Чтение 8–й страницы книги ~Шестая книга судьбы~

— Он наполовину итальянец, наполовину австриец, — пояснил Петер, помогая Эрне снять пальто. — Хольм, ты угостишь нас чаем?

Квартира была просторной, значительно больше, чем у Вангеров. В большой гостиной Эрна увидела на стене скрещенные сабли, огромный револьвер, карту Африки и много фотографий в рамках. На них чаще всего был изображен загорелый мужчина с волевым, как бы рассеченным надвое вертикальным сабельным ударом подбородком. Широкополая шляпа или английский тропический шлем, непременное ружье в руках или на плече, патронташ на поясе. Улыбающиеся полуголые негры, пальмы, слоны…

— До войны мой папа долго жил в колониях. Камерун, Того, Немецкая Новая Гвинея. Он работал в инспекции по делам колоний. Вот здесь он в Немецкой Восточной Африке. Видишь эту гору? Это вулкан Килиманджаро. Он был на нашей территории.

— А это кто? — Эрна показала на портрет пожилого генерала в широкополой шляпе, один край поля которой был загнут и пристегнут к тулье.

— Это фон Леттов-Форбек, герой обороны Восточной Африки. Он сложил оружие только после нашего поражения в Европе. Папа участвовал в боях с англичанами в отрядах его аскеров и даже был ранен в битве при Яссине.

Петер показал на карте это место. Потом он достал фотоальбом и стал показывать другие фотографии. Эрна узнала, что еще до Африки его отец, девятнадцатилетний рядовой экспедиционного корпуса фельдмаршала фон Вальдерзее, участвовал в подавлении китайского восстания ихэтуаней, вошедшего в историю как «Боксерское». На одной из страниц альбома она прочитала написанные аккуратным почерком слова:

«Как некогда гунны под водительством Аттилы стяжали себе незабываемую в истории репутацию, так же пусть и Китаю станет известна Германия, чтобы ни один китаец впредь не смел искоса взглянуть на немца».

Это были слова кайзера. Она проходила в школе те события 1900-1901 годов. Сколько же тогда стран вошли в союз и направили свои войска, чтобы защитить христиан от озверевших китайских повстанцев! Германия, Великобритания, Австро-Венгрия, Франция, Италия, Япония, США, Россия… А через тринадцать лет они начали войну друг с другом.

Петер показал медную пряжку от поясного ремня, на которой в круглом медальоне был изображен дракон. Их специально отштамповали для солдат, проходивших службу в Китае.

— Да, — мечтательно произнесла Эрна, — жаль, что теперь у нас нет всех этих стран. Я бы тоже хотела работать где-нибудь в Африке, например, в нашем Красном Кресте.

— Папа говорит, что скоро мы все вернем обратно, только я считаю, что времена колоний прошли. Скоро середина двадцатого века. В другие страны нужно ездить в качестве путешественников, ученых или миссионеров А чужое все равно останется чужим. А ты как думаешь?

Она кивнула.

— А это, — Петер ткнул пальцем в фотографию молодого офицера в форме люфтваффе, — мой брат Пауль.

— Ты никогда не рассказывал мне о нем, — удивилась Эрна.

— Мы редко видимся. Мы братья только по отцу. Пауль родился в Африке за несколько дней до начала войны.

— Он летчик?

— Нет. Он служит у Геринга в его личном полку.

Ни Петер, ни его отец не имели ни малейшего понятия, что летом тридцать четвертого года судьба Генриха Кристиана висела на волоске. Когда Гиммлер обсуждал с Германом Герингом списки обреченных на уничтожение штурмовиков, возглавлял которые Эрнст Рем, будущий рейхсмаршал увидел в одной из строчек фамилию Кристиан. Он вспомнил, что в его охранном полку, набранном когда-то из персонала прусской полиции, служит унтер-офицер с такой фамилией. Геринг не поленился навести справки и выяснил, что это сын угодившего в черный список штандартенфюрера СА из группы «Западная Марка» Генриха Кристиана. Еще он узнал, что его, Германа Геринга, отец, бывший в начале века губернатором Намибии, лично знал этого Кристиана.

Фамилию заменили другой. Фюрер подписал списки, и смерть обошла стороной одного из его верных сторонников. Тем же летом Генриха Кристиана направили в распоряжениеТеодора Эйке, и тот назначил бывшего защитника имперских колоний в один из филиалов своего разраставшегося учреждения с коротким и хлестким названием «Дахау». Воистину, мы висим на тонкой нити невидимой пряхи, ткущей паутину наших судеб.

— А что стало с мамой Пауля? — спросила Эрна.

— Они разошлись. Отец, похоже, не создан для прочной семейной жизни.

Петер догадывался, что у его отца есть любовницы. Недавно он видел, как Георг открывал дверцу машины, выпуская очередную из них.

Они пили чай. Рассматривали экзотические предметы, привезенные с Маршалловых островов или из провинции Цинцзяу, разговаривали и спорили обо всем на свете.

— Пошли на улицу, — предложил Петер.

— Пошли!

Новый год они решили встретить вместе. Петер был официально приглашен к Вангерам и явился с подарками. Он принес шампанское и букет роз из оранжереи Гаусмана, стоивший, вероятно, бешеных денег. Еще в его руках был сверток — роскошное издание Гая Светония Транквилла «Властелины Рима». Цветы для фрау Вангер и книга для библиотеки господина профессора были как раз такими подарками, от которых нельзя было отказаться, даже при всей щепетильности родителей Эрны.

Самой Эрне он подарил небольшое золотое колечко с маленьким алмазом.

— Петер! — воскликнула Эрна. — Что же ты не намекнул, что придешь с подарками? Мы бы тоже тебе что-нибудь подарили. Даже как-то неловко.

— Скажи, что завтра весь день мы будем вместе.

— Конечно!

— Вот это и есть самый лучший подарок.

Она бросилась ему на шею и впервые, по-детски неумело, прижалась своими губами к его губам.

Счастливая пора их дружбы, а слово «любовь» они не произносили, как бы приберегая его на потом и будучи уверены, что это «потом» обязательно наступит, продолжилась до конца января. А дальше случилось неожиданное, хотя и вполне предсказуемое: Генрих Кристиан, никогда не живший подолгу на одном месте, получил назначение в Берлин.Первого августа недалеко от Веймара готовился к открытию третий (после Дахау и Заксенхаузена) концентрационный лагерь Бухенвальд, для которого Гиммлер загодя набирал обслуживающий персонал. Все мольбы сына о том, чтобы ему позволили остаться и хотя бы закончить школу в Мюнхене, были напрасны.

Они стояли на Мариенплац, а в пасмурном зимнем небе над их головами колокола башни Новой ратуши звонили прощальную песнь. Эрна глазами, полными слез, смотрела куда-то в сторону, и очертания колонны Марии искрились и преломлялись в ее детских слезах.

— А как же я? — тихо произнесла она.

— К осени я обязательно приеду, — пытался успокоить ее и убедить самого себя Петер. — Уговорю отца отпустить меня учиться в Мюнхенском университете. Пообещаю ему, что после выполню любое его желание.

Эрна подняла голову и посмотрела на круглые купола Фрауенкирхи.

— Дева Мария, сделай так, чтобы эти слова сбылись!

Она схватила Петера за руку и повлекла в церковь. Они сели на одну из скамеек в пустынном в этот час центральном нефе и долго молчали.

— Ну все, — наконец нарушила молчание девушка, — я попросила Богоматерь обо всем, чего хотела. А о чем молился ты?

— Наверное, о том же самом.

— Нет, скажи! У каждого ведь свое. Я, например, кроме прочего, просила Марию, чтобы поскорее приехал мой брат. Тогда мне будет легче. А ты?

— Я… — В мозгу Петера до сих пор звучал рык отца — еще не угаснувшее эхо утреннего разговора. Мысли его путались и были далеки от Бога. — Все зависит от нас. Зачем просить у кого-то то, что можем сделать только мы сами?

— Тогда давай пообещаем, нет, поклянемся, что будем верны нашей дружбе.

— Нашей любви. — Он взял в руки ее ладонь.

— Да! Нашей любви!

Через три дня Петер уехал. Эрна не могла проводить его, так как была в школе. Они попрощались накануне, улыбаясь друг другу и говоря: «До скорой встречи».

Если бы они могли только отдаленно представить тогда, какой будет эта их следующая встреча…

Начались дни одиночества и бесконечного ожидания. Каждую неделю почтовый поезд увозил в далекую столицу ее новое письмо, где между словами «милый Петер» и «твоя Эрна» была очередная страница ее сокровенного дневника. Это был дневник в письмах, предназначенный для другого.

Со временем острота разлуки стала притупляться. Жизнь, в которой происходило столько нового и интересного, снова увлекла Эрну своим течением.

Однажды — это был вторник пятнадцатого марта тридцать восьмого года — ее класс в числе других старших классов их школы был неожиданно снят с уроков. Учениц вывелина улицу, построили в колонну и повели на расположенную в двух кварталах Принцрегентенштрассе. Еще издали они услышали музыку и увидели царящее повсюду оживление.Мальчишки вывешивали флаги и транспаранты, подметали мостовые. Только что по проезжей части проехало несколько машин с большими круглыми щетками.

Кругом сновали оберфюрерины из БДМ и руководители местного Гитлерюгенда. Девочек собрали вместе, и фюрерины стали объяснять им их задачу. Вскоре начали подъезжать грузовики. Они вытянулись вереницей вдоль улицы, и с них, открыв борта, девушки постарше стали спускать на землю большущие плетеные корзины, в каждой из которых мог бы уместиться подросток. Корзины были доверху заполнены цветами. Под руководством фюрерин девочки стали равномерно растаскивать корзины вдоль мостовой и выкладывать цветы на проезжую часть прямо на асфальт. Это были розы, выращенные в оранжереях в пригородах Мюнхена и ближних городов. Их оказалось так много, что радостное возбуждение от неожиданного праздника и отмены уроков еще более усилилось. Повсюду звучали смех, шутки и веселое ойканье, когда кто-нибудь умудрялся уколоть палец об острые шипы.

Эрне досталась корзина белых роз. Другим — красные, розовые, оранжевые. Раскладывать цветы следовало в определенном порядке, создавая некий пятнистый узор. «Только бы не поднялся ветер», — молили Бога руководители. Впрочем, бутоны вместе с короткими стеблями были достаточно тяжелы, так что небольшой ветерок этого солнечногодня не мог бы их пошевелить.

Потом школьников собрали на тротуарах, выдав каждому треугольный флажок. Вдоль бордюров выстроились полицейские в киверах с конскими хвостами. Появились группки эсэсовцев в черном. Все ждали.

Ждали Гитлера. Вчера, четырнадцатого марта, он въехал в засыпанную цветами Вену и объявил Австрию частью Великогерманского рейха. Под колокольный звон он произнесс одного из балконов Хофбурга взволнованную речь, и само слово «Австрия», как думали тогда многие, навсегда ушло в историю. Теперь это была территория Остмарк.

Для подавляющего числа немцев аншлюс оказался полной неожиданностью. Это было какое-то чудо, подвластное только гению фюрера. Все свершилось так легко и быстро, что мало кому могло прийти в голову, что несколько последних дней Германия стояла на пороге войны. Только непосредственные участники и архитекторы аншлюса да не спавшие несколько последних ночей генералы верховного командования знали об этом.

Но все обошлось. В Мюнхене теперь ждали возвращения героя и триумфатора. Предполагалось, что он заедет сюда проездом из Вены и, как всегда, остановится в своей квартире на Принцрегентенштрассе, 16. Хотя бы на несколько часов.

Три больших балкона второго, третьего и четвертого этажей, расположенных на угловой части фасада между двумя пятигранными эркерами, были украшены тяжелыми гирляндами из искусственных цветов и красных лент. С верхнего балкона свисало огромное красное полотнище с золотым орлом, оттягиваемое внизу гигантскими шнурами тяжелойбахромы. С подоконников эркеров и окон боковых фасадов свисали небольшие красные штандарты с вышитыми на них золотой нитью не всегда понятными для Эрны символами.

Но с аэродрома Мюнхен-Обервизенталь все не было известий. А потом узнали, что самолет фюрера пролетел не то прямо в Берлин, не то в Нюрнберг.

Все стали расходиться. Первыми исчезли эсэсовцы, потом полицейские. Заметно поубавилось и начальства из местного партаппарата и Гитлерюгенда.

— Что же теперь будет с цветами? — недоумевала Эрна. — По ним никто не поедет?

Поступила команда аккуратно собрать розы обратно в корзины. Их решили использовать вторично, на этот раз у «Мемориала славы» Фельдхеррнхалле. Теперь уже не сортируя по цвету, цветы сложили в корзины, полили из леек водой и погрузили на грузовики. Когда машины уехали, Эрна заметила возле тротуара среди облетевших лепестков небольшую белую розу. Бутон ее был еще узким и тугим, только обещая раскрыться. Она подняла цветок и положила в портфель.

Дома она поставила розу в своей комнате, поместив ее в вазочку из «немецкого серебра». На следующее утро белый бутон раскрыл свои бархатистые лепестки, но уже к вечеру они начали осыпаться. «Какая короткая жизнь оказалась у этой бедной белой розы», — с грустью подумала Эрна.

А потом приехал Мартин.

Это было воскресенье. Родители пошли по магазинам, а Эрна писала заданное на дом сочинение на тему «Вальтер фон Фогельвайде как политический поэт». Она грызла ручку и скучая смотрела в окно. В это время в дверь позвонили. Отпирая замок, она была уверена, что увидит родителей, но на площадке стоял улыбающийся солдат. В руках он держал шинель и небольшую холщовую сумку. На его плече висел полупустой рюкзак.

— Мартин! — закричала Эрна, бросаясь на шею брату. — Как здорово, что ты приехал!

Она затащила брата в квартиру. Похудевший и загорелый, он улыбался, довольный своим решением приехать неожиданно, без предупреждения.

— А где мама?

— Они скоро придут. Ты раздевайся. Где ты так загорел? Почему не известил нас о своем приезде? А что это у тебя на погонах? А это что на рукаве?

Пока Мартин мылся, а потом, попросив Эрну не входить, заперся в своей комнате, она накрывала на стол В трусах и майке он выбежал в поисках утюга и снова исчез за дверью. Когда наконец он появился, на нем был парадный мундир рядового вермахта.

— Ух ты! — обомлела сестра и стала осматривать Мартина со всех сторон, обходя кругом.

Китель цвета фельдграу с легким зеленым отливом был начисто лишен карманов. От темно-зеленого воротника бутылочного цвета шел вниз стройный ряд из восьми белых блестящих пуговиц. Нижнюю часть рукавов украшали «шведские» манжеты из темно-зеленого сукна, на каждую из которых были нашиты по две маленькие ярко-зеленые петлички с пуговками. По краю левого борта кителя и верху манжет проходил ярко-зеленый кант. На погонах, обрамленных таким же кантом, ниже номера полка, вышитого все тем же ярко-зеленым шелком, блестели лычки из алюминиевого галуна. Они означали, что рядовой… нет, гефрайтер, ведь на левом рукаве виднелся треугольный гефрайтерский шеврон, являлся кандидатом на присвоение унтер-офицерского звания.

Китель был притален, так что черный поясной ремень с блестящей белой пряжкой не создавал на нем морщин. Сзади, ниже ремня, разрез кителя оформляли фигурные фалдовые клапаны, окантованные зеленой выпушкой, с тремя маленькими пуговками с каждой стороны.

— А это что? — спросила Эрна, показывая на серебристый витой шнурок, протянувшийся от края правого погона до второй от воротника пуговицы.

— Это шнур за меткую стрельбу. Видишь эти два желудя? — показал Мартин на болтавшиеся на коротких тонких шнурках серебристые подвески в виде желудей. — Это означает третий класс меткости. Пока нечем особенно хвастать, ведь всего классов двенадцать.

— Ой, Мартин, ты такой красивый! Сегодня же мы все должны пойти фотографироваться. А сабля у тебя есть?

— Саблю нужно покупать за свой счет, но я знаю, где взять ее для фотографии.

Мартин, которому лишь несколько раз довелось надевать этот ваффенрок, подошел к зеркалу.

— Скоро мне выдадут значок горного проводника, — совсем уже с мальчишеским хвастовством произнес он и сам покраснел от своего бахвальства.

— Знаешь, Марти, тебе сегодня же нужно встретиться с Мари, — сказала Эрна, когда они уселись за стол и ожидали возвращения родителей. — Я видела ее три дня назад, имы говорили о тебе. По-моему, она в тебя влюблена.

— Брось, с чего ты взяла? Мы не виделись почти год.

— Нет, ты уж поверь моему женскому чутью.

Он посмотрел на сестру. А ведь она сильно изменилась за эти месяцы. Облегающее темное платье с длинными узкими рукавами и маленьким белым воротничком недвусмысленно подчеркивало детали, по которым было видно, что их маленький попрыгунчик превратился в настоящую девушку. Да еще такую, с которой ему как брату будет чертовски приятно пройтись по улицам их города на виду знакомых и незнакомых людей.

— Ты уж поверь мне. Ведь я теперь тоже… влюблена.

В следующие минуты она с жаром поведала слегка смущенному ее откровенностью брату о своей дружбе с Петером. Она показала его фотографию, рассказала, что он теперь в Берлине, но должен вернуться. А когда Мартин снова приедет, она их познакомит, и они непременно подружатся.

Через два дня почтовый вагон увозил в столицу рейха ее большое письмо. В нем была их семейная студийная фотография. Мартин сидел на стуле, небрежно держа на коленяхбольшую саблю. Рядом, положив руку ему на плечо, стояла гордая Эрна. Позади сына — улыбающиеся родители. На другом снимке, уже без родителей, смеющаяся Эрна сидела на коленях брата, обхватив его за шею одной рукой. Она болтала ногами, придерживая второй рукой на своей голове сползающую набок фуражку Мартина, а он, придерживая ее за талию, восхищенно смотрел на сестру. Эту, отныне самую любимую свою с братом, фотографию Эрна не стала посылать, посчитав ее достаточно интимной и чисто семейной.

Через неделю Мартин уехал в Брауншвейг в школу унтер-офицеров.

Потом пришло лето. Их переписка с Петером уже давно не была такой частой. Письма стали короче. В них содержались сведения о происшествиях, планах на ближайшее будущее, погоде. Но не было уже той пылкости и впитавшейся между строчек нежной грусти, выражений «а помнишь…» с ностальгическими воспоминаниями прошедшей зимы. Не было мечтаний о предстоящей встрече. Она просто подразумевалась, и все.

В первый день сентября Эрна получила письмо, в котором Петер просто и деловито сообщал ей, что поступил в Берлинский университет имени Фридриха-Вильгельма. Он не сокрушался и не пытался ее утешить. Коротко пообещал приехать на зимние каникулы, после чего писал о новых товарищах, своих планах, столичных театральных премьерах, изюминкой которых в тот год были гастроли «Ла Скала», намекнул, что теперь у него будет меньше времени на письма.

Эрна понимала, что это конец. Ей было грустно и еще стыдно перед братом Что она напишет ему? Что ее просто-напросто бросили? Она вспомнила башни и купола церкви Святой Марии и ту их клятву. Он первый тогда назвал их дружбу любовью, а теперь это слово, появись оно совершенно случайно, по недосмотру, в его или в ее письме, прозвучалобы фальшивым диссонансом. Но почему же так невыносимо печально? Что это? То самое пресловутое прощание с первой любовью, о котором она читала в лирических книжках, посвященных юношеству? Да, пожалуй. И еще — это прощание с детством.

А еще — она, конечно, не могла этого знать — в тот день наступил последний год мира.* * *

Пришла зима.

Шестнадцатого декабря Гитлер учредил награду для многодетных матерей. Это был небольшой красивый голубой крест с удлиненным нижним лучом. По контуру креста шел белый эмалевый кант, а в центре помещался медальон с надписью, окруженный лучами четырехугольной звезды. Вручать награду должны были раз в году в День матери, отмечаемый во второе воскресенье мая.

Понятно, что акция получила широкую рекламу в газетах и на радио. В марте 39-го класс Эрны отправился на экскурсию на одну из мюнхенских фабрик наградных знаков. Там спешно выполняли тридцатитысячный заказ по производству «Почетного креста Немецкой Матери». Всего же к маю для Германии и присоединенной год назад Австрии необходимо было изготовить их около трех миллионов штук.

— Ни в одной другой стране Европы правительство так не заботится о материнстве и детстве, как у нас в рейхе, — уже в который раз назидательно повторяла учительница. — В этом году вы оканчиваете школу. Очень скоро многие из вас станут матерями и на себе ощутят заботу и любовь нашего фюрера — человека, который назвал немецкую женщину факелом жизни!

Подошедший мастер стал показывать ученицам все стадии изготовления награды. Сначала в узкую щель штампа подавалась цинковая полоса. Рабочий сдвигал ее на определенный шаг и ногой нажимал педаль. Пуансон вырубал заготовку, которая падала в коробку под столом пресса. Коробку периодически доставали, и женщина, работающая на соседнем прессе, поочередно укладывала заготовки в гнездо своего штампа и тоже нажимала педаль. Отформованные таким образом крестики отправлялись на металлизацию. Те, что должны были стать третьей степенью, покрывались бронзой, другие серебрились или золотились. Потом сидевшие за большим столом люди тоненькими кисточками наносили на крестики белую и голубую эмали, после чего их укладывали по шестнадцать штук на небольшой решетчатый противень и отправляли в печь для сушки. На заключительной стадии несколько женщин раскладывали готовые кресты и отрезки голубых с белыми полосками ленточек в серые конверты. Позолоченные крестики укладывались в аккуратные коробочки. Они предназначались тем женщинам, которые на благо Германии произвели на свет восемь и более детей. Разумеется, необходимой расовой чистоты.

Дома вечером Эрна, как всегда, рассказала об экскурсии. Они стали припоминать, кто из их знакомых мог бы получить почетный крестик и какой степени.

— А знаете, как я назову своих детей? — вдруг сказала Эрна.

— Ну-ка, ну-ка? — заинтересовался профессор.

— Дочку я назову в честь маминой мамы Августой, а сына — в честь папиного папы Вильгельмом. Что! Вы не верите? Я вам это обещаю, вот увидите. И очень скоро. — Эрна притворно надула губы. — Ага, испугались! Короче, решено — у вас будут внуки Августа и Вильгельм!.. А при чем тут Петер? Чего вы смеетесь?.. Да ну вас!* * *

— И все-таки, Гараман, что там такого сенсационного вы нашли в этих записях?

Септимус, развернув кресло к стене-экрану, подбирал на нем очередной пейзаж. Он нажимал кнопки на пульте, и на стене, сменяя друг друга, возникали идиллические картины природы. На одной из них он наконец остановился.

Осень, низкое вечернее солнце освещает золотые березовые рощицы, пурпурно-красные кусты, стоящую на зеленом холме вдали белую православную церквушку. На переднем плане река. Кабинет президента наполнился тихим размеренным звоном далекого колокола. Шелест ветра, жужжание стрекоз, легкий плеск речной струи на перекате…

— Так, — с трудом оторвавшись от созерцания пейзажа, произнес президент и развернул кресло к столу. — О чем я… Ах да. Так что вы там вычитали такого, Гараман?

Сухопарый старикан в мятом рабочем халате поднял на лоб старомодные очки и пожевал губами.

— Что ж, извольте. Но прежде небольшой экскурс в историю предмета, если позволите. Вы, конечно, в курсе, господин президент, что в Третьем рейхе существовала некая инженерно-строительная организация, которую создал и которой до своей гибели руководил доктор Тодт? Нет? Ну… не важно. — «Ни черта не знает, а пристает», — подумал про себя Гараман. — Они занимались строительством автобанов, мостов и многим другим. Очень во всем преуспели, а что касается доктора Тодта, то он был самым авторитетным и уважаемым инженером в рейхе. Наряду с Леем, Гирлем, Шеером и другими он входил в его трудовую и техническую элиту. Но вот в 1942 году Тодт неожиданно погибает в авиационной катастрофе: после очередного совещания у Гитлера садится в самолет и — ба-бах! От него и всех, кто был рядом, остаются только головешки. Дальше торжественные похороны и вечная память. И почти сто лет никому из историков и в голову не могло прийти, что все это инсценировка. Фриц Тодт просто был переведен на другой участок работы. Настолько секретный, что все, кто туда отправлялся, сначала трагически исчезали.

— Это куда же?

— В Землю Королевы Мод на базу-211.

— Это что, в Антарктиду, что ли?

— В нее самую. Там немцы нашли гигантские пещеры, обогреваемые естественным теплом подземных источников, добраться к которым можно было только на подводных лодках, пройдя десятки километров под прибрежными айсбергами. Еще до войны они начали обживать это место. Антарктида поглотила тогда очень большие ресурсы Германии. Некоторые считают, что персонал базы насчитывал от 50 до 100 тысяч человек. По большому счету именно ей мы обязаны тем, что у Гитлера не хватило средств на атомную бомбу и другие проекты.

— Насколько мне известно, потом все это дело похерили?

— Да, уже после войны кто-то подорвал заряды и обрушил десятки километров тоннелей.

— Ну и…

— Так вот, после того совещания, на котором решили, что остальные работы в Германии доделает кто-нибудь другой, Тодта загримировали, тайно переправили в один из северных портов и вместе с другими командированными погрузили на борт подводной лодки. Обо всем этом мы узнали только недавно. Было много шума и всяких премий.

— Что-то припоминаю.

— А теперь представьте, каково было наше удивление, когда на полях одной из книг в 60-м году XX века мы обнаруживаем недвусмысленную запись о тайне гибели Фрица Тодта. И это далеко не все…

VIII

Et patimur longae pacis mala,

Saevior armis luxuna incumbit[14]

Весной 1939 года Эрна окончила школу. Ей предстояла отработка трудовой повинности, и она написала заявление о приеме на работу в качестве сестры-сиделки в Фрауенклинике на Гетештрассе.

В те годы количество сиделок-монашек и орденских медицинских сестер в германских больницах и клиниках, даже тех, что находились под патронажем церкви, резко сокращалось. С одной стороны, сами епископы запретили орденским сестрам ассистировать при операциях, связанных с исправлением наследственности, что сразу привело к их массовому увольнению, с другой — государство всячески стремилось удалить из лечебных учреждений католических и протестантских сиделок из церковных орденов милосердия, заменяя их членами национал-социалистского союза медицинских сестер. Эти последние давали официальную клятву на верность фюреру и рейхсканцлеру, и между им иними не стояли ни церковь, ни сам Господь Бог. К сороковому году церковь была окончательно выдавлена из системы здравоохранения рейха, освободив большое число вакансий для окончивших среднюю школу девушек.

Их переписка с Петером в то лето почти полностью угасла и заключалась в поздравлениях друг друга с некоторыми праздниками и днем рождения, Письма уже не заканчивались словами: «Жду, скучаю. Твоя Эрна» или «Твой Петер». Грусти по этому поводу не было, но память о той их зиме оставалась по-прежнему самым радостным детским воспоминанием.

В конце августа Эрна съездила на несколько дней к тете Клариссе в Регенсбург и рано утром, в пятницу первого сентября, выйдя из поезда на мюнхенском вокзале, услышала зачитываемую по радио речь Гитлера. Это было короткое обращение к армии по поводу начала Польской кампании. Вероятно, его повторяли уже не в первый раз.

«Польское государство отказалось от мирного урегулирования конфликта… и взялось за оружие. Немцы в Польше подвергаются кровавому террору и изгоняются из своих домов… Чтобы прекратить это безумие, у меня нет другого выхода…»

— Вы знаете, что мы напали на Польшу? — выпалила она с порога родителям, когда пришла домой. — Немедленно включайте радио!

— Не мы напали на Польшу, дочка, — говорил ей профессор, когда через час они сели завтракать. — Мы только отразили их агрессию. Будь осмотрительнее в своих выражениях.

Вторжение вермахта в Польшу никем не было воспринято как начало новой мировой войны. Даже события воскресного дня третьего сентября, когда Англия (за которой вскоре последовали Австралия, Индия, Канада и другие британские доминионы), а за нею и Франция объявили войну рейху, эти события мало кого напугали. «Объявить войну еще не значит воевать», — заявил тогда фюрер. А уж он-то знал, что говорил.

Профессор сидел в небольшом кресле в столовой и читал вслух речь Гитлера в Рейхстаге по поводу начала военных действий в Польше. Жена и дочь молча слушали его, занимаясь кройкой и подшивкой штор затемнения, Они разложили черную ткань на большом овальном столе, прозванном профессором Форумом, и размечали ее портновским мелком.

Гитлер много говорил о Данциге и «польском коридоре», перечисляя страдания и унижения живущих там немцев. Он напоминал также о своих многочисленных усилиях, направленных на решение этой проблемы политическим путем.

«Эти предложения о посредничестве потерпели неудачу, потому что в то время, когда они поступили, прошла внезапная польская всеобщая мобилизация, сопровождаемая большим количеством польских злодеяний. Они повторились прошлой ночью. Недавно за ночь мы зафиксировали двадцать один пограничный инцидент, а прошлой ночью их было четырнадцать, из которых 3 оказались весьма серьезными Поэтому я решил прибегнуть к языку, который в разговоре с нами поляки употребляют в течение последних месяцев. Эта позиция рейха меняться не будет».

Далее фюрер благодарил Италию за нейтралитет, уверял, что признает границы Франции незыблемыми, а Англии предлагал искреннюю дружбу. О России он сказал:

«Я особенно счастлив, что могу сообщить вам одну вещь. Вы знаете, что у России и Германии различные государственные доктрины… Германия не собирается экспортировать свою доктрину. Учитывая тот факт, что и у Советской России нет никаких намерений экспортировать свою доктрину в Германию, я более не вижу ни одной причины для противостояния между нами… это решение — окончательное. Россия и Германия боролись друг против друга в прошедшую мировую войну. Такого не случится снова…»

Он часто напоминал в своей речи о себе и своей миссии:

«Вся моя жизнь принадлежит моему народу — более чем когда-либо. Отныне я — первый солдат Германского рейха. Я снова надел форму, которая была для меня дорога и священна. Я не сниму ее до тех пор, пока не будет одержана победа, ибо поражения я не переживу».

— А ведь он клялся не допустить войны, — вздохнула Элеонора Вангер. — Он не переживет поражения! А я не переживу, если с Мартином что-нибудь случится.

— Успокойся, Элли, — Вангер опустил газету на колени, — это всего лишь жесткий урок полякам. Вот увидишь, через несколько дней наши войска остановятся и начнутся мирные переговоры. Гитлер получит все, что хотел, включая Данциг и «коридор», а поляки поймут, что нельзя впредь безнаказанно нарушать нашу границу.

— Готфрид, ты сам не веришь в то, что говоришь!

— Где же сейчас наш М-а-артин? — задумчиво, нараспев проговорила Эрна, помогая матери расправлять ткань. — Почему он не написал нам об этом?

— Возможно, он в Западной армии, — продолжал успокаивать жену профессор. — В Польше нет особенных гор.

— Ну да, а на западной границе их, по-твоему, полным-полно.

— Ну, например, Арденны…

Заканчивая чтение речи, профессор озвучил ее заключительные слова, словно специально предназначенные для жены:

«Будучи сам готов в любой момент отдать свою жизнь — а ее может взять кто угодно — за мой народ и за Германию, я требую того же и от любого другого. Ну, а тот, кто думает, будто ему прямо или косвенно удастся воспротивиться этому национальному долгу, должен пасть. Нам не по пути с предателями. Тем самым все мы выражаем приверженность нашему старому принципу: не имеет никакого значения, выживем ли мы сами, необходимо, чтобы жил наш народ, чтобы жила Германия!»

Элеонора только вздохнула и покачала головой.