Виталий Сертаков

Город мясников

Часть первая

ВЕРБОВЩИКЗАПАХ КРОВИ

Я не люблю, когда много крови.

Но пузатые ублюдки не оставили нам другого выхода. Гвоздь строит их на коленях, плоскими рожами в стену, а я наклоняюсь, чтобы получше рассмотреть убитых женщин. Свиная Нога подсвечивает огоньком из подствольного огнемета. Фонарь с его шлема откусила летучая рыба. Она метила отхватить всю голову целиком, но оказалась недостаточно расторопна.

– Клянусь Юпитером… – бормочет Свиная Нога. – Чтоб мне сдохнуть…

Я опускаюсь на колено и переворачиваю старшую из сотрудниц научного центра. Это рослая блондинка, на ней зеленый комбинезон химической службы, на шее болтается защитная маска, в левой руке – разряженный тазер. Ее лицо уцелело, но рот забит землей, перемешанной со стеклом, а ниже, от горла до пупка все превратилось в бурые лохмотья. Ткань комбинезона наколота на острые обломки ребер, за спавшимися легкими виден сломанный позвоночник.

Летучая рыба, сожравшая женщине грудь, подыхает поблизости, возле перевернутых лабораторных шкафов. Свиная Нога разнес рыбу кластерным зарядом. Тварь дьявольски живуча; даже потеряв две трети туловища, она пытается дотянуться нижней брюшной пастью до моего ботинка. Из подвального этажа доносятся визгливые вопли. Ребята выжигают последних уцелевших рыб. Пучеглазые коротконогие аборигены дрожат у стенки. Сейчас желтокожие карлики совсем не похожи на хладнокровных убийц.

Мы точно знаем, это они дрессируют летучих рыб и науськивают их на беззащитных сотрудников научного центра. Это милые улыбчивые горожане, с насквозь фальшивыми рожами! Те самые, что радушно пустили белых поселенцев в город Шакалов. Те самые, что дрожат сейчас у стеночки, трясут жирными сливами сопливых носов и бормочут о своейневиновности…

– Сукины дети! – дышит мне в затылок Свиная Нога. – Я порву их на куски!

Это он может. Свиная Нога голыми руками, на спор, рвет живого взрослого распадника, вместе с пластинчатой шкурой. Кроме того, мой друг становится слишком нежным и чувствительным, когда дело касается белых женщин. Кажется, его старшая сестра служит на обогатительном комбинате в городе Псов. Всякий раз, когда дикарям удается прорвать защиту на одном из комбинатов, Свиная Нога лезет на стену.

Я его вполне понимаю.

Младшая из сотрудниц лаборатории умирала долго. Я переворачиваю ее на спину, чтобы констатировать смерть, мои ботинки хлюпают в черной луже. Девушку проткнули семь… нет, ее проткнули железными прутьями много раз, и семь прутьев с крючками на концах оставили в теле. Ей выдавили глаза, а в рот набили земли со стеклом. Очевидно, это местный обычай. У жителей города Шакалов множество приятных обычаев.

Я не люблю, когда много крови. Но нас вынуждают. Я слышу в наушниках, как перекликаются командиры декурий, докладывая начальству о зачистке секторов. Нам тоже пора отчитаться, и как только мы доложим, что корпус химических лабораторий очищен, тут же приземлятся бот с медиками и бирема центуриона. В город Шакалов снова придет мири благодать, а гибель ученых спишут на летучих рыб, прорвавших энергетические заслоны по берегам моря Ласки…

Декурион выкрикивает мое имя, я сегодня старший в тройке. Мы переглядываемся с Гвоздем, он ухмыляется.

– Обнаружены новые очаги сопротивления! – рапортую я.

Черножопые толстые горожане стоят на коленках, мордами в стену, Гвоздь поочередно тыкает их раскаленным стволом в волосатые спины. Эти мерзавцы только что на славу повеселились, теперь наш черед. Я киваю Свиной Ноге. Он наматывает на свою стальную клешню патлы самого старого из горожан. У того за ухом торчит пластина декодера.

– Так ты барон? Это твои люди убили наших женщин?! – Мне некогда ждать, пока старый пердун прокашляется. Он делает вид, что не понимает, хотя декодер исправно переводит человеческую речь на их гавкающий язык. Я щелчком выбиваю ему два зуба, и толстяк тут же заливает кровью свое желтое мохнатое пузо.

Свиная Нога гогочет.

– Не делай вид, засранец, что не понимаешь нас! Ты ведь один из баронов, так? Декодеры ставили тут только баронам, или как еще назвать ваше вшивое дворянство?

Издалека пузатые карлики, населяющие город Шакалов, здорово похожи на людей. Но это издалека. Когда сталкиваешься с вонючими недоумками вплотную, сразу становитсяясно, что приучать их к цивилизации не стоило. Их не стоило даже подпускать близко к цивилизации. Это подлые твари, всегда готовые воткнуть нож в спину.

– Вам надо уйти… необходимо… угроза… – лопочет волосатый дед. Его выпученные глаза слезятся от боли, из длинного плоского носа текут сопли, на подбородке они смешиваются с кровью. – Угроза городу изнутри…

– Что ты мямлишь, мерзавец? Признавайся, кто вас послал убивать? Где ваше начальство?!

Декурион орет в наушниках, спрашивает, закончили ли мы и не нужна ли помощь. Нет, отвечаю я, помощь не нужна, но сопротивление еще не подавлено. И подмигиваю парням. Гвоздь хохочет, а Свиная Нога хватает другого пузатого ублюдка, и я для начала ломаю ему руку. Как всегда, чернозадые коллективно принимаются выть, а старикашка с декодером едва не падает в отключке. Эти слабаки вечно орут одновременно, когда больно одному. На всякий случай я отключаю связь. В соседних группах могут найтись такие, кто заявит, что мы превысили полномочия.

– Вы их убили? Говори, не то сломаю твоему внучку вторую руку!

– Это необходимость… погасить энергию гнева… – чертов декодер вместо внятного перевода выдает какую-то околесицу.

– Необходимость? – ласково переспрашиваю я и наступаю рифленой подошвой ботинка на сломанную руку этого подонка. – Так ты признаешься, ходячая глиста?

Неожиданно двое арестованных пытаются бежать. Гвоздь легко достает их тазером. Заряд слишком мощный, у одного из коротышек лопается кожа на черепе и горят волосы. Он катается по полу лаборатории, сам себя калеча об острые осколки разбитых приборов. Остальные затихают, вжимаются плоскими носами в стенку.

Я не слишком люблю кровь. Но если мы не исполним свое маленькое правосудие, начальство, как всегда, их отпустит. Начальство назначит так называемое справедливое расследование. Они там наверху забывают, что окончательная справедливость не в циркулярах, а в наших сердцах.

Не люблю, когда много крови, но сейчас наша очередь вершить суд. Я задираю голову очередному псу и неторопливо проворачиваю нож у него в горле. У нас не очень много времени, надо торопиться. За нас никто не наведет порядок, потому что…

МЫ – ЗАКОН ПРИРОДЫ…

Я пишу кровью, а лучшая истина – это истина на крови!Ф. Ницше

– Чо, баклан, не в струю дисциплина?

– Давай, арбайтен, дятел! И не забудь за ухой смотреть!

Они заржали и пошли купаться.

Они уже три дня стебутся надо мной, но я стерплю. Меня их приколы ни фига не торкают. Мне еще неделю вытерпеть, и тогда Фельдфебель доложит Оберсту, что меня можно принять в отряд.

Хотя это совсем не отряд. Я давно догадался, что это не отряд. Но я молчу, потому что все равно мне лучше с Оберстом, чем дома. Я молчу, потому что хочу стать новым человеком.

И незачем всяким придуркам знать обо мне лишнее.

Денег осталось полтос и пара медяшек. Хотел поклянчить у Оберста, но он дернул пивка и свалил. У него в городе полно дел, да кренделей беспонтовых еще из ментуры вынимать. Зато Оберст меня похвалил, и Фельдфебель слышал.

– Молодец, – сказал. – За последний рейд будешь представлен к награде. Мы считаем, что такому парню нет необходимости проходить обычный круг испытаний.

Потом Оберст сказал мне еще кое-что. Между нами, тихонько, чтоб остальные не слышали. Намекнул, чтобы я не задирал нос, а готовился по полной. Потому что, может статься, приедут серьезные люди, и он меня с ними познакомит.

Именно меня. Потому что, я – не как все.

Фельдфебель прогнал, чтобы в палатках не вздумали пыхать, чтобы вырыли ямку для хабцов, потому что может начаться пожар. И чтобы купаться поодиночке не вздумали. И чтобы варили уху. А Фрица отправил за куревом на станцию, но тот, баклан, вернулся пустой, якобы «Честерфилда» не было. Фельдфебель наорал на него и пенделем погнал второй раз, а на меня наорал, что палатка криво стоит.

Ничего, меня его гнилые базары не торкают. Это тоже как часть испытания, пацаны предупреждали. В отряде бардака нельзя допускать, потому что мы не какие-нибудь гопники.

Мы – гвардия.

Мы – закон природы.

Мы – последняя зеленая ветвь.

И реальный боец не должен на начальство батон крошить. Даже если твое начальство – голимый шлакоблок, вроде Фельдфебеля. Да фиг с ним, недолго париться осталось…

Главное, чтобы Оберст развел концы в городе, не все лето же в лесу торчать. Он обещал, что в ментовке тему замнут. Типа, была драка среди своих и убийство по бытовухе. А свидетели, носороги сраные, показания изменят. Но пока надо затихариться…

С Оберстом я, кстати, с первым скорефанился, хотя какой он кореш? Динозавр уже, скоро тридцать будет. Мы после матча познакомились, наши со «Спартаком» играли. Вышли с Лосем, Филом и Фрицем, идем, такие, Лось говорит:

– Колян, чо-то не плющит ни фига, давай еще по «Балтике» возьмем!

Взяли еще по «Балтике», у меня бабло на исходе. Лось, такой, говорит:

– Прикинь, чуваки, эти дятлы у нас выиграли, еще и песни орут!

– Беспонтово вязаться, – говорит Фриц. – Гляди, сколько «сапогов» нагнали, на раз по почкам огребешь…

А Лося фиг остановишь.

– Пошли, – говорит, – отхерачим кого-нибудь, а то я, млин, спать не лягу!

Он же больной на голову, Лось. А мне тоже западло домой переть, тем более что спартаковские дятлы и правда оборзели не по делу.

– О, гля, чуваки, там наши еще!

А там наших знакомых пацанов человек десять, млин, и Фриц уже с кем-то обниматься полез. Мы с Лосем и Филом по форме были, тыквы бритые, в черных ботах; это Фриц вечно обосравшийся, в шарфе «зенитовском» и куртке синей дурацкой приперся. Ему, баклану, вечно кажется, что «бобик» ментовский за ним гонится. Нужен он кому, чудило грешное…

Пацаны подошли, там обдолбанных несколько было, но остальные нормальные. Мы, такие, говорим, мол, давайте, отмудохаем дятлов московских, не фиг им тут стебаться. Ну, пошли, дернули по децлу, «сапоги» на нас косятся, но не тронули. За оцепление вышли, там стоим, смотрим – идет шобла дятлов в красном, орут что-то, как больные.

Я, такой, послушал, поглядел и говорю Лосю:

– Лось, прикинь, меня эта шняга ни фига не втыкает!

Я ведь всегда чую, когда не стоит вязаться. А он, дурак, этих чмырей нагнал и последнему дал поджопника. Ну, шузом кованым, нехило вышло. Ментов уже не видать было, ужепо Малому топали.

– Чо надо? – те говорят; человек семь их тоже, и тоже бухие, но несильно. Хотя и так ясно, что надо.

«Что, негде семечки вонючие жрать?» – подумал я.

– Э, задрот, – плюнул на ботинок одному Фил. – Фигли тут потерял, в нашем городе? Негде больше свои семечки вонючие жрать?

Зацепились, слово за слово; этот дятел, которому Фил на ботинок плюнул, полез сразу с пальцами врастопырку. А Лось ему по яйцам и по колену говно-ступами своими, а Фриц уже кому-то по тыкве прутком зафигачил. Он, собака бешеная, пруты в каком-то дворике, до оцепления, припрятал. Эти чмори ментовские, они ж на дыбы встают, когда тыкву лысую и куртень черную видят, и шманают в пять раз сильнее. Они же тупые, шлакоблоки, они думают, что раз с пивом и бритый, значит – гопники голимые. Раньше я, как Фриц, при виде ментов на измену садился, а теперь, после встречи с Оберстом, я имел этих кренделей во все щели!

Потому что мы – будущее.

Мы – последняя зеленая ветвь.

Мы – львы, для которых нет невозможного.

Замесили мы этих чмырей, хотя дрались они неплохо. Я двоим зубы выбил и кому-то нос разбил, может и сломал, а потом мне один длинный в поддых попал, я еле разогнулся. Тут как раз все и вышло.

Мне угодили ботинком по тыкве. То есть я не то чтоб именно этого боялся, но, как уже тысячу раз происходило раньше, чуял, что не стоило лезть в драку. Первые секунды я ни фига не соображал, мотал башкой из стороны в сторону, точно обдолбанный, а между ушами у меня словно орудовали мотопилой. Я пересрал вовсе не потому, что мне могли вскрыть череп. Ничего с костями не случилось, это сразу стало ясно. Но я ни хрена не слышал, гул какой-то, звон. Я сел на измену малехо, вдруг навсегда отшибет слух и зрение, млин…

Но не отшибло. Тут мне еще разок кто-то в бок острым носком впиндюрил, но я боли даже не заметил. Вроде бы Фил и Лось подбежали, отогнали этого урода, а потом Лось меняспрашивает, мол, могу стоять или как, а я хочу ему ответить, но не могу…

То есть могу, но мне не до того. Короче, я вдруг сон последний вспомнил. Иной раз такое снится – утром вскакиваю, млин, весь мокрый, а бывает, что и ору, кота пугаю. Но отчего орал, забываю почти сразу. А тут все резко, четко так прорезалось, будто кино смотрел. Офигеть, короче, я даже забыл, что надо драться!..

Но драться пришлось. Я сказал Лосю, что со мной все ништяк, и взялся за прут. Фил тому уроду, что меня по башке бил, хавальник на раз вскрыл, у Фила кулаки, млин, как кувалды. Не стой под стрелой, называется. Фриц мне тоже прут приволок, тут мы на пару оторвались. Придурки эти развонялись, расплакались, мы их в щель загнали и давай шузами фигачить!

А у Мюллера и Ильича цепи с собой были, вот клево вышло. Оказалось, пацаны на матч не ходили, а нарочно забухали и подъехали к концу, чтобы дятлов московских проучить. Мюллер – он, в натуре, больной, еще хуже Лося. Глаза в кучку, плюется, вопит; его лупят, а он ни фига не чувствует, закинулся дерьмом каким-то с утра, аж зеленый, собака, млин, бешеная.

Кому-то я порвал щеку, кому-то вырвал клок волос нехилый, а потом мне тоже харю разбили, один из этих удодов камнем саданул. Он и второй раз замахнулся, а я прут выронил, все, думаю, обсад, и тут Ильич этому членососу цепью по роже, смачно так! А я разозлился, млин, и давай этого мудозвона, что меня камнем саданул, ботинками фигачить. Потом, помню, Фриц меня оттаскивает, а я все подковой пидору этому в харю бью… Мне уже по фигу было, кто там и что, плющило так, что ничего не видел и не слышал.

Мы – гвардия.

Мы – борцы. Для нас нет слова «нет»!

Те, московские, сразу обосрались, как цепи увидели. Один там, самый центровой был, свалился, за тыкву держится, а другим убегать стремно, своего бросать; ну, мы его еще попинали для верности, и на трубе его сотовой я попрыгал, млин…

– Вы опухли? – развонялись «спартаковцы». – Так нечестно, брось железо!

– Ага, ща только штаны подтянем!

Тут смотрю – еще наши пацаны бегут, а за ними – менты.

– Чуваки, валим! – кричит Фриц, и все побежали.

А Лосю, придурку, оказывается, кто-то по щиколотке врезал, не может бежать. Два шага пробежал и падает. Ну, млин, я хвать его под мышки, не бросать же друга, а сам уже наизмене, позади менты орут, у меня хавальник разбит, теперь точно глаз на жопу натянут…

Я ведь заранее просек, что не стоило вязаться. Поганый вариант был, но никто же меня не слушал. А теперь, после ботинка этой сволочи, у меня вся левая половина башки раскалывалась. Как будто там внутри что-то обломилось. Потрясешь тыквой – а там что-то звякает и катается. Полный капец, короче. Я даже пересрал малехо, что память потеряю или ссаться в штаны начну. Я про такое слыхал, если кому по репе заедут, всякое потом жди. Может, вообще, на людей рычать начну?..

Тут – фигак, тормоза скрипят.

– Парни, давайте в машину!

Это был Оберст.

Фигли делать? Чувака первый раз вижу, еще Лось воет на плече. Хрен с ним, думаю, хуже уже некуда. То есть я не думал, я его вроде как почуял. Пихнул, короче, Лося на заднее сиденье.

«Менты совсем оборзели», – подумал я.

– Я смотрю, менты совсем оборзели, лучших наших мальчишек метелят почем зря! – Он вел машину, а сам все базарил, мы с Лосем молча курили.

Мы ведь могли на него забить, послать по тещиной дорожке и в машину не садиться. Ну, набили бы нам менты морды, все равно бы отпустили потом. А пруты мы еще раньше выкинули, фиг кто докажет…

Но мы плюхнулись в его «волгешник». Потому что Оберст был своим. Он был стариком, но конкретным, не задрачивал всякой туфтой и сразу начал говорить о том, что город засран всякими черномазыми ублюдками, и только на таких, как мы, – вся надежда.

Мы с Лосем сидим, такие, и не врубаемся – он нас грузит или взаправду так думает. А Оберст привез нас в какой-то спортзал, дал помыться, йоду дал, млин, потом похавать повел в кафе. Лось сперва пересрал, толкает меня, типа, вдруг на гомосека попали, но я уже просек, что Оберст не по этим делам. Его, вообще-то, Серегой зовут, это мы от Фельдфебеля такое погонялово услыхали, но Оберст не обижался. Потом мы просекли – он, в натуре, вроде полкана, никогда голос не повысит, но если сказал – так и будет. И справедливый, не то что дир в нашем колледже, – который только орет на всех, не разобравшись ни фига. У дира и классухи одна забота, сами постоянно твердят – нас скорее сбагрить, чтобы нас по тюрьмам забрали. То есть они так прямо не говорят, но и так понятно; дир нас нациками недобитыми назвал, баклан придурочный…

Оберст был первый, кто не грузил меня всякой фигней. Он спросил, сколько нас в команде и чего мы дурью маемся, фанов московских гоняем. Мы маленько припухли с Лосем, сидим, такие, а что – мы должны на стройку идти, грыжу зарабатывать? А Оберст говорит – какая, на фиг, стройка?

Вы – гвардия.

Вы – львы, для которых нет невозможного.

Вы – последняя зеленая ветвь!

Мы с Лосем, сидим, такие, я смотрю – Лось уже на измене, и меня колбасить слегка начало, какие львы, на фиг, какие ветви? Но мне понравилось, как он замутил. А потом вот еще что. Это ж давно было, я тогда не знал, с кем Оберст завязан. Откуда мне было знать? Хрен его поймешь, да только в машину к нему я первый раз влез, словно с балкона рухнул.

Ну, то есть уже тогда почуял, что Оберст слегка не такой, как все мы. То есть, млин, чел как чел, башка и две руки, но не такой. Лось, и Фриц, и другие пацаны, их слегка потряхивало, когда с Оберстом за руку здоровались. Это позже началось, но я же видел. Точно пальцы в розетку пихали, передергивались почти незаметно. А что сделаешь, раз он главный? Приходится руку подавать. Да если такой человек, как Оберст, прикажет – сам под поезд кинешься, без базара.

А мне с ним за руку понравилось.

Понравилось, гадом буду, потому что…
ЗАПАХ КРОВИ

…Потому что Бродяга Марш, приземлившись на Бете в первый раз, за три недели до собственной гибели столкнулся с таким…

Столкнулся с мечтой. Его парни тоже видели и просто обалдели, когда все это произошло. Их турма целилась на заболоченное речное русло между скал, а приземлилась посреди чистейшего золотого пляжа, под крутым глинистым обрывом. Наверх вели узкие ступеньки из шлифованного порфира, там кружили ласточки, а на краю обрыва стоял уютный домик, увитый виноградом, и паслись две козы. Еще где-то поблизости звенели струны, похоже на арфу. Все, больше ничего. Ах да, внизу, на пляже, у самой полосы бирюзового штиля, раскачивались качели, а на них лежала белая женская туника. Такие скрипучие древние качели, которые веками никто не производит специально, но встречаютсячудаки, мастерящие их в собственных садах.

Так вот. Качели скрипели, женская туника, песок и океан. И халупа с виноградом наверху. Бродяга Марш наверняка здорово мечтал об этом, раз пустил слезу. Глюк длился почти час по корабельным часам, и целый час парни не могли взлететь. Двигатели не запускались. Турма приземлилась, приборы барахлили. То показывали, что под гусеницами монер – липкое болотце, никаких коз и океана, никаких ароматов и струнного перебора, то вообще выдавали полную несуразицу. Скалы вокруг торчали, это точно, голые алые скалы с птичьими норками, наверху – домик, прогретый солнцем, пыльный и пустой, а внизу – бесконечный сонный пляж. И парни нежились на песочке, не в силах связаться с базой и не в силах взлететь. То есть вначале они сидели в скафандрах, с оружием наготове, ставили сенсоры по периметру, но постепенно расслабились…

Пока пляжный сезон не обернулся кошмаром.

Парни, разинув рты, глазели на дикий виноград, на острые вершины, на ласковый штиль. Они высыпали из монер, окунали перчатки скафандров в сияющий песок, они трогали воду и вдыхали запах моря. Декурионы не препятствовали подчиненным, а их лихой командир выглядел так, словно хлебнул литр неразбавленного спирта. Некоторые утверждали позже, что глаза Бродяги Марша подозрительно увлажнились, но я в это не верю. Зато я верил Маршу, когда он отчитывался перед комиссией легиона о том, что случилось дальше.

Над пляжем появились птицы. Не мелкие игривые ласточки, а белые, стройные птицы, так похожие на чаек. Мелодично курлыкая, они снижались над одуревшими манипулариями, над нагретым металлом монер, а потом разом замолчали и бросились вниз.

Попадали камнями, и каждая выбрала цель.

Над чудесным пляжем Марша одна за другой срывались в пике красивые белые чайки. Их клювы превращались в пилы и пробивали головы десантников вместе со сверхпрочными шлемами. Так продолжалось, пока Бродяга Марш не вколол себе тройную дозу «ампулы силы». Ускорив реакции до предела, он перебил десяток тварей из личного поясного тазера, примеру командира последовали другие парни. В самый разгар боя ласковый песок и нежный прибой затрепетали, задергались, как на старой кинопленке, скалы отодвинулись, покрылись черным мхом, и не стало ни домика с виноградом, ни качелей, как не стало раньше и женщины…

НАПЕРЕКОР «НЕЛЬЗЯ»

Великая раса может иметь только ужасное и жестокое происхождение.Ф. Ницше

Оберст еще пива взял, и наплевать ему, что мы несовершеннолетние. Мы спросили – на фига он нам помог, от ментов увез – рисковал ведь. А Оберст, такой, смеется и говорит:

– Если мы не будем помогать друг другу, то кто же спасет Россию?

Эта фишка нас разом прибила, молчим, и пернуть нечего.

Спасти Россию – это, млин, сильно. Такими словами не бросаются. И чем дольше я его слушал, тем больше мне по кайфу было. Оберст ни фига не грузил мутью всякой, про обязанности или ответственность, или там, про будущее, и что надо куда-то готовиться, в институт поступать, или про армию.

Он сказал, что армия прогнила, потому что страна потеряла национальную идею. Как только дерьмократы дорвались до власти, они забили болт на Россию, стали грести бабки, а в Москву отовсюду собрали урюков всяких, чтобы русских людей придушить. В Москве уже нет русских, нами правят гондоны, закосившие под русских и нарочно сменившие фамилии. Они продают все на Запад, и всех нас раком перед Америкой и Израилем поставили, а еще китайцев полно. Оберст сказал, что в Сибири есть уже такие города, гдена ресторанах надписи: «Только для китайцев»; русским людям, млин, вход запрещен.

Тут Лось, такой, затрясся, забулькал, как чайник, и сказал, что у Мюллера брат старший в администрации района сидит, по торговле как раз, и то же самое твердит. Что если бы Горбачев и Ельцин не пустили всяких сионистов и чернозадых разворовывать страну, то мы бы зашибись жили, и Америка бы в полной жопе была, и Израиль, и Эстонии всякие, и вся остальная шушера. И что китайцев напустили, они все рынки захапали, косоглазые уроды, а менты с них лавэ гребут, а наших, русских барыг обувают и с рынков гонят.

Оберст сказал, что брат Мюллера рассуждает верно и он рад был бы с ним познакомиться. Потом он свистнул бармену, и тот принес нам несколько книжек. Я вначале напрягся, думал – фигня какая-то, типа Библии, но оказалось – книжки четкие, то что надо. Про национальное единство, про то, сколько всякой сволочи развелось в стране и как можно с ней бороться. Там было как раз то, о чем говорил Мюллер, только понятно и коротко, а Мюллер гундит часами, все у него придурки, и непонятно, кого идти мочить.

Мы, такие, переглянулись, и рассказали Оберсту про Мюллера, что он первый в колледже, млин, задумал побрить тыкву, и первый придумал косорылого отметелить. Того, что секонд-хендом на углу Жукова торговал. Тогда нас первый раз и замели в ментовку, и шлакоблок какой-то на нас наезжал, что мы позорим город, и всякую такую парашу нес, аеще сказал, что его бы воля – всех бы утопил, как щенков.

А я, такой, ему и говорю – зашибись, что не ваша воля! А Лось, такой, ему говорит – давайте, защищайте вьетнамцев и черножопых, они уже всех свободных баб перетрахали,скоро за ваших жен возьмутся, тогда и поглядим, кто прав окажется!

Этого гундоса в погонах конкретно колбасить начало, он полез на Лося, типа, – сопляк, урою, и все такое, но его тут другие менты перехватили, успокоили. А у Лося и Мюллера крышу снесло, им обидно стало, что их топить собираются; Мюллер же больной, на всех кидаться начал, его к батарее наручниками пристегнули. Потом тетка приехала, инспекторша по несовершеннолетним, и на ментов этих сама разоралась, а нас отпустили. Еще лейтенант, когда мамаша за мной пришла, сказал, чтобы сильно меня не наказывали. А мать, такая, говорит – как это не наказывать, если они человека чуть не искалечили? А лейтеха, такой, ей говорит – еще неизвестно, кто человек, а кто нет. Вот, и мы пошли, короче…

«Честный русский человек», – подумал я.

Оберст посмеялся, сказал, что лейтенант – молодец, сразу видно, что честный русский человек, и что мы тоже молодцы. Но, к сожалению, многих русских людей оболванили, раз они ненавидят собственных детей. Еще Оберст сказал, что офигительно уважает форму, но не всегда стоит ее носить. Иногда приходится вести себя скромнее. Фишка в том, сказал Оберст, что народ на измене сидит, потому что всякие членососы-журналисты поливают грязью Движение и Идею. Что по улицам тусит до хрена гопников, которые думают, что достаточно надеть белые шнурки и побрить тыкву, и ты уже крутой. А потом эти гопники отфигачат кого-нибудь левого или бабки стрясут, или сопрут чо-нибудь, ав газетах тут же орут, что во всем, млин, виновато Движение.

Оберст спросил, мы что, собираемся так всю жизнь проколбаситься – тусоваться, глушить пиво, тырить арбузы у носорогов и махаться с московскими фанами. Мы, такие, говорим – а чего делать-то? Оберст спросил, знаем ли мы того-сего, фамилии всякие называл, но мы никого не знали. Он сказал, что это великие, млин, люди и что обязательно нам про них даст почитать и расскажет. Он спросил, куда хотим идти работать или поступать, хотим ли мы заработать конкретное лавэ, без всякого, млин, воровства и подстав. Мы, такие, заржали, уже бухие сидели.

Лось говорит:

– Куда тут, на фиг, поступать? Экзамены дорогие, ты нас, чувак, с кем-то спутал.

А Оберст, такой, не обиделся, заказал еще по децилу пивка и говорит, млин, что экзамены для лучших русских ребят потому такие дорогие, что кое-кто не хочет, чтобы мы в институты поступали и хорошее бабло потом зашибали. Кое-кто хочет, чтобы мы вечно в дерьме сидели и не высовывались, а в институтах будут всякие хачи и кацы учиться, и негры с ними заодно, и баб наших драть будут, и хаты лучшие покупать, потому что для них все льготы, а для нас – хрен без масла.

И насчет армии сказал, что надо готовиться. В смысле, не в армию, а готовиться выступить на защиту страны от врагов; это, мол, разные вещи. И те, кто составит сегодня костяк боевых дружин, они завтра сами возглавят Движение и страну. Потому что, рано или поздно, русский народ проснется и сам обратится за помощью к своим истинным защитникам. Наш народ – он очень терпеливый, сказал Оберст, он терпеливый, млин, и доверчивый. Потому что мы, русские, – добрые и позволяем всякой сволочи нас дурить.

И так, млин, зашибись он нам все растолковал, что плакать захотелось. Сидим, такие, с Лосем и конкретно тупим. Оберст спросил, понимаем ли мы, почему мы – лучшая частьмолодежи. Тут мы с Лосем слегка пересрали, уж больно замутил Оберст непонятно. А он, такой, сказал, что книжек нам еще даст и что друзьям можно дать почитать, а сейчаснас домой отвезет. Он сказал, что мы лучшие, потому что не рабы.

Мы – не рабы.

Мы – будущее. Мы львы, для которых нет невозможного.

Мы – дети, творящие новый мир наперекор «нельзя».

Еще полгода назад я читал эти слова и чувствовал себя полным бараном. Теперь я стал человеком и знаю, чего хочу. Я знаю, почему мы лучшие и почему на нас надеется вся Россия. Оберст отвез нас домой и дал нам по пятихатке. Мы, такие, прибалдели, говорим – за что? А он ржет, руками машет, мол, фигня. Если очень хочется рассчитаться, говорит, обещайте, что прочтете книжки и мне потом перескажете. Учитель, млин, нашелся.

Лось, такой, задергался, говорит мне – ну его на фиг, баблосы брать, а? А Оберст, типа, обиделся и говорит, млин, что можно в десять раз больше срубить, если дурью по дискачам не маяться, а вступить в отряд и работать на благо родины.

Тут мы конкретно припухли.

«Серьезные ребята», – подумал я.

Оберст спросил, хотим ли мы познакомиться с серьезными ребятами. Он спросил, кто у нас центровой. Лось сказал, что вроде как Мюллер, но в последнее время он всех достал, потому что гонит пургу и подсел на колеса. Оберст грустный стал и говорит, что с наркотиками и водкой нам не по пути. Мы, такие, с Лосем, говорим – а с кем нам по пути?

Оберст сказал, что наркота и водка – это для гопников, а для тех, кто призван спасти страну, годится иногда выпить благородного пива. И не в одно жало, а в компании преданных соратников. И что мы можем позвать пацанов, и все приходить в субботу к нему в кафе. И телефон дал, если что. Баблом помочь или насчет ментовки. Мы спросили – акак можно бабок срубить, чтобы не сесть? А Оберст сказал – есть вариант.

Надо одного носорога заставить просраться.

А Лось, такой, ржет – какие проблемы? Он. когда набухается, как буратино дурной, становится; шлакоблок, короче. Я как-то сразу, млин, просек, что геморрой наживем нехилый, но вслух не сказал. Уж не знаю как, но просек.