Чтение 27–й страницы книги ~Шестая книга судьбы~

— Это от Эрны. Прочтите сейчас. Быть может, я еще смогу увидеть ее завтра на вокзале.

Она отвернулась, и Петер развернул листок.

«Милый Петер! Еще в суде Глориус дал мне этот клочок бумаги и маленький карандаш. Он сказал, что мне разрешат свидание с отцом, и я пишу тебе с надеждой передать через него эту записку. Я проклинаю себя за то, что причинила горе тем, кто меня любит. Прежде всего папе, тебе и еще одному человеку, который пока ничего не знает. Возможно, ты уже слышал о нем. Это Клаус фон Тротта. Я познакомилась с ним осенью сорок первого, когда переписка с тобой уже окончательно прервалась. Петер, я любила тебя и никогда не забуду той нашей счастливой зимы. Она навсегда останется со мной. Но потом прошли годы, и я полюбила Клауса. Я понимаю, что в этом нет ничего постыдного и необычного, что так бывает всегда и со всеми. И все же теперь мне почему-то трудно признаваться тебе в этом. Но я люблю его, и с этим ничего не поделаешь.

Петер, я догадываюсь, что тебя ждут большие неприятности, ведь ты не выполнил приказ Фрейслера (об этом мне сказал Глориус). Я также знаю, куда меня повезут, и постараюсь все вынести. Теперь я просто обязана это сделать. Мне помогут любовь отца, Клауса и твоя верность, которой я не стою. Еще раз прости и береги себя. Твоя Эрна».

— Спасибо вам, Мари. Прощайте.

— Когда вы уезжаете?

— Вероятно, завтра днем. Прощайте. Да, вот еще что, — он вдруг взял ее за руку, — если все обойдется и вы с ней снова увидитесь, не рассказывайте о… нем.

— О Клаусе?

— Да.

— Но почему? Сейчас — конечно, я все понимаю, но потом! Она должна знать, что он предал ее.

— Обещайте.

— Но Петер… Впрочем, хорошо. Только при условии, что он не появится больше в ее жизни.

В номере он сел на диван и еще раз развернул листок.

XXVII

Профессор посадил на поезд свою сестру, дождался, когда состав, отъехав от перрона, скрылся за поворотом, и продолжал стоять, не обращая внимания на холодный ветер. Он был настолько опустошен всем произошедшим, что просто не осознавал, что должен делать дальше. Он вышел на привокзальную площадь и сел в первый попавшийся автобус. Долго ездил по белому от недавно выпавшего снега городу, пока не ощутил на себе недовольный взгляд пожилой кондукторши. Выйдя на ближайшей остановке, Вангер машинально сориентировался и пошел в сторону дома.

Он брел, как пьяный матрос, возвращающийся после отменной попойки на свой корабль, угадывая верное направление шестым чувством. Мыслей уже не было никаких. Мозг обрабатывал только зрительные образы. Вот снег. Хорошо, что он выпал. Он прикроет мусор, который некому убирать… Вот сломанное дерево… Вот стена… А это что? Ах да, полицейский…

— Эй! Вы что, не видите, что сюда нельзя? Вам мало места?

К нему наперерез спешил, размахивая руками, полицейский Вангер остановился и, стряхнув оцепенение, увидел большую площадь, на которой он очутился. Прямо перед ним, задрав ствол, стояла зенитная пушка, окруженная мешками с песком. Возле, переступая с ноги на ногу, поеживались от холода два солдата. Остальной расчет, вероятно, грелся где-то неподалеку.

Профессор растерянно заметался, сообразив, что нарушил какие-то правила, наконец выбрал направление и быстрыми шагами пошел влево. Полицейский остановился, проводил недовольным взглядом смешного человека в длинном пальто и отвернулся.

Это была Кенигсплац. Огромная и помпезная площадь, обставленная со всех сторон колоннадами имперских музеев и фасадами официозных зданий. Профессор, ускорив шаг, вернулся на тротуар и пошел в сторону Фюрербау — мюнхенской резиденции Гитлера. Он вышел к южному подъезду с колоннадой и балконом, над которым на венке со свастикой сидел, развернув крылья, черный орел. Вангер остановился, поднял взгляд на орла и некоторое время стоял неподвижно. Затем он двинулся направо, в сторону, куда была повернута голова черного хищника.

Дойдя до угла, он свернул было влево на Бреннерштрассе, но снова остановился. Перед ним возвышалась колоннада северной части Эрентемпеля Увидев, что караула возле обеих лестниц усыпальницы нет, Вангер, воровато осмотревшись, подошел к ближайшей и медленно поднялся по ее четырнадцати ступеням на подиум.

Саркофагов не было. На ведущих вниз ступенях лежал снег и занесенные откуда-то прошлогодние листья. «Когда же их убрали?» — подумал профессор, и какой-то отсвет бледно мелькнул в темноте его сознания. Ведь это явный признак скорого конца. Что бы там ни говорил по радио доктор Геббельс, а гробы-то с прахом мучеников увезли. Значит, дело дрянь. И чем скорее все рухнет, тем больше шансов, что его Эрна — последнее, ради чего ему еще стоит жить, — останется жива.

Рассуждая так, он даже не отдавал себе отчета в том, что саркофаги были вывезены отсюда уже давным-давно.

Вангер спустился на улицу и пошел вдоль Бреннерштрассе мимо Коричневого дома, мимо того самого полицейского, который, отогнав его от пушки, все еще наблюдал за подозрительным субъектом. Профессор снова ничего не замечал, глядя только под ноги и бормоча себе под нос. Он не заметил, как прошел обелиск на Кароли-ненплац, вокруг которого тоже стояли орудия. Не замечал он и ледяного восточного ветра и что его пальто распахнуто, а шарф съехал набок и болтается теперь, выглядывая из-под полы.

Он переходил с одной стороны улицы на другую и снова возвращался обратно. Благо, что прохожих и особенно машин было теперь мало. После очередных налетов на бензиновые заводы улицы Германии на несколько дней заметно освобождались от автотранспорта. Остатки синтетического горючего сливались в баки рейсовых автобусов и партийных «Мерседесов». Впрочем, производство снова и снова восстанавливалось, и улицы вновь ненадолго наполнялись гудками клаксонов и скрипом тормозов.

Минут через пятнадцать взор профессора уперся в ступени каменной лестницы. Он остановился и с любопытством уставился на мраморного льва, стоящего над ним на постаменте. Другой такой же находился левее у второго края лестницы.

— Ах вот как, — сказал вслух профессор, осматривая скульптуры, — я вас узнаю. Стерегущие львы Фельдхеррнхалле. Ровно век назад вас поставили здесь охранять память и славу баварских полководцев. И что же? Как вы справились со своей задачей? Последние годы за вашими спинами творилось столько всего, а вам и дела нет. Там, на стенепозади вас, начертали имена нацистов, повесили траурные венки, превратив это место в подобие языческого алтаря. Здесь принесли в жертву наше будущее и будущее обоих моих детей. Повсюду свастика, а вы стоите, как две вычурные вазы и равнодушно смотрите вдаль.

Он вдруг почувствовал, как меркнет дневной свет и на город опускается ночь. Он видел, что в глубине аркады на шестнадцати обтянутых красной тканью пилонах горят в чашах костры. По стенам и мокрым от недавнего дождя мостовым мечутся отсветы пламени. Их дополняют трепещущие повсюду красные полотнища. Они свисают длиннющими штандартами с карнизов окрестных домов и высоких флагштоков. Сама площадь почти пуста, только вдоль тротуаров выстроены темные колонны людей. От лестницы, охраняемой львами, тянется красная ковровая дорожка. По ее сторонам редкие короткие шеренги, расставленные с каким-то церемониальным смыслом. Тишина. Только хлопки тяжелой ткани штандартов и редкие непонятные команды.

Луны нет, но низкие тяжелые облака освещают десятки мощных прожекторов, спрятанных за домами. Их свет рассеивается специальными линзами и подкрашивается светофильтрами. От всего этого быстро плывущие над Одеонсплац тучи выглядят неестественно и страшно. Кажется, вот-вот земля содрогнется и расположенный поблизости Везувий выбросит в небо миллионы тонн раскаленного пепла.

Звучит команда. Взлетают вверх сотни рук. На ковровой дорожке появляется одинокая фигура. Это главный жрец и верховный понтифик. Он идет в сторону освещенной кострами аркады. Там, возле алтаря, его ожидают авгуры, чтобы приступить к человеческому жертвоприношению.

Вангер уже видит, как к жертвеннику ведут двоих детей в белых одеждах. Они держатся за руки, ступая босыми ногами по холодным мокрым камням мостовой. Мальчику лет двенадцать, девочке вдвое меньше…

Он трясет головой, освобождаясь от кошмарного видения. Снова снег, холодный ветер и пустая площадь. Он идет вдоль аркады влево, до самого края и, ступая маленькими шажками, опасливо заглядывает за угол. Караул на месте. Профессор некоторое время колеблется, после чего быстро переходит на противоположный тротуар Резиденцштрассе и проходит несколько шагов в сторону центра. Немногочисленные прохожие, шедшие в обеих направлениях, тоже предпочитают эту сторону улицы. Лишний раз проходить мимо стоящих под мемориальной доской эсэсовцев, да еще поднимать при этом руку, приветствуя память мучеников, хочется немногим. Хотя бы потому, что это всегда выглядело слишком театрально, а особенно теперь.

Вангер остановился и долго стоял недалеко от того места, где история чуть было не свернула на другую, наверняка менее кровавую дорогу. Здесь были убиты те самые шестнадцать мятежников, чей прах когда-то покоился в Эрентемпеле. Сто пуль залпа полицейского отряда, выпущенных в плотную многосотенную толпу, когда невозможно промахнуться, если, конечно, намеренно не стрелять поверх голов, поразили насмерть лишь этих шестнадцать. А ведь залпов было несколько. А в первом ряду стоял ОН, привлекаявнимание к своей персоне визгливым голосом и угрозами. И пули миновали ЕГО, даже не ранив. Значит, судьбе было угодно именно это…

Вернувшись в опустевшую квартиру, профессор несколько часов просидел в кресле в гостиной, потом перебрался в кровать и на следующее утро не поднялся. Не встал он и к вечеру. А ночью проходивший по Брудерштрассе полицейский патруль заметил в окне третьего этажа полоску света. Полицейские поднялись наверх, но ни звонки, ни стук в двери ни к чему не привели.

— Дуй за слесарем, Манфред. Жалко выбивать такую дверь, — сказал майстер своему молодому напарнику.

Дверь аккуратно вскрыли и направились туда, где горел свет. Это была спальня. В кровати под одеялом лежал старик. Глаза его были закрыты, но по тяжелому дыханию стало ясно, что он жив. Майстер подошел, потрогал лоб старика, огляделся и, заметив на столике телефон, сказал:

— Звони в клинику на Гетештрассе. Пусть пришлют врача по адресу… Какой это дом?

— Четырнадцатый, герр майстер.

— Вот-вот. А я тем временем зайду к соседям.

Через несколько минут он привел мужчину и полную розовощекую женщину лет пятидесяти.

— Это профессор Вангер, — сказала женщина, — А что с ним?

— Вангер? Тот самый?

— Да.

— У него кто-нибудь есть из родственников? Я имею в виду в Мюнхене.

— Насколько мне известно, — мужчина потер подбородок, что-то вспоминая, — у него сестра в Регенсбурге. Но она как раз вчера уехала. Я видел, как утром они оба выходили с чемоданом. А больше… я ни о ком не знаю.

Женщина подтвердила слова мужа и всхлипнула.

— Скверно, — сказал майстер и направился к выходу. — Манфред, ты поправил занавески? Что тебе ответили? Будет врач?

— Будет в течение часа.

Майстер повернулся к супружеской паре.

— Мы вызвали врача, но сами не можем здесь оставаться. Я хочу попросить вас…

— Конечно, конечно. Мы дождемся.

— Вот и хорошо. А завтра я свяжусь с Красным Крестом или Гитлерюгендом.

— И правильно, — обрадовалась женщина, — ведь и жена, и дочь профессора работали в ДРК.

На следующий день Мари пошла навестить профессора Вангера и узнала, что он заболел. Она тут же взяла всю инициативу по уходу за ним на себя. Забрала у соседей ключи, привела подругу, и они вдвоем принялись за дело.

Сначала девушки перестелили постель и выполнили весь комплекс санитарных мероприятий. Герда, набравшаяся опыта в Гитлерюгенде, обслуживая в свободное от основной работы время престарелых и больных, знала, что к чему. Потом занялись уборкой. Несколько часов они наводили порядок во всех комнатах, стирали и мыли.

Завод, где работала Мари, был недавно превращен в груду обломков, из которой торчали хитроумные сплетения металлоконструкций. Всю их семью отец увез к родственникам в горы, а сам нес службу где-то за городом в одном из батальонов Фольксштурма. Так что свободного времени теперь у нее было достаточно.

Заходил врач. Он сказал, что состояние господина Вангера серьезно. Двустороннее воспаление легких и крайний упадок сил, когда все жизненные функции чрезвычайно ослаблены. Положение осложнил сильнейший сердечный приступ. Доктор оставил кое-какие лекарства и выписал несколько рецептов. Мари тут же бросилась в местное отделение Немецкого Красного Креста, где ей помогли кое-что достать,

Вечером Герда ушла домой. Мари тоже сбегала к себе и оставила записку на случай возвращения отца. Потом она вернулась и всю ночь провела у постели больного.

Профессор бредил. Иногда бормотание становилось внятным, и Мари различала слова. Чаще всего это было имя его жены Элли. Однажды она долго не могла понять какое-то странное слово и наконец расслышала: «попрыгунчик». В это время из-под левого века его вытекла слеза и застряла в седых волосках виска. Потом он говорил о какой-то книге. Шестой книге. А потом загудели сирены.

То ли служба воздушного оповещения прохлопала момент приближения самолетов, то ли те применили обманный маневр с резким поворотом на Мюнхен, но буквально через две минуты после включения сирен на город упали первые бомбы. Мари выключила свет и стала ждать. Еще через минуту раздался страшный гром. В гостиной посыпались стекла.Мари бросилась туда. Она увидела развеваемые ветром шторы и красные сполохи на стенах комнаты. По лопающимся под ногами стеклам она подбежала к окну и отпрянула Нанее одновременно пахнуло холодом зимней ночи и жаром пламени. Ее собственный дом пылал снизу доверху.

Никто не успел выбежать. Слишком мало времени прошло между сигналом тревоги и тем моментом, когда несколько тяжелых зажигалок, пробив деревянные перекрытия, разлили море огня сразу на всех этажах. Мари стояла оцепенев. Пламя с гулом вырывалось из оконных проемов, выбрасывая горящие полотнища штор светомаскировки. Оно пожирало теперь все, что у нее было: одежду, книги, ее школьный аттестат и трудовую книжку, старую куклу, тайный дневник, о котором так никто и не узнал, письма Мартина и три фотографии, на которых они были вдвоем.

То, что она находилась сейчас здесь, в квартире Вангеров, спасло ей жизнь. Значит, ее спасла болезнь профессора. А если продолжить цепь рассуждений, то выходит, что ее спасли все те трагические события, которые свалили несчастного профессора в постель. И первым из этих событий стала гибель Мартина. Именно она дала толчок ко всему остальному, включая поступок Эрны. Что же получается, именно смерти Мартина в проклятом Мальмеди обязана жизнью она, Мари Лютер? Останься Мартин жив, и сейчас она сгорела бы в этом пожаре?

Мари закрыла лицо ладонями.

Но уже в следующую минуту она бросилась закрывать двери в спальню профессора — по квартире вовсю гулял ветер. Потом, что-то вспомнив, метнулась в ванную. Так и есть — кран только зашипел, выплюнув несколько последних капель воды. «Какая же я дура, даже не догадалась заранее наполнить ванну и кастрюли». Света, конечно, не было Но главное, когда она убирала стекла и несколько раз потрогала батареи, то поняла, что они стремительно остывают.

Никакой, даже самой маленькой железной печки у Вангеров не оказалось. Только керосиновая горелка. До сих пор этот район, может быть, благодаря близкому соседству квартиры Гитлера, был одним из самых благополучных в городе. Электроснабжение если и отключалось, то ненадолго. То же самое с водой и отоплением. Но бесконечно уповать на такое везение было со стороны профессора, конечно же, опрометчиво. Фюрер уже давно не посещал Мюнхен. Распрощался он и с расположенной неподалеку горой Оберзальцберг, и со своим Оберхофом. Никто, конечно, не знал этого наверняка, но каждый был в состоянии предположить, что Мюнхен никогда больше не увидит своего покровителя.

— Сходи-ка ты, дочка, в Красный Крест, — посоветовала ей на следующий день тетя Гертруда, соседка Вангеров с четвертого этажа. — Ему обязательно помогут и пристроят где-нибудь в хорошем месте. Мы сегодня тоже уезжаем в деревню к старшей невестке. Да и о себе подумай. Дома твоего ведь нет.

Мари нашла в кабинете профессора несколько плотных листов бумаги и написала на них адресованные своему отцу сообщения: «Ульриху Лютеру! Папа, со мной все в порядке. Я временно нахожусь в квартире профессора Вангера. Если что, пиши здесь же внизу. Мари». Она повесила эти листы на соседней доске объявлений, на стене их выгоревшего дома и позже еще один на той самой злосчастной доске объявлений на Максимилианштрассе.

К вечеру Готфрида Вангера увезли в один из загородных госпиталей.* * *

Он видел свой последний римский сон. Это был его личный сон — короткий и какой-то сумбурный. Он состоял из сменяющих друг друга видений, не имеющих цельной взаимосвязи и логики.

Последней картиной сна (все предыдущие он потом не помнил) была не то площадь, не то пустырь. Он лежал на помосте, обложенный со всех сторон цветами, и понимал, что умер и что сейчас будет сожжен. Он ощущал запах хвои, слышал негромкий говор толпы, видел боковым зрением людей. Вот с обеих сторон ложа выходят люди в военном облачении со щитами и обнаженными мечами в руках. Гладиаторы. По этрусскому обычаю они прольют кровь в честь знатного покойника. Вот кто-то подходит совсем близко и что-то шепчет. Ему разжимают губы, и он ощущает на зубах и языке вкус серебра. Это жена всовывает в его рот денарий, чтобы он смог расплатиться с Хароном за ладью…

Профессор открыл глаза. Медсестра чайной ложечкой вливала ему в рот какое-то горькое лекарство. Она увидела, что больной пришел в себя, и тут же вышла. Через несколько минут появился врач. Он что-то говорил, трогал его пульс, рассматривал зрачки и белки глаз, а профессор пытался вспомнить, кто это стоит рядом с ним в белом халате.

— Мари, — наконец узнал он ее.

XXVIII

Шло очередное заседание трибунала. Пока прокурор нудно и долго зачитывал обвинение, Фрейслер обдумывал, как ему поступить с Кристианом Вчера как раз привезли это дело из Мюнхена. По большому счету, ему было наплевать на ту женщину. Он прекрасно понимал, что здесь не заговор, и если бы другой судья, не посланный им лично с приказом осудить на смерть, поступил бы, как этот мальчишка, то и черт с ней. Пусть отправляется в лагерь поправлять мозги. Фрейслера привело в ярость непослушание. Он пообещал газетчикам одно, а на деле вышло другое. Такого в отношении «моего Вышинского», как называл Гитлер верного Роланда Флейслера, не позволял себе никто. Теперь он не успокоится, пока не поставит все на свои места. Постукивая карандашом по столу и мрачно поглядывая на очередных обвиняемых, он набрасывал в уме план урока, который собирался преподать ослушнику.

Уничтожить подругу этого малахольного было делом настолько же пустяшным, насколько и неинтересным. Пара звонков, и она просто исчезнет без всякого приговора Гораздо интереснее перевести эту самую (он посмотрел в свой блокнот) Эрну Вангер в одну из тюрем Берлина и вторично ее судить. Назначить председателем преданного ему человечка, а одним из помощников посадить этого олуха Кристиана. На все про все потребуется не больше часа, так что и зал особенно занимать не придется. Да, так он и поступит! Он заставит его поставить свою подпись под смертным приговором. А потом выгонит из судебной коллегии и отправит на фронт. Таким смелым сейчас там самое место.

Фрейслер вспомнил давнишнее дело одного проповедника. Кажется, это было весной тридцать восьмого. Да, верно, в марте. Судили доктора Нимеллера, призывавшего прихожан далемской церкви исполнять волю Бога, а не человека (то бишь фюрера). Так эти растяпы из «специального суда» умудрились оправдать попа по всем статьям, включая «подрывную деятельность против государства». Ему дали семь месяцев тюрьмы за какую-то там мелочь, а поскольку поп уже отсидел в Моабите под следствием гораздо больший срок, его просто выпустили из-под стражи прямо в зале. Ну и что? Не успел проповедник выйти на крыльцо и, воздев руки к небу, поблагодарить Бога за спасение, как подъехали гестаповцы, запихали его в машину и отвезли прямиком в Дахау. Там он и поныне без всякого суда и прочей волокиты. Если, конечно, уже не преставился.

Фрейслер поманил пальцем одного из помощников и попросил принести ему из кабинета дело Эрны Вангер. Тем временем чтение обвинения закончилось. Подсудимые, дабы облегчить участь родственников, признали себя виновными. Один из них, пожилой оберст в кителе с оборванными не только погонами, но даже пуговицами, после допросов едва держался на скамье, так что ему позволили не вставать. В последнее время никому даже не приходила в голову мысль о том, чтобы подлечить обвиняемого перед процессом. Хотя бы для соблюдения приличий. Эти стены видели, как некоторых вносили в зал суда на носилках в окровавленных бинтах, а прямо отсюда волокли на виселицу или на мясной крюк с рояльной струной вместо веревки. Фрейслер вспомнил Штюльпнагеля, пытавшегося покончить с собой еще во Франции, но только выбившего неудачным выстрелом оба своих глаза. Его вытащили из госпиталя и так и принесли сюда, слепого и стонущего, с перевязанным лицом, и повесили в тот же день.

В прениях сторон и опросе свидетелей не было никакого смысла. Фрейслер предложил прокурору выступить с речью, после чего намеревался сам сказать несколько «теплых» слов. Но в этот момент из-за окон послышался протяжный вой сирен.

Американцы.

Днем их очередь. Секретарь испуганно взглянул на председателя и объявил перерыв. Все поспешно кинулись к выходам. Фрейслер, зная, что пять минут у него есть, не спешил. Собрав папки, он, сопровождаемый помощниками, степенно направился к высоченной двустворчатой двери с имперскими орлами на панелях.

В коридоре царила сутолока. Многие уже бежали. Председатель презрительно усмехнулся, посмотрел, как из зала выводят под руки немощного полковника, и пошел к лестнице.

Шарахнули зенитки. Он прибавил шаг, но тут вдруг вспомнил, что оставил свой блокнот в зале на полочке под столом. Нельзя было допустить, чтобы эта пухлая книжица пропала или не дай бог попала в чужие руки. Фрейслер повернулся и, отмахнувшись от чьего-то удивленного вопроса, быстрым шагом пошел назад.

Когда до дверей с орлами оставалось метров десять, в окнах звякнули стекла и прокатился первый тяжелый гром. Тонные бомбы посыпались как раз на Шенеберг. До сих порон был одним из тех берлинских районов, который довольно счастливо избегал больших разрушений. Фрейслер остановился, метнулся было назад, но, услышав, что гром удаляется, бросился к дверям.

Одновременно с тем, как он вбежал в зал заседаний, туда, пробив крышу и верхние этажи, рухнула двухсотпятидесятикилограммовая бомба. Они почти встретились возле его председательского кресла. И эта их встреча была короткой…

Через несколько часов, когда разгребали развалины и вытащили из-под обломков обрывки судейской мантии, кто-то связал этот факт с фактом исчезновения председателя Народного трибунала. Он оказался в числе трех тысяч берлинцев, погибших в тот день. Случилось невероятное — полковник с оборванными пуговицами, которого вводили в зал суда под руки, пережил (правда, ненадолго) самого Фрейслера.

Вместе с «моим Вышинским» погибло и дело Эрны Вангер. Остались только выписка и копия протокола. Как раз в тот день, третьего февраля 1945 года, Эрна входила в ворота концентрационного лагеря Равенсбрюк. Она не предполагала, что разорвавшаяся несколько часов назад в Берлине небольшая авиабомба, изготовленная где-то в штатах Огайо или Массачусетс, спасла ей жизнь.

XXIX

Frailty, thy name is woman![59]

— Мне нужна Эрна Вангер. Ты получил ее несколько дней назад.

— Я не ошибаюсь, ее привезли из Баварии?

— Не ошибаешься. А раз знаешь, откуда ее привезли, то, возможно, прочел подпись под копией приговора. Там стоит фамилия моего сына.

Генрих Кристиан, шестидесятитрехлетний штурмбаннфюрер СС, стоял на пустом апельплаце аккуратно распланированного лагеря Равенсбрюк. Летом здесь было даже уютно.Сразу чувствовалось, что это женский лагерь: клумбы с цветами, свежевыкрашенные домики для персонала, добротные бараки, всегда прибранная территория.

Теперь, правда, мела снежная поземка. Между пальцами правой руки штурмбаннфюрера, защищенными толстой кожей перчатки, дымилась сигарета. Его собеседником был заместитель уехавшего на какое-то совещание лагерфюрера Курт Пельтцер.

— Просто хочу на нее посмотреть.

Генриху Кристиану, так и оставшемуся по причине буйности и ершистости характера начальником одного из небольших лагерей, хотелось взглянуть на ту, ради которой его всегда послушный сын вдруг бросил вызов самому Фрейслеру. Что это за фифа такая, посмевшая тявкнуть на фюрера? Что нашел в ней его дурачок? Четыре дня назад Петер на коленях умолял отца позаботиться об Эрне. На следующий день он уезжал в учебный лагерь и недели через три, если не раньше, должен был отправиться на фронт. Что ж, сам виноват, решил тогда старый Кристиан. Тягаться с президентом нарсуда ему было не под силу. Он терпеть не мог этого костлявого живчика, хотя не был с ним лично знаком. Слишком уж не уважал тот старые заслуги своих клиентов. Ты, конечно, можешь послать в петлю или под косой нож генерала и даже фельдмаршала, если они предатели, а тебе дана такая власть, но не унижай их. Не позорь тех, кто прошел Ипр, Марну, Верден и Седан, когда ты сам, жалкий адвокатишка, отсиживался в тылу. Этим самым ты унижаешь немецкий мундир и заслуженные награды. Ты плюешь в наше прошлое. И вообще, что за привычка сдирать кресты, пожалованные еще кайзером?

Как раз такой прямой и ворчливый, особенно в последнее время, склад характера и подпортил служебную карьеру Генриха Кристиана. Впрочем, теперь это уже не имело никакого значения.

Шарфюрерина, цепко держа за локоть заключенную, подвела ее к эсэсовцам и вытянулась по стойке «смирно». Пельтцер велел ей проваливать и еще раз сам осмотрел новенькую.

Длинный полосатый халат с красным политическим треугольником на груди и номером, косынка на коротко остриженной голове. Что там надето под халатом, не разберешь. Не осталось ни единого признака женской фигуры. Лицо покраснело от холодного ветра. Побагровевшие кисти рук с тонкими пальцами беспрестанно потирают друг друга. Онакашляет, в ее глазах явственно видна болезнь. В них уже не осталось мольбы, совершенно неуместной в этом царстве холода и жестокости. В общем, обычное зрелище.

Пельтцер повернулся к старому знакомому.

— Я буду у себя.

Обоим эсэсовцам, одетым в кожаные пальто на меху, было невдомек, что здесь кто-то может мерзнуть.

Генрих Кристиан подошел к трясущейся от холода девушке и, скрипнув кожей перчатки, взял ее левой рукой за подбородок. Он приподнял ее голову и уставился прямо в глаза.

— Ты спала с моим сыном?

Эрна испуганно смотрела на хмурое лицо человека с алюминиевым черепом на черном околыше фуражки и не понимала, чего он хочет.

— С Петером Кристианом, — добавил он.

— С Петером? — прошептала она. — Вы отец Петера?

— Петера, Петера, — буркнул штурмбаннфюрер и, отпустив Эрну, отошел на два шага в сторону, встав к ней вполоборота.

В памяти Эрны возникла стена со скрещенными саблями, большим револьвером и фотографиями. Она пыталась вспомнить портрет мужественного колониального инспектора с«винчестером» на плече. Но все было зыбко. Только заломленная шляпа, полуголые негры, Килиманджаро…

— Мне было пятнадцать лет…

— А потом?

— Мы ни разу не встречались. И больше пяти лет ничего не знали друг о друге. — Она сделала шаг к эсэсовцу. — А где он сейчас?

Кристиан-старший повернул к Эрне свое грубое лицо и еще раз оглядел ее с ног до головы. «Долго не протянет».

— Отправляйся обратно.

Он отшвырнул сигарету и зашагал в сторону административных построек.

— Отдай мне ее, Курт, — говорил штурмбаннфюрер, окуная в стаканчик с коньяком обмусоленный кончик предложенной хозяином сигары. — Возьми взамен любого.

— Но…

— Любого, Курт!

— Но Генрих…

— Фрейслер мертв.

Штурмбаннфюрер, засунув сигару в рот, стал снимать с толстого пальца массивное кольцо с розовым камнем.

— Подожди, — протянул руку Пельтцер. — Я не крохобор, Генрих. Давай выпьем.

Они молча выпили по полному стаканчику коньяка, и Пельтцер, крякнув, брякнул рюмкой о стол.

— Ладно, завтра я отправлю ее к тебе. У меня как раз будет машина в ту сторону.

— Не ко мне, вот адрес. — Генрих Кристиан положил на стол небольшой листок. — Здесь ее встретит мой человек. Потом приезжай и забери любого.

В пять часов утра блокфюрерина тормошила Эрну, трясшуюся от холода даже во сне. Огромный барак, заполненный трехъярусными нарами с пятью сотнями женщин, девушек и совсем еще подростков кашлял, стонал и плакал предутренним сном, походившим более на бред тяжелобольного.

— Ну ты, вставай живо! На выход. Халат не надевать, чучело!

— Куда меня ведут?

— Тебе еще отчет дать? Пошла!

Эрну вытолкали в темноту, освещенную прожекторами лагерных вышек, впихнули в тюремный автобус с забитыми фанерой окнами, где уже находилось еще несколько женщин, и повезли. С трудом приходя в себя, она вдруг вспомнила вчерашнюю встречу с отцом Петера и решила, что это ночной бред. Ничего такого просто не могло быть.

— Папа, — заговорила она, когда автобус остановился у железнодорожного переезда, — а где мама? Вы отпустите нас с Мартином в Норвегию?

Автобус дернулся, и Эрна, повалившись вбок, упала на грязный мокрый пол, сильно разбив бровь. Женщины подняли ее и, прислонив к стенке, стали отирать кровь с лица.

— У нее жар, — сказала одна из них.* * *

Когда Эрна открыла глаза, она увидела, что лежит на кровати в небольшой сумрачной комнате. Долго не могла сообразить, что это: общежитие в Ульме или одно из помещений Красного Креста — последнее время ей часто приходилось ночевать на работе. Или что-то другое. Одно она поняла сразу — это не их дом. Она попыталась подняться, но смогла только повернуть голову и разглядеть занавешенное окно. Оттуда, из-за окна, доносился далекий гул.

— Ну, слава богу, — услышала она голос, — долго же ты раздумывала, умереть или еще пожить.

В дверном проеме стояла женщина лет тридцати пяти — сорока Она прислонилась к косяку, держа в руках большую железную кружку, и с любопытством смотрела на девушку.

— Здравствуйте, — чуть слышно прошептала Эрна.

— Здравствуй, здравствуй.

Женщина прошла в комнату, поставила на столик у стены свою кружку и отдернула шторы. Стало немного светлее. Затем она придвинула к кровати стул и села рядом.

— Ну? — трогая ладонью лоб Эрны, спросила она. — Как ты?

Эрна снова попыталась приподняться, но, оторвав голову от подушек, вдруг начала понимать, что что-то не так. У нее совершенно не было сил. Она опять легла. Дотронулась рукой до своего лба и, наткнувшись на ежик коротких волос, провела ладонью по остриженной голове.

— Что со мной? Где я? Нас разбомбили? Я заболела?

— Да уж, заболела — это, милочка, не то слово. Ты целый месяц была без сознания. Сейчас принесу тебе судно — до туалета ты, судя по всему, не дойдешь. А потом будем что-нибудь кушать.

Женщина вышла. Эрна снова услыхала гул. Стекла в рамах легонько подрагивали. За окном был либо поздний вечер, либо только светало. Женщина вернулась, держа в руках больничное судно.

— Я не хочу, — смутилась Эрна. — Я встану, вы только мне немного помогите.

— Да лежи ты. — Женщина бесцеремонно откинула одеяло.