Иван Василенко

В неосвещенной школе

НА ПОРОГЕ К ДЕЛУ

С улицы приглушенно доносится лай, а в школе тишина такая, что слышно, как возятся, шурша и попискивая, мыши под полом. В классе и в кухне темно, в моей же комнатушке горит на столе жестяная лампа. Стекло на ней хоть закопчено, но читать можно. И я, лежа в кровати на колючем соломенном тюфяке, читаю до тех пор, пока не зарябит в глазах. Тогда я одеваюсь и выхожу на улицу. На улице кромешная тьма, непролазная грязь и холодный моросящий дождь. Все собачьи голоса слились в один переливчатый несмолкаемый лай. Наверно, в этой черной тьме, что окутала деревню, собак охватывает жуть, и они, перекликаясь, подбадривают себя. Жутко и мне. Постояв несколько минут, я возвращаюсь в комнату и опять берусь за книгу.

Вот уже месяц, как я в деревне. Здесь много кирпичных домов, крытых железом. Но есть и мазанки с камышовыми крышами. Возникла деревня совсем недавно, а к это произошло, мне и теперь не ясно. Знаю лишь, что здешние крестьяне жили раньше в деревне Лукьяновке. Они вышли из общины, продали свои наделы и перебрались сюда, на землю богатого помещика Алчаковского. Сам помещик жил в Петербурге. Крестьяне послали к нему своих уполномоченных и при посредстве банка купили землю. Часть денег уплатили наличными, остальное выплачивают еще и теперь. Между крестьянами идут беспрерывные распри. Почти каждую неделю около школы собирается сход, и я из своей комнаты слышугалдеж. Говорят все разом, и каждый старается перекричать другого. Если на короткое время наступает тишина — значит, читается какая-то официальная бумага или оглашается раскладка платежей. Но как только чтение прекратится, гвалт возобновляется с еще большей силой. Смолкают все и тогда, когда начинает говорить Наум Иванович Перегуденко, грузный мужик с вечно помятой седой бородой и заспанными глазами. Говорит он не спеша, лениво и негромко, уверенный, что даже самые строптивые будут прикладывать к уху ладонь, чтоб все услышать, и всегда заканчивает одной и той же фразой: «Вот так, добрые люди, и никак иначе». После этого кто вздохнет, кто сплюнет, и всемолча разойдутся по домам. О чем шел спор, я не знаю. Да особенно и не старался узнать: меня одолевали свои заботы. Но расскажу по порядку..

Перед тем как отправиться в деревню, я зашел к инспектору народного образования. Из маленькой передней вели две двери: одна — в канцелярию, где сидел делопроизводитель, а другая — в квартиру инспектора. Обе двери были открыты. Длинноносый, со скучным лицом делопроизводитель что-то строчил, брезгливо вытягивая губу, а инспектор лежал в гостиной на диване с книжкой в руке. Если делопроизводитель был похож на болотную пицу, то инспектор с его коротким тупым носом и тяжелой челюстью сильно смахивал на бегемота. Увидя меня, инспектор недовольно крякнул, сполз с дивана и, не выпуская из руки книжку, прошел в переднюю.

— Что вам, господин Мимоходенко? — спросил он с плохо скрываемой досадой.

— Вы приказали явиться к вам перед отправлением к месту службы.

— А, да… Гм… Значит, вы отправляетесь?.. Гм… — Тусклые глаза его оторвались от книжки, на обложке которой я успел прочитать: «А. Вербицкая. Ключи счастья», и с неудовольствием оглядели меня. — Очень уж вы… гм… тощий и мелкий. Опасаюсь, что вас ученики бояться не будут…

— А разве они должны бояться? — с недоумением спросил я.

Инспектор оттопырил презрительно губу (делопроизводитель, делая то же, видимо, подражал своему начальнику).

— Вот все вы, молодые, рассуждаете одинаково: ученики должны учителя уважать, любить, но не бояться. А чем кончаете? Тем, что ставите на колени и дерете за уши. Мало любить, мало! Должны бояться. Иначе у вас получится не класс, а шайка разбойников, бедлам. Будут бояться — и за уши не понадобится драть. С самого начала установите строгость. Ну, поезжайте. — Он протянул мне пухлую руку, вяло пожал мою и направился к дивану, на ходу углубляясь в «Ключи счастья». — Да, вот еще что, — повернулся он ко мне. — Когда будете объяснять ученикам разницу между буквой и звуком, то спрячьтесь за доску и постучите мелом. «Вот это, скажите, — звука А потом напишите на доске букву и скажите: «Вот это — буква». Так они скорей поймут. У меня это подробно изложено в диссертации. Вы ее читали? Нет? Как же вы едете учить ребят грамоте, не прочитав моей диссертации?

Я обещал прочитать.

— Вот-вот, — сказал инспектор и на ходу опять уткнулся в книгу.

С этими двумя указаниями — вести себя строго и спрятаться за доску — я и отправился в деревню Новосергеевку.

Новосергеевка находилась в десяти верстах. Я быстро шагал и скоро вышел за город. День был чудесный: стояло «бабье лето», время, когда солнце не печет, а ласкает, небо светится голубизной, в прозрачном воздухе плавают серебристые паутинки. Я шел по мягкой дороге, и мне припоминалось, что все окружавшее меня было описано Чеховым в повести «Огни»: и ветряная мельница на углу одского кладбища, и заброшенное четырехэтажное здание бывшей мукомольни, в котором «сидит эхо», и плешивая роща, и синее море слева дороги, и бесконечная степь справа ее. Мы годами топчем наши улицы, видим одни и те же дома, одних и тех же людей, даже одних и тех же сеттеров и болонок, а оказывается, нужно потратить лишь полчаса и выйти за город, чтобы перед нами открылся совсем иной мир…

За двадцать лет в этой пригородной полосе возникли лишь два кирпичных здания: одно — двухэтажное, с густой сетью проводов над крышей, другое — маленькое, с крошечным двориком. В большом, как говорили, работала радиостанция, но толком мало кто знал, что это за новшество такое, в маленьком жил заведующий с техниками. Оба здания стояли прямо в степи, видны были издалека и вызывали у прохожих и проезжих смутно-тревожное чувство — и тем, что люди обитали в стороне от других жилищ, и тем, что какими-то таинственными способами они переговаривались с невидимыми кораблями. Мог ли я предполагать, что всего четыре года спустя вся эта местность изменится до неузнаваемости, что на ней вырастут огромные заводские корпуса с трубами до небес, что оба здания окажутся на территории завода, а их «таинственных» обитателей просто-напрасто вытурят, чтобы разместить здесь главную контору завода. Не знал я, конечно, и того, какие приключения готовила мне здесь судьба.

Я все дальше и дальше уходил от города, миновал ничем не огороженное сельское кладбище, с наклонившимися деревянными крестами, наверно уже заброшенное. За кладбищем девчата в повязанных по самые брови платках ломали кукурузу. При виде меня они принялись пересмеиваться. Обычно, чувствуя на себе взгляд девушки, я смущался, не знал, куда девать руки, с досадой замечал, что шаг у меня делается неровный, как у пьяного. по сейчас, под влиянием этого благодатного солнца, свежего воздуха, запаха степных трав, я наполнился какой-то жизненной силой, осмелел и на смешки девчат ответил тоже смехом.

— Девчата, а скоро ли будет Новосергеевка? — спросил я.

— Новосергеевка? А вон она, вон! — дружно ответили они, показывая руками в сторону, где виднелись белые дома под железными крышами. — Вам на какую улицу? Вы до кого? Вы, бывает, не землемер?

— Нет, не землемер. Я учитель.

— Учитель? — Девчата недоверчиво оглядели меня. — Вот у нас был учитель в Лукьяновке: с бородой, в очках, с линейкой. А вы еще совсем хлопчик. Вас диты и слухаться не будут.

«И эти туда ж!» — подумал я и сказал:

— Я тоже бороду отпущу и линейку заведу.

Девчата так и прыснули:

— Та вона ще у вас и не ростэ, та борода! А линейку хлопчики отнимут и поломают.

Я решил уйти от этой темы и спросил:

— Зачем вы платки повязали так низко? Теперь уже солнце не печет. Да и не узнать, какая из вас брюнетка, а какая блондинка.

— А вам яки больше нравятся? — кокетливо спросила та, что звонче всех смеялась — круглолицая и кареглазая.

Чтоб поддержать шутливый тон, я сказал:

— Брюнетки. Но ничего не имею и против блондинок.

Шутка была вознаграждена дружным смехом.

— Так выбирайте! Мы зараз платки поснимаемо. Выбирайте, яка больше по сердцу.

Я сделал вид, что испугался, и быстро зашагал от девчат.

— Тикайте швыдче! — кричали они мне вслед. — А то догоним и оженим!..
[Картинка: i_003.png]

Деревня расположилась между берегом моря и шляхом. Дойдя по шляху до средней улицы, я увидел в другом конце ее кирпичное здание, стоявшее чуть особняком от других домов, и догадался, что оно-то и есть школа. По мере того как я продвигался к нему, из дворов выскакивали кудлатые собаки и бросались на меня со злобным лаем, то поднимавшимся до визга, то падавшим до хрипа. Я долго шарахался в разные стороны улицы, пока мне на выручку не прибежал босоногий мальчишка, весь коричневый от загара. Он вытянул из плетня хворостину и, грозя ею собакам, закричал: «Пишлы, шоб вы здохлы, прокляти!»

Школа была совсем новой постройки, даже пахло еше известью. На дверях висел замок, и я ограничился тем, что обошел вокруг здания. В окнах виднелись парты, поставленные одна на другую до самого потолка.

— У кого же ключи? — спросил я мальчика.

— А у Кигтенки.

— Он кто, сторож?

— Не. Попечитель. Позвать?

— Лучше уж я к нему. Веди.

До усадьбы Кигтенко было рукой подать. По узенькой тропинке вдоль оврага, врезавшегося в самую деревню, мы прошли к каменному дому с занавесками на окнах. Во дворе и под навесом стояли брички, дроги, веялка, лобогрейка. Через открытые двери добротной конюшни видны были две рослые, до лоска вычищенные лошади. Хозяин, человек с круглым бабьим лицом, без намека на талию в фигуре — прямо мешок муки на двух коротких тумбочках, стоял у кормушки и чинил хомут. Узнав, что я учитель, он приветливо сказал:

— Милости просим. Только не рано ли вы приехали? Дети еще гусей пасут.

В селах нашего края говорят на смешанном русско-украинском языке, он же говорил по-русски относительно чисто.

— Занятия в школах должны начинаться в установленный срок, — возразил я.

Попечитель удивленно взглянул на меня:

— А кто же будет гусей пасти, коз? Покуда с хозяйством не управимся, с календаря хоть и не срывай листки.

Он сходил в дом за ключами, и мы отправились осматривать школу. Кухня, маленькая комната для учителя и большой класс — вот вся школа. А в ней парты, доска, стол и табурет — все некрашеное.

— Вот вам совет, — сказал попечитель, — езжайте домой, а дней через десять мы пришлем за вами подводу. К тому времени и кровать в комнате поставим.

Подошло еще несколько человек, и все подтвердили, что, покуда гуси пасутся, хозяева не пошлют детей в школу.

Мне ничего не оставалось, как вернуться в город.

Дома сидеть было скучно, а ходить по улицам опасно: наткнешься где-нибудь на инспектора — доказывай ему, что, пока гуси пасутся, о занятиях в школе не может быть и речи. Но выйти нужно было обязательно, чтобы поставить Ильку в известность, в какую деревню я послан учительствовать.

Однажды, сидя у окна, я увидел, что мимо прошел Миша Проценко. Он учился в одном со мной классе, участвовал в любительских спектаклях и нередко заходил ко мне загримированный то дьячком, то лихим казаком, то китайцем. Я выскочил на улицу и окликнул его:

— Миша, голубчик, загримируй меня!

— Кем тебя загримировать? — нисколько не удивился он такой просьбе.

— Кем хочешь, лишь бы меня никто не узнал.

— Пожалуйста, ничего не стоит.

К вечеру я уже был ярким блондином с пышными усами и бородкой клинышком. Я так осмелел, что отправился на многолюдную Петропавловскую улицу, где в вечерние часы обычно прохаживался, заложив руки за спину, сам инспектор. И повстречал его, как только сделал несколько шагов среди нарядной публики. Но он едва скользнул по мне взглядом. И вообще никто не обращал на меня внимания, даже знакомые. Лишь двое подвыпивших шалопаев в студенческих тужурках загородили дорогу и принялись разглядывать меня, как какой-то музейный экспонат. Один сказал:

— Как ты думаешь, что это за гибрид? Другой с видом знатока ответил:

— Это помесь lacerta и arvicola terrestris.[1]Довольно редкостный экземпляр.

Следующие два дня я потратил на то, что прохаживался около металлургического завода в надежде увидеть Ильку. «Должен же он появиться наконец, коль работает на заводе», — рассуждал я. Завод поглощал и выбрасывал сотни рабочих, а Ильки все не было. Показался он только на третий день. В синей блузе, с увязанным в красный платочек завтраком в руке — ни дать ни взять настоящий рабочий, — он шел прямо на меня. По всем правилам конспирации я сделал вид, будто всматриваюсь куда-то в даль, то ли в кувыркавшихся в небе голубей, то ли в бумажного с трещоткой змея, а сам настороженно ждал, когда Илька поравняется со мной, чтоб подмигнуть ему и шепнуть два слова. Но ниподмигнуть, ни шепнуть я не успел. Поравнявшись, Илька сказал: «Ну и дурак!»— и прошел дальше тем же ровным шагом к заводской проходной.

Некоторое время я стоял с раскрытым ртом. Потом меня охватила досада: там — «гибрид», здесь — «дурак». Что же это в самом деле! Я забрался в чей-то палисадник, стащилс головы парик, сорвал усы с бородой и зашагал домой.

Ночью, когда я, растревоженный, ворочался в постели, в окно осторожно постучали. «Илька!» — с радостью и смущением догадался я и, в чем был, выскочил на улицу. Так и есть: в темноте, под акацией, еще не обронившей листвы, стоял мой приятель.

— Пойди оденься, конспиратор, — буркнул он. «Конечно, сейчас он устроит мне баню. Но за что, за что?» — думал я, наскоро одеваясь.

Мы зашли в наш двор и уселись в сарайчике на пиленых дровах.

— У тебя как, варит котелок? — начал Илька. — Натянул парик, приклеил бороду — и ну вышагивать у самой проходной. И хоть бы ночью, а то днем, когда последнему дураку видно, что борода фальшивая. Я еще не успел дойти до завода, как меня наши предупредили: держи курс на зюйд-вест — около завода бродит переодетый шпик. Два дня я от «шпика» прятался, а на третий, когда издали увидел, что за скелет прицепил себе бороду, сразу догадался: да это ж мой дорогой Мимоходенко желает встретиться со мной и выказывает чудеса конспирации. Эх, ты!

Илька презрительно сплюнул. Я виновато молчал.

— Ну ладно, — примирительно сказал он, — говори, зачем я тебе понадобился. Тут я обрел наконец голос:

— Как — зачем? Ведь ты же сам говорил, что я пригожусь вам в деревне. Вот я и решил разыскать тебя и сказать, в какую именно деревню меня назначили. Я хотел сделать как лучше, а ты ругаешься.

— А в какую ж тебя назначили?

— В Новосергеевку, десять верст от города.

— Гм… Десять верст… С одной стороны, будто дело подходящее, а с другой… Гм… Ты там уже был?

— Был.

— Ну и как?

— Что — как?

— Ну какой там народ, много ли бедняков, есть ли батраки, в какую сторону смотрят, о чем толкуют?

— Да я там и часа не пробыл. Откуда мне все это знать?

— Кому интересно, тот и за час все узнает. Как же тебя не ругать! Ну, а почему ты был там только час?

Когда я все рассказал, Илька задумался:

— Так, говоришь, крыши железом крыты? И дома кирпичные?

— Есть и мазанки, крытые соломой. Но кирпичных домов больше.

— Так, так… Значит, есть и богачи, и бедняки, и батраки. Добре, Митя, я завтра опять к тебе заверну, и тогда уж получишь полную инструкцию действий, а теперь пойду. Как бы, сволочи, не выследили… Работает у нас на заводе один подозрительный тип, — что-то он стал присматриваться ко мне. — У калитки Илька обнял меня и неожиданно ласково сказал: — Не серчай, Митюшенька, ты же знаешь, я тебя люблю, как брата родного. А что поругал, так это у меня такой характер. Кстати, ты не заметил, есть в вашей деревйе бакалейная лавочка?

— Не обратил внимания.

— Жаль. Ну ладно, до послезавтра.

«Зачем ему лавочка понадобилась? — думал я, ложась спать. — Этот Илька всегда загадки загадывает. Да еще говорит «кстати». При чем тут «кстати»? Лишь бы запутать».

В назначенное время мы опять встретились и уселись в сарайчике на пиленых дровах.

Значит, так: лавочки в вашей деревне нет. До города рукой подать — так все делают закупки здесь. Нет лавочки, — решительно повторил Илька и прихлопнул ладонью по колену, будто от удовольствия.

— Откуда ты знаешь? — удивился я.

— Подумаешь, трудная задача! Новосергеевские каждый день на базаре. Спросил одного, другого — они и отрыли мне эту военную тайну. Так-то, брат.

— Да что ты все о лавочке?

— А то, что хоть ее нет, но она будет. И вот тебе наша инструкция: вступай ты с лавочником в непримиримую вражду. Уличай его в том, что он сбывает гнилой товар, продает ученикам тетради из паршивой бумаги, разбавляет чернила водой, — словом, наживается, подлец. Заглянет урядник — жалуйся на него уряднику, наедет старшина — жалуйся старшине. Пусть все начальство, все богатеи знают, какой паук свил в лавочке паутину.

— И это все?

— Покуда все. В свое время получишь новую инструкцию, а теперь езжай в свою деревню и принимайся учить ребят уму-разуму.

Илька встал, намереваясь уйти, но я его задержал:

— Подожди, я не понимаю. Выходит, вся надежда на начальство и богатеев: это они должны укротить лавочника-обдиралу? Это к ним я должен обращаться за справедливостью? По-моему, партия так вопрос ставить не может. Тут что-то не так.

— Гм… А ты, брат, соображать стал. Конечно, партия рабочего класса за справедливостью к начальству и богатеям не пойдет. Но ты все-таки делай так, как я сказал. В свое время поймешь, где собака зарыта. Ну, будь здоров. Меня не ищи: надо будет, я сам тебя найду.

Илька ушел, и я вдруг почувствовал, что совершенно не в состоянии сидеть сложа руки в ожидании подводы. «Завтра же вернусь в деревню, — решил я, хотя и не знал, чем заняться в школе, пока ребята пасут гусей. — Э, там видно будет!»

На рассвете следующего дня я уже шагал по знакомой дороге. Стоял густой туман, и заброшенная мукомольня с пустыми прямоугольниками окон и дверей выступала из белой мути фантастической и страшной. Мне стало не по себе. Но к тому времени, когда я дошел до Новосергеевки (а шел я около двух часов), туман рассеялся, красное солнце заблистало на мокрых листьях деревьев, разлилось по крышам домов. Я почувствовал себя бодрее, даже на воинственный лад настроился. Во всяком случае, когда кудлатый старый пес, высунувшись из-под ворот, захрипел на меня, я поднял камень и свирепо сказал: «Пишов, шоб ты здох!» В том же настроении я вошел во двор попечителя.

— Как, вы уже вернулись? — приветливо улыбнулся толстяк. — А ребята еще гусей пасут.
[Картинка: i_004.png]

— Василий Савельевич, объявите всем, чтоб шли записывать детей. Кого сегодня не запишут, я их потом уж не приму. Так пусть и знают, — решительно заявил я.

К моему удивлению, попечитель сразу же согласился:

— И правильно. Время идет — потом не догонишь. На что было и школу строить? Гуси гусями, а азбука азбукой. Сейчас пошлю загадывать. Прасковья! — крикнул он в окошко. — А ну швыдче сюды! — И, понизив голос, объяснил — Я вам уже и сторожиху присмотрел: женщина одинокая, набожная, тверезая. Что школу убрать и печь истопить, что послать куда. Вроде ординарца при вас будет или, сказать, денщика, — улыбнулся он своей шутке.

— Вы что же, на военной были? — догадался я.

— А как же! Шесть лет царю-батюшке отслужил. В чине унтера на сверхсрочной оставался.

На пороге показалась пожилая женщина в поношенном черном платье, белобрысая, лицо круглое, без бровей, без ресниц. Она поклонилась мне в пояс и сладким голосом, нараспев, сказала:

— Вот и хозяин мой приехал, сокол мой. Будем жить в ладу, в смирении. Бог нас не оставит.

И сразу не понравилась мне: «Монашка, что ли?»

Прасковья взяла кнут и, странно подпрыгивая на ходу, будто брыкаясь, пошла «загадывать», а мы с попечителем направились в школу.

Не прошло и получаса, как скрипнула дверь и по-праздничному одетый мужчина, улыбаясь в прокуренные усы, ввел того самого коричневого от загара мальчишку, который спасал меня от собак. Следом пришла женщина и привела беленькую девочку, стыдливо закрывавшую рукавом лицо. А еще немного времени спустя у стола, за которым я записывал своих будущих учеников, образовалась уже очередь. Вот вам и гуси! Словом, к двенадцати часам все шестьдесят семь детей и подростков деревни в возрасте от девяти до четырнадцати лет были уже записаны. «Что значит проявить решительность и настойчивость», — подумал я. От меня не ускользнуло, конечно, что кое-кто из родителей поглядывал на безусого и тощего учителя с сомнением: куда, мол, ему справиться с такими рослыми ребятами. Ладно. Пусть сомневаются, а я пойду своей дорогой. Главное — не отступать, а делать то, что считаешь правильным. Вот только бы не ошибиться, что правильно, а что неправильно.

Кровать мне в комнату еще не поставили, и первую ночь я провел в классе на сиденьях двух сдвинутых парт, положив под голову кулак. Долго я ворочался на своем жесткомложе, пока наконец заснул. А проснулся от назойливого шума и крика. Открыл глаза — рассвет, выглянул из окна, а перед школой полчище ребят. Там с криком: «Мала куча! Дави сало!» — барахтаются друг на друге, здесь прыгают в чехарде через согнутые спины, кто вертится на одной ножке, кто ходит на руках. Свист, гоготанье, смех, плач. И этакой-то оравой я должен овладеть, заставить слушаться даже тех, кто ростом на полголовы выше меня. Что-то похожее на робость прокралось ко мне в сердце, даже будто пол качнулся легонько подо мною. Но тут же я вспомнил любимую поговорку отца: «Не так страшен черт, как его малюют», наскоро умылся и вышел на крыльцо. Те, кто был ближе, сразу умолкли. Постепенно утихли и остальные. Без особого труда я расставил всех по росту в одну шеренгу. На правом фланге оказался паренек богатырского сложения Надгаевский Семен, а на левом — мальчик с пальчик Надгаевский Кузьма.

— Да тебе сколько лет? — спросил я малыша, тщетно пытаясь вспомнить, записывал его или нет.

— Семь, — ответил он.

— Но ведь семилетних в школу не принимают. Я записывал только с девяти лет.

— А я сам присол. Взял и присол, — сказал он и так доверчиво посмотрел на меня своими ясными глазами, что у меня не хватило духу отослать его домой.

Он-то и вошел первым в школу. За ним двинулись остальные. Последним вошел и занял место за крайней яртой Надгаевский Семен. Началась перекличка. Из шестидесяти семиучеников только Надгаевских было ни много ни мало — тридцать пять, причем двое были Семены и двое Кузьмы. Чтоб не путать их, я сказал, что богатыря и мальчика с пальчик буду звать по имени-отчеству, то есть Семеном Панкратьевичем и Кузьмой Ивановичем. Такое мое решение все приняли с веселым смехом и явным одобрением.

Я рассказал ребятам, как вести себя в классе, потом принялся выяснять их знания.

И с первого же дня занятий попал в тот мучительный тупик, из которого не мог выбраться целый месяц. Оказалось, что не менее полутора десятка ребят уже умели читать иписать. Они ходили в соседнюю деревню и там учились грамоте у какой-то старушки. А я имел предписание инспектора открыть только первое отделение, и, значит, грамотные ребята должны были вместе с неграмотными писать палочки с хвостиками и учиться делить слова на звуки, а звуки соединять в слова.

Тогда я видел в этом лишь нелепость, бессмысленную трату времени пятнадцатью ребятами, которые по своему возрасту должны были уже кончить школу, и не подозревал, как эта нелепость отзовется на занятиях всей школы. Отпустив ребят, я немедленно отправился в город, к инспектору.

И вот опять тесная прихожая: слева — птицеобразный делопроизводитель, справа — гостиная с диваном и возлежащим на нем инспектором. И тот же вопрос занятого человека, которого беспокоят по пустякам:

— Что вам, господин Мимоходенко?

Еще по дороге я обдумал, как короче и яснее изложить суть дела. Инспектор слушал, стоя одним боком ко мне, а другим к дивану, и на лице его были та же скука и та же досада, что и в прошлый раз.

— Нет, нет, господин Мимоходенко, никакого второго отделения. Бог знает, чему их обучали в частном порядке. Школа — учреждение государственное.

— Так что же с ними делать, господин инспектор? Ведь некоторые из них даже для третьего отделения вполне пригодны.

— Не имеет значения. Все должны обучаться по установленным государственным программам. До свидания, господин Мимоходенко, до свидания.

Так же вяло сунул мне руку, так же уткнулся в книгу на ходу к дивану, только на обложке ее стояло уже не «Ключи счастья», а «Санин» Арцыбашева.

Я вернулся в деревню и принялся обучать грамоте всех ребят подряд по государственной программе для первого отделения.

И вот что получилось.

Когда я спрашивал: «Дети, «у» и «с» — что будет?» — то, прежде чем неграмотные успевали в уме соединить в слово эти два звука, грамотные страшными голосами кричали «у-у-у-с-с-с!» «Дети, разделите слово «ус» на звуки». И, прежде чем неграмотные успевали сделать это мысленно, все в классной комнате начинало вибрировать от протяжного и оглушающего «у-у-у-у-у-у!», подобного заводскому гудку. Гудение умолкало, чтоб уступить место разбойничьему свисту: «с-с-с-с!» Никакие уговоры на грамотных не действовали: им было скучно, и они развлекались, как умели, не давая мне никакой возможности обучать неграмотных. В отчаянии я убегал в свою комнату и там, упав на кровать, затыкал пальцами уши, чтобы не слышать, как беснуется класс.

В ПОИСКАХ ОПЫТА

В одну из бессонных ночей, когда я в сотый раз спрашивал себя, неужели все дело в тщедушности моей фигуры, мне пришла мысль посетить какую-нибудь сельскую школу, посмотреть, как ведет занятия тамошний учитель, посоветоваться с ним. Едва забрезжил рассвет, я вывесил на дверях школы объявление, что занятий в этот день не будет, вышел на большой шлях и с попутной подводой отправился в волостную деревню Бацановку.

Вез меня наш же, новосергеевский, крестьянин — человечище под стать Илье Муромцу. Перед ним я. наверно, был чем-то вроде котенка перед бульдогом. Он долго молчал, потом хриплым басом спросил:
[Картинка: i_005.png]

— А зачем это вы моего Семку рогульки писать учите? Он же грамотный.

— А кто этот Семка?

— Ну, Надгаевский, Семен Надгаевский.

— А, Семен Панкратьевич! Есть такой. Как это я не догадался! Он весь в вас: богатырь. Значит, вы — Панкрат… Как по батюшке?

— Гаврилыч.

— Да, Панкрат Гаврилыч, это верно: Семену рогульки ни к чему. Но такое распоряжение инспектора народных училищ: всех посадить в первое отделение.

— Он тронутый, ваш инспектор? Всех под одну гребенку?

— Он чиновник, статский советник, а высокие чиновники почти все на один манер. Они боятся, как бы чего не вышло, вот и стригут всех под одну гребенку.

Надгаевский повернул широкое бородатое лицо и с доброжелательным любопытством оглядел меня.

— Это ж какой будет чин, статский советник, если повернуть на военный лад?

— Это будет вот что, — показал я дулю. — Между генералом и полковником, чуть пониже генерала, но выше полковника.

Панкрату Гавриловичу мое образное объяснение, вило, понравилось: он так оглушающе засмеялся, что лошадь прянула ушами. Но потом лицо его затуманилось и он в раздумье сказал: