Чтение 9–й страницы книги ~Мир уршада~

— Будем ждать, бежать нам некуда, — я подумала, что без нюхача рискнула бы нырнуть в реку и преодолеть пороги вплавь. Но Кеа непременно задохнется, а Тонг-Тонг тоже не доплывет. Еще я подумала, что Камень пути важнее, чем нюхач и черный раб. Но что-то помешало мне довести мысль до конца.

— Тогда смените мне листья, — деловито предложила Кеа. — Пока у нас есть время.

Времени у нас оказалось крайне немного. Очень скоро мощеная дорога начала мерно вздрагивать, в ноздри ударил терпкий запах пота, а потом все стихло. Стали слышны лишь дробный стук капель по листьям и хлопки хвостов. Трилистник сомкнулся, они давили плотным строем, но не спешили подбираться вплотную. Тонг-Тонг ворчал, как обложенный собаками, раненый волк. Он еще в силах был ворчать. Нюхача я прикрыла крышкой, а Камень пути на всякий случай закопала под корнями ближайшего широколиственного ясеня. Смешная и нелепая попытка защитить мою счастливую находку…

Они были красивы, дьявольски красивы. Их грудные доспехи и могучие бока покрывали тысячи мелких брызг. Их лоснящаяся шерсть отливала золотом. Их фиолетовые плюмажи гордо возвещали о прибытии хозяев Великой степи.

От линии полуконей, перекрывших дорогу, отделились трое. Двое были потомственными фессальскими телохранителями — гривы собраны в пучки, на лице — закрытый шлем, на груди — бронзовый до-спех почти до земли, на боку у каждого приторочена сарисса двадцати локтей в длину, в левом чудовищном кулаке зажат натянутый арбалет. Их копыта ступали с невероятной мягкостью, точно лапы леопардов, их вытянутые лоснящиеся спины покрывали жесткие попоны с карманами для оружия. Но меня занимал третий центавр — пожилой, худощавый, раза в полтора меньше в объемах, чем его охранники.

Вместо копья на боку он нес позолоченную кифару, струны тихонько пели при каждом его шаге. На правом плече позвякивали сразу три картуша с выбитыми пиктограммами. Кажется, мой новый приятель довольно высоко забрался по лестнице воинских званий. Его грудной доспех тоже был раззолочен и сверху донизу украшен гравировкой со сценами военных битв. Пока центавр разглядывал меня, я разглядывала его ходячий учебник истории. Несколько сюжетов я угадала и даже немного возгордилась.

Битва центавров с сатирами и львами. Битва с лапифами. Сцена примирения с Филиппом, отцом Искандера, и взаимное возложение венков. Исход из Фессалии, основание новых колоний на островах…

И тут я заметила людей. Разрезав строй центавров, на дорогу неторопливо выехали несколько тяжеловооруженных всадников. Отличные кони, чеканка на доспехах, плюмажииз бронзовых листьев на закрытых виотийских шлемах. Я узнала их отличительные знаки, они не менялись со времен моего детства. Это были димахосы из личной охраны диадарха Аристана. Сам начальник конницы благоразумно прятался за спинами своих солдат, не желая подставлять шею под невидимые клинки Красной волчицы. Начальник конницы заметно постарел и, судя по багровому цвету лица, не отказывал себе в ежедневной порции вина. Я вспомнила его, но он не мог меня помнить. Я помнила диадарха, гарцевавшего на белом жеребце перед рядами всадников. Для его небесного взора я была одной из чумазых девчонок, собирательниц пиявок с берегов Леопардовой реки. Позже Аристану довелось сопровождать меня в гости к сатрапу Леониду, он видел мое лицо, но вряд ли запомнил. Мало ли у властителя мира смазливых простушек в каждой провинции?..

Ситуация становилась все интереснее; жаль, что мне некогда было всесторонне ее обдумать. Итак, командующий конницей всей сатрапии не доверяет своему гиппарху, командиру центавров. Очень любопытно, и… очень тревожно. Что происходит во дворце наместника, что происходит в далеких Афинах, где я никогда не была, и что происходит в неизмеримо далеких Фивах, резиденции Леонида? Если македоняне перестанут доверять своим союзникам центаврам, что ждет Великую степь?..

— Мое имя — Поликрит, — словно боевая труба прогудела из прорези шлема. Я разглядела под наносником толстые губы и острый, косящий взгляд, чем-то похожий на взгляд лошади. Думаю, если бы я сообщила Поликриту, что он похож на лошадь, наше общение завершилось бы очень и очень быстро. — Я — первый гиппарх сатрапа Леонида, да прославит его имя трижды великий Дионис!

После этой громогласной фразы копытные подчиненные гиппарха дружно бряцнули оружием. Димахосы в тяжелых кольчугах, окружавшие диадарха, тоже позвенели мечами. У меня кружилась голова от их вонючего пота. Наверное, доблестная конница слишком долго провела в засаде, не имея возможности искупаться.

— Вот так встреча! — Я попыталась придать своей измученной физиономии самое счастливое выражение, на какое еще была способна.

Центавр поглядел на меня, склонив голову налево, его длинным ушам было тесно за раскаленными бронзовыми наушами шлема. Кажется, он решил, что повстречался с тихой помешанной. Надо признать, в тот момент он был недалек от истины. Я устала так, словно десять лет гребла на триреме. Рядом умирал мой лучший боец, мой последний мальчик, мой кольчужный плащ. А под деревом, среди червей и жуков, тихо умирал Камень.

— Салют славной коннице Искандера! — как можно серьезнее произнесла я, стараясь не напутать в афинском языке. Ближайшая шеренга полуконей отсалютовала копьями, и я окончательно уверилась, что в ближайшее время нас не убьют. Потом я увидела весталку-оракула. Она спала, привязанная к спине одного из лихих парней диадарха Аристана, изо рта ее текла слюна, глаза закатились, туника походила на истрепанное боевое знамя. Периодически кто-то из македонян поливал голову оракула водой или подносил ей амфору. Видимо, женщина перегрелась за время долгого перехода по горам. Дождь кончился, в просвете между туч заиграла Корона, и навстречу ей поплыли с земли струйки пара.

— Сатрап Леонид оказывает тебе милость, смертная. Тебе велено подарить жизнь, если ты немедленно вернешь то, что у тебя в сундуке.

Он даже знал про сундук. Почему-то меня это потрясло больше, чем сотня окруживших нас телохранителей сатрапа.

— А если я не верну?

Гиппарх задрал голову и расхохотался. Сначала я не поняла, что слышу смех, так это было похоже на жеребячье ржание. На дубленой коже его горла, между шлемом и кольчугой, червяками вздулись вены.

— Он лжет, Женщина-гроза, — Кеа шептала едва слышно, чтобы расслышала только я. — От него пахнет ложью, Женщина-гроза, но лжет он не тебе. Он в сомнениях, он колеблется…

Мне следовало прислушаться к словам нюхача, прежде чем хамить гиппарху. Кеа зря не разевала рот. Однако я не привыкла к тому, что мне дает советы обжористая ленивая груша.

— Сатрап Леонид велел привести тебя к нему живой, — прогремел полуконь. — Остальных можно умертвить. Ты будешь смотреть, как с них заживо сдирают кожу. Затем три дня будут снимать кожу с твоих черномазых сестриц, ха-ха! И напоследок ты будешь смотреть, как убивают твоего мужа.

Твердь качнулась у меня под ногами.

— Что ты сказал?! Ты врешь, полкан! У вас нет Зорана, и вам никогда не покорить Красных волчиц!

— Тссс… Женщина-гроза, не гневи это существо, — лопотала Кеа. — Я слышу его тайные мысли. Он отважен и закален, как лучшая сталь, но прямодушен, как дитя. Он таит мысли от всадников. Он ненавидит их…

Зря я обозвала центавра божком склавенов. Смех Поликрита застрял в его луженой глотке.

— Сатрап велел доставить тебя живой, смертная вошшшшь… Но он не приказывал доставить тебя целой!

ЕРЕТИК И ТКАЧИ

— Остановись, еретик!

Рахмани обозначил ладонями дымный круг, затем развернулся вокруг оси — раз, другой, третий, все ускоряясь и ускоряясь, пока притаившемуся за валунами Снорри не стало казаться, что ловец превратился в маленький пылающий смерч.

«Во власти твоей, Аша Вахишта, Аша Вахишта, покровитель храмового огня…»

— Брось свои шалости, скоморох!

— Не ожидали встретить тебя здесь, пещерная крыса!

— Да, уж, забрался на самый полюс. Не отморозил свой нежный южный зад?

— Его святейшество будет очень рад тебя обогреть! «Покровитель Аша Вахишта, отец ахуров, изгоняющий дэвов, во власти твоей…»

Губы Саади шевелились, руки двигались в такт молитве…

— Дом Саади, покажи им лицо! — выпалил Снорри, отползая задом под прикрытие прибрежных скал. — Покажи им подаренную улыбку!

— Позже… — прошептал Рахмани.

Самым страшным Вору из Брезе показалось то, что он снова не видел источников голосов. Снорри никогда не жаловался на зрение, хотя при его профессии важнейшую роль играли руки. Впрочем, паукообразному, месяцами скованному в неудобном обличье сухопутного человека, многое приходилось делать лучше, чем другие. Снорри Два Мизинца не привык отворачиваться от опасности, но сегодня был не его бой.

В самом начале он порывался кинуться ловцу на помощь, поскольку ожидал от посланников папы ножей с отравленными лезвиями и выстрелов из пистолей. Однако высокие фигуры в сером не спешили обнажать оружие. Они то появлялись в разрезах пространства, то исчезали, понемногу сужая круги.

Сумрачный сосновый бор, редкие пористые сугробы, изгибы дряхлой коричневой коры, косые дрожащие полосы света, серые шапки муравейников, приветливые полянки, укрытые пледом прошлогоднего брусничника, — все это стылое, уснувшее великолепие заерзало, заметалось, превращаясь в ряд узких полос, словно действительную картину кто-то беспощадно полосовал острой саблей. Лес и берег бесшумно распадались на скомканные блестки серпантина, среди которых все труднее было угадать реальность. Полосы ложной и истинной зелени перемежались, между ними мелькали иные, дальние, смутные перспективы, и крайне тяжело было в мелькании теней разглядеть врага…

Саади шептал слова гаты, стараясь отвлечься от мелькания ложных пейзажей. Он выпустил еще двоих фантомов, но последний дался с большим трудом. На Зеленой улыбке магия вообще давалась с трудом…

То, что монахи толкали впереди себя, нельзя было назвать точными отражениями, это было что-то гораздо более опасное, нежели простые зеркала. Два Мизинца успел заметить несколько заметавшихся птиц, не успевших выскочить раньше. Птицы ударялись о прозрачные стены и отлетали назад… чтобы свалиться замертво. Так же осыпались насекомые, а потом Снорри увидел одного из страусов их кареты.

Птица возвращалась назад, она так и не успела миновать лес. Взмыленный измученный эму, взъерошенный, принялся носиться вдоль берега, оступаясь и оскальзываясь, затем отчаянно рванул вбок, по самой кромке воды, но не сумел улизнуть. Птица на полном скаку встретилась с призрачной преградой, с повторением береговой полосы и воды, ее писклявые крики тут же стихли, сменившись хрипом, будто страусу кто-то вскрыл трахею…

Снорри сморгнул и обомлел.

На подушке из мокрого ила лежал скелет эму. Мясо и кожа исчезли, а скелет выглядел так, будто его выдерживали на солнце несколько лет. Однако вне всякого сомнения, это была именно та птица, которую вместе с пятью подружками и разболтанной каретой он позаимствовал на постоялом дворе. Это была та самая птица, которая песчинку назад живо носилась среди зыбких сужавшихся стен. Снорри заерзал, он никак не мог определить, когда настанет его очередь превращаться в скелет. Позади него вскипало жаркими туманами озеро; вроде бы оттуда ни один колдун не подкрадывался…

Монахи из тайной секты ткачей, что за несколько веков освоились в подвалах Порты, окружали ловца отражениями вчерашнего дня. Вор из Брезе не слишком был силен в магии, ровно настолько, насколько его выучили родственники на родной планете. За долгие годы на Зеленой улыбке он почти разучился колдовать, здесь ведь малейшее волхование давалось с потом и напряжением всех сил. Колдовал Снорри неважно, но, как всякий выходец из джунглей Великой степи, остро чувствовал чужую магию…

Сейчас он слышал, как потрескивают отражения вчерашнего. А судя по костям эму, который песчинку назад весело бежал по мелководью, монахи использовали отражения прошлого года.

Страшное оружие. Не нужны сабли и огнестрельное оружие. Не спасут клыки и амулеты. Достаточно коснуться зыбкой невидимой преграды, которая только притворяется деревом, и — обратно отражение вернет твой скелет годичной давности. Как ткачи плетут в подвалах монастырей свои кошмарные полотнища-зеркала, это не известно никому…

Два мизинца хотел крикнуть другу, чтобы тот не приближался к опушке, что под серыми плащами монахов скрываются совсем не люди, потому что он разглядел лишнюю пару рук, которые скорее не руки, а черные лапы, но ловец его уже не слышал.

Рахмани медленно поднимался в воздух, описывая руками восьмерки, и за каждой такой восьмеркой тянулся шлейф лилового огня. Голову ловец наклонил вперед, точно бодающийся бычок. За его босыми ногами с земли поднимался крутящийся вихрь из щебня, комков земли и вырванных травинок.

«…покровитель огня Бахрама, Аша Вахишта праведный, Аша Вахишта…»

— Спускайся, свои дешевые трюки оставь для бродячего цирка!

— Огнепоклонник, тебе крупно повезло. Его святейшество был так милостлив, что повелел привезти тебя в Рим живым…

Их лживые вопли мешали Рахмани очистить мозг. Мозг следовало держать свободным, незамутненным и спокойным, как поверхность самого чистого пруда в самую тихую, ночную пору.

А Снорри хотелось сморгнуть, он провел изменившейся рукой по глазам, смахивая песок, и запоздало заметил, что дело не в песке. Рахмани раздробился на две, потом на четыре одинаковые фигуры, и вот уже восемь погруженных в огонь ловцов кружились в отражениях. Крутая насыпь, убегавшая прежде извилистой полоской вдоль черного парящего ила, свернулась вдруг тугой воронкой вокруг пляшущего в огне человека.

Словно гигантский змей стягивал кольцо мышц вокруг крохотной прибрежной полянки. Снорри видел, как восьмикратное отражение одного и того же участка берега повторило фигурку ловца, как срывающиеся с его ладоней огни вспыхивали, ударялись о призрачные стены и возвращались назад.

Рахмани тоже различал сужающийся мешок отражений. У него уже не было времени гадать, настоящие это монахи ордена Доминика или перевертыши. Посланные им пробные молнии ударили обратно, отскочили от сияющих стен и чуть не зажарили его в воздухе. К счастью, в центре колдовского мешка крутился смерчем не сам ловец, а очередной фантом, но Рахмани четко представлял предел своих сил. Если бы он не бросил учебу, не покинул пещеры раньше времени, в погоней за философией рассудка, обнаружить предел сил было бы гораздо труднее…

— Брось сопротивляться, еретик!

— Рахмани, ты никого не напугаешь своими жалкими светлячками!

В ответ ловец швырнул сразу пригоршню огненных шаров. Снорри еле успел пригнуться, с такой скоростью снаряды ловца отразились от невидимых зеркал и ринулись обратно. Водомер вжался физиономией в мокрый песок, чувствуя, как раскаленные искры прижигают кожу на затылке.

Ловец тем временем выпрыгнул вверх, даже не выпрыгнул, а словно вбежал по прозрачной лестнице, пропустив творения рук своих под собой. Ни один из огненных посланцев не достиг цели, они врезались в отражения леса, заметались и взорвались, рассеявшись сияющими брызгами по камням.

— Снорри, держись, не высовывайся.

— Дом Саади, улыбнись им, иначе нам конец!

— Позже, позже…

Стоило Рахмани коснуться пятками земли, как небо разбилось на мелкие квадраты. Сверху падала сеть, мерцающий узор из повторяющихся ромбов. Снорри перевернулся на спину, отплевываясь от песка, затем неуклюже встал на колени, он еще не вполне адаптировался к новому телу, и попытался привлечь внимание друга к сети. Сеть падала неторопливо, парила невесомой фатой, а Рахмани словно ничего не замечал.

Он опять развернулся вокруг оси, раз, другой, третий, превращаясь уже не в дымное облако, а в тугую воронку циклона. Он нащупывал слабый узел в пространстве мира. Узел был рядом, под рукой, только надо было превратить руку в нечто иное, чтобы узел нащупать и распустить. Распустить, пока они не накинули сеть…

На теле у Снорри после превращения теперь было много длинных жестких волосков, но они совсем не грели. Волоски встали дыбом, разом потянулись в сторону гудящей, раскачивающейся, как пьяный гриб, воронки. Песчинку спустя Два Мизинца с изумлением обнаружил, что не только редкая шерсть, но и задняя пара голенастых конечностей понемногу отрывается от земли.

«Аша Вахишта, очисть землю от скверны, Аша Вахишта, очисть нас от зла…»

Рахмани послал брата-огня вертикально вверх. Сеть из черных заклинаний застонала, разом превратившись в комок сосудов, построенных ромбами. На голову ловцу, на горячую воду озера, на вытянувшуюся спину водомера закапали дымящиеся багровые капли.

Сеть порвалась, с неба донесся визг, а в следующий миг Снорри Два Мизинца увидел такое, о чем не мог позабыть еще очень долго. И что самое неприятное — он сразу понял, что воспоминание будет преследовать его во сне и вырывать из сна, как щипцы кузнеца вырывают из горнила раскаленную добела подкову.

Снорри увидел, откуда растет брызжущая кровью сеть.

Ткачи прятались за фасадами ложных отражений, выпростав свои гибкие, нервные конечности из рукавов серых балахонов. Сеть росла прямо из их рук, из кончиков пальцев, из ладоней, и ткачей теперь корчило от боли, потому что продолжения их сосудов и нервов полыхали, сворачивались струпьями и осыпались на берег бурым пеплом.

Прежде чем посланцы ордена избавились от горящей сети, Снорри успел заметить, как они сами полосуют ножами багровые тяжи паутины, вызывая к жизни целые фонтаны крови. Двое из монахов упали и катались по земле. Лиловый огонь Рахмани слишком быстро добрался до их верхних конечностей, оплавив и искалечив их навсегда.

Над бурлящей поверхностью озера стояли такие гул и стон, что Снорри не слышал собственного сердца.

Ловец поддерживал сферическую оборону все с большим трудом. Его не хотели убивать, для Снорри это было очевидно. Его изматывали, чтобы накинуть сеть. Морщинистые руки серых монахов шевелились немыслимо быстро и подозрительно походили на клешни. Руки метались, нарезанный полосками горизонт вздрагивал, отражая полеты огненных шаров, в сторону ловца устремлялись новые сети.

То, что увидел Снорри под серыми балахонами, подтвердило его худшие подозрения. У монахов не было лиц.

Лжемонахи сомкнули строй, но Саади пробил оборону там, где она ослабла. Ловец не ждал быстрого успеха. Три запущенные ими сети он сжег, но доминиканцы уже плели и отращивали на ладонях следующие ловушки, сразу с трех сторон.

Убедившись, что волшебство ловца разрушает чары их тенет, они сменили тактику, теперь отражения из кусочков леса крутились хороводом, и серые, почти незаметные на фоне мельканий сети тоже неслись по кругу. Монахи больше не уговаривали еретика сдаться, они замолкли, всю мощь употребив на совместное колдовство.

— Дом Саади, покажи им улыбку… — беззвучно молил Снорри.

— Позже, позже…

Рахмани развел широко руки и превратил огонь в жгут, в прекрасный сияющий кнут с дюжиной шипов на конце. Кнут взвился на высоту сотни гязов, приковывая взгляды недругов, а потом обрушился вниз, сминая ложные картины леса и берега. Сминая тех, кто удерживал эти картины перед собой, словно щиты.

Серые монахи корчились в пламени. Ноги Рахмани обвила сеть, наконец-то охотникам удалось поймать истинного Рахмани. Наверное, боль была страшная, раз даже Снорри в трех десятках шагов различил, как скрипят зубы его друга. Сеть облепила ноги, замедлила вращение кокона и начала сжиматься. Серые капюшоны взвыли от радости.

Снорри хватался за камни из последних сил. Его неудержимо тянуло вперед, туда, где вихрь ломал в крошки сучья и коряги. Туда, где листья и иголки уже не порхали свободно, а скручивались непроницаемой зеленой стеной, колоссальным веретеном, туда, куда проваливались все звуки.

— Снорри, держись… — это прозвучало как приказ, прямо в голове у человека-водомерки. Вор из Брезе уцепился длинными пальцами за скальный обломок, изо всех сил обнял валун, вросший в землю.

Кипящее озеро плескалось позади, подбираясь к ногам, а в небе парила следующая сеть…

Рахмани удалось скинуть путы, он обжег ноги, но освободился и снова сместился в сторону, оставив на съедение следующей сети фантома. Снорри увидел, как это происходит, и его едва не вырвало. Сеть облепила двойника, повисшего в локте над землей, и начала стягиваться, как высыхающая на ветру кожа. А человеческая плоть, вернее, ложная плоть, эфемерная субстанция, полезла мокрым тестом сквозь натянутые ромбы жгутов. Двойник распался, сеть сожрала, высушила его и сама превратилась в сгусток черной крови…

А настоящий Рахмани потянул на себя истинное пространство. Взывая к огню, он не видел уже другого способа спастись от напасти: серых капюшонов было слишком много.

Снорри вспомнил, как это называется. Об этом рассказывал мастер Цапля, предыдущий глава воровской Гильдии города Брезе, пусть не покинет его удача на том свете! Мастер Цапля шепотом говорил о Слепых старцах, живущих глубоко под землей, которые умели силой мысли разрывать ткань мира…

Дому Саади до старца еще было очень далеко, но на берегу Кипящего озера явно происходили чудеса. На монахов, круживших, как шакалы, точно напали сзади. Громадная сосна треснула у самого корня и пронеслась, сминая все на своем пути, прямо к бешеной воронке. Там она и исчезла, будто ее засосало в никуда. Сосна повалила и придавила двоих нападавших.

Рахмани немедленно кинул в прорыв пучок огня. Над поляной с треском и воем кружило не меньше шести веретен, каждое высотой с двухэтажный дом. Но только один смерч был настоящий, прочие Рахмани творил для отвода глаз.

Монахи не стреляли, не кидали металл. Видимо, нунций объяснил им, что бесполезно тратить стрелы и пули. Или приказал брать сына Авесты живым…

С треском позади круга нападавших упали еще несколько деревьев. Веткой с монаха сбило набок капюшон. Пока его приятели не восстановили щит из отражений, Снорри наблюдал корчащееся долговязое существо с двумя парами суставчатых рук, сломанным тонким туловищем и полным отсутствием головы. Еще двое монахов ползли через брусничник, оставляя за собой багровые полосы, а один угодил в собственный щит-отражение и вывалился обратно скелетом.

Смолистый бор полыхал, черный дым поднимался клубами, а к вновь образовавшемуся центру вселенной стремилось все, до последней травинки и мошки.

Рахмани пел в коконе из вертящихся листьев и сучьев. Он пел, полностью отключив мозг, послав свое истинное естество безумно далеко, в прохладный скит, притаившийся под горой. Там, на корточках, у остывшего очага, сидел улыбчивый старик с зашитыми веками и смеялся над миром.

— Учитель… — прошептал Саади. — Я вернусь, учитель… Помогите мне, учитель…

— Тебе не нужна помощь, — не размыкая губ, ответил далекий призрачный старик, и призрачные дрова вспыхнули в костре от прикосновения его мизинца. — Ты возвращаешься, и мы рады тебе.

Больше ничего Саади не успел сказать или спросить, он даже не был уверен, состоялся ли этот диалог на самом деле, потому что миг спустя его старания увенчались успехом.

Он сумел.

Он разорвал ткань сущего. Пусть ненадолго, на несколько песчинок, но в течение этого краткого времени несколько сотен деревьев, кустов, верхний слой дерна и изрядное количество воды втянуло в разрыв.

Несколько десятков гязов сосняка превратились в голую пустыню. Рахмани боялся только одного — чтобы в дыру не угодил водомер, но тот надежно закрепился среди прибрежных скал.

Со своего места Снорри видел, как дымная воронка разделилась снова. Снорри везде видел повторения своего друга, он уже потерял им счет.

Два Мизинца старался следить за происходящим, но сквозь нарастающий рев ветра не заметил, как воды озера вздыбились позади него волной, высотой не меньше десятка локтей, и хлынули на берег. Снорри обжегся, нахлебался грязи и еле прочистил нос. За первой волной катилась вторая, водомер оглянулся и жалобно заскулил, представив температуру ожидающей его ванны.

Кипящее озеро поднималось на дыбы, миллионы фунтов воды затягивало в дыру, пробитую ловцом. Вода ударила в уцелевшие отражения и повалила их. Позади, за отражениями, уже никого не было.

Ткачи позорно бежали.

Посланцы ордена торопились, но не все успевали. Последняя заколдованная сеть, повисшая над лесом отражений, смялась, спуталась, сама поддаваясь бешеному вращению воздуха. Кровавый дождь заливал поляну, со свистом к центру мира пролетали птичьи гнезда, капканы и дикие звери со сломанными лапами.

Вор из Брезе распластался, утопив конечности в песок, насколько это было возможно. Вывернув в сторону жилистую зернистую морду, которая совсем недавно была непримечательным лицом, он злорадно наблюдал, как ловчая сеть вырывается из лап удирающих ткачей и мешает им скрыться.

Четверых затянуло в воронку. В последние мгновения, уменьшаясь в размерах, они верещали, как попавшие в капкан кролики. Снорри попытался себе представить, куда вынесло посланцев папы, и содрогнулся. Остаться живым, но превратиться в ноль, в ничто, в пылинку…

Отражения прогибались и рушились одно за другим. Сквозь прорехи к центру воронки, к Рахмани тянулись настоящие деревья, вмиг облысевшие, потерявшие листья и иголки. Мелкий кустарник вырывало с корнем, распадались муравейники, качались валуны. С протяжным скрипом по гальке заскользила упавшая набок карета. Уцелевших посланцев ордена стало видно. Они заметались на облысевшем берегу, с трудом удерживая свои серые балахоны.

Снорри понял, что его тоже обманули в Брезе, ему показали не настоящих служителей креста, а подделку. Вот так номер — надуть главу воровской общины, после такого позора можно запросто лишиться короны и власти, заработанной с таким трудом!

Вдали, где напор ветра ослабевал, высокие фигуры в сером плыли над мхом и зарослями папоротника, не задевая и не тревожа их.

Они сбежали! Их осталось не меньше дюжины, они плыли, растопырив руки в позе спасителя, все скорее и скорее, пугливо оборачиваясь на страшного ловца. Рахмани кружил,бормоча стихи, которые Снорри принимал за страшные проклятия. Он кружил, стягивая вокруг себя ткань вселенной, сминая дерево, гранит и даже воздух, как школяр сминает промокашку.

В какой-то момент наступила тишина, но Вор из Брезе не поверил. Пока Рахмани не свалился рядом, полумертвый, с искусанными губами и воспаленными глазами.

— Пока они не вернулись. Мне… нужна… твоя… спина… — четко произнес Рахмани и потерял сознание.

ВТОРОЙ ПЛЕН

С центаврами у меня давние счеты. Хотя, если быть честной, — счеты у меня с низкорослыми подлецами гандхарва, лживыми обитателями страны Вед. А может быть, мне их следует благодарить? Ведь именно благодаря их набегу на становище торгутов я встретилась с Рахмани…

Впервые я увидела фессалийских полуконей на Великом пути шелка, когда мы со старой Матерью волчицей обитали в горном шалаше. Они гарцевали, в лентах и плюмажах, помахивая шипастыми палицами, вдоль афинского каравана, направлявшегося в летнюю резиденцию магараджи.

— Сотни амфор с вином, сотни амфор с превосходным маслом и сотни тюков превосходной шерсти, — бурчала Мать волчица. — Афинские караваны пропускают вперед, никто не хочет связываться с копытными бесами…

Я училась разжигать костер без дыма, отгонять заклинаниями кровососов, приманивала нам на ужин мелкое зверье, а Мать Красная волчица рассказывала мне о караванах, которые проходили внизу. Каждая ее повесть звучала, как шелест листьев, падающих из кроны Тысячелетника. Как известно, этот гигант живет в джунглях дольше всех, и листья его слетают не в период дождей, как у прочих деревьев, а тогда, когда Тысячелистник тоскует, и сухие свернутые листья его, похожие на свитки нильских пергаментов, — это горькие слезы по счастливым временам. Мать волчица грызла орешки, которые я собирала для нее на теплых прогалинах, и роняла сухие свитки легенд в мою семилетнюю душу.

Племена полуконей встречаются повсюду, от замерзающих в снегах камышовых степей Каспия, где их презрительно зовут полканами за сходство с дикими псами, и до болотистых чащоб Бомбея, где их называют гандхарва. В «Морских сказаниях», которые Рахмани покупал в книжных лавках Пекина, упоминается также о центаврах водяных, имеющих жабры и хвосты и обитающих на отмелях Желтого моря. А в песнях черноногих обитателей Южного материка прямо указывается на «четырехногих мокрых» женщин, что «кормят жеребят на бегу, одной рукой прижав к груди, а другой — отбиваясь от врагов»…

У них повсюду недруги, и ни один летописец не сообщает ничего доброго о племенах полуконей. Их бешеный нрав, их необузданное рвение к пляскам и возлияниям трудно укладываются в рамки государственности. Так говорит дом Саади, а я лишь повторяю его умные слова. Им подавай цветочные венки, оргии вокруг храмов их обожаемого Диониса и бессмысленные драки с соседями. Удивительно, что царю царей, Александру, удалось организовать племена подвластной ему Фессалии в военный союз и привлечь буянов на военную службу. Кроме войны, они толком ничего не умеют и не хотят…

После полосы бунтов и перемирий фессалийские центавры охраняли караваны Искандера, они же возглавляли строительство сторожевых полисов вдоль Шелкового пути и главных дорог, патрулировали мятежные провинции и наводили ужас на непокорных декхан Бухры и воинственных темников Орды. В свое время Искандер приблизил их вождей и выделил им для расселения огромные области в государствах, чьи имена развеяло, как пепел сгоревшей травы.

Кто сейчас вспомнит Спарту, Ионику и свободные полисы Родоса? По рассказам купцов, там мраморные плиты горделивых городов торчат из сорной травы, как огрызки резцов из вялых челюстей старух. Зато там полыхают костры Дионисий, и смуглокожие полукони дерутся на копьях, кнутах и палицах за право первой ночи с девственной весталкой…

К слову сказать, это наглое вранье, что центавры насилуют двуногих женщин. Мне довелось прожить среди вонючек гандхарва несколько томительных недель, когда время тянулось, как слизняк по гнилой коряге, и ни разу я не чувствовала на себе похотливый взгляд. Даже когда мы достигли цели путешествия…

…Память возвращает меня в ту мрачную ветреную ночь, когда старейшины торгутов во главе с ламой Урлуком собрались вокруг трясущегося мешка слизи. Совсем недавно эта зловонная куча была цветущей женщиной, но распавшийся уршад уничтожил свою хозяйку. Последыши прятались в становище, почти наверняка они затаились и готовились к нападению. Новорожденные последыши еще не так опасны, как взрослый уршад, их можно перехватить, но кто способен точно указать, когда у беса заканчивается период детства?

— Они не поползут в горы, — нарушил тягостное молчание высокий лама. — В горах слишком холодно, они там погибнут…

На руках у высокого ламы, крепко обхватив его шею лапками, дрожал от ужаса нюхач. Четверо монахов в желтых шапках ощетинились пиками, не подпуская никого к наставнику; еще стайка молодых бритоголовых спешила к нам с носилками.

— Демон превращений, демон среди нас! — вопили женщины.

— Демон сожрал дочь Торхола…

— Уршад, красный уршад!

Загорались сотни факелов, постовые уже запалили сигнальные костры, снопы искр рванули к созвездиям, точно собирались поменяться с ними местами. В мечущемся свете костров казалось, что ряды белых юрт кривятся и подпрыгивают. На самом деле, это развевались пологи из шкур и мягкие стены ходили ходуном, но не от пожаров, а от беготни наших соплеменников. Я говорю «наших», потому что для меня дербет Урлука давно стал вторым домом, а легкие хижины на сваях, построенные на берегах клокочущей Леопардовой реки, постепенно забывались, заволакивались пеленой повседневных тягот…

Но я никогда не забывала грозных напутствий Матери волчицы. Все мои скитания нужны были лишь для того, чтобы я вернулась к народу раджпура. Я должна была вернуться настоящей Красной волчицей. Сначала Дочерью, затем Сестрой и, если повезет дожить, — стану одной из трех Матерей. Если тебя убьют раньше, или сама погибнешь по глупости, значит, мы ошибались. Мать произнесла это почти спокойно, запихивая меня в мешок…

— Не бойся, не бойся, — поглаживал своего питомца лама, но нюхач все равно трепетал и повизгивал. Я уже знала от шаманок, что нюхачи так же подвержены опасности вселения, как и люди, даже в большей степени. Нюхачи почти ничего не страшатся, такая уж у них религия, но уршадов боятся панически.

Потому что уршад способен перейти в потомство беззащитных пупырчатых нюхачей. Это кажется невероятным, я сама разинула рот, когда услышала впервые, но это так. В человеке уршад зреет, пока его последыши не станут достаточно самостоятельными. Уршад — безмозглый демон, иначе он не убивал бы человека, а придумал бы, как выбраться из него незаметно. Но уршад убивает, и поэтому его безволосых, безглазых розовых малюток ждет вечная ненависть.

А бедняги-нюхачи не так рожают, как люди. Они же вообще не люди, они вынашивают своих малюток быстрее, а после рождения недоношенными развешивают в клейких коконах на стволах своих родовых деревьев. Со стволов и остроугольных листьев стекает дурманящий горький сок, от которого дохнут насекомые, его запаха сторонятся немногочисленные хищники Плавучих островов. Зато для недоношенных малюток сок полезен, а еще мамаши ночами подбираются к своим чадам и срыгивают им в рот пережеванную, перебродившую за день пищу. Молока у нюхачей нет, нет и сосков, такие уж они странные создания…

Нюхач чует уршада, так же как чует любого беса или смертного, но охотиться на сахарную голову с помощью нюхача нельзя. Находились умники, которые пытались, это заканчивалось катастрофой. Если бес вселится в бедняжку-девственницу, она его больше не чует. Затем бес долго себя никак не проявляет…

О, эта подлая бестия способна затаиться на годы! Уршад тихонько сосет кровь, а в какой-то день начнет расти и разорвет беднягу на части. Но это не самое большое горе. Хуже, если хозяин нюхача, какой-нибудь мандарин, царь или сатрап решает выдать самочку замуж и заработать на малютках, в которых так остро нуждаются передовые заставы Искандера на беспокойных границах Орды…

Уршад из тела матери переселяется в малюток. Я наслушалась кошмарных историй о том, как практически одновременно в трех полисах на Шелковом пути, в домах наместников, бес распадался в теле молодого нюхача, совсем недавно принятого на службу.

Уршад распадался и убивал всех. А потом, постепенно, по тавернам Шелкового пути докатывались сведения, от которых волосы вставали дыбом. Из того же выводка нюхачей,проданных в богатые дома и резиденции Хибра или Зеленой улыбки, тоже вырывались демоны и ночью устраивали резню…

Я слушала шаманок, и слезы капали с моих ресниц. Оказывается, гибель дюжины деток и гибель сотни человек — еще не самое печальное, что может произойти. Уршад в теле юной самочки нюхача может спать очень долго и перейти во второе поколение. А во втором поколении могут вырасти нюхачи, никогда не видевшие родных островов, но их туда могут взять охотники, вроде моего мужа Зорана. Их берут туда для поиска полянок с родовыми деревьями. Нюхач легко находит своих, и тогда проклятый бес, что прячетсяв нем, способен заразить последышами весь остров…

Поэтому высокий лама Урлук крепко прижимал бесценную девственницу к груди, не смея вернуться в юрту. Она была дороже для его родового дербета, чем все племенное стадо буйволов. Нюхач указывал, куда двигаться весной, какие долины уже очистились от снега, и на каких пастбищах поднимутся самые пышные травы. Нюхач за сотни гязов чуял металл вражеских клинков и чужой яд на наконечниках стрел, чуял вскрывшиеся реки и стада диких винторогих, попавших под лавину…

Он был бесценен, но уршада, забравшегося в женщину вдалеке от становища, почуять не умел. Таков этот подлый бес, один из самых хитрых на Великой степи…

Желтые шапки подбежали с нагретыми шубами, укутали их вместе и встали кругом, обнажив ножи. В становище визжали и плакали разбуженные дети, надрывались псы, в загонах шелестели гусеницы.

— Что делать?!

— Снимайте юрты, детей в круг!

— Нашли хотя бы одного?

— Одного закололи, он напал на шаманку. Ай…

— Наставник, вам надо уехать! Наставник…

— Я никуда не уеду, — немедленно откликнулся лама. — Я никуда не уеду от моего народа… — Он нагнулся к нюхачу и ласково заговорил с ней, поглаживая по ноздреватой лимонно-желтой спине. Я не слышала, что ответила самка, я во все глаза следила за действиями мужчин. Все взрослые мужчины становища рассыпались цепью с факелами и оголенными клинками, они собирались прочесывать громадное вытоптанное поле, на котором стояли десятки полуразобранных юрт, носились женщины и перепуганные животные.