Чтение 7–й страницы книги ~Сумерки~

Или же автор сам наделил этой силой своё творение? Я надеялся найти ответ на десятки вопросов, беспокойно, как пчёлы в улье, роившихся в моей голове, в конце дневника. А он подбадривал, раззадоривал меня, раскладывал среди строк приманки обещаний, но, соблазнившись ими, я только попадал в новые силки, ещё более прочно удерживавшие меня, в то время, как миражи обещанных ответов так и оставались где-то на линии горизонта и не думали приближаться.

Впрочем, возможно, это бесконечное оттягивание разговора начистоту было просто одним из уготованных мне испытаний. Преодолев разочарование и подавив ропот, я вскоре был удостоен объяснения — если не всего, то многого из происходящего.

Предостерегая свой отряд от возвращения назад по сакбу, Хуан Начи Коком на самом деле обращался ко мне. Он глядел мне в глаза — сквозь пять столетий, через книжную пыль и тлен, через индустриализацию, фрейдизм и развитый социализм, через тонны дурацких однодневок в бумажных обложках о невероятных приключениях грудастых блондинок в южноамериканских джунглях, — через всё, что должно было сформировать моё представление о мире и о месте в нём индейцев майя. Сквозь всё, что могло заставить меня взглянуть на разворачивающуюся драму как на балаган, заставить усомниться в подлинности этого рассказа. Он устало, но настойчиво смотрел на меня с песочных страниц, утирая со лба пот,и я понимал: это мне предназначены его слова о дрогнувших душах, которым суждено быть растерзанными демонами.

Отступать поздно. Где-то далеко-далеко за спиной с грохотом захлопнулась дверь, с которой начался мой спуск в это подземелье. Заигравшись, я пренебрёг предостережениями, которыми изобиловал дневник. И теперь, если верить Хуану Начи Кокому, единственное спасение было в продолжении начатого пути.

И всё же, прежде чем прервать короткий привал и, рассекая своим мачете хитросплетения майянских суеверий и достойных иезуитов интриг братьев-францисканцев, снова броситься, очертя голову, в дебри заковыристых староиспанских деепричастных оборотов, я решил получше изучить своего нового противника. Кто такой человек-ягуар?

Кюммерлинг только беспомощно пожал плечами. В разделе «Религия и мифы майя» этот проходимец ограничился замечанием о том, что основные боги майянского пантеона имели по нескольку обличий и имён, а также обладали двойниками и антиподами, отчего не вдававшимся в тонкости европейцам казалось, что божеств у аборигенов — неисчислимое множество. Для наглядности он привёл пару слизанных с чьей-то серьёзной монографии рисунков богов, среди которых я узнал покровителя учёных и грамотности — Ицамну, непременных Чаков, а также богиню Луны Иш-Чель.

Человек-ягуар, видимо, являвшийся достаточно заметным персонажем майянской мифологии, всё же был упомянут, но лишь вскользь, среди прочих демонов и демиургов. Полагая, что со среднестатистического читателя и этого будет вполне довольно, Кюммерлинг в своей характерной склеротической манере сбился на другую тему.

Что же, ничего иного я от него и не ожидал. Оставалось надеяться, что Э. Ягониэль не упустит возможности на таком ярком примере продемонстрировать изумлённой публике, чем отличается подлинное волшебство от ярмарочного шарлатанства. Уж он-то не позволит себе обойти вниманием такое любопытное создание. Я был практически уверенв своём успехе, отправляясь на поиски человека-ягуара прямиком в глоссарий.

На «Ч» его, разумеется, не было. Он затаился на букве «Я», как раз под словом «Ягуар», выделенный одновременно и жирным и наклонным шрифтами: «человек-ягуар (миф.) — стр. 272–275». Вот это удача! Сразу три страницы, заполненные скрупулёзно собранными сведениями, смелыми гипотезами, а если повезёт, то и снабжённые иллюстрациями!

267, 269, 271, 277, 279… Постойте, этого не может быть! Сначала я решил, что в спешке пролистнул нужное место, или что склеившиеся от времени страницы попусту треплют мне нервы. Закрыв и открыв глаза, словно рассчитывая таким образом рассеять наваждение, я вернулся на двести шестьдесят седьмую страницу и медленно, методично проделал весь короткий путь до двухсот восемьдесят первой, где, к своему ужасу, обнаружил виденный мной уже мрачный портрет Диего де Ланды.

Нужные мне два листа отсутствовали. Они были удалены из тома аккуратнейшим образом, одним идеально прямым разрезом. Тоненькие полоски бумаги — всё, что оставалосьот страниц с двести семьдесят первой по двести семьдесят шестую — свидетельствовали о том, что речь идёт не о типографской ошибке, а о преднамеренном злодеянии.

Листы, извлечённые точно таким же образом из другой книги, лежали на столе прямо передо мной. Отрицать это было невозможно: могущие оказаться бесценными для меня сведения о пресловутом майянском оборотне были изъяты из случайно приобретённой мною книги той же рукой, что подкладывала мне для перевода новые главы дневника.

Были ли эти страницы вырезаны из труда Ягониэля ещё до того, как он попал в мои руки? Или неизвестные оскопили книгу, когда она лежала, преданная мною, дожидаясь своей участи у мусоропровода? Более вероятно второе; иной смысл приобретала в этом случае и пропажа моих переводов первых глав.

На мгновение я ощутил себя крысой, запертой пытливым учёным в хитроумном лабиринте, оборудованном специальными устройствами, поднимающими и опускающими дверки, которые открывают новые ходы, ведущие на свободу или в западню, отсекают пути к отступлению, постоянно изменяют рисунок этого лабиринта, делая запоминание изначального маршрута делом заведомо обречённым.

Нет, я не сам бежал, зашоренно глядя только перед собой, по его бесконечным дорожкам; кто-то направлял меня, отворяя и запирая дверки возможностей, подкладывая нужную информацию, убирая со сцены персонажей, чья роль уже отыграна, чтобы вновь оставить меня один на один с лабиринтом. Значит, выбора не было, была лишь его иллюзия? И каков был пункт назначения того единственного маршрута, который для меня прочертили?

Я вернулся к Ягониэлю. Увлечённый водоворотом своих — будем надеяться, шизофренических — открытий и догадок, я уже решил было, что, материализовавшись посреди изданного десятилетия назад научного труда, портрет Диего де Ланды станет с такой же непосредственностью блуждать по его страницам, возникая в той главе, на которую мне надлежало обратить особое внимание. Но нет — юкатанский епископ был, кажется, вполне доволен своим прежним расположением. Пассажи, посвященные человеку-ягуару, до похищения просто соседствовали с заметками о человеческих жертвоприношениях, будучи включенными автором в раздел «Верования и обряды майя». Однако теперь мне уже сложно было судить, о чём именно предостерегал читателя епископ.

Хуже всего было, что я до сих пор не мог связать воедино всё отдельные события, из которых складывалась — одновременно сейчас и в шестнадцатом веке — эта странная и всё более мрачная история. Может быть, я и сам принял бы в ней более активное участие, будь правила известны мне заранее.

Пока же мне не оставалось ничего другого, как последовать совету Хуана Начи Кокома, и, преодолев искушение броситься назад, снова прибиться к арьергарду испанского отряда.

«Что через несколько сотен шагов от того места, где убежал от нас на свою погибель Франсиско Бальбона, увидели мы двух вытесанных из камня идолов невеликого размера — каждый из них едва доходил мне до пояса; однако же, вид у этих каменных карликов был пресвирепый, глаза круглые и выпученные, а рты полны громадных клыков. Что Фелипе Альварес, не доходя ещё и двадцати шагов до них, и смотря не самих божков, а высоко над ними, пришёл в такой ужас, что потерял дар речи и обмочился.

Что ударами и пинками Васко де Агилар провёл его мимо тех идолов, преодолев самое отчаянное его сопротивление. И что, не взирая на ласковое обхождение и ангельскую кротость, с которою обращался с несчастным взявший над ним опеку брат Хоакин, оный Фелипе Альварес более уже в себя не пришёл. Что из звуков он издавал лишь мычание, с губ же его постоянно стекала слюна, а глаза были широко раскрыты и обращены в пустоту.

Что следующей ночью на привале Фелипе Альварес был убит ударом кинжала в сердце. И что совершившего это злодеяние установить не удалось; никто этого и не желал, таккак своим непрестанным мычанием несчастный внушал всем такую тоску и страх, что и я, и прочие были в душе благодарны его убийце.

Что проводник наш, Хуан Начи Коком, доверяя мне более прочих, сказал после этого, что среди нас есть человек, который знает о конечной цели нашего похода более его самого. Что этот-то человек и мог прикончить Фелипе Альвареса, поступая согласно тайным своим соображениям.

Что тогда я не понял, о чём со мной говорит проводник, однако решил, улучив возможность, вновь попробовать дознаться о том, что известно об этой цели самому индейцу. Что на сей раз тот отпираться не стал, и только лишь удостоверившись, что другие нас не слышат, поведал мне преудивительную вещь.

Что, по его словам, недалеко от места под названием Калакмуль, куда, вероятно, и вёл сакб, располагался древний храм, содержавший небольшое хранилище самых сокровенных книг его предков. Что об этом храме живший с ними дед говорил, что в нём хранится также и некая рукопись, которую принято называть летописью грядущего, потому чтовек за веком она раскрывает будущее майя и всего мира, и предрекает его неизбежную кончину, называя с точностью день, в который небеса обрушатся на землю.

Что рукопись та описывает и знамения, по которым возможно будет определить приближающийся Апокалипсис, дабы дать посвящённым время возвестить предначертанное остальным майя, предоставив этому народу время для молитв и прочих необходимых приготовлений. Что это знание тайно, и тайна эта охраняется людьми, демонами и богами наравне. И что знание это проклято, как прокляты и все посвящённые в него.

Что, по словам проводника, сам он только потому слышал о нём, что мать его относилась к старинному роду, наиболее достойные сыны которого правили в древности всеми этими землями, и что царская кровь течёт и в его жилах. Рассказал он также, что в детстве в доме их жил некий старик, которого он тогда почитал за своего деда, и что этот старик не работал и ничего не делал в доме, а только играл с мальчиком и рассказывал ему сказки, требуя, чтобы тот их запоминал. И что в один день старик ушёл за порог и более никогда не возвращался.

Что многие небылицы его Хуан Начи Коком сумел запомнить, в их числе и историю о храме в Калакмуле. И что о смысле этих сказаний и об их значении задумался он и догадался лишь десятилетия спустя.

Что когда я спросил его, отчего он не желал говорить мне об этом ранее и стал говорить теперь, ответил мне Хуан Начи Коком, что время его истекает, и скоро он отправится в подземный мир; я же, по его разумению, являлся тем человеком, которому ему надлежало передать это послание. Что о многом, выходя из Мани в поход, он ещё не знал сам, однако оно открылось ему в пути, через сны и видения. Что незримою рукою был ведом и я сам, оттого и защищал проводника от убийц и от гнева товарищей. Что послание то в один день станет мне известно, и что на меня будет возложена обязанность передать его далее».

La Revelaci?n
[Картинка: i_010.jpg]

Должен признаться, я далеко не сразу сумел осознать весь смысл прочитанного, поистине вселенский масштаб описываемых в дневнике событий, и, размах двигающих их древних механизмов, тронутых тысячелетней ржавчиной.

Постепенно возводя шаткую башню своего понимания того, что со мной происходило, я все ещё не был готов отвлечься от работы скромного каменщика, один из другим укладывающего кирпичики запретных знаний, чтобы, окинув уже взглядом архитектора всё целиком, увидеть в нём контуры будущего здания.

Почти все кирпичи были уже обожжены и лежали у моих ног, оставалось лишь водрузить каждый из них на своё место, и, поднявшись на балкон построенной башни, оглядеть мир с новой, недоступной прежде высоты. Однако я отчего-то оттягивал этот момент, предпочитая увлечённо месить раствор и в сотый раз выравнивать уже уложенные камни. Глядеть только себе под ноги было спокойнее, чем задуматься наконец, куда ведёт меня выбранная мною дорога.

И хотя автор дневника, утратив веру в мою проницательность, уже перешёл от полунамёков и ребусов к популярным объяснениям, я продолжал прятать голову в песок и делать вид, что всё равно ничего не понимаю.

В первые минуты меня просто переполнили счастье и гордость: ведь я, очевидно, с достоинством выдержал все испытания, и написавший отчёт всё же решился приподнять завесу над его главной загадкой. Теперь я знал: не тонны золотых украшений, не драгоценные камни манили Диего де Ланду, не ради обретения потерянных кладов майя юкатанский епископ принёс в жертву сельве десятки испанских конкистадоров. Нет, он желал обладать сокровищем куда более ценным: не иначе, как древний манускрипт являлся магическим артефактом, во всяком случае, францисканец должен был в это верить.

Заполучить в своё распоряжение самое сокровенное предсказание майянских жрецов, прикрыв дерзкую операцию бутафорской охотой на ведьм — вот что замыслил настоятель монастыря св. Антония. Быть может, об этой потерянной летописи ему было известно нечто такое, о чём индейский проводник не догадывался, несмотря на свои прозрения. Так или иначе, те силы, которые Диего де Ланда не поскупился выделить на экспедицию в Калакмуль (я поверил Хуану Начи Кокому, считавшему, что отряд двигался именно туда), были достаточным доказательством важности миссии, возложенной на автора отчёта.

Зачем? Я мог помыслить лишь об одной причине.

Власть! Предсказания грядущего Апокалипсиса были наверняка далеко не единственными сведениями, сокрытыми в летописи. Считая, что он сможет причаститься тайн будущего, епископ де Ланда мог надеяться обрести ответ на многие вопросы, касавшиеся и испанского завоевания Юкатана, и предначертанного для всего мира. Более того, история с захватом манускрипта отдавала и политикой: обладатель единственного точного пророчества волен раскрывать его частично или полностью, правдиво или нет, трактовать в выгодном для себя ключе, манипулируя безоговорочно верящими в него индейцами. Возможно ли изобрести более могущественный инструмент для подчинения непокорных иноверцев, чем установление монополии на толкование их священного писания?

Оборвав очередную главу на словах, дразнящих любопытство читателя и распаляющих его фантазию, писавший давал понять: история не окончена. Хотя в последнем прочтённом мной отрывке и не находилось прямых указаний на то, что содержание манускрипта позже стало известно автору дневника, мне отчего-то казалось, что дело обстояло именно так.

Отныне я был просто обязан дочитать его до конца. Происходящее со мной давно уже вышло за рамки занимательного кабинетного приключения, призванного скрасить рутину моих будней, но только сейчас я начинал догадываться, почему так выросли ставки в этой игре.

Если я действительно стоял на грани раскрытия одной из величайших тайн древних майя, если мог вместе с пробравшимся в Калакмуль конкистадором услышать предназначенные лишь избранным предсказания, и — как знать? — заглянуть сквозь пелену веков не только в прошлое, но и в будущее, — имел ли я право отступить?

Наконец, пути назад у меня не было хотя бы потому, что я и сам бы уже не согласился вернуться в свою обычную жизнь. Жизнь? Разве можно было назвать этим чудесным, великим словом моё жалкое прозябание, существование от заказа до заказа, которые всего-то и позволяли мне, что купить ещё продуктов да оплатить счета за воду и электричество, и для чего? — просто чтобы протянуть до следующих заказов, до пенсии, до смерти.

В детстве я предпочитал книжки о моряках и ковбоях прогулкам во дворе с соседскими мальчишками, — не знаю, от болезненной ли своей стеснительности, или от того, что взбивать конскими копытами пыль прерий и оборонять от краснокожих покосившиеся форты мне казалось делом куда более увлекательным, чем расстреливать из рогатки чужие стёкла и делать несчастным бродячим кошкам инъекции одеколона «Красная Москва», чем развлекались дворовые хулиганы.

Прошло больше тридцати лет — и что изменилось? Фенимор Купер и Жюль Верн всё ещё занимали привилегированные места на моих пыльных книжных полках. Это уже был почётскорее формальный, сродни тому, которого удостаиваются ушедшие в отставку ветераны, — по круглым датам их исправно украшают блестящими медальками из дешёвых никелевых сплавов, но к наставлениям их уже никто не прислушивается, а их воспоминания о былых военных подвигах воспринимаются как рыбацкие байки.

Я вырос из них, но это не значило, что мне стало уютнее в реальном мире, и что взрослый я отдавал предпочтение дружеским попойкам, карьере и ухлёстыванию за женщинами — всему, чем полагается заниматься в свободное время твёрдо стоящим на этой земле мужчинам. Нет, я по-прежнему отчаянно пытался укрыться в вымышленных мирках, при чтении поднимающихся и обретающих ложный объём, как картонные фигурки со страниц таких специальных детских книжек, знаете? Только вот в мирки Верна мне больше не верилось: теперь-то я видел, что за их раскрашенной поверхностью ничего нет.

Однако стоило мне ввязаться в историю с испанским дневником, таким достоверным, таким подлинным, как неубедительной картонной декорацией стал казаться весь мир вокруг меня. И, окунувшись в магическую реальность дневника, возвращаться в свою блёклую, плоскую, так называемую «настоящую жизнь» стало для меня делом просто немыслимым.

В компании суровых, по глаза заросших бородой конкистадоров мне теперь было проще, чем с немногими чудом сохранёнными университетскими приятелями. Я охотно разделял с испанцами все тяготы их похода и не бежал от угрожавших им опасностей, рикошетом бивших и по моей жизни. Я поверил в их цель, после чего она стала и моей тоже. Я вместе с ними бился над разгадкой истинных задач экспедиции, и мне выпала честь узнать о них одним из первых.

Последний отрывок мне пришлось изучить заново не менее трёх раз. Я чувствовал себя провинциальным туристом, который до тошноты долго трясся в старом разваливающемся автобусе, вслед за загорелым жилистым гидом пробирался по узким и скользким тропам, всё на свете проклял и пожалел, что прельстился на посулы турагентства, но взобрался-таки на некую заветную гору. И вот проводник разрешает остановиться и передохнуть, а сам с загадочной улыбкой отодвигает раскидистые ветви, и перед тобой предстаёт вид настолько невероятный, что у тебя перехватывает дыхание, ты теряешься и не знаешь, на чём остановить взгляд, а в лицо плещет холодный ветер, высушивая испарину, снимая усталость и освежая восприятие.

Тебя пронизывает осознание собственной сиюминутности, бренности, тщетности в сравнении со спокойным, почти вечным величием того, что ты видишь перед собой. Потом ты пробуешь, чтобы пленить и посадить в золотую клетку хоть частицу этого переживания, сделать фотографию. Достаёшь свою дурацкую дешёвенькую камеру, наводишь её и растерянно понимаешь, что объектив захватывает только крошечный прямоугольник безграничного пространства, раскинувшегося перед тобой. Беспомощно переводишь видоискатель с одной детали на другую, но куда там! — величественной этой картине тесно даже в поле твоего зрения, а десять-на-пятнадцать стандартной фотокарточки будут ей настолько малы, что не стоит и пытаться втиснуть её туда.

Я тщился поймать в видоискатель своего понимания всё грандиозное полотно, с которого создавший его художник сдернул, наконец, покрывало, представляя на суд зрителям. Обряд посвящения состоялся, но был ли я готов к открывающемуся мне знанию? Уверен, даже самому автору дневника было непросто поверить в услышанное — а ведь в его время ангелы и бесы ещё разгуливали на свободе, а не были загнаны в резервации специалистами поdelirium tremens.

«…Что это знание тайно, и тайна эта охраняется людьми, демонами и богами наравне. И что знание это проклято, как прокляты и все посвящённые в него… И что на меня будет возложена обязанность передать его далее…»

Передать далее? Уж не для того ли и писался дневник, чтобы сохранить и донести до других полученные его автором сведения?

Неужели я и в самом деле был не случайным читателем старинных путевых заметок, а адресатом послания, отправленного до востребования через столетия и континенты? Эта версия казалась совершенно неправдоподобной, фантастической, и всё же только она была способна выдержать критику. Только в ней находилось место для всех удивительных событий, которые потрясли мою жизнь в последние месяцы. Она единственная объясняла их и давала представление о том, чего мне приходилось ждать в будущем.

Но, думая о собственной избранности, я всё ещё не понимал пугающего значения всех прочтённых мною строк. Я жадно заглотил наживку целиком, даже не почувствовав стального крючка, на который она была насажена. Он дал о себе знать лишь полчаса спустя.

Вслушиваясь в отдалённый гул машин и доносящийся с Арбата слабеющий гомон толпы, я возбуждённо вышагивал вокруг овального обеденного стола в большой комнате и старался объединить всё, что со мной произошло, в единое целое.

Итак, допустим, что переводимый мною дневник со всей его приключенческой мишурой был всего лишь введением, подготовкой к неким откровениям, пророчествам, содержавшимся в более поздних главах. Положим, описываемая в нём история правдива и, более того, понимать самые странные её части надлежит именно буквально, а не как некую метафору. То есть, если упоминаются демоны, охраняющие сокровенные знания от любопытных, в них лучше поверить и прислушаться к предостережениям. Что же тогда? Я попробовал восстановить всю историю с самого начала…

…Отправленный в поход за некими майянскими книгами и идолами испанский дворянин вместе со своими товарищами и подчинёнными оказался марионеткой в руках сил кудаболее могущественных, нежели корона или церковь, хотя сам поначалу считал, что выполняет именно их волю. Не поставив его в известность о подлинной задаче экспедиции, Диего де Ланда доказал, что сам играл независимую партию, цели и смысл которой были понятны только ему самому.

Будущий юкатанский епископ оправдал выделение таких значительных ресурсов для столь туманной миссии опасениями индейского мятежа. Даже если такая угроза и действительно существовала, интуиция подсказывала мне, что де Ланда использовал её скорее как предлог для осуществления своих теневых планов. Он составил их уже за месяцы до происшествия с собакой ключника, выведшей того на языческие капища в подвалах монастыря в Мани. Через осведомителей ему стало известно о существовании некогостаринного майянского свитка с мрачными и грозными предначертаниями, обладание которым сулит ему безграничную власть над умами майя, над судьбой полуострова, а возможно, и нечто намного большее.

Знал ли он, где искать манускрипт? Хотя летучие отряды рассылались из Мани во все концы Юкатана, самый крупный отправился именно в Калакмуль. Остальные, вероятно, были просто прикрытием, а уничтожение тысяч книг на грандиозном в своём варварстве auto de f? — попыткой скрыть пропажу важнейшей из них. Де Ланда хотел завладеть свитком во что бы то ни стало, и исполняющие его приказание конкистадоры не останавливались ни перед чем. Ни загадочное исчезновение и предположительная гибель половиныотряда в неурочную грозу, ни предупреждения перепуганных индейцев (планы настоятеля каким-то образом были донесены майянским старейшинам), ни нападения свирепых дикарей, ни вспышка болотной лихорадки, ни сопротивление,с которым сама сельва, казалась, встречала чужаков, — ничто не поколебало их решимости. Да, солдаты роптали, но все поползновения к бунту были подавлены командирами отряда в зародыше. Индейский проводник говорил, что один из людей в отряде точно знал, что за добыча ждала его в конце пути, что именно надлежит искать, чтобы затем доставить это нетерпеливо дожидавшемуся вестей епископу. И мне ещё только предстояло вывести этого человека на чистую воду…

Но если есть одни силы, стремящиеся взломать печати и узнать запретное, то, согласно предупреждению Хуана Начи Кокома, должны проявить себя и другие, противодействующие им, эти сведения оберегающие. Зная об этом, можно ли было продолжать считать все напасти, обрушившиеся на экспедицию, простой случайностью, и отказаться от поисков их скрытого значения? Нет, беды, раз за разом подвергавшие отряд децимации, и не могли быть ничем иным, как результатом демонического или же божественного вмешательства. Мне вспомнился тот вечер, когда я прочёл главу, в которой лишь недавно выступившие в поход конкистадоры потеряли половину отряда, оставленную сторожить лагерь. Единственная иллюстрация в той главе — отталкивающий уродец, изображённый в самом конце, на незанятом буквами месте, звался Chac. Чак, одно из самых могущественных майянских божеств. Так могли ли гроза, озарявшая незрячее чёрное небо ветвистыми молниями и хлынувший на сельву ливень, смывший все следы исчезнувших людей и коней, быть проклятиями и слезами Бога дождя? Не содержали ли и другие роковые происшествия тайных знамений, которые я не смог разгадать из-за своей неискушённости?

Участники экспедиции подвергли себя опасности, едва ступив на путь, который мог привести их к упоминавшемуся Хуаном Начи Кокомом знанию… Знанию, вероятно, содержавшемуся в позднейших главах заметок… И, значит, достаточно было сделать первый шаг по ведущей к нему тропе…

Бумажку, которая поставила всё на свои места, мне вложило в руки Провидение. Обычно я, не задумываясь ни секунды, швырял в урну квитанции, вручаемые в бюро при передаче готового заказа. Но она каким-то чудом избежала этой доли, спрятавшись в заднем кармане брюк и пересидев там несколько чисток.

То, что вчера показалось бы мне клочком паршивой бумаги с чьим-то небрежным росчерком и расплывшимся синим штемпелем, сегодня превратилось в бесценный документ, в ту самую, на первый взгляд ничем не примечательную, но заветную костяшку домино, которая падает первой и увлекает за собой тысячи других, открывая взгляду новые узоры и зашифрованные рисунки.

«Бюро переводов «Азбука», и далее — от руки: «заказ выполнен, принят. Выплачено 970 руб.00 коп. Семёнов И.». Забавная, похожая на яйцо буква «о», уже будила во мне беспокойные воспоминания, но невиданная «з» с захлёстом чуть ли не на две строчки вниз, не оставляла никаких сомнений.

Я точно знал, где видел такой же почерк, я слишком долго и слишком внимательно всматривался в те четыре слова, и они плясали у меня перед глазами до сих пор,

словно выжженный в глазной сетчатке неосторожного рабочего слепящий зайчик пламени сварочного аппарата.

«Они идут за мной». В панике брошенная в конце одной из глав книги карандашная надпись, стёртая и утопленная в крови, была написана той же рукой, что выдавала мне расписки за сделанные переводы в бывшей детской библиотеке.

Теперь я понимал, кто читал дневник до меня, какие посулы, заставившие его выхватывать крупицы знания у меня из-под носа, он увидел в прочтённых им страницах, зачем старался перевести раньше меня новые главы дневника и скрывал при этом от меня и их содержание, и свою работу. И я знал, какую цену ему пришлось за это заплатить. Неясно было однако, до скольких глав успел добраться притворявшийся равнодушным клерк из моего старого бюро, и что именно навлекло гнев заказчика, если за убийством стоял он? Расправились ли с ним за то, что он покусился на чужие секреты, или же такая судьба ожидала любого, кто прикасался к испанскому дневнику? Вот на этом-то месте и повалилась та самая костяшка домино.

Уничтожившие любопытного клерка создания, добравшиеся, верно, и до первого переводчика, измучившая меня болезнь, потусторонний ночной гость, вопли юкатанского лесного дьявола в моём дворе — всё это были звенья одной цепи. Цепь эта уходила в тёмный омут, и к ней был прикован сказочный ларец. Пытаясь достать его, я сам вытягивализ мрака звено за звеном, и каждое следующее было ужаснее предыдущего.

Я повторял судьбу неназвавшегося испанского офицера, мы с ним вместе делали каждый новый шаг, преодолевая чье-то растущее сопротивление, словно натягивая всё больше невидимый жгут, упрямо продвигаясь вперёд — одновременно — он в шестнадцатом веке, я — в двадцать первом. Я больше не был наблюдателем, незаметно для себя я стал частью этой истории, увязнув в ней по пояс, и продолжал — теперь уже добровольно — погружаться всё глубже.

Творившееся со мной было тенью, повторением случившегося пять веков назад. Но может быть, и первое, и второе были отголосками, реинкарнациями неких изначальных откровений, первой передачи Знания, состоявшейся невообразимо давно? Знания, которое впоследствии кочевало от хранителя к хранителю — иногда напрямую, от учителя к ученику, иногда — через посредников, пропадая на долгие столетия и снова возвращаясь в наш мир из небытия, приводя за собой сонмы демонов и чудищ… Из поколения в поколение, из эры в эру, из уст в уста, с пергамента на бумагу, от рождения Вселенной — и до её последнего вздоха, который оно само и предрекает, и описывает.

Если так, то в эти самые минуты я проходил обряд посвящения, и в ближайшее время должен был принять на себя обязанности хранителя — приобщиться к тайне, оберегать её, покуда хватит стойкости, а затем — найти последователя, которому смогу ее передать. Была ли предусмотрена награда за честное исполнение этого тяжкого долга? Еслисильные мира сего алкали скрытых в рукописи секретов, наделяли ли эти секреты своих носителей властью и мощью, как полагал де Ланда? Увы, вряд ли…

Францисканец не мог знать всего. Не думаю, что к порогу его кельи по ночам являлся молчаливый голем: одного такого предупреждения многим хватило бы, чтобы утратить навсегда охоту разыскать мифическую рукопись. Но я-то это предупреждение получил, и теперь понял, что мне оно мне сулило.

Надпись “El conocimiento es una condena” была ещё одной частью мозаики, которую я аккуратно положил рядом с другой:«…Что это знание тайно, и тайна эта охраняется людьми, демонами и богами наравне. И что знание это проклято, как прокляты и все посвящённые в него…»

Бывает, когда строишь в уме сложные схемы, стараясь разложить по полочкам разрозненные явления и увидеть в них закономерности, путеводная нить логики выскальзывает из рук, и, пока не найдёшь её снова, казавшаяся стройной система вдруг представляется нагромождением не связанных друг с другом элементов, половина из которых — вообще лишние. Или, чрезмерно увлёкшись изящным вариантом решения, начинаешь закрывать глаза на принадлежащие к конструкции детали, только потому что им нет места в этой красивой схеме, они могут обременить её, и придётся строить всё заново.

Согласовав между собой все частички истории с дневником, я не подумал только об одном: что, если эмиссар де Ланды сумел выполнить своё поручение? Что, если вопреки обещаниям индейского проводника, древняя рукопись так никогда и не попала в руки автора заметок, но была обнаружена другим человеком, который затем успешно доставилеё настоятелю монастыря св. Антония в Исамале? Ведь состоялось же то аутодафе! В чём был смысл проводить его, если центральная часть сложного, многоступенчатого плана, каким мне виделась вся интрига вокруг летописи, закончилась провалом, и Диего де Ланде не удалось получить манускрипт? Могло ли случиться так, что на самом деле он наложил на него руки? Судя по всему, это должно было повлечь некие переломы в его жизненном пути… Были ли они? Да, были. Скандал с аутодафе, вызов в Испанию, отстранение от должности и процесс, затеянный против него по обвинению в превышении полномочий.

А затем — личное заступничество Генерала францисканского ордена, чудесное оправдание на мадридском разбирательстве и триумфальное возвращение на Юкатан — чтобы вскоре занять освободившееся место епископа. После истории с летописью он не только не пострадал, но и, напротив, вознёсся. Скептики скажут: епископ — не Папа, и даже не кардинал, таких высот вполне возможно достичь и без помощи высших сил. Однако кто сказал, что сам де Ланда непременно хотел для себя папских регалий? Не обязательно взирать на мир с балкона собора святого Петра, чтобы вершить его судьбы…

Нет, рано, слишком рано было ещё делать выводы. Я по-прежнему нуждался в новых главах путевого журнала, чтобы окончательно разобраться в происходящем.

За окном была уже глубокая ночь, но спать совсем не хотелось. И на улице, и на лестничной клетке стояла полная тишина, и не напряжённая, что-то скрывающая, а обычная, пустая. Я чувствовал: что бы ни преследовало меня прошлым вечером в моём дворе, оно ушло, отступило, хотя бы и на время. Но успокоения мне это не принесло: я был слишком взволнован своими последними открытиями, чтобы уснуть.

Три сорок… КВ-радиостанции в такое позднее время вещают только лёгкий джаз, ведущие досыпают последние часы перед утренним эфиром. А мне вдруг так захотелось послушать последние новости! Пусть пожары, пусть войны, пусть ограбления, лишь бы что-нибудь реальное, современное, любой спасательный круг, который не дал бы мне окончательно захлебнуться в тягучей смеси старинных хроник, мистических подтекстов и собственных домыслов…

Прикрыв за собой на всякий случай кухонную дверь, я принялся крутить ручку настройки на радиоле, пока унылые завывания пустого эфира, дробная фортепианная капель и задумчивые саксофонные соло не сменились человеческими голосами.

«…разумеется, Андрей Валерьевич, я совершенно с вами согласен. Последние события не могут не вызывать определённой встревоженности, особенно у тех из наших слушателей, кто пристально следит за новостями. Создаётся впечатление, что различные стихийные бедствия происходят всё чаще и чаще. Вот, возьмём хотя бы последнее землетрясение в Пакистане. Речь идёт уже, насколько мы понимаем, о сотнях тысяч жертв, разрушения просто гигантские. Стоит ли напоминать о недавнем цунами в Юго-Восточной Азии, унёсшем жизни более двухсот тысяч человек. Или об ураганах, которые один за другим проходят по Соединённым Штатам — заметим, намного чаще, чем раньше, и тому есть свидетельства метеорологов. Новый Орлеан, Хьюстон, не говоря о десятках менее крупных городов, по нынешний день не могут оправиться от предыдущих ударов стихии, а по прогнозам их ждут новые штормы. Ну и у меня к вам такой вопрос: это у нас, я имею ввиду, людей, которые следят за новостями, просто такое впечатление складывается, а на деле статистически ситуация всегда такой была, или всё же есть какие-то глобальные изменения, скажем, связанные с парниковым эффектом? Напоминаем нашим уважаемым радиослушателям, что сегодня ночью у нас в студии гости — Андрей Валерьевич Сузи, глава Росгидрометцентра, Марат Зиновьевич Готлиб, геолог, специалист по тектонике, и Сергей Кочубеевич Шайбу, руководитель МЧС. Прошу, Андрей Валерьевич…»

Я с недоверием уставился на приёмник. Неужели в полчетвертого ночи министр и глава Росгидрометцентра, вместо того, чтобы спать, принимают участие в какой-то популярной радиопередаче о природных катастрофах? Нет, быть того не может. Наверное, просто запись старой передачи прокручивают…

«Спасибо. Я считаю, глобальные климатические изменения ещё не начались. Вот взять ураганы, да, о которых вы говорили, в Мексиканском заливе, в США. Ну, пока нет достаточно оснований говорить о том, что они связаны, к примеру, с парниковым эффектом. То есть, в будущем, если выбросы двуокиси углерода в атмосферу не сократятся, и она продолжит нагреваться, то мы можем ожидать лет через двадцать, к примеру, такой эффект, это да. По поводу землетрясений, мне кажется, это вообще вопрос к Марату Зиновьевичу уважаемому, потому что с климатическими процессами это никак не связано. То есть, если вас интересует моё мнение, то о глобальной тенденции говорить пока не приходится. Скорее, отдельные события, просто как-то так у нас получается, что они одно за другим, и всё это по телевизору постоянно, вот и кажется, что уже бог не весть что».

«Ну что ж, тогда перейдём к вам, Марат Зиновьевич. Цунами, землетрясения, извержения — не слишком ли часто мы слышим о них в последнее время?»

«Часто? Да практически всё время! И знаете, что? Ведь это всё абсолютно естественный процесс, и при том он уже изучен довольно неплохо. Просто там, в Азии, как раз недалеко от побережья Индонезии, происходит, как бы это вам попроще объяснить, схлопывание тектонических плит. Они, плиты, я имею в виду, находятся в непрестанном движении, и есть две точки разлома. В Атлантическом океане одна — там они расходятся, как бы разъезжаются, и вторая вот, как раз, в Юго-Восточной Азии, та самая. Отсюда, от схлопывания этого, и землетрясения, и цунами. И более того вам скажу — процесс этот только набирает ход, и регион будет оставаться сейсмически нестабильным, так что если вдруг нас сейчас слушают люди, которые хотели поехать в отпуск в Таиланд, или на Бали, пусть этот риск принимают в расчёт. А, говоря об ураганах, наводнениях и прочем, — с моей епархией это ничего общего не имеет, тут Андрей Валерьевич прав».

«Спасибо, Марат Зиновьевич. Если уважаемые гости позволят мне небольшое отступление, я бы хотел рассказать о моей недавней беседе с одним довольно известным экологом, чьё имя я сейчас называть не стану. У него есть весьма любопытная теория, согласно которой вся Земля, весь мир, так сказать, вся совокупность созданий и материи, является неким сверхсуществом, возможно, тем самым окончательным, физическим воплощением бога, которое люди всегда пытались объять и представить. Сам человек, по этому определению, — как бы один из видов его клеток. А вот человеческая цивилизация — такая своеобразная раковая опухоль на теле этого сверхсущества. Собственно рак — это неожиданное изменение поведения клеток человеческого тела, не правда ли? Они начинают бесконтрольно расти, уничтожать остальные клетки и ткани, рассылать метастазы по всему организму, каждая из которых должна стать новой опухолью, и всё это подчинено примитивной, разрушительной логике экспансии и пожирания. Цивилизация — такое же заболевание, такой же сбой в генетическом коде клетки, который превращает замечательного тихого пещерного человека, абсолютно неопасного для экосферы, в новый вид существа, в зачаток будущей опухоли. Поражённое цивилизацией, человечество начинает бурную деятельность, претерпевая изменения по тем же принципам, по которым развивается раковое заболевание. Непомерный и неконтролируемый рост численности, метастазы эпохи Великих открытий и колонизации, Колумб и Васко да Гама, Афанасий Никитин, на худой конец. Ну и аналогия эта, разумеется, идёт дальше, и применима к индустриализации, глобализации, вырубке лесов Амазонии и Сибири, выбросам двуокиси углерода в атмосферу, исчерпанию запасов ископаемых, сливам токсичных отходов в реки и океаны, взрывам на атомных электростанциях, и прочему. А вот все бедствия и катаклизмы — это просто следствие того, что человечество этот живой сверхорганизм уже почти отравило, и он постепенно умирает. Мизантропическая такая теория, надо признать, но что-то в ней есть, не правда ли? Это, конечно, не значит, что я сам в неё верю.

Ну и теперь, возвращаясь к нашей теме, вопрос к главе МЧС — Сергей Кочубеевич, имеются ли в Вашем распоряжении технические ресурсы, при помощи которых можно проводить мониторинг опасных природных процессов, предсказывать их каким-либо образом, чтобы…»

На слове «предсказывать» у меня потемнело в глазах. Ответа министра я даже не слышал: его заглушал чудовищный грохот, с которым в моей голове становились на места тектонические плиты смысла. На учащающиеся катаклизмы, вообще переставшие сходить с первых полос газет и журналов, я и сам уже стал обращать внимание. Но навести мостик между сведениями из последней главы дневника и известиями о набирающих оборот природных катастрофах я не сумел, да и побоялся бы.

Отчего-то у меня появилась уверенность в том, что страдания жителей горных пакистанских сёл и раскинувшихся в долинах грязных нищих городов самым непосредственным образом связаны с отчаянием выживших обитателей индонезийских островов, чьи дома и семьи слизнули гигантские волны. Их крики и плач — отголоски воплей отчаянья жителей Нового Орлеана, тоже лишившихся крова и родных, потерявших веру в лучшее правительство на земле, и из последних сил самостоятельно обороняющих родные развалины от мародёров.

Все эти события только казались разрозненными, и то, что они происходили на разных материках и имели различную природу, усугубляло это заблуждение. На самом же деле, имелась некая связующая нить, сшивающая все эти пёстрые лоскутки воедино, а игла, сквозь ушко которой эта нить была пропущена, ни на секунду не прекращала свою дьявольскую работу, присоединяя к образующемуся полотну новые фрагменты. И теперь я начинал понимать, что в ближайшее время судороги, охватившие планету, не только не остановятся, но и, напротив, будут нарастать, распространяясь и на новые, доселе не тронутые бедствиями страны.

Увидев во дворе своего дома дохлых крыс, можно брезгливо обойти трупики или пожалеть умерших зверьков, но можно и увидеть в этом ясное предзнаменование надвигающейся эпидемии чумы. До сих пор, читая газеты или слушая радио, я или сочувствовал мексиканцам, или утомлённо перелистывал дальше, не в силах третью неделю копаться вместе со спасателями в прибрежных песках острова Ява, извлекая оттуда раздувшиеся, рвущиеся в руках тела аборигенов и туристов.

Без подсказки суфлёра, нашёптывающего мне со страниц старинной книги, я бы ни за что не догадался услышать в эхе пакистанских землетрясений, азиатских цунами, американских торнадо и мексиканских наводнений предконцертную настройку труб Апокалипсиса. Я уже давно внимал ему, но лишь сейчас меня научили правильно понимать и относиться к этим вестям. Не поздно ли?

И ещё я подумал, что даже если мне суждено будет стать преемником безвестного конкистадора, и получить от него знания о майянских пророчествах, то уж передать их грядущим поколениям у меня, вероятно, не выйдет. Потому что предсказания эти касаются не некой отдалённой точки, с трудом видимой сквозь туман будущего, а дней, которые придётся застать большинству из нас, в том числе, видимо, и мне. Не оттого ли так обостряется противостояние демонов, людей и божеств вокруг этих старых страниц, которые по прихоти одной из сторон продолжают попадать ко мне? Какая роль всё же отведена мне в этой драме, написанной несколько тысячелетий назад и приближающейся к своей развязке только теперь? Если я не могу стать простым хранителем тайны, что ещё я могу сделать, и стоит ли мне даже пробовать совершить это?

Я обессиленно опустился на диван и зажался в самый угол, раздавленный, поражённый, онемевший. Если бы над моей головой только что разверзлись небеса, и некто громогласный обратился бы оттуда ко мне, назвав меня по имени, я был бы потрясён не больше, чем после того, что мне намёками открыла эта странная ночная радиопередача. Постепенно ко мне стал возвращаться слух: министр Шайбу всё ещё неторопливо бубнил об успехах своего ведомства.

«…разумеется, всё под полным контролем. За последние годы, как вы знаете, финансирование МЧС существенно увеличилось. У нас появились средства для обеспечения полноценного функционирования всех наших структур. Правительство правильно оценивает степень угрозы и готово отразить её. Наши спасательные отряды постоянно проходят тренировки и учения. В распоряжение министерства поступает новейшая техника. Такие опасности, как землетрясения, наводнения, ураганы пока невозможно предвидетьзаблаговременно. Но мы сотрудничаем с ведущими научными институтами, которые ведут разработки в этом направлении. Отлажен механизм эвакуации населения из зон бедствия. На данный момент наши отряды обладают высокой мобильностью и готовы прибыть в пострадавший район меньше чем за сутки. В общем и целом, на сегодня мы можем справиться практически с любой нештатной ситуацией. И если на территории Российской федерации будут происходить такие природные катаклизмы, как те, что сейчас отмечаются в Азии и Латинской Америке, я думаю, мы сможем справиться с ситуацией не хуже, а может, и лучше наших зарубежных коллег», — деревянным военным языком рапортовалШайбу.

«Спасибо, Сергей Кочубеевич. А теперь, уважаемые радиослушатели, у вас есть возможность задать ваш собственный вопрос главе МЧС. Напоминаем наш телефон…»

Я был уверен, что передача транслируется в записи, и трубку взял в руки просто машинально, всё ещё занятый своими собственными мыслями, весьма далёкими от того, что говорил министр Шайбу. Однако после нескольких длинных гудков в динамике мягко щёлкнуло, и нежный девичий голос поинтересовался, как меня зовут и откуда я, а потом сообщил, что переключает меня на студию.

Как знать, не был ли всемогущий министр такой же, как и я, пешкой в близящейся к завершению разыгрываемой небесной партии? Иначе, какой бес заставил его поздней ночью, вместо того, чтобы отсыпаться между бесконечными перелётами по истерзанным катастрофами регионам, тащиться в эфир радиопрограммы, которая вещала лично для меня,и вряд ли могла похвастаться другой аудиторией? Кто мог дать мне ответ на только что сформулированный вопрос лучше, чем главный чиновник, в чью сферу компетенции входят эпидемии, крушения, голод, ураганы и землетрясения? В положении этом чувствовалось и изящество, и ирония сидящих над шахматной доской игроков. Я склонил голову, показывая, что оценил этот небольшой забавный маневр по достоинству.

Однако был мой выход.

«Итак, у нас есть первый вопрос от нашего слушателя из Москвы. Пожалуйста, вы в эфире!»

Я кашлянул, с удивлением слыша, как моё эхо доносится из колонки радиолы, облизнул высохшие губы и негромко, но чётко выговорил:

«Скажите, Сергей Кочубеевич, а Вам не кажется, что все Ваши усилия абсолютно бесполезны, потому что просто надвигается конец света?»

La Condena
[Картинка: i_011.jpg]

Вопреки моим ожиданиям, министр не смутился, не удивился и не отказался отвечать на такой абсурдный вопрос. Тем же будничным тоном он сказал:

«Конечно, у правительства имеются сведения об этом. Иначе, какой смысл был бы у всех приготовлений, которые сейчас ведутся? Мы…»

«Что это? Что происходит?!» — вдруг прервал его голос ведущего. «Это же…», — трансляция оборвалась, приёмник тихо зашипел и отключился.

В буфете мелко задребезжал чайный сервиз, из кухонного шкафа начали фальшиво подпевать тарелки, лампа качнулась несколько раз, как набирающие разгон детские качели, и погасла. Немногие горящие окна в доме напротив почернели, перегорела гирлянда уличных фонарей во дворе, и всё погрузилось в совершенную, непроглядную тьму. Звон посуды в шкафах достиг неприятной, истерической тональности, пол под ногами конвульсивно завибрировал, послышалось мягкое шуршание, и на голову мне что-то посыпалось.

Ещё несколько секунд потребовалось на то, чтобы извлечь из пыльного чулана где-то в закоулках памяти газетные вырезки под громким названием «Энциклопедия экстремальных ситуаций», которую публиковало когда-то одно из бесплатных московских изданий. Нужная была озаглавлена «Что делать при землетрясении». Встать в дверном проёме: там шансы выжить под завалами оптимальны, обещала статья. Зацепившись за ножку стола, я чуть не перевернул его, отшиб себе колено, повалился на пол и в темноте попытался нащупать дверь. Однако ещё пару мгновений спустя всё прекратилось: я физически ощутил, как спазм отпустил напряжённую, тужащуюся землю; лязг тарелок и стаканов стих, ожившая было мебель снова застыла. Я всё ещё не решался подняться на ноги, опасаясь, что затишье было лишь временным. И в этот момент со мной произошло нечтостранное: то ли от накопившейся за последние дни страшной усталости, то ли от пережитого только что потрясения, я впал в забвение, скорее сравнимое с обмороком, чем с дремотой.

Во сне мне неожиданно снова явилась моя собака, хотя я был уверен, что после всего случившегося мне не миновать липких и удушливых видений, посланных рассерженнымимайянскими богами. Помню, что был несказанно рад её видеть: теперь мне было достаточно кошмаров наяву, и сон давал мне редкие мгновения душевного отдыха. Однако всёпошло вкривь и вкось: я хотел, по обыкновению, выйти с ней на улицу, прогуляться по парку и дать бедняге размять лапы, затекшие за все эти недели, в которые нам не давали свиданий, но она наотрез отказывалась следовать за мной на лестничную клетку. Как бы ласково ни уговаривал я её, как бы ни заманивал к двери, она не вставала со своего коврика на кухне, вжималась в пол и испуганно скулила, а когда я пытался поднять её силой, начинала глухо рычать и скалить зубы.

Поражённый её упрямством, я несколько раз подходил к входной двери и глядел в глазок — на лестнице всё было тихо. Это было странно и непривычно: при жизни собака никогда не упускала возможности выйти на прогулку, даже если только что вернулась с улицы. И даже всего за несколько дней до того, как болезнь, от которой я по небрежности забыл её привить, свела её в могилу, она слабо била хвостом и силилась подняться на разъезжающихся лапах, когда при ней кто-то неосторожно произносил слово «гулять». И уж, разумеется, ни разу не было такого, чтобы она пренебрегала таким приглашением в моих снах.

Однажды знакомый охотник подарил мне рысью шкуру, добытую им недавно где-то на Дальнем Востоке. Шкура эта пробыла у меня дома ровно два часа: при её виде, или, скорее, запахе, у моей собаки случился такой приступ паники, что я не решился больше мучить бедное животное. Обычно уравновешенная и молчаливая, она замерла на пороге комнаты, где я бросил охотничий трофей, и принялась лаять, что было сил. Она не смолкла ни на секунду в течение всех этих двух часов, пока полностью не осипла, и при этом еёколотила такая дрожь, будто она попала под электрический ток. Сеттер, как я уже говорил, охотничья порода, но я никогда надолго из города не уезжал, и диких зверей ейвидеть не приходилось; однако памятью, оставленной в наследство тысячами поколений сеттеров, она безошибочно узнала рысь по запаху. Шкуру пришлось с извинениями вернуть, а с собакой — ещё довольно долго налаживать отношения: после такого фокуса с моей стороны она относилась ко мне с понятным недоверием.

Всё это я рассказываю к тому, что вернувшись во сне от входной двери на кухню, я застал картину очень похожую на то давнее происшествие: собака застыла, вжавшись в угол, шерсть на загривке встала дыбом, лапы тряслись, а пасть открывалась и закрывалась, издавая только еле слышное повизгивание. Взгляд её был прикован к пустому пространству неподалёку от того места, где стоял я. Она должна была видеть нечто такое, что мне с моими глазами было недоступно… Хищника куда более страшного, чем сибирская рысь, такого, что он смог напугать её и после смерти… И только когда я обернулся к собаке, мне почудилось, будто боковым зрением я зацепил какую-то смутную полупрозрачную тень, медленно подбирающуюся всё ближе и ближе… Тут собака, наконец, сумела залаять, и наваждение рассеялось, словно сгусток тумана, разорванный порывом ветра.

Я очнулся и сел, глядя сквозь ночной полумрак в коридор, на то самое место, куда мгновения назад смотрела моя собака. И ещё несколько долгих секунд меня не отпускалоощущение, что там действительно кто-то есть, и оттуда он, илионо,так же пристально смотрит в мою сторону, но есть одно отличие: я слеп, аономеня видит…

Сон этот неприятно поразил меня и долго ещё не шёл из головы. Во-первых, я не ожидал такого бесцеремонного вторжения индейских духов в мою святую святых, такого наглого посягательства на мою тайную отдушину. Во-вторых, участие в этом нелепом кошмаре моей собаки странным образом придавало ему достоверности, показывало серьёзность положения. Впервые за всё это время она вплавь пересекла Лету, чтобы предупредить меня об опасности, и я не имел права оставаться глухим к её предостережениям.* * *

— Дмитрий Алексеевич, вы дома? У вас тоже свет отключили? Неужели землетрясение? Ужас какой! Дмитрий Алексеевич… — приглушённый стальной дверью, донёсся с лестницы голос соседки — той самой, выговаривавшей мне на днях за хулиганские надписи рядом с моей дверью.

Осторожно, на ощупь, я приподнялся и, полусогнутый, вытянув перед собой руки, словно надеясь оградиться ими от подстерегающих меня бестелесных чудовищ, двинулся вперёд. Хоть одна живая душа в этом царстве мрака! Ничего мне не хотелось сейчас больше, чем просто увидеть, да пусть хотя бы услышать рядом с собой обычного человека, из плоти и костей, перекинуться с ним парой слов, обсудить происшедшее, просто почувствовать, что я не одинок, что всё это творится не только со мной…

— Иду-иду! Чёртово электричество, ничего не видно, — я чуть снова не потерял равновесие, пребольно ударившись плечом о дверной косяк.

Тапки мерзко скрипели, в крошку растирая по паркету отвалившуюся от потолка штукатурку. Глаза слишком медленно привыкали к темноте, очертания предметов проявлялись неспешно, как контуры будущей фотографии на погружённом в раствор негативе.

— Дмитрий Алексеевич, вы дома?

— Дома! — крикнул я, выпутываясь из силка телефонного провода. — Сейчас открою, Серафима Антоновна!

— У вас тоже свет отключили? Неужели землетрясение?

— У всего дома вырубило, и не только у нашего! Балла четыре по Рихтеру, не меньше! — наугад брякнул я, шаря руками по дерматиновой обивке в поисках замка.

— Ужас какой! Дмитрий Алексеевич…

Попробуйте-ка найти выключатель в тёмной комнате, — какими привычными бы ни были все расстояния в вашем жилище, сколько десятков тысяч раз вы не щёлкали бы тумблером, зажигая или гася лампы, в кромешной тьме нащупать его удаётся не сразу. То же и с замком, будь он неладен…

— Дмитрий Алексеевич, вы дома? — тревожно переспросила из-за двери соседка.

— Да дома, дома! — раздражаясь то ли на неё — за внезапную её глухоту (а ведь сколько раз видел, как она подслушивала за соседями, прильнув ухом к чужой замочной скважине, увлёкшись настолько, что даже не замечала, как я поднимался по лестнице!) — то ли на себя, за свою неуклюжесть и неповоротливость, крикнул я.

— У вас тоже свет отключили?

Тревожно? Или точно с той же интонацией, что и в первый раз? Что за дьявол… Я затих и приник к обивке, вслушиваясь.

— Неужели землетрясение?

Это была не догадка, не предчувствие, не подозрение — просто в меня, будто в полый сосуд, залили некую густую леденящую жидкость. Состав её был — мгновенное осознание творящегося пополам с безотчётным желанием немедленно бежать, прятаться где придётся — в шкафу, за диваном, и, дрожа, надеяться, что опасность минует, не причинивмне серьёзного вреда.

— Ужас какой! Дмитрий Алексеевич…

Так и не успев повернуть замок, я отпрянул назад и начал отступать на кухню, слыша, как тот, кто притаился на лестнице, заново и заново заводит свою кошмарную пластинку.

— Дмитрий Алексеевич, вы дома? У вас тоже свет отключили? Неужели землетрясение? Ужас какой! Дмитрий Алексеевич… У вас тоже свет отключили? Неужели землетрясение? Ужас какой! Дмитрий Алексеевич… У вас тоже свет отключили? Неужели землетрясение?

Время замедляется… Снаружи доносится негромкий противный скрежет, как если бы наружную железную обшивку кто-то пытается поцарапать гвоздём. Потом звук этот делается сильнее, настойчивее.

— Ужас какой! Дмитррр… — надтреснутый голос соседки перерастает вдруг в звериный рык, и тут на дверь обрушивается удар такой силы, что она гудит как монастырскийколокол, а с потолка снова сыпется штукатурка. Я валюсь на пол и на четвереньках ползу, поскальзываясь в пыли, на кухню, мечтая сделаться незаметным, крошечным, превратиться в таракана, чтобы забиться в щель за плинтусом — может, хоть там им не удастся меня достать…

— Дмитрий Алексеевич! — новый удар; стальное полотно стонет, скоро оно сдастся под этим нечеловеческим напором и вылетит из коробки, посыплются искры, полетит металлическая стружка, и эта тварь ворвётся в мой дом…

— Вы дома? — по железу словно молотит таран, так что уши закладывает от грохота, пол ходит ходуном; затем наступает секундное затишье, и я успеваю услышать собственный шёпот: «пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…», — а оно, верно, тем временем берёт короткий разбег, чтобы опять бросить свою гигантскую тушу на мою дверь.

— У вас тоже свет отключили? — и сразу, встык — рёв, какой неспособно издать ни одно из известных мне животных, — властный, разъярённый, оглушающий. От него перехватывает дыхание — не по-книжному, а взаправду — так, что не получается впустить в лёгкие воздух, колени и руки трясутся, как у припадочного, а внизу живота делается мокро и горячо.

— Неужели землетрясение?!

Тут подслеповато моргает лампочка, будто сама жмурясь от непривычки в своём свете, таком ярком после долгих минут, проведённых в сумраке, потом прокашливается приёмник и невнятно, сквозь помехи, как случайно пойманное в тылу противника родное «Совинформбюро», докладывает:

«…в некоторых районах отмечены перебои с электроснабжением. По последним данным, сила подземных толчков составила более пяти баллов по шкале Рихтера. В районах Одинцово, Строгино и Митино частично обрушились несколько панельных пятиэтажных зданий. Есть пострадавшие…»