только когда Васильев ладонью по столу хлопнул. Морда красная, глаза сверкают. Мужик он был хоть и немолодой, седой весь, но кряжистый такой и голосина – бас.

– Ты меня, Мельников, на испуг не бери! Я полковник Советской Армии! Во Вьетнаме бомб напалмовых не боялся, а уж тебя, пузырь зачесанный, и подавно!

Виноват на самом деле был Сергей – не вмешался вовремя, прослушал, из-за чего дед всколыхнулся. Видимо из-за дочки. Мюллер по дороге сказал: «А не возьмет бабки, я его через девчонку прищемлю. У него дочка поздняя, пылинки с нее сдувает». Вот, наверно, и прищемил, идиот.

Но и Васильеву не надо было про зачес говорить – Мюллер из-за своей проплешины здорово переживал, недавно за пересадку волос пять штук отстегнул. Не помогло.

Стал он весь белый, через стол перегнулся, хвать старика за узел галстука. А руки у Мюллера сильные, черный пояс по карате. Директор захрипел, руками по столу зашарил, вслепую.

– Всё, достал ты меня, барбос! Завтра заяву свою из прокуратуры заберешь. А не заберешь – мои пацаны твою Людку после школы отловят и на хор поставят. Это железно! – брызгал слюной Мюллер.

Главное, видел ведь Сергей, что рука Васильева наткнулась на столовый нож и вцепилась в рукоятку. Но Режим не включился. Только и успел крикнуть:

– Мюллер!

А дед уже замахнулся и точно всадил бы тупой железякой Мюллеру в шею или еще куда, но тут Федул как жахнет из своего «Макарова» – у директора только башка мотнулась. Красные брызги на скатерть, на блюдо с заливным судаком…

У Мюллера отвисла челюсть. Руки он разжал, и Васильев без крика, без стона завалился вместе со стулом.

Здесь-то Сергеятоко-таки тряхнул, да поздно.

– Ты чего натворил, урод? – крикнул он то ли Мюллеру, то ли Федулу – сам не знал.

– Ааа? – растерянно пропел Мюллер, не поняв скороговорки. – Псиихануул яаа Сеереегаа. Фииг-няя. Щаас емуу ящиик пииваа приивяжеем и в реечкуу.

А там прямо под террасой Истра течет, потому и «Поплавок».

– Какой ящик, гад? – вскинулся Дорин, зверея от мысли о непоправимости случившегося. – Он член бюро райкома! Его вон шофер в тачке ждет! Шофера тоже в речку кинешь?И «волгу»?

– Ааа? – опять не врубился Мюллер. Схватил его тогда Сергей за шиворот и мордой, мордой в окровавленную рыбу, так что у кореша из носа брызнуло, подбавило в желе краснянки.

– Руукии убраал! – взревел тут Федул, приподнимаясь, и снова полез к себе подмышку.

Только где было спецназовцу против Дронова, когда он в Режиме.

В два скачка Сергей оказался на другом конце комнаты и прежде, чем Федул успел пушку из кобуры выковырять, вмазал ему со всего маху, от души. Тот с тошнотворным хрустом приложился затылком о бревно, сполз. И затих.

Токо-таксразу отключился.

– Серег, я его выгоню, – пролепетал Мюллер, смахивая с рожи листок петрушки. – А хочешь – вообще закопаю. На тебя он не должен был хавало разевать…

Подошел к неподвижному охраннику, пнул его ногой – и вдруг быстро присел на корточки.

– Серег, а ведь ты его того… Втухлую уделал. Не дышит.

Я убил человека, сказал себе Сергей, и ничего не почувствовал кроме тоски.

Мария, Мария!

– Блин, чё делать-то, а? – заметался Мюллер. – Два трупака!

– Жди, – велел ему Дронов и стал звонить Сэнсэю – на него теперь была вся надежда.

Слава богу, застал дома.

– Ты что ребусами говоришь? – перебил Иван Пантелеевич, послушав минуту-другую. – Говори прямым текстом, мой телефон прослушивать некому.

Ну, Сергей и объяснил прямым. Сэнсэй присвистнул:

– Э, ребята, да вы резвитесь не по-пионерски.

Замолчал.

Дронов, затаив дыхание, ждал.

– Шофер слышал выстрел? – медленно спросил Иван Пантелеевич.

– Шофер слышал? Проверь! – махнул рукой Сергей.

Мюллер подошел к окну. Там, метрах в тридцати под фонарем стояла Васильевская «волга».

– Вроде нет, тут же немецкие стеклопакеты… Точно нет. Вон сидит, башкой дергает – музон у него.

– Не слышал, – доложил Сергей в трубку.

– Тогда так. Пусть твой ублюдок отправит шофера – мол, директора наш водитель отвезет. Потом пускай посадит в свою тачку мертвого охранника, за руль. Рядом директора. Там близко мост, так?

– Так.

– Ночью, когда на дороге никого, пусть столкнет тачку с моста в реку. Стоп. Пуля в голове?

– Пуля в голове? – переадресовал Сергей вопрос Мюллеру.

Тот присел, брезгливо приподнял голову Васильева.

– Нет, навылет прошла.

Дронов повторил:

– Нет, навылет. Но экспертиза же все равно…

– Не твоя забота! – Впервые в голосе Сэнсэя лязгнул металл. – Ты, Сережа, свои интеллектуальные способности уже проявил. Теперь отдохни. Никакой экспертизы не будет. Обычное ДТП. Всё, уезжай оттуда. Да поживей. Мюллер сам справится, а тебе рисковать незачем. Домой, домой. Я к тебе еду.

И обошлось. Расследование, конечно, было, но обычное, какое бывает при аварии. С лесным участком тоже всё устроилось. Но в тот вечер Дронов получил от Сэнсэя по полной программе.

– Я тебе мораль читать не буду. Одно спрошу: как ты допустил? Фашистюга этот твой гад и подонок, за то его и держим. Но ты-то, ты-то! Во что вляпался! А где твоя хваленая реакция была, где были мозги?

Желваки так и ходили на каменном лице Ивана Пантелеевича. Сергей слушал, опустив голову – в оправдание сказать было нечего.

– Гляди, Сережа, если я в тебе разочаруюсь, то один раз и навсегда.

И так это было сказано, что у Дронова по позвоночнику пробежали ледяные иголки.

Иван Пантелеевич понял, что хватит. Сменил тон.

– А что это у тебя за интересная особа поселилась? В домашних тапочках разгуливает, в халате. Вроде не твой типаж? – весело спросил он.

С Марией Сергей его не знакомил, не тот был момент – она сама выглянула в прихожую, посмотреть, кто это приехал в такой поздний час. Иван Пантелеевич поздоровался, она кивнула – вот и всё общение.

– Почему не мой? – нахмурился Сергей.

– Ты любишь фигуристых, с конфетной мордашкой, а эта тощая, страшненькая. Ты где ее подцепил?

– В Лычкове, – неохотно ответил Дорин, обидевшись за Марию.

– Когда?

– В прошлый четверг, а что?

– Да нет, ничего. Что-нибудь про нее знаешь?

– Что мне надо – знаю.

По голосу Сэнсэй понял, что его питомец на взводе.

– Ладно, не рычи. Я тебя понимаю. Есть в ней какая-то изюминка. Глазищи хороши.

И пропел: «Где ж вы, где ж вы, очи карие…»

Сергей буркнул:

– Чего это карие?

– А какие же? – удивился Иван Пантелеевич. – Карие и есть, с бархатным отливом. Э-э, чемпион, да ты втюрился не на шутку. Первый раз тебя таким вижу. Жениться, что ли,собрался?

Но видя, что Сергей окончательно набычился, сменил тему – заговорил о деле.

Кончилось счастье

Четыре месяца с хвостиком продолжалось счастье Сергея Дронова. Вечером 21 сентября кончилось.

Он вернулся домой не поздно, в шестом часу, с охапкой мокрой сирени – нарвал в саду, под дождем.

Весело крикнул с порога:

– Уф, вымок весь! В ванну полезу, греться. Хочешь со мной?

Откликнуться она, понятно, не могла, но он ждал, что выскочит навстречу.

Не выскочила. И в гостиной было тихо – не скрипнуло кресло, не зашелестели шаги.

Он заглянул – горит торшер, на полу валяются плед и журнал. И, что странно, окно нараспашку. А, как уже говорилось, дождь был сильный, ветер. Рама так и моталась туда-сюда.

У Сергея подогнулись коленки. Еще ничего точно не знал – может, она в туалет вышла или еще куда, но сердце подсказало.

И ведь всегда, каждый день своего недолгого счастья он знал, что так и закончится. Ниоткуда взялась, в никуда и исчезнет. Придет он однажды, а дом пуст. Упорхнуло счастье, вылетело в окно.

Дорин тяжело сел на пол и глухо, неумело заплакал.

Глава десятая

Придурочная Анька

В четверг 10 мая 1990 года во втором часу пополудни Роберт Дарновский сошел с ума.

Ничем другим объяснить его поведение в последующие дни невозможно.

До этого дня завсектором НИИКС был здравомыслящим, рассудочным, волевым человеком, что называется, с нордическим характером, а тут вдруг превратился в какого-то Дмитрия Карамазова.

Логический ум и железная воля дали трещину в ту минуту, когда Роберт развернул свою «девятку» через двойную полосу, и окончательно рассыпались в труху, когда он увидел, как поразительная цветочница садится в большой черный джип, который немедленно на невероятной скорости унес ее прочь.

Дарновский повел себя, как последний идиот, стыдно вспомнить. Сначала закричал. Потом кинулся вдогонку – на своих двоих. Потом вспомнил про машину, вернулся за руль. И ни с места, потому что некуда было – пробка.

Дальше хуже.

Сердце вдруг защемило такой невыносимой, звериной тоской, такой болью утраты, что представитель сильного гендера заплакал, точнее завыл, потому что плакать давно разучился.

В общем, произошел полный распад личности. По счастью, кратковременный.

Неимоверным усилием воли Роберт взял себя в руки, придал эмоциональному хаосу структурированную, рациональную форму.

Вопрос первый: была ли девушка? Может он задремал за рулем и видел сон? Или стал жертвой галлюцинации?

Проверил. Была. В бардачке стало пятью рублями меньше. Если массы в одном месте убыло, то в другом прибыло. Закон Михаилы Васильевича Ломоносова.

Вопрос второй: был ли джип?

Он притормозил на повороте у поста ГАИ. Подошел к милиционеру.

– Здравствуйте. Тут минут пять назад черный джип проезжал, здоровенный такой. Не заметили? Это мой друг, я за ним должен был, да вот подотстал.

Не так много по нашим дорогам шикарных черных джипов ездит, должен был заметить гаишник, если ворон не считал.

Роберт так и впился взглядом в опухшие с похмелья глаза.

«Друг Дронова? Не похож. Брешет. А если не брешет? Ну их, с ихними делами».

– Не видал, – бесстрастно ответил лейтенант.

– Ну извините.

Итак, установлено три важных факта, даже четыре: джип был, принадлежит он человеку по фамилии Дронов, и человек это, судя по всему, в здешних местах известный, причемпо-недоброму. Если уж милиционер предпочитает «с ихними делами» не связываться… Наверное, туземный мафиозо.

За девушку с синими глазами стало тревожно. Возможно, она попала в беду. Эмоции и психоз тут не при чем, сказал себе Роберт. Всякий нормальный мужчина на моем месте так бы этого не оставил.

Как быть?

Пораскинул мозгами, придумал.

Расспросить шушеру, которая торгует по соседству. Может, что-то про нее знают.

У мальчишек-чистильщиков как раз был перекур. Присев на корточки, они громко гоготали, матерились, лихо сплевывали. Но Дарновский к ним подходить не стал. Ну их, этих гаврошей, будут друг перед другом выпендриваться.

Вот инвалид, который продает брошюрки, другое дело. Опять же на костыле, значит, скорее всего, местный. Вряд ли на деревяшке издалека прискакал.

Дарновский подошел, сделал вид, что изучает печатную продукцию.

«Кама-сутра по-русски», «Как уберечься от сглаза», «Протоколы Сионских мудрецов», «Я была любовницей Сталина». Дрянные обложки, серая бумага. Стоило ради такой свободы печати цензурные гайки развинчивать.

– Сборник кроссвордов возьму, вот этот, толстый, – сказал он, выбирая книжонки подороже. – И еще маркиза де Сада.

– А?

– Вон, «Сто дней содома». Да не надо мне сдачи, оставьте себе.

Глазки у инвалида были красные, в прожилках. Мысли предсказуемые:«Еще трюндель и харэ, хватит на заправиться».

Трюндель – это три рубля? Что ж, поможем ветерану в решении его проблемы.

Роберт помахал бумажником, как бы в сомнении.

– Календарь с бабами сколько стоит?

«Пятерку надо. Даст».

– Трояк, – тем не менее сказал инвалид, в последний миг решив не рисковать. – Ты гляди, какие крали, одна к одной.

Он открыл страницу «Январь», где в три цвета была напечатана уворованная из «Плейбоя» фотография.

– Январь, – фыркнул Роберт. – А на дворе май. Да и баба хреновая. У вас тут одна ландыши продавала, не хуже. Знаете ее?

– Аньку-то? Придурочную? – удивился старик. – Кто ж ее не знает? Каждый день тут торчит.

Так и есть – ненормальная, мысленно вздохнул Дарновский. Хорошая у нас с ней получилась бы парочка: она чокнутая и я с приветом.