Чтение 8–й страницы книги ~Ф.М. (том1)~

— Да, в свое время я создал этот медицинский центр ради сына. В основе благотворительности всегда лежит личная мотивация, без этого не бывает. Вот и мне, как говорится, nihil humanum.[4]Судя по этим словам, человек он был неглупый и, похоже, с образованием — для депутата редкость.

— Папа, я устал! Можно я пойду к себе?

Оставив доктора, к ним приближался «мальчик-гений». На вид ему было лет пятнадцать, тонкий голос еще не начал ломаться.

Охранник двигался, отстав на два шага, из чего следовало, что приставлен он не к депутату, а к отпрыску.

— Вы кто? — с подростковой непосредственностью спросил отпрыск, рассматривая Николаса.

— Меня зовут Николай Александрович. А вас?

Фандорин нарочно обратился на «вы» — в переходном возрасте мальчикам очень хочется, чтобы их воспринимали как взрослых.

— Олег. Сколько вам лет?

Все-таки он совсем еще ребенок, подумал Николас и, чуть улыбнувшись, ответил.

Олег смотрел на него и молчал, в холодных голубых глазах не было ничего детского. Улыбка сама собой сползла с Никиного лица.

— Вы ошибаетесь, — задумчиво проговорил Олег. — Вам никак не больше тринадцати. Я бы дал одиннадцать-двенадцать. В общем, поздний предпубертат.

Фандорин удивился — не столько странному заявлению, сколько тому, что мальчик знает такое мудреное слово.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил подошедший доктор Зиц.

Олег не повернул головы — он обращался исключительно к Николасу:

— Я умею видеть настоящий возраст мужчины. У женщин по-другому. Они с годами меняются. Внутренне. Сначала девочка, потом девушка, потом женщина, потом старуха. Если перевести на язык семейного позиционирования, дочь — жена — мать — бабушка. Это связано с деторождением и меноциклом.

Ника слушал с все возрастающим изумлением, а странный мальчик по-прежнему вел себя так, словно кроме них двоих здесь никого не было.

— Но мужчина запрограммирован на один возраст. И внутренне почти не изменяется. Вот папе по паспорту пятьдесят, а на самом деле двадцать пять. Он всё рвется в вожаки стаи, всё норовит побольше самок затоптать и пошире территорию пометить. Таким был, таким и останется.

Поразительно, но папу-депутата эта дефиниция нисколько не шокировала. Наоборот, он поглядел на окружающих с горделивой улыбкой — мол, видите, какой он у меня гениальный?

— Или взять вас. Вы говорите, вам сорок пять, а я вижу: предпубертат, канун полового созревания. Всё в мушкетеры тянет играть. И до самой смерти не наиграетесь. Такаяуж в вас заложена программа.

А ведь маленький паршивец прав, подумалось вдруг Нике. Я в самом деле часто чувствую себя двенадцатилетним среди людей взрослых и зрелых.

— Ну, а мне сколько лет? — поинтересовался Марк Донатович.

Олег, не повернувшись, обронил:

— Семь. Вы еще не вышли из возраста младенческой жестокости. И никогда не выйдете. Правда, любопытно смотреть, как поведет себя стрекозка, если ей оторвать крылышки?

Доктор засмеялся.

— Олег, вы сами-то какого возраста? — спросил Ника.

— При моем диагнозе? — Паренек делано рассмеялся. — Весьма преклонного.

Нике внезапно сделалось ужасно жалко ершистого акселерата. Что же у него за диагноз такой? От чего его здесь лечат? Не от гениальности же, в самом деле? Хотя, безусловно, мальчик очень умен, начитан и не по годам развит.

— Пойдем, папа. Я придумал одну штуку, хочу тебе показать.

Больше Олег на Фандорина не смотрел, будто уже вычислил эту неизвестную величину и утратил к ней всякий интерес.

Только, когда троица уже уходила по коридору, удивительный мальчик на секунду обернулся и посмотрел на Николаса как-то по-особенному. Будто с безмолвным предостережением.

— Он что, в самом деле гений? — спросил Фандорин, когда папа, сын и охранник скрылись за поворотом. — Господин Сивуха так сказал.

Марк Донатович покривился.

— М-да. Случай очень непростой. Больше десяти лет работаю с Олегом. Он здесь, можно сказать, пол-жизни проводит. Лечение сложное, многоэтапное… Насчет гения Аркадий Сергеевич, как свойственно родителям, преувеличивает, но молодой человек, действительно, обладает незаурядными способностями. Мог бы стать талантливым изобретателем — если бы не тратил время на всякую ерунду. Ведь что такое талант? — оживился Зиц, очевидно, садясь на любимого конька. — Та же физиологическая дисфункция мозга, связанная опять-таки с нарушением гормонального баланса. Вот у Морозова произошла недопоставка серотонина. А у Олега — врожденная проблема со стероидами. Как бы вам проще объяснить? Недоразвитие одного участка мозга компенсируется гипертрофированным развитием другого участка. На это и нацелена стратегия моего лечения: восстановить равновесие.

— Загасить талант, что ли? — спросила Валя. — Типа: станет потупее, и гормоны устаканятся?

Зиц засмеялся.

— Не совсем так, Валечка. Если вас интересуют вопросы гормональной деятельности, я с удовольствием устрою для вас небольшой экскурс. Может быть, заглянете ко мне, чуть позже? Я покажу вам свои разработки. Это очень интересно, поверьте.

— Могу себе представить, — до предела распахнула ресницы Валя.

Эскалации флирта помешала Саша Морозова.

— Марк Донатович, пойдемте уже к папе, а? — напряженным голосом произнесла она.

Во взгляде девушки, устремленном на дверь палаты, читались тоска и ужас.

Такое Фандорин прежде видел только в кино.

Посередине большой белой комнаты стояла белая кровать. На ней, пристегнутый белыми ремнями, в белом кожаном наморднике лежал доктор филологических наук Морозов. Даже его перебинтованная голова была прикреплена к изголовью особым ремнем. Мужчина скосил на вошедших глаза — их белки сверкнули диким, синеватым блеском.

Рядом на стуле сидел здоровенный детина в халате. На поясе у него висела не то резиновая дубинка, не то электрошокер — потрясенный зрелищем, Николас толком не разглядел.

Ступив через порог, Саша немедленно, в ту же секунду, начала всхлипывать. И ее можно было понять…

— Здравствуйте, Филипп Борисович! — с фальшивой жизнерадостностью провозгласил Зиц и тихо добавил. — Иначе было нельзя. Вчера, выйдя из комы, он набросился на медсестру Изабеллу Анатольевну. С целью изнасилования.

Валя хихикнула:

— Ну и как, успешно?

— Ничего смешного. — Марк Донатович посуровел. — Он держал Изабеллу Анатольевну зубами за горло, она даже позвать на помощь не могла. Хорошо, вошел медбрат, Коля Степаненко. То есть чего хорошего… Когда Коля попытался оторвать больного от медсестры, Морозов сломал ему обе руки и откусил пол-носа. Понадобилось двое врачей-мужчин и четверо охранников, чтобы совладать с пациентом. Сила чудовищная… А результат такой. У рентгенолога сломана челюсть, у двоих охранников серьезные укусы. Изабелла Анатольевна в шоковом состоянии, она ведь даже замужем никогда не была. Плюс на горле ссадины от зубов. С Колей Степаненко вообще беда. Морозов ведь нос не просто откусил, но еще и проглотил. Так что обратно не пришьешь…

Присвистнув, Валя поглядела на скованного филолога с уважением.

— Вот это да! Прямо Тарзан, Шварценеггер какой-то. А по виду — сморчок сморчком.

— Синдром Кусоямы, чего вы хотите, — пожал плечами Марк Донатович. — Всё шиворот-навыворот. Я вчера говорил по телефону с супругой пациента, она сейчас в Базеле. Говорит, тишайший человек. Последние шесть лет не проявлял никакого интереса к половой жизни. И вот что мы имеем: гиперагрессивность плюс гиперсексуальность. Виноват тестостероновый взрыв. Гипофиз просто захлебывается от перепоставки гормонов. Мозговой центр агрессивности возбужден до предела…

Доктор филологических наук кое-как вывернул голову. На Зица и Николаса едва взглянул, Валя его тоже не заинтересовала, зато при виде дочери больной весь заизвивался, даже зарычал. Саша вскрикнула и спряталась за Нику.

— Филипп Борисович, я сниму с вас маску, если вы пообещаете вести себя тихо и не кричать, — громко сказал главврач. — Даете слово?

Забинтованная голова еле заметно кивнула.

— Ну вот и умничка. Миша, сними. Только пальцы осторожно. И лобный ремень оставь.

Санитар (или охранник?) отстегнул намордник, повесил на изголовье.

— Иди, Миша, побудь в коридоре. Ты нам пока не нужен. Мы будем вести себя хорошо, правда?

Больной сладко улыбнулся, но, едва за Мишей закрылась дверь, отмочил штуку: высунул длинный, очень красный язык и, не сводя глаз с Саши, сделал им несколько змееобразных движений, а потом облизнулся. Зрелище было отвратительное.

Девушка так и зашлась от судорожных рыданий, а Зиц укоризненно сказал:

— Филипп Борисович, вы же обещали!

— А разве я кричу? Я тише воды, ниже травы. Сашенька, доченька, подойди, поцелуй папочку. Желательно взасос.

Голос у больного был едкий, глумливый, но речь вполне связная, отчетливая. Новый взрыв Сашиного плача сопровождался гаденьким дребезжащим смехом папаши.

— Да, с дочерью я вчера здорово ошибся, — рассказал главврач Николасу и Вале. — Сначала я решил, что вспышка агрессии — единократный припадок, временное помрачение сознания. И вызвал девочку. Его жена сказала, он в дочери души не чает. Думал, пациент увидит родного человека, начнет приходить в себя. Виноват я, очень виноват. Понимаете, больные синдромом Кусоямы невероятно хитры и изобретательны. Морозов прикинулся, что ничего не помнит про Изабеллу Анатольевну. Плакал, просил его отстегнуть. Ну, я и поддался… Вначале вроде бы шло нормально. Они с дочкой обнялись, оба плачут. Но стоило оставить их двоих… Крик, рык, грохот! Едва мы у него девочку вырвали. Ему сейчас все равно — дочь, не дочь. Вся этическая система полетела вверх тормашками…

— Папа на самом деле не такой! — дрожащим голосом выкрикнула Саша. — Он просто болен!

— Конечно. И я обязательно его вылечу. — Зиц подошел к кровати, наклонился. — Филипп Борисович, ведь вы умный, интеллигентный человек. Взгляните на свое состояниес научной точки зрения. В результате травмы у нас с вами проблемка по части физиологии мозга. Произошел перекос гормоноснабжения, вы повышенно возбудимы, но зачем же так травмировать Сашу? Ведь она ваша дочь!

Морозов осклабился.

— А кого тут еще травмировать? Этого мерина переодетого, что ли?

Он дернул головой в сторону Вали — та аж руками всплеснула от такого ужасного оскорбления.

Ника же поневоле был впечатлен. Впервые на его памяти кто-то с ходу определил Валино гендерное происхождение.

— Не обращайте внимания, он психически болен, — шепнул Валентине врач. — Филипп Борисович, я ввожу вам внутривенно препарат моей собственной разработки. Он поможет вашему мозгу справиться с последствиями травмы. Всё вернется на свои места. Но на это понадобится время. Сколько — не знаю. Торопиться опасно — слишком большая нагрузка на сердце, а электрокардиограмма у вас не очень.

— Тю-тю-тю, — сказал на это достоевсковед. — Пойди лучше, *** *******.

Загнул такое, что Ника не решился даже посмотреть в Сашину сторону.

У Зица в кармане запищал телефон.

— Ой, ради Бога, простите! — заизвинялся доктор перед невидимым собеседником. — Совсем из головы вон! Сейчас, сейчас бегу! Одна минута.

Рассоединился, скороговоркой объяснил:

— Меня уже десять минут ждут, совсем забыл. Попробуйте восстановить эмоциональный контакт. Попытка — не пытка. Только ни в коем случае не отстегивать и близко не подходить. Как бы ни прикидывался, как бы ни упрашивал. Если что — Миша за дверью.

И был таков.

— Ничего, — мрачно заявила Валя. — Если что, я его и без Миши вырублю.

Она хотела показать больному кулак, но Ника удержал запястье уязвленной помощницы. Надо было и в самом деле попытаться установить контакт с этим монстром. Иначе как найти вторую половину рукописи? И «перстень Порфирия Петровича»!

О том же, кажется, подумала и Саша. Она посмотрела на Фандорина, едва заметно кивнула: мол, попробуйте, на вас вся надежда.

— Хм. Филипп Борисович, моя фамилия Фандорин… Ваша дочь рассказала мне о ситуации в вашей семье. Пора переводить в швейцарскую клинику очередной взнос, двадцать тысяч евро. Там же ваш сын, Илья…

На глазах у Морозова выступили крупные слезы, а одна даже скатилась по щеке.

— Илюша… Илюшечка, сыночек, — растроганно пробормотал больной.

Воодушевленный такой реакцией, Ника заговорил уверенней:

— Для спасения Илюши эти деньги необходимы. Срочно!

Филипп Борисович горестно вздохнул:

— Но у меня нет денег. Сами видите, добрая вы душа, в каком жалком я состоянии.

— А рукопись Достоевского? Вы где-то спрятали ее вторую половину. И «перстень Порфирия Петровича» тоже спрятали. Постарайтесь вспомнить. Это очень, очень важно!

Человек на кровати наморщил лоб, словно пытаясь напрячь мысли.

Напряженное молчание.

Ника, Саша и Валентина боялись пошевелиться.

Повздыхав, поцокав, Морозов проговорил:

— Как же, как же. Неизвестное творение величайшего Федора Михайловича. Желтые странички. Сухие такие, ломкие. Дрянь бумажки. Станешь подтираться — всю задницу обдерешь… Ой, ой, глазами-то захлопали! Умора!

Он затрясся в приступе злобного хохота, и стало окончательно ясно: мерзавец издевается. Где рукопись, отлично помнит, но говорить не намерен. Наплевать ему теперь ина больного сына, и на былого кумира Достоевского. Да и на деньги тоже. «Сжег всё, чему поклонялся», вспомнил Ника строки (кажется, тургеневские), процитированные доктором.

— Шеф, — сказала Валя, оглянувшись на дверь, — а давайте я этому гаду по ушам надаю. Отлично освежает память.

Саша всхлипнула:

— Не надо! Пожалуйста!

— Преданная дочь молит за отца. Я растроган, — продолжала веселиться жертва синдрома. — Хочешь, Сашок, отдам тебе эти бумажки? Мне-то они даром не нужны.

— Отдай, папа. Скажи, куда ты их спрятал.

Девушка смотрела на отца о такой мольбой, что, казалось, и камень бы дрогнул.

— Скажу, скажу. Но не за здорово живешь. Развлеки больного папочку. Расскажи что-нибудь пикантное, с порнушечкой. Ты ведь у меня девочка-дюймовочка, целочка-переспелочка. А гормончики-то тоже попискивают, гипофиз или что там подкачивают (ты про это у доктора спроси). Тельце соком наливается. Неужто никогда о **** не думаешь, девственница ты моя Орлеанская? Ду-умаешь, еще как думаешь. А если думаешь, то неужели в постельке там или в ванной ручонками не пошаливаешь? Опиши, с физиологическими подробностями. Тогда и я тебе про рукопись расскажу. Ну, давай.

Он сглотнул слюну и отвратительно оскалился. Дочь стояла, опустив голову.

— Молчишь? Не хочешь сделать больному старику приятное? Тогда катись в *****. Вместе со своим Илюшечкой.

Саша в ужасе попятилась.

— Алё, папаша, — вышла вперед Валя. — Хочешь порнушки? Тогда не по адресу обращаешься. Давай я тебе расскажу, из личного опыта. А-ля карт, на любую тему.

Филолог-расстрига брезгливо фыркнул.

— У вас, нелепое создание, не получится. Тут ведь главное не фабула, а исполнение. В нем, выражаясь по-еврейски, самый цимес. — Старикашка облизнулся. — Чтоб со стыдливым румянцем, с дрожью в голосе. Голенькая перед всеми. И чтоб потом со сраму под землю провалилась. Вот что возбудительно. А вы с вашей дешевкой…

На Сашу было невозможно смотреть — она допятилась до самой стены, вжалась в нее и вся окоченела.

— Послушайте, вы, больной… — яростно начал Николас, но сдержался. Ведь в самом деле больной человек, что с него возьмешь? — Перестаньте издеваться над девочкой. Иначе я вызову охранника, и на вас снова наденут намордник.

— Да как же я в наморднике про рукопись-то расскажу? И про расчудесный перстенек с бриллиантом? — удивился Морозов и вдруг с интересом принялся разглядывать Фандорина. — А, может, вы? У вас хорошо получится, по глазам вижу. Давайте, расскажите что-нибудь самое стыдное, самое неприличное из вашей жизни. Да смотрите, не обманите.Не подсуньте какую-нибудь фальшивку. Мне правда нужна, брехню я сразу распознаю. И в ответ тоже навру. Ну, валяйте. Про самое непристойное. Только обязательно с сексиком, а не про то, как вам на улице приспичило и вы в чужом подъезде нагадили. Это не засчитаю.

— Идемте отсюда, — махнул Николас девушкам. — Ничего он нам не скажет.

— Нет, погодите! — Саша бросилась к нему, схватила за руку. — А как же Илюша? Я бы ему рассказала, я бы всё сделала! Но чего он хочет, я не могу… Не потому что не хочу,а потому что нечего. Я бы напридумывала, но… Я не умею. И догадается он.

А Морозов со своего ложа подхватил:

— Выручите девочку. Вы же джентльмен… Ой, глядите, покраснел! Сейчас отважится! Ну же, благородное сердце! Ланселот Озерный! Вперед, за честь дамы!

Да ни за что на свете, сказал себе Ника, катитесь вы все… Но знал уже, что никуда он из этой проклятой палаты не уйдет. Не сможет.

— Ладно, будет вам про неприличное, — глухо проговорил он, глядя на гнусного старикашку с ненавистью. — Но если вы после этого нас обманете…

— Шеф, я ему тогда своими хай-хилами запрыгну на проблемное место и спляшу там чечетку, — хищно пообещала Валя.

Что рассказывать, Ника уже знал. Эта сцена ему до сих пор иногда снилась в кошмарах, хотя прошло столько лет: раскрывается дверь, там застыла тетя Синтия с чайным подносом в руках, и ее глаза-незабудки так и лезут из орбит.

— Просим, просим, — торопил главный слушатель.

На него-то наплевать, потому что он не человек, а диагноз, но вот остальные слушатели…

Валя уселась, выжидательно уставилась на начальника. И даже скромница Саша опустилась на стул, приготовилась слушать: уперлась локтями в колени, обхватила щеки ладонями.

Впрочем, в ту сторону Фандорин старался не смотреть. Сдавленным голосом, едва шевеля губами, он начал:

— Я давно взрослый, но про это никогда никому не рассказывал. Вроде глупость, ерунда, а не мог. Шок, перенесенный в детстве, не забывается… Хотя нет, один раз все-таки рассказывал — психиатру, и это было ужасно. Но психиатр не считается, у меня не было выбора…

Мямлил, сбивался, но до финала истории так и не дотянул. Он стоял весь красный и только утирал со лба пот, не в силах продолжать. А Филипп Борисович кис со смеху — он мог быть доволен: рассказчик и в самом деле был готов со стыда провалиться под землю.

— Ну а дальше, дальше что? — урча от удовольствия, спросил больной. — Что вы замолчали на самом интересном месте?

Дальше был кошмар. — Ника содрогнулся от одного воспоминания. — Тетя вообразила, что я маленький извращенец. Рассказала маме. И меня отвели к детскому психиатру. Выслушав меня, врач сказал, что я совершенно нормален и успокоил маму. Папа-то и так не особенно взволновался. Но тетя Синтия до сих пор пребывает в убеждении, что я препорочнейшее существо, только умело это скрываю… Вот вся история. Ничего стыднее и непристойнее со мной в жизни не случалось…

Валя, мерзавка, захихикала.

— М-да. Детский сад, — резюмировал Морозов. — Не знаю, Николай Александрович, что мне с вами и делать. Рукописи великого писателя этот пустячок явно не стоит.

Не впечатлил рассказ и Валю.

— Да, шеф, скучно вы жизнь прожили. Эй ты, урод! Хочешь я в довесок расскажу, как голосовала на дороге из Мехико в Акапулько и меня подвез цирк лилипутов? У Достоевского такого не прочитаешь.

— Отстань, ошибка природы. Не мешай думать, — сказал Филипп Борисович. Похоже, он замышлял какую-то новую каверзу — во всяком случае, его бледный, почти безгубый рот все шире растягивался в пакостной улыбочке. — Что же мне с вами, Фандорин, делать? — повторил он.

— Как что делать?! — взорвался Ника. — Я выполнил ваше требование! Теперь вы должны объяснить, где спрятана вторая часть рукописи! И «перстень Порфирия Петровича»!

— Сюжетец, который вы рассказали, очень слабенький. Еще и перстень вам за него подавай! Даже не знаю, как с вами быть… — Морозов хихикнул. — Ух, как глазами-то сверкает — прямо убил бы.

Николас и в самом деле сейчас ненавидел этого подлого психа так, что, пожалуй, не возражал бы, если б Валя немедленно приступила к осуществлению своей кровожадной угрозы насчет чечетки.

— С другой стороны, с паршивой овцы хоть шерсти клок, — всё куражился достоевсковед. — Засчитаем и нравственные муки, и английское воспитание. Однако на полноценный гонорар не рассчитывайте. Вот чем я с вами расплачусь. — Глаза садиста заиграли веселыми искорками. — Загадаю загадочку. Если раскумекаете — найдете рукопись.Не хватит серого вещества — сами виноваты. Загадочка простенькая, для среднеразвитого интеллекта. Ну как, годится?

— Давайте свою загадку, — угрюмо сказал Фандорин, отлично понимая, что без выкрутасов сумасшедший всё равно ничего не скажет.

Взглянул на девушек. Валя была наготове — вынула из кармана диктофон. Саша поднялась со стула, на ее личике застыло странное выражение: тут были и надежда, и недоверие, и страх.

— Готовы? — Морозов подождал, пока Ника откроет блокнот. — Сначала так:
И сказал ему Му-му:«Столько я не подниму,Не хватает самому.Так что, Феденька, уволь-ка,Хочешь, дам тебе пол-столько?Но и только, но и только».

Не успев записать эту рифмованную белиберду, Николас в тревоге посмотрел на Валю. Та кивком успокоила его: нормально, звук пишется.

— Потом посчитай его, — прикидывая что-то, продолжил Филипп Борисович. — Потом… Голову отстегните. Показать надо.

Это противоречило инструкциям главного врача, но препираться было не время.

Подойдя к кровати, Фандорин расстегнул ремень, стягивавший лоб пациента, и поскорей отскочил — еще цапнет.

И правильно, что отскочил!

Вывернув шею, безумец вгрызся острыми желтыми зубами в подушку, вытянул из нее перышко и дунул. Пока оно, крутясь, опускалось на пол, Морозов попробовал высвободитьруки — его пальцы отчаянно сжимались и разжимались, хватаясь за простыню, и продолжалось это довольно долго. Наверное, с полминуты.

Ника уже хотел кликнуть охранника, но тут филолог угомонился. Еще какое-то время шевелил пальцами, но в остальном лежал довольно смирно.