Чтение 19–й страницы книги ~Дорога~

Остановились в здании магазина на окраине города. Завезли тележку в подсобку, закрыли дверь и приперли ее тележкой же, повернутой боком. Взял горелку, зажег и поставил на пол. Расстегнул ремень и снял залитые кровью брюки. Мальчик внимательно наблюдал. Стрела глубоко рассекла кожу над коленкой. Рана — дюйма три длиной. Кровь неостанавливается, нога — мертвенно-бледная. Видно, что рана глубокая. Стрела. Сделали из куска железа, из ложки, бог его знает из чего. Взглянул на мальчика.

— Найди мне аптечку. Мальчик не тронулся с места.

— Принеси мне аптечку, черт побери. Чего расселся?

Ребенок вскочил и побежал к тележке. Начал рыться в вещах. Принес аптечку и отдал отцу, и тот взял ее, ни слова не говоря, поставил перед собой на цементном полу и открыл. Дотянулся до горелки и прибавил огня. Велел:

— Принеси мне бутылку с водой.

Мальчик принес бутылку. Отец отвинтил пробку и плеснул воды на ногу. Зажал пальцами края раны, смыл кровь. Продезинфицировал. Надорвал зубами пластиковую упаковку и вытащил оттуда небольшую иглу с крючком на конце и шелковую нить. Наклонился поближе к огню и стал продевать нить в ушко. Зажав иглу в зубах, достал из аптечки зажим и соединил края раны, а затем принялся накладывать швы. Работал без остановок, сосредоточенно. Мальчик сидел на полу. Оторвавшись на секунду, глянул на сына. Сказал:

— Не смотри, не надо.

— Ты ничего?

— Нормально.

— Больно?

— Да. Больно.

Завязал узел, и потуже затянул, и перерезал ножницами из аптечки шелковую нить, и взглянул на ребенка. Мальчик не отрываясь смотрел на его рану.

— Прости, что накричал на тебя.

Мальчик поднял глаза:

— Пустяки, пап.

— Ну что, помирились?

— Конечно.

Утром шел дождь, от порывов ветра где-то на задворках громко дребезжало стекло. Выглянул в окно. Стальной док посреди бухты, частично разрушенный, наполовину под водой. При входе в бухту из воды торчат рубки затопленных рыболовных судов. Никакого движения. Все, что хоть как-то могло двигаться, давно унес ветер. Ногу дергало, и он снял повязку, протер рану спиртом и стал внимательно ее рассматривать: ткань около швов воспалилась, приобрела землистый цвет. Крепко перевязал рану и надел залитые кровью брюки.

Целый день провели в магазине, сидя среди коробок и ящиков…

— Не молчи. Разговаривай со мной.

— А я разговариваю.

— Разве?

— Ну, сейчас же говорю.

— Хочешь, расскажу тебе какую-нибудь историю?

— Не надо.

— Почему?

Мальчик глянул на него и отвернулся.

— Почему?

— Потому что в них одна выдумка.

— На то они и истории.

— Ну да. Только в твоих историях мы всегда помогаем людям, а на самом деле — никогда.

— Хорошо, тогда ты мне расскажи историю.

— Не хочется.

— Ладно.

— Мне нечего рассказывать.

— Расскажи про себя.

— Ты и так все знаешь. Ты всегда со мной.

— У тебя есть истории в голове, которыми ты со мной не делишься.

— Ты про сны говоришь?

— Например. Или расскажи, о чем ты думаешь.

— Но ведь истории должны быть с хорошим концом.

— Не обязательно.

— А ты всегда только такие рассказываешь.

— А ты таких не знаешь?

— Мои больше похожи на нашу жизнь.

— А те, что я рассказываю, нет?

— Нет.

Посмотрел на сына.

— Наша жизнь, по-твоему, кошмар?

— А ты как думаешь?

— Ну смотри. Мы пока живы. Столько всего плохого произошло, а мы еще живы.

— Ну да.

— Ты не считаешь, что это здорово?

— Думаю, что ничего особенного в этом нет.

Они пододвинули к окнам разделочный стол, расстелили на нем одеяла, и мальчик улегся ничком, рассматривая бухту. Отец устроился так, чтобы поудобнее вытянуть ноги. Между ними на одеяле — револьвер, сигнальный пистолет и коробка с ракетами. Отец сказал:

— А я полагаю, она не такая уж и плохая. Совсем неплохая история. Что-то в ней есть.

— Не переживай, пап. Я бы хотел немного помолчать.

— А как насчет снов? Раньше ты мне их рассказывал.

— Я не хочу сейчас разговаривать.

— Ладно.

— У меня и сны все какие-то плохие. В них всегда что-то не то случается. Ты сам говорил, что это нормально, потому что хорошие сны — плохой знак.

— Может, и так. Не знаю.

— Когда ты просыпаешься от кашля, то стараешься уйти подальше или в сторону. А я все равно слышу твой кашель.

— Извини, пожалуйста.

— Однажды я слышал, как ты плакал.

— Помню.

— Если мне нельзя плакать, то и ты не должен.

— Хорошо.

— У тебя нога заживет?

— Да.

— Не врешь?

— Нет.

— А то она выглядит ужасно.

— Ну уж, не преувеличивай.

— Тот человек хотел нас убить, так?

— Да, пытался.

— Ты его убил?

— Нет.

— Ты говоришь правду?

— Да.

— Ну ладно.

— Теперь все выяснил?

— Да.

— Я думал, ты не хочешь разговаривать.

— Не хочу.

Прошло два дня, прежде чем они отправились дальше. Отец плелся, прихрамывая, толкая перед собой тележку, мальчик не отходил от него ни на шаг, пока они не вышли за черту города. Дорога пролегала вдоль серого плоского берега, на ее поверхности то и дело попадались холмики песка, нанесенного ветром. Песок сильно затруднял движение, в некоторых местах приходилось отгребать его доской, которую они примостили внизу тележки. Вышли на пляж, укрылись от ветра за дюнами и сели рассматривать карту. Захватили с собой горелку, вскипятили воду и заварили чай. Сидели, закутавшись от ветра в одеяла. На берегу потрепанные бурями и непогодой шпангоуты старинного корабля. Серые занесенные песком бимсы, старые крепежные болты ручной работы. Изъеденная ржавчиной оснастка из железа глубокого сиреневого цвета, выплавленного где-то в печах Кадиса или Бристоля и прокованного на почерневших от копоти наковальнях, способная и три столетия противостоять морской стихии.

На следующий день они миновали заколоченные досками дома — руины приморского курорта. Дорога уходила от берега вглубь, в сосновый лес, где пепел смешивался с сосновыми иголками и в темных кронах шумел ветер.

В полдень, когда светлее всего, расположился на дороге, чтобы снять швы. Ножницами из аптечки разрезал нитки, отложил ножницы и снял зажим. Следующий шаг — вытащитьнитки, прижимая кожу в нужном месте большим пальцем. Мальчик сидел рядом, наблюдал. Зажимом прихватывал кончики ниток, вытягивал одну за другой. Крохотные бусинки крови. Закончив, спрятал зажим и наложил повязку на шов, встал и надел штаны, и отдал мальчику аптечку, чтобы тот положил ее на место.

— Больно было, да?

— Да.

— Ты и вправду такой храбрый?

— Так, не очень.

— А какой твой самый геройский поступок?

Отец сплюнул на дорогу кровавую слюну.

— Когда встал сегодня утром.

— Правда?

— Нет. Не обращай на меня внимания. Пошли.

Вечером забрезжили расплывчатые очертания другого прибрежного города, скопление покосившихся высоток. Решил, что от жара арматура размягчилась, а потом затвердела, но здания так и не выпрямились до конца. Расплавленное оконное стекло свисало сосульками со стен, как глазурь на торте. Они продолжали идти. Порой ночами посреди черного холодного запустения просыпался от цветных снов, наполненных человеческой любовью, пением птиц, светом солнца.

Уперся лбом в скрещенные руки, лежащие на ручке тележки, и кашлял. Сплюнул кровью. Все чаще вынужден был останавливаться и отдыхать. Сын наблюдал. Неосознанно началпривыкать к мысли, что отец уходит от него. Хотя не представлял себе иной жизни. Он знал, что по ночам мальчик не спит, слушает его дыхание.

Дни ползли один за другим, безымянные, ни тебе чисел, ни времени суток. Вдали по краям хайвея длинные ряды полусгоревших и ржавых машин. Голые ободья колес в застывших серых лужицах расплавившейся резины, в копоти от пожара. Обгоревшие трупы, каждый размером с ребенка, застыли на пружинах сидений. Десять тысяч надежд, навечно погребенных в глубине испепеленных сердец. Отец и сын не останавливались. Мечутся внутри вымершего пространства, как белки в колесе. Безмолвные ночи, непроницаемая чернота. Холод. Почти не разговаривали. Кашляет постоянно, сын смотрит, как он харкает кровью. Бредут еле-еле. Заросшие грязью, оборванные, потеряв всякую надежду. Иногда остановится и обопрется на тележку, а мальчик уйдет вперед, потом тоже остановится и оглянется. Тогда отец поднимет слезящиеся глаза и сквозь пелену увидит, как сын смотрит на него из недосягаемой дали, окруженный сиянием, словно священный сосуд посреди этой пустыни.

Дорога пересекала высохшее болото, со дна которого из мерзлой грязи поднимались к небу ледяные сосульки, будто сталагмиты в пещере. Следы давнего костра на обочине. Дальше — бетонная дорога на насыпи. Мертвая трясина. Сухие деревья в серой воде, с веток свисают пряди мрачного сухого мха. Лоснящиеся полосы сажи по краям дороги.Стоял, облокотившись на шершавую бетонную ограду. Вероятно, именно теперь, когда мир подвергся уничтожению, можно понять, как он был создан. Океаны, горы. Зрелище, внушающее благоговение, — мир исчезает, как будто пленку прокручивают в обратную сторону. Всеобъемлющая пустота, словно губка, всасывающая все в себя, безжалостно ихладнокровно. Тишина.

Все чаще на дороге стали попадаться завалы из сосен. Вырубленные то тут, то там широкие просеки. Развалины зданий вдоль дороги, переплетения электрических проводов с придорожных столбов, перекрещенных, как вязальные спицы. На дороге груды мусора, пробираться с тележкой среди них не так-то легко. В конце концов они просто уселись на обочине и стали рассматривать то, что ожидало их впереди. Крыши домов, стволы деревьев. Лодка. Высокое небо, по нижнему краю которого лениво колышется зловещий океан.

Порылись в раскиданных на дороге вещах и нашли сумку для него и небольшой чемоданчик для мальчика. Сумка удобно висела на плече. Упаковали в них одеяла, и полиэтилен, и оставшиеся консервы и, бросив тележку, пошли дальше. Пробирались сквозь завалы, карабкались. Невероятно медленно. Останавливался, чтобы передохнуть. Присел на брошенный диван, разбухший от сырости. Нагнулся, сдерживая кашель. Стянул с лица маску, всю в кровавых пятнах, и прополоскал ее в придорожной канаве. Выжал, но не надел, а просто стоял на дороге. Белый пар дыхания. Вот и зима приближается. Обернулся и глянул на сына. Стоит со своим чемоданчиком, как сирота на автобусной остановке.

Через два дня они дошли до широкой реки, впадающей в океан. Мост через реку обвалился и лежал, омываемый медленными волнами. Сидели на сломанной опоре и смотрели, как вода приливает и бурлит в ажурных решетках упавших пролетов. Посмотрел вдаль, на расстилающуюся за рекой местность.

— И что нам теперь делать, папа? Ты это хотел спросить?

— Да… — согласился мальчик.

Подошли по глинистому берегу к наполовину занесенной илом лодке, стояли, рассматривали. Из тех еще, доисторических времен. В воздухе запахло дождем. Потащились со своими вещами на пляж, искали, где бы укрыться. Ничего не нашли. На берегу насобирал выбеленные водой деревяшки, сложил в кучу и разжег костер. Потом сидели в дюнах, накрывшись полиэтиленом, и наблюдали за надвигающимся с севера дождем. Дождь усиливался, капли оставляли вмятины на песке. Костер зашипел и задымился, дымок медленно закручивался, а мальчик свернулся калачиком под шуршащим от дождя полиэтиленом и вскоре уже спал. Отец натянул на голову пленку как капюшон и так сидел, глядя на серый океан, скрытый за пеленой дождя, и на волны прибоя, разбивающиеся о берег и сползающие по исколотому дождем песку.

На следующий день ушли с побережья, в глубь суши. Громадная болотистая низина. Мертвые заросли папоротника и диких орхидей, до которых ветер не сумел добраться. Памятники самим себе — из пепла. Каждый шаг — пытка. Через два дня, выйдя наконец к мосту, он рухнул на мешок, обхватил себя обеими руками и кашлял, пока совсем не изнемог. За два дня они прошли не больше десяти миль. Перешли через реку и почти сразу же набрели на пересечение дорог. Гроза шла с востока на запад и, преодолев горный перешеек, повалила сухие мертвые деревья, как бурный поток — водоросли на дне. Прямо там и устроили стоянку, и когда он лег, то понял, что с этого места ему не сдвинуться ичто здесь он умрет. Мальчик смотрел на него со слезами на глазах:

— Ты что, пап?

Смотрел, как мальчик идет по траве и несет ему кружку с водой. От мальчика исходило сияние. Взял кружку, отпил и откинулся назад. Из еды у них осталась последняя банка с персиками, и он заставил мальчика поесть, а сам отказался.

— Я не могу. Все в порядке.

— Я оставлю тебе твою часть.

— Хорошо. Сохрани до завтра.

Ребенок взял кружку и куда-то пошел. Сияние двинулось вслед за ним. Он хотел сделать навес из полиэтилена, но отец ему не позволил. Сказал, что не хочет никаких загородок. Лежал и наблюдал за мальчиком, занимавшимся костром. Хотел видеть сына. Сказал: "Оглядись вокруг. Нет ни одного пророка в долгой истории Земли, чье имя сегодня бы не упомянули с почтением. Что бы и как ты ни сказал, правда на твоей стороне".

Мальчику показалось, что в воздухе запахло мокрой сажей. Пошел к дороге и притащил оттуда кусок фанеры. Булыжником вбил колышки в землю и соорудил подобие односкатного навеса. Но дождь так и не собрался. Оставил ракетницу рядом с отцом, с собой взял револьвер и отправился на поиски съестного, но вернулся ни с чем. Отец взял его за руку, прохрипел:

— Ты должен идти дальше. Я не могу. А ты должен. Ты не знаешь, что тебя ждет на дороге. Нам всегда везло. И тебе повезет. Вот увидишь. Иди. И ни о чем не волнуйся.

— Я не могу.

— Все в порядке. К этому все шло. Мой час настал. Продолжай двигаться на юг. Делай, как я тебя учил.

— Папа, ты поправишься. Обязательно.

— Нет. Не поправлюсь. Не расставайся с револьвером ни на секунду. Тебе надо найти хороших людей, но жизнью рисковать нельзя. Не рискуй, слышишь?

— Я хочу остаться с тобой.

— Нельзя этого делать.

— Пожалуйста.

— Нельзя. Ты должен нести огонь.

— Я не знаю как.

— Нет, знаешь.

— Нести огонь? По правде?

— Конечно.