read_book
Более 7000 книг и свыше 500 авторов. Русская и зарубежная фантастика, фэнтези, детективы, триллеры, драма, историческая и  приключенческая литература, философия и психология, сказки, любовные романы!!!
главная | новости библиотеки | карта библиотеки | реклама в библиотеке | контакты | добавить книгу | ссылки

Литература
РАЗДЕЛЫ БИБЛИОТЕКИ
Детектив
Детская литература
Драма
Женский роман
Зарубежная фантастика
История
Классика
Приключения
Проза
Русская фантастика
Триллеры
Философия

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ КНИГ

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ АВТОРОВ

ПАРТНЕРЫ



ПОИСК
Поиск по фамилии автора:


Ðåéòèíã@Mail.ru liveinternet.ru: ïîêàçàíî ÷èñëî ïðîñìîòðîâ è ïîñåòèòåëåé çà 24 ÷àñà ßíäåêñ öèòèðîâàíèÿ
По всем вопросам писать на allbooks2004(собака)gmail.com


— Тогда это отразилось бы на событиях, описываемых здесь после февраля сорок третьего года. — Эрих положил ладонь на тонкий темно-синий томик.
— Ты так безоговорочно доверяешь всему, что здесь сказано?
— Моя вера, Готфрид, не имеет ничего схожего с религиозным верованием. Я верю не потому, что принимаю это душой и сердцем, а потому, что не могу не верить. Это ближе кзнанию, нежели к вере.
— Почему же ты отдал не все шесть?
— Потому, что в шестом томе было маленькое упоминание о профессоре Мюнхенского университета и его дочери. То, о котором мы только что говорили.
— Ты не захотел, чтобы я узнал о грозящей нам беде, Эрих? Ведь я мог не допустить того, что произошло с Эрной!
— Да, не захотел. Во-первых, согласно моим записям, твоя дочь оставалась жива, а во-вторых, всякая попытка изменить то, что здесь написано, могла окончиться плачевно, в том числе и для нее. Пойми, Готфрид, у всех нас нет иного выхода, как только жить по Шнайдеру. Мы заложники его книги, а если взбунтуемся, кто знает, не запустим ли мы некий безжалостный механизм противодействия? Эта книга не перечень того, что может случиться, это описание того, что непременно произойдет. Если хочешь — это книга нашей судьбы. Поэтому, поднимаясь к тебе, я засунул шестой том за батарею между вторым и третьим этажами, а на обратном пути вытащил его и снова принес сюда.
— И все-таки ты однажды предупредил нас о Регенсбурге, — спросил Вангер.
— Но ты же не воспользовался этим предупреждением? Оно оказалось излишним. Ведь так?
— Откуда ты знаешь?
— Просто предполагаю. Иначе я не смог бы сделать его так легко. Это ведь была не первая попытка.
Старик затушил почти догоревший костер, взял сумку и направился на шум экскаватора. В некоторых местах завалы уже полностью ликвидировали, а кое-где даже начали что-то строить. Он увидел большую бетономешалку и подошел поближе. Возле высокой опалубки стояли рабочие. Они ожидали, когда вращающаяся бочка наклонится и выльет свое содержимое между деревянных щитов. И старик стал ждать вместе с ними…
XXXVI
Эрна стояла у окна, по стеклу которого одна за другой сбегали дождевые капли. Они набухали, питаемые легким моросящим дождиком, после чего срывались вниз, оставляя после себя прозрачный змеящийся след.
Время от времени мимо ее окна пролетал мокрый лист. Иногда порыв ветра срывал с соседнего дерева целую стаю порхающих листьев, некоторые со стуком ударялись в стекло и ненадолго затем прилипали к подоконнику.
Летом приходил Эрих. Эрна сказала, что должна отдать ему какие-то книги, но не знает какие. Это было последним желанием отца, переданным ей через Мари Лютер.
— Я знаю, о чем идет речь, дочка, — сказал старик. — Пять синих томиков, что я принес как-то в начале сорок третьего.
— Тогда поищите сами, дядя Эрих. После гестаповцев книги в библиотеке папы стоят как попало. Порой мне кажется, я бы все отдала, чтобы вернуть каждую из них на прежнее место. Без этого кабинет, в котором прошла часть моего детства, стал каким-то чужим. — Эрна вздохнула. — Но теперь это совершенно невозможно.
Книги нашлись. На стоявшую рядом с ними толстую тетрадь никто не обратил внимания. Уходя, Эрих сказал, что думает начать поиски бывшей жены и сыновей. Именно он невольно подал Эрне мысль воспользоваться Красным Крестом, что она и сделала, разместив в очередном бюллетене запрос по поводу Клауса.
В октябре она получила сразу два письма.
Первое было от Изольды. Оказалось, что во время артобстрела она сразу потеряла Эрну из вида и бросилась бежать в лес, увлекаемая другими людьми. Бежала долго, пытаясь вырваться из грохочущего и свистящего осколками ада, пока не свалилась, оглушенная близким разрывом, в небольшой овражек, потеряв сознание. Очухалась минут через тридцать, а может, через час. Долго не могла окончательно прийти в себя и восстановить ориентацию. Потом стала искать Эрну, но безрезультатно. И даже сейчас, сидя заэтим письмом, она не знает, жива та или нет.
«Мне повезло, — писала она дальше, — сначала прибилась к небольшой группе беженцев, а потом в лесу мы наткнулись на наших солдат. Их оказались тысячи — главным образом это были остатки 12-й армии генерала Венка, пробирающейся на запад, — и мы рискнули примкнуть к ним. Седьмого мая с перестрелками и боями мы добрались до Эльбы. Потом я нашла в Бевензене родственницу, потом долго болела. Потом собралась ехать в Мюнхен разыскать могилу отца, а заодно и тебя, но снова слегла. И вот, побоявшись, что могу унести с собой в могилу то, о чем не решилась рассказать тебе сразу, села за это письмо.
Эрна, если ты держишь сейчас его в руках, то прости меня за плохую весть. Я должна была сказать тебе об этом еще в тот вечер, когда мы уходили из квартиры в Моабите. Незадолго до того в колонне пленных я видела Пауля Кристиана, который успел крикнуть мне, что Петер погиб накануне ночью при попытке вырваться из города…»
«Оказывается, мы были совсем рядом, — думала потом Эрна. — Возможно, все то время, что я жила в Берлине, мы находились недалеко друг от друга. Но мои мысли были заняты отцом, Клаусом, воспоминаниями о маме и Мартине, и я не была готова почувствовать его близость. Даже если какие-то силы посылали мне знаки и сигналы, я их не услышала, потому что больше думала о себе, как самая последняя эгоистка».
«…Эй, тебя зовут Эрна?.. умер генерал Людендорф… машина подана, фройляйн… сегодняшний день стал самым счастливым в моей жизни… скажи, что завтра мы будем вместе…» В ту ночь она лежала на своей кровати в пустой квартире, и обрывки далеких воспоминаний одновременно заставляли ее улыбаться и плакать.
Второе письмо пришло от Шенка Эггелинга.
Из Данненберга его и многих других повезли дальше на запад и там распределили по лагерям. Шенк попал в Бад-Кройцнах — один из рейнских лагерей для военнопленных, представлявший собой чистое поле без единого строения, окруженное забором из колючей проволоки. Здесь, на голой земле, он провел почти пятнадцать недель и одно времядаже жалел, что в начале мая его не повесили эсэсовцы или что он не сдался в Берлине русским.
В августе пленных стали отпускать. К тому времени они съели на этом проклятом поле все до последней травинки, выкопав предварительно остатки свеклы и каких-то кореньев. Когда американцы посчитали, что бойцовский дух бывших солдат вермахта окончательно сломлен и опасность партизанской войны, которой в апреле грозил Геббельс, ничтожна, их начали партиями выводить за проволоку и выпроваживать на все четыре стороны. Оказалось, что многим при этом совершенно некуда податься. У одних дом остался в советской зоне, а у некоторых и вовсе на уже не принадлежавших Германии территориях.
Шенк двинул пешком в Нижнюю Саксонию и за десять дней добрался до Ганновера. Он разыскал свою тетю. Прежде чем подозрительная женщина поверила, что худой и грязный оборванец, стоящий в дверях, ее родной племянник, прошел почти целый час…
— Чай готов, Эрна.
Она прошла в гостиную. За большим овальным столом сидели две молодые женщины. Одна из них разливала по чашкам чай, вторая разрезала яблочный пирог.
— Тебе сколько ложек сахара? — спросила одна другую.
— Три, — ответила та, слизывая с пальца джем, — гулять так гулять.
— А тебе, Эрна?
— Я бы сейчас выпила вина…
Три женщины уселись рядом с одной стороны стола. Напротив них в небольших деревянных рамках стояли три фотографии: молодой улыбающийся лыжник, опершийся на лыжныепалки, на фоне снежных гор, женщина в форменном жакете ДРК и мужчина в строгом костюме. Это были Мартин и родители Эрны, которой сегодня исполнилось двадцать три года. Ее пришли поздравить Мари Лютер и Хедвига Бюрен — сестра Вальтера Бюрена, судьба которого до сих пор была неизвестна.
На столике в комнате Эрны было еще две фотографии в рамках: молодой человек, щурящийся от солнца на фоне фонтана Фишбруннен, и морской офицер в тропическом шлеме. Петер и Клаус. О судьбе Клауса Эрна не знала ничего.
Подруги поздравили именинницу, съели по куску пирога, после чего разговор зашел о погоде, о Томасе Виммере, новом бургомистре Мюнхена, и его акции по расчистке руинс каким-то странным названием. Затем говорили о тех, кто уже возвращался из рейнских лагерей, из США и Канады, Шотландии и Египта. Кто-то из знакомых недавно вернулся из Франции, начавшей отправку по домам больных и подростков, оставив на своих каменоломнях, шахтах и полях еще миллион военнопленных. Вспомнили и тех из знакомых, кто не вернется уже никогда.
— А знаешь, Эрна, — сказала вдруг Мари, — перед самым приходом американцев, буквально за несколько дней, твоим отцом интересовался какой-то гестаповец. Да-да. Я приезжала тогда проведать вашу квартиру и, когда уже выходила, столкнулась с ним на лестнице.
— Что же ему было нужно?
— Он просто спросил, не здесь ли живет господин Вангер. Когда я сказала, что профессор умер больше двух месяцев назад, он сразу ушел.
— Зачем в самом конце войны кому-то из них мог понадобиться твой отец, Эрна? — спросила Хедвига.
— Сама не пойму. Погоди-ка. — Она вдруг пристально посмотрела на Мари. — Как выглядел этот гестаповец? В каком он был звании? Ну что у него было вот здесь? — Эрна показала пальцем на правую сторону своего отложного воротничка.
— Не помню. Ей-богу, Эрна. Помню только, что был он какой-то неопрятный, в грязном мундире и с толстым портфелем в руках.
— Ну а лицо?
— Как у бульдога, с таким мрачным взглядом и тяжелым мясистым подбородком, заросшим щетиной. А голос у него…
— Кристиан, — тихо произнесла Эрна.
— Что?
— Это был Генрих Кристиан, отец Петера.
— Тот самый! Но ты же говорила, что он регулярно навещал вас в Берлине.
— В последний раз он заходил седьмого апреля. С тех пор мы с Изольдой его не видели.
В этот момент в дверь позвонили.
— Я открою, — вскочила Мари и вышла в прихожую. — Эрна, к тебе какой-то мужчина! — сказала она интригующим полушепотом, вернувшись.
Эрна поднялась из-за стола и вышла. У порога стоял человек в мятом мокром плаще, шляпе и с тростью в руках. Она на секунду замерла, потом подошла и, как тогда, на вокзале осенью сорок второго, ткнулась лбом в его мокрое от дождя плечо.
— Клаус, я уже думала, что больше никогда тебя не увижу.
Он молчал, не зная, что ответить и как поступить. Эрна подняла голову. Тот, кто не видел ее прежде, сказал бы, что короткая стрижка ей очень к лицу. Но Клаус сразу отметил произошедшие за эти годы перемены, особенно в сравнении с ее последней фотографией. В глазах не было веселого задора, характерной для егозы хитринки. Они по-прежнему были добры и внимательны, но таили в глубине что-то невысказанное, до чего уже никому не добраться. Было ли это чувство вины, которой эта женщина уже ни с кем и никогда не поделится, осознание ли того, что мир оказался вовсе не таким, как представлялось, и жестоко карает за откровенность, или что-то иное, но только в них не осталось и следа от юной восторженной валькирии из Хофгартена.
— Проходи. У меня сегодня день рождения.
— Прости, я совсем забыл. Столько всего произошло за последнее время. Я уже знаю, что случилось с тобой и всей вашей семьей, Эрна.
— Почему же ты не приехал тогда? Ты ведь написал, что скоро приедешь?
— Я… я… опоздал. Всего на несколько дней.
— Если бы ты приехал… Если бы ты приехал в начале января, — шептала она.
Он видел близко ее лицо, ее наполняющиеся слезами глаза и ощущал бешеный стук своего сердца. Зачем он соврал? Ведь он не хотел этого. Ведь все равно правда откроется, и очень скоро. Жгучий стыд колол его миллионами игл, пульсировал в висках, путая мысли. Во что он превратился за эти несколько месяцев… Он, не боявшийся смерти, внутренне готовый когда-то встретить ее так, как это сделали моряки на растерзанном «Бисмарке», опускался теперь все ниже и ниже, становясь лжецом. Тяжелый камень измены продолжал тянуть его вниз, в бездну позора. Какое право имеет он теперь говорить этой женщине про свою любовь? Кому нужна любовь предателя! Оставь при себе свою трусливую любовь и уходи отсюда навсегда!
Эрна потянула его за рукав.
— Ну проходи же!
— А кто у тебя?
— Две подруги. Ты их не знаешь. Одна из них — Мари. Помнишь, я как-то рассказывала тебе о ней? Ну, снимай же плащ! Ты будешь единственным мужчиной в нашей кампании.
— Подожди, Эрна, — остановил он ее, когда девушка хотела забрать из его рук трость, — неудобно без ничего. Я схожу и что-нибудь куплю. Здесь поблизости я видел магазин.
Хватаясь за перила и припадая на больную ногу, он бросился вниз по лестнице, выбежал на улицу и быстро зашагал прочь.
Не успела Эрна отойти от двери, обдумывая, как она объявит сейчас подругам о чудесном возвращении Клауса, как снова позвонили.
— Тетя Гертруда! Проходите. Что это у вас?
— Это наливка или настойка, называй как хочешь. Невестка прислала из деревни.
— А мы как раз горевали, что нет вина! — захлопала девушка в ладоши. — Проходите туда. Я сейчас.
Давнишняя соседка Вангеров, пожилая толстая и сердобольная тетя Гертруда, та самая, которую вместе с мужем разбудил как-то ночью полицейский вахтмайстер, прошла в комнату. Совершенно счастливая Эрна отправилась на кухню за рюмками. Когда она помыла их и, вытирая, составляла на маленьком подносике, тетя Гертруда вновь появилась в дверях.
— Кто это вышел только что от тебя, Эрна?
— Один мой хороший знакомый! А что? Между прочим, вы должны его помнить.
— Да? А это не он защищал тебя на процессе?
— Что вы! Мой адвокат был пожилым человеком. Его звали Алоиз Глориус, и он, к сожалению, вскоре после суда умер. Буквально через несколько дней.
— Странно. Хотя действительно, как он мог быть твоим защитником, если сам ничего не знал. — Женщина прикрыла за собой дверь и присела к столу. — Ты знаешь, я ведь видела этого молодого человека в те дни. Только тогда он был с усиками, но также с тростью…
Эрна от неожиданности едва не выронила из рук рюмку. Она тоже села и испуганно посмотрела на соседку.
— Где видели? Когда?
— Здесь. Он стоял у вашей двери, когда я спускалась сверху. Дома, вероятно, никого не было…
— Вы хотите сказать, что видели именно того мужчину, что только что заходил сюда?
— Ну да, только он был с усиками, — повторила соседка, — и не так худ и бледен. А что случилось?
— Когда это было?
Женщина наморщила лоб.
— Дня за два или за три до процесса.
— Что?!
Эрна вспомнила слова Клауса о том, что он опоздал всего на несколько дней. Опоздал! Но эта женщина говорит совсем о другом.
— Эрна, ну ты скоро? — послышалось из коридора, и дверь в кухню отворилась.
— Мари, — решительно обратилась Эрна к вошедшей, — в конце января Клаус был здесь?
Девушка замерла.
— Почему ты спрашиваешь?
— Потому что ты должна знать. Так был или нет? Или он приехал позже, уже в феврале?
Мари посмотрела на соседку Эрны, потом перевела взгляд на нее саму. Она вдруг вспомнила, что приходивший недавно человек держал в руках трость…
— Так это был он?! — воскликнула Мари. — Ну тогда… — Она тоже выдвинула из-за стола стул и села. — Я не хотела тебе говорить. Меня просил об этом Петер Кристиан.
— Не говорить, что приезжал Клаус?
— Он не только приезжал. Уже здесь его разыскал Глориус. У них с Петером был план твоего спасения…
Мари рассказала все, что знала. О том, как еще за два дня до начала процесса гостиничный номер Клауса фон Тротта был уже сдан другому, как она напрасно искала его на вокзале, как дежурила на улице возле здания суда в надежде, что он уехал по неотложному делу, но вернется, как затем Петер просил ее ничего не рассказывать Эрне об этой неудачной их попытке и вообще о Клаусе, чтобы не причинять лишней боли, которая могла стать тогда для нее последней роковой каплей.
По щекам толстой тети Гертруды обильно текли слезы. Хедвига, которая уже давно стояла в дверях и тоже все слышала, также достала платочек. Только Эрна выслушала этот рассказ внешне почти спокойно.
— Ему предложили стать лжесвидетелем — он отказался. Только и всего. Пойдемте за стол.
Она первой вышла из кухни.
Они выпили за именинницу, но разговор не клеился. Эрна отрешенно смотрела перед собой, разглаживая ладошкой скатерть.
— Он должен еще прийти? — спросила Мари.
Эрна кивнула.
— И что ты решила?
Эрна молчала. Потом ее нижняя губа задрожала, и она, извинившись и сказав, что отлучится ненадолго, ушла к себе.
— Наливай, Хедвига, — распорядилась Мари, — да по полной. — Она подняла свою рюмку. — За Эрну. И за Мартина. И за их родителей. И за твоего Вальтера, Хедвига И за Петера Кристиана. За всех, кого долг перед родиной и государством не принудил поступиться совестью.* * *
— Вот мы роемся в прошлом, сидя в креслах и потягивая через соломинку кока-колу, словно гробокопатели, разрывающие захоронение. Только в наших руках не лопаты, а компьютеры. На наших коленях клавиатуры, по которым мы лениво пощелкиваем пальцами. Вы не находите все это безнравственным? Вы вдумываетесь вообще в то, что мы делаем? Вас трогают хоть немного судьбы тех, кого вы сканируете своими зондами? Сопереживаете вы им хоть чуть-чуть?
Присутствующие на очередном совещании недоумевали. Впрочем, Септимус всегда слыл человеком чувствительным, и в этом смысле даже старомодным. Он не был историком ине знал, что такое азарт исследователя. Он мыслил явно устаревшими категориями, воспринимая прошлое так, как его уже давно никто не воспринимал.
— Но, господин президент, прошлого как некой реальности нет, это всего лишь иллюзия, — стал возражать один из историков. — Ваше сравнение с раскопкой могил здесь не совсем уместно. Мы ищем истину, только и всего. Не мы ли раскрыли наконец тайну жизни и смерти Рудольфа Гесса? А настоящая причина казни Альфреда Йодля, повешенного в сорок шестом и полностью реабилитированного в пятьдесят третьем? А череда таинственных смертей в авиа— и автокатастрофах, за раскрытие тайны которых у нашей академии куча дипломов? — Оппонент Септимуса обвел взглядом присутствующих, ища поддержки. — Генерал Веффер, доктор Тодт, генерал Дитль, гауляйтер Вагнер, — он начал загибать пальцы. — А Виктор Лютце, а…
— Достаточно, господин Коржак. Никто не оспаривает ваших заслуг. Я ведь говорю о другом, о моральной, так сказать, стороне наших действий. Чем мы в принципе отличаемся от папарацци, которые лезут в замочную скважину к какой-нибудь знаменитости? Только тем, что людей, интересующих нас, уже давно нет. Нет даже их родственников, которые могли бы вступиться за права своих предков. Вот ведь о чем речь. У вас самого, господин Коржак, мурашки не ползут по телу при мысли, что и за нами ведется наблюдение из будущего? Мы не знаем возможностей наших потомков, но понимаем, что они несравненно выше наших. Может быть, они уже и мысли научились сканировать и сейчас покатываются там со смеху над нами, остолопами?
— Будущего нет, господин президент, — обиженно заметил Коржак. — Как, впрочем, и прошлого. Это аксиома. Если мы вносим в прошлое столетней давности какое-либо изменение, то оно и происходит сто лет назад. Мы просто чуть-чуть меняем то, что уже давно свершилось.
— Да слышал я это уже триста раз, — пробурчал Септимус. — Софистика и казуистика, вот что такое эти ваши рассуждения.
— А что до способностей потомков, — не унимался Коржак, — то, может быть, они и научатся читать наши сегодняшние мысли, но только тогда, когда нас с вами это уже не будет волновать.
— Но меня, например, это волнует сейчас! — вспылил президент. — Уже сейчас я не хочу, чтобы в мою частную жизнь забирались после моей смерти. Она принадлежит мне и только мне, какая бы тайна с ней ни была связана. И будет принадлежать всегда. Это как личные, сокровенные, интимные, если хотите, письма, оставленные семье без права публикации когда-либо. — Он достал из-под столешницы стакан воды и сделал глоток. — Если вы запустите зонд на час или на десять лет в прошлое и станете наблюдать за ныне живущим человеком без соответствующей на то санкции, то ведь не удивитесь, когда в вашу дверь постучится полиция и на вас наденут наручники? Перефразируя выражение древних «По отношению к гладиатору все допускается», мы как бы говорим: «По отношению к людям прошлого все допускается». Мертвые сраму не имут, так, что ли?
Септимус выбрался из кресла. Он повернулся к стене, на плазменную панель которой транслировалось изображение интерьера Реймского собора. Чуть слышно звучала органная музыка.
— Церковь уже давно добилась абсолютного запрета на все зондирования, имеющие отношение к Священной истории. Их аргументация проста: истинно верующему проверка того, во что он верит, не нужна. И лишнее знание ему ни к чему: все необходимое Бог уже сообщил через евангелистов и апостолов. В миру же, как вы знаете, Европарламент обсуждает сейчас вопрос о запрещении подобной исследовательской деятельности до тех пор, пока не будут найдены способы, стопроцентно гарантирующие невмешательство не только в события прошлого, но и в частную жизнь предков. Вопрос поднят на основании многочисленных жалоб потомков, чьи прадеды и прабабки уже подверглись исследованиям во благо науки. Спорят о сроках давности. Одни при этом пытаются доказать, что если в постель к Мэрилин Монро залезать еще как-то рановато, то уж к царице Клеопатре давно пора. Она-де уже не женщина, а историческое ископаемое. Этот законопроект лоббируется и многими известными личностями нашего времени, опасающимися, что после их смерти с ними тоже не станут церемониться.
Все сидевшие за столом напряженно слушали, догадываясь, к чему клонит президент академии.
— Так вот, если такой закон примут, — продолжил Септимус, завершая свою мысль, — Европу закроют для хронологических сканирований. Во всяком случае, отныне на это потребуется санкция особой комиссии. Сегодня меня снова вызывают в комитет по науке в связи с данным вопросом. И знаете, к какому решению я прихожу? Я, пожалуй, отдам свой голос за этот закон. Вся эта история с потерей книг и зондов, фоном для которой стала трагедия семьи — пускай и одной из многих таких же семей, — так вот, вся этаистория еще раз убеждает меня в необходимости его принятия. Почему? Потому что трагедия конкретного человека бывает подчас так же интимна и лична, как и те стороны его жизни, которые он хочет и имеет право скрыть от посторонних глаз. Как смерть есть финальный аккорд человеческой симфонии, так страдание может быть ее кульминацией, высшим смыслом чьей-то жизни, права касаться которого всуе нам, посторонним, не дано.
Примечания
1
Помни о Провидении (фр.).
2
ТЕНО — Служба оказания скорой технической помощи (TechnischeNothilfe,TeNo).
3
Нет пользы знать, что случится, ведь терзаться, не будучи в силах чем-либо помочь, — жалкая доля (лат.).
4
Ингевоны, арманы и иствеоны.
5
Национал-социалистская организация для молодых женщин в возрасте от 18 до 24 лет
6
Благо народа — высший закон (лат.).
7
В садах Беллоны растут семена смерти (лат.).
8
Слава императору! (лат.).
9
До нашей эры (лат.).
10
Вот место, где смерть служит жизни (лат.).
11
Горный проводник сухопутных войск (нем.)
12
Пропала шестая книга Нашедшего ждет вознаграждение (англ)
13
Смысл глубокий в грезах детских лет (Шиллер Ф. Текла ) (нем)
14
Мы терпим зло от длительного мира; изнеженность действует на нас хуже войны (лат.).
15



Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 [ 33 ] 34
ВХОД
Логин:
Пароль:
регистрация
забыли пароль?

 

ВЫБОР ЧИТАТЕЛЯ

главная | новости библиотеки | карта библиотеки | реклама в библиотеке | контакты | добавить книгу | ссылки

СЛУЧАЙНАЯ КНИГА
Copyright © 2004 - 2024г.
Библиотека "ВсеКниги". При использовании материалов - ссылка обязательна.