Чтение 6–й страницы книги ~В неосвещенной школе~

— Кузьма Иванович.

— Как, как?..

— Кузьма Иванович.

— Гм… Ну, отвечай, Кузьма Иванович. Тревожно было у меня на душе, но, слушая Кузькину наивную передачу евангельской притчи, я невольно улыбался.

— …А як прыйшов вин до дому, а руки у его в цыпках, под глазом синяк, на штанах бахрома. Прыйшов и каже: «Батя, я бильше нэ буду». А батько обрадувався, шо сын вернувся, та й каже своим батракам: «Ведыть сюды самого жирного теля. Зараз гулянку зробым». Зажарылы того теля и почалы горилку пить и писни спивать.

— Какие ж они песни пели? — поинтересовался отец Константин.

— Та разни: и «Гоп, мои гречаныкы», и «Гоп, кумэ, нэ журысь».

И опять класс хохотал.

— Ну, Кузьма Иванович, развеселил ты меня, — уже бодрым голосом сказал отец Константин.

Выйдя из класса, он подмигнул мне:

— Слышали? Я б этому Кузьме Ивановичу пять с плюсом поставил за такой вкусный рассказ. Но если бы его наш преосвященный услышал, то наверняка «благословил» бы Кузьку дланью по щекам за столь вольную интерпретацию Христовой притчи. — Отец Константин пощипал бородку и задумчиво сказал: — Да, неприятная история, сугубо огорчительная… Перед тем, как подъехать к вам, заглянул я в лавочку, чаю купить осьмушку. Спрашиваю лавочника: «Что это племянницы вашей не видно, почтарки волостной?» А он мне: «Племянницу мою бешеная собака покусала. Уехала в Ростов на прививки».

Я почувствовал, как кровь отхлынула у меня от лица.

— А вы, юноша, впечатлительный, — сказал отец Константин, испытующе косясь на меня. — Весьма.

— Всю жизнь боялся бешеных собак, — попытался улыбнуться я.

— Кто их не боится, кто их не боится, — протянул он и вдруг, оторвавшись от меня взглядом, схватил пальто, шапку и вышел вон.

Я диктовал второму отделению задачу, упражнялся с первым в счете, писал на доске слова с новой для младших детей буквой, а в голове повторялось с мучительной назойливостью: «Зойку укусила бешеная собака. Зойку укусила бешеная собака».

Не выдержав, я отпустил, ребят раньше времени и отправился в лавочку. Перед прилавком, как и в прошлый раз, хлопцы пили пиво. При виде меня лавочник посуровел.

— Дайте свечу, — сказал я, кладя на прилавок монету.

Лавочник взял деньги, завернул стеариновую свечку в бумагу, вырванную из старой книги, и подал мне.

— Значит, конкуренцию мне устраиваете, господин учитель? Что ж, так и запишем, — сказал он с каменным лицом.

— Так и запишите, — вызывающе ответил я. Вошла женщина, вынула из-за пазухи яйцо и, положив на прилавок, сказала:

— Серныкив.

Лавочник подал ей коробочку спичек. Я зло усмехнулся:

— Да как же вы не грабите народ? Только на одних таких операциях вы скоро построите себе каменный дом.

— Ну и построю! — нагло ответил лавочник. — А вам что за дело?

Ничего не узнав о Зойке, я вернулся в школу. «Ах Тарас Иванович, Тарас Иванович! — мысленно журил я лавочника. — Хоть бы какой-нибудь знак мне подал! Вот и гадай тут,что предпринять».

Еще одна бессонная ночь, еще один мучительный день — и, когда следующей ночью я принял твердое решение бросить школу и ехать на поиски Зойки в Ростов, в дверь постучали. Готовый ко всему, я бросился к двери.

— Кто?..

— Давай, давай! Открывай!..

Илька! Какую весть принес он мне — радостную или печальную? Но какую бы ни принес, хорошо уж одно то, что он пришел!

— Входи, входи!.. Как я тут измучился! Что с Зойкой, говори скорее!

— С Зойкой? — слегка удивленно спрашивает Илька. — Ничего особенного. Вот она тебе записочку написала.

— Ничего?.. Но ведь она… Но ведь ее собака покусала, бешеная.

— Сам ты бешеный! — смеется Илька. — Она по экстренному заданию отлучилась. Вернется — и опять будет «почтарить». А насчет собак — это мы утку пустили. Надо же чем-нибудь объяснить ее отсутствие.

— Фу, дьяволы! — вздохнул я с облегчением. — Измучили человека.

— Если ты будешь «измучиваться» по каждому такму случаю, тебя надолго не хватит, — сурово сказал Илька.

Теперь, когда на окнах висели занавески, можно было и лампу зажечь. В маленькой записке я прочитал: «Запасайся картошкой: вернусь — пир устроим». Вот как можно двумя строчками поднять человека с земли на небо.

Но с неба Илька меня спустил очень скоро.

— Ты какой заголовок дал заметке о повесившемся крестьянине? — строго спросил он.

— «Трагедия в Кулебякиной», — ответил я, чувствуя. что тут мне будет выволочка.

— А ты знаешь, что об этом самоубийстве писал газета «Приазовский край»?

— Знаю. Там писалось, что причины самоубийств не выяснены.

— Почему же эта газета скрыла от народа причины самоубийства?

Не зная, что ответить, я молчал.

— Потому, что в ту газету пишут кадеты да прогрессисты. С кем они, эти буржуазные либералы? С рабочими и трудовым крестьянством или с царем и помещиками? Корчат они из себя демократов, а на деле боятся революции и демократии, как огня, ругают Маркова, Пуришкевича и Гучкова, а сами в сделке с ними. Так как же ты не воспользовался случаем и не разоблачил их прямо в заголовке? «Трагедия в Кулебякиной»! — передразнил Илька. — Самое обыкновенное обывательское название. А надо было написать: «Кадеты закрывают глаза» или «Кадеты зажмурились». Или еще как-нибудь так, чтоб ударить этих кадюков прямо по глазам. Понятно? С классовых позиций надо, с политических.

— Кадю-юков? — не понял я.

— Ну да! Кадеты — это сокращенное «конституционные демократы», а рабочие их зовут просто «кадюки», потому что здорово уж это похоже на «гадюки».

Илька засмеялся. А посмеявшись, опять принял суровый вид.

Выволочка продолжалась еще долго — и все «с политических и классовых позиций».

— Ну ничего, есть и удачные заголовки. На вот, читай. — Илька вынул из кармана небольшую газету, любовно расправил ее и протянул мне, — Это и твоих рук дело. Любуйся.

От газеты пахло резко и едко. Но боже мой, никогда я раньше не знал запаха приятнее, чем этот запах типографской краски! Да, конечно, газета—дело и моих рук. И не только по части запятых и ятей. Вот я вижу заметки, которые напечатаны совсем так, как я их обработал. Илька просто перехватил, нагоняя на меня жару. Теперь оглядывает, как жадно я читаю, и подмигивает.

Газета называется «Рабочий и крестьянин», а выше названия, выше, значит, всего, стоит неизменный лозунг— «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

— Ну, налюбовался? Давай сюда. — И Илька бесцеремонно берет у меня из рук газету и прячет в карман. — А теперь читай вот это. — Из голенища сапога извлекается пачка тонкой бумаги с отпечатанным на пишущей машинке текстом. — Читай вслух и «не так, как пономарь, а с чувством, толком, расстановкой». Мне тоже не мешает послушать еще раз эту статью.

Я уже не раз замечал, что Илька ввертывает в свою речь слова из литературы, которую мы во втором классе не изучали: значит, много читает. Как у него на все хватает времени!

Читать отпечатанное на машинке приходится поневоле «с расстановкой»: уж очень слабый оттиск. Видимо, печаталось под копирку сразу в десятке экземпляров.

— «Столыпин и революция», — прочитал я название статьи.

— Подожди, — положил Илька ладонь на бумагу. — Ну-ка, догадайся, о чем тут может пойти речь.

— О столыпинской земельной реформе, о том, что царизм ищет опору в кулаке, о сохранении помещичьего землевладения.

— Правильно, — кивнул Илька. — А главное, как буржуазия, на которую так надеялись наши меньшевики, пошла с дворянами-помещиками на сделку и предала революцию. Вотв чем гвоздь вопроса. Теперь читай да на ус мотай.

Статью мы до тех пор читали, обсуждали, пересказывали и вновь читали, пока Илька не спросил:

— Ну как, поумнел?

— Поумнел, — ответил я с удовольствием. — А кто ее написал, знаешь?

Я подумал и твердо ответил:

— Ленин.

— Значит, и вправду поумнел. Это мы перепечатали из газеты «Социал-демократ», что в Париже выходит и сюда хитрыми путями доставляется. — Илька поднялся. — Однако я у тебя засиделся. Вот что, Митя, завтра, когда вся деревня заснет, ну, скажем, часов в десять-одиннадцать, подойди к лавочке и стукни тихонько. Паролем тебе будет: «Непродашьли, дяденька, махорочки.» А на случай, если на улице встретит тебя какой-нибудь загулявший хлопец, прицепи вот эту штуку. — Илька вынул из кармана что-то завернутое в бумагу и сунул мне. Глаза его смеялись. — Тут уж тебя учить не приходится, человек ты в таком деле опытный.

Я развернул бумагу: в ней были усы и борода.

«БОСТОНКА»

В назначенное время я постучал. Впустил меня Тарас Иванович.

— Никого не встретил? — шепотом спросил он, запирая дверь.

— Никого.

— Ну тогда клади свою бороду в карман и проходи в комнату.

В лавчонке было донельзя тесно: ящики с казанским мылом, мешки с крупами, железные баки с подсолнечным ласлом и керосином, стеклянные банки, наполненные леденцами, пачки махорки, бечева, даже разноцветные ленты для девичьих кос, — все это громоздилось одно на другом до самого потолка, и просунуться в соседнюю комнату без рискасвалить что-нибудь было не так-то просто,

В комнате было полутемно. У стола сидели Илька и мужчина средних лет с мрачным лицом, с давно небритым подбородком. Присмотревшись, я узнал в нем того самого работника Перегуденко, который возит в город песок.

— А, ты? — сказал Илька и поднял фитиль в висевшей над столом керосиновой лампе. — Как раз вовремя. Ну-ка, Васыль, тисни.

На столе неуклюже возвышалось что-то покрытое кожаным чехлом. Васыль снял чехол, и я увидел какую-то странную машину с двумя валиками и торчащим над ней рычагом.

Васыль потянул рычаг. Послышался слабый скрип железа. Васыль снял с машины лист бумаги и подал мне.

— Ну, грамотей, посмотри, много мы тут ошибок наделали? — сказал Тарас Иванович.

Это был оттиск двух колонок газеты «Рабочий и крестьянин».

— Многовато, — покачал я головой, прочитав один столбец.

— Говорил я тебе, что лучше подождать Митю, — с укором глянул на Ильку Тарас Иванович.

— Так я ж для практики. Сам набрал, сам и раз беру. Пока он поправит заметки, я буквы по ячейкам отбатно разложу.

Уйля с головой в правку заметок, я почти не видел, что Илька делал с набором. Только когда он опять начал выхватывать металлические буквы из ячеек, на которы был разбит деревянный ящик, я заметил, что пальцы его стали свинцово-черного цвета.
[Картинка: i_014.png]

— Это от металлических букв, — объяснил мне Тару Иванович. — У всех настоящих наборщиков руки такого цвета. Выходит, наш парень уже наборщик высшей категории.

Сказано это было с добродушной иронией, и Илька немедленно отозвался:

— Кто к чему тяготение имеет: одни в наборщики идут, другие — в лавочники.

— Поддел родителя, — вздохнул Тарас Иванович. А в писании сказано: «Чти отца твоего и матерь твою». Непочтительные стали дети.

Хмурый Васыль неожиданно улыбнулся, отчего лицо его стало добрым и приятным:

— Все-то вы с шуточками. Веселый народ, дай вам бог удач в вашем святом деле.

— Дело это не только наше, дело это, Васыль, всенародное, оттого оно и веселое. — Тарас Иванович протянул мне исписанный лист бумаги. — Ну-ка, Митя, прочти повнимательней. Это у нас передовицей пойдет. Кстати, ты не в претензии, что я тебя, учителя, Митей зову да еще «ты» говорю?

— Что вы, Тар… — Я запнулся, вспомнив предупреждение Ильки не называть в присутствии других Тараса Ивановича и его самого настоящими именами. — Что вы, Дементий Акимович!

На этот раз в статье говорилось о помещичьем землевладении. «Пройдитесь по улицам села Бацановки: чтони дом, то гнилая крыша. От малоземелья бацановские крестьяне обнищали. Но что такое крестьянское малоземелье? Оно не что иное, как обратная сторона помещичьего многоземелья. Тридцать тысяч «благородных» дворян во главе с крупнейшим помещиком Николаем Романовым имеют в Европейской части России семьдесят миллионов десятин земли, то есть столько же, сколько имеют десять миллионов крестьянских дворов. Вот и идут бацановски крестьяне в кабалу к помещику Сигалову, чьи земли раскинулись за селом от горизонта до горизонта, вот работают они исполу, поливая эту дворянскую землю своим крепким соленым потом. Нет у крестьянина другого выхода из кабалы, как ухватиться за мозолистую руку рабочего и вместе с ним пойти на штурм царизма».

— Хорошо, — сказал я, дочитав статью до конца. — Я был в Бацановке и видел эти гнилые крыши. Очень хорошо написали вы, Дементий Акимович, до каждого крестьянина дойдет. Можно мне самому набрать?

— Запятые, запятые расставь да корявости в выражениях подчисть, а наберем мы сами: время не ждет. Ты пока смотри, учись.

Сколько книг я перечитал, сколько газет, журналов брошюр, а как они делаются, понятия не имел. И теперь передо мной происходило рождение газеты. Пусть маленькой, но настоящей.

Все-таки Илька важничает. Работает, а на меня даже не взглянет. А может быть, просто боится ошибиться, не ту букву взять из ящика.

Зато Тарас Иванович все мне объясняет: и как что называется, и для чего что делается. Машину печатники зовут «Бостонка», изготавливается она за границей. Ящик, разбитый на ячейки, называется наборной кассой. В каждой ячейке своя буква: в одной — «У», в другой — «М», в третьей — «О» и так до последней. Опытный наборщик может вынуть нужную ему букву даже с зажмуренными глазами. Но Илька, сразу видно, такого навыка еще не имеет. В левой руке он держит продолговатую металлическую коробочку (верстаткой называется), а правой вставляет в нее буквы. И я замечаю, как он нет-нет да и ошибается. И тогда вынимает из верстатки букву-ошибку и возвращает ее обратно в ячейку. Это ж сколько времени зря пропадает! В верстатке всего строк десять. По мере того как она заполняется, Илька переносит набор на железный лист с перильцами. А с этого, листа переносит набор на лист побольше. Листы эти называются гранками. Под конец он весь набор заключил в раму, подобную той, в которую вставляют фотографические карточки, и вправил в машину.

Конечно, Илька не один набирал: ему в этом все время помогал Тарас Иванович. Моя ж помощь была в том, что я проверял оттиски.

Только Васыль ничего не делал: сидел на корточках, крутил козьи ножки и пускал дым в печку.

Но, когда все было готово, наступила его очередь работать. Правой рукой он вкладывал в машину лист чистой бумаги, а левой двигал рычаг. Посмеиваясь, Тарас Иванович говорил, что, собственно, газету делает один Василь, а мь только его подсобные рабочие.

За час Васыль напечатал больше ста газет. Он завернул их в брезент и, прежде чем унести, привязал себе бороду, такую же, какая была и у меня. Через некоторое время вернулся, спрятал машину в кожаный мешок, предварительно разобрав ее на части, и тоже унес. Потом унес и все остальные принадлежности. И все это сделал молча, ни на кого не глядя.

Спросить Ильку или Тараса Ивановича, куда Васыль уносит всю «типографию», я считал тогда неудобным. Только месяц спустя я осмелился задать Тарасу Ивановичу этот вопрос.

— Где-то закапывает, недалеко от берега. А где именно — только он один знает, — сказал Тарас Иванович.

— А как он газеты в город доставляет? Тарас Иванович усмехнулся:

— В этом ему Перегуденко активную помощь оказывает.

— Перегуденко?! Богатей?! Вы шутите, Тарас Иванович?

— Нисколько. Песок в город кто его заставляет возить? Перегуденко. Повозку с конем кто ему дает? Перегуденко. Вот в этой повозке, под песком, и доставляет Васыль нашу газету заводским рабочим.

ПЕРВЫЙ СНЕГ

Войдя однажды утром в пустой еще класс, я с удивлением заметил, что в нем стало необычно светло и бело, Что такое? Уж не выбелила ли Прасковья стены, пока я спал? Но, выглянув из окна, я сразу понял, в чем разгадка: на земле, на крышах домов, на деревьях — всюду лежал снег. Первый снег! Какая радость! Наконец-то пришла зима! Я ходил от окна к окну и повторял стихи, вычитанные мною в каком-то журнале:Вот и первые снежинки на окне.На дороге, на тропинке, на плетне.Славно выехать из дому на заре:Все — и хаты, и солома — в серебре.

То, бывало, ребята, не дожидаясь звонка, шли прямо в класс, а в этот день Прасковье пришлось дважды звонить, прежде чем все заняли свои места. Лица у ребят были свежие, разрумянившиеся.

В этот же день мы познакомились с последней буквой. Теперь в классе умели читать уже все. Разница лишь в том, что одни читали бегло, другие — с запинкой.

«Не может быть, чтоб в такой день не случилось чего-нибудь хорошего, — говорил я себе. — Обязательно, обязательно случится». В предчувствии радости я вошел из класса в свою комнату — и ахнул: в комнате сидела Зойка.

— Господин учитель, вам казенный пакет. Распишитесь.

Никакого пакета она мне не дала, но, так как дверь в кухню была открыта, а там возилась Прасковья, я взял карандаш и сделал вид, что расписался в разносной книге. В груди у меня было необыкновенно тепло. С большим усилием я сдержал себя, чтоб сказать совершенно ровным голосом:

— Ты, почтарка, наверно, озябла? Не хочешь ли погреться чайком?

— Что ж, мне спешить некуда: всю почту уже разнесла. Угостите, если не жалко.

Как только Прасковья вышла, я схватил Зойкины руки и принялся тереть их, будто они и впрямь застыли у нее на морозе.

— Неужели, Митенька, ты соскучился по мне? — с ноткой удивления спросила она.

— А ты как думала! Конечно, соскучился!..

— Ну, соскучился, так будем вместе чаевничать. Пока позанимаешься, я приготовлю что-нибудь.

Вошла Варя, положила на стол горстку медных монет и ушла, захватив несколько тетрадей.

— Это что же? — Зойка с недоумением посмотрела на целую стопу новых тетрадей, потом — на меня. — Ты торгуешь тетрадями?

— Нет, торгует правление кооператива. — Я коротко рассказал, как возник и как успешно работает наш школьный кооператив. — У нас уже около трех рублен чистой прибыли, — похвастался я.

— И что же вы будете делать с этой прибылью? — заинтересовалась Зойка.

— Еще не решили. Посоветуй.

Зойка подумала.

— Я бы елку устроила. С подарками.

— Елку? Великолепно! — воскликнул я. — Вот отпущу ребят и обсудим с правлением.

Чай, который приготовила Зойка, стоил доброго завтрака: были и яички, и колбаска, и селедочка. Правленцы притащили из класса парту, поставили ее к столу и уселись рядышком. С заботливостью, если не материнской, то по крайней мере, сестринской, Зойка сделала ребятам бутерброды, размешала в стаканах сахар, вытерла Кузьке губы промокашкой.

— Что же, господа члены правления, будем устраивать елку? — спросила она после того, как я рассказал ребятам об ее затее.

— Будем! — единогласно решило правление.

— С песнями?

— А то как же!

— И с балалайкой, — добавил Кузя.

— А ты можешь на балалайке?..

— Можу. Я можу и гопака танцювать.

Наша беседа подходила к концу, когда во дворе заскрипели полозья и в кухню вошел отец Константин.

— Мир вам и я к вам! — сказал он, стряхивая с шапки снег. — Не был зван, но приидеши, ибо метется душа моя, аки белка в колесе. Не угостите ли отца своего духовного чашкой чаю? А чего покрепче, я с собой захватил.

Когда ребята ушли, Зойка сердито спросила:

— Ты как узнал, что я здесь?

— А я не знал, — замотал головой отец Константин. — Ведать не ведал. Конь сам меня сюда привез.

— Если ты меня будешь выслеживать, — продолжала Зойка все так же сердито, — я архиерею пожалуюсь, а то и сама с тобой разделаюсь.

— Какую же ты наложишь на меня эпитимию, дщерь моя?

— Заставлю тебя поехать в город и там пойти со мнои в маскарад.

— В маскарад?! — отшатнулся отец Константин. — Но в какой же маске?

—. Ты и без маски за дьявола сойдешь.

Отец Константин опустил голову. Потом поднял ее и с горящими глазами сказал:

— Пойду. С тобой, колдунья, в самый ад спущусь.

Зойка покачала головой: