Чтение 6–й страницы книги ~Волшебные очки~

— О, с удовольствием! — воскликнул я. — Харьков! Вот город, в котором я хотел бы побывать. Настоящий город! Каких только чудес там нет!

Роман с любопытством взглянул на меня, но ничего не сказал.

В серой траве вилась кверху узкая тропинка. По мере того как мы поднимались, горизонт делался все шире и шире, и вот уж мы в центре воздушного океана. Внизу по ровным нитям железной дороги бежит-стучит игрушечный поезд, и в окнах его, обращенных к солнцу, вспыхивает алое пламя; справа зубчатой темной массой застыл лес, а впереди, далеко-далеко, в зыбкой солнечной дымке, то возникает, то, как призрак, исчезает дивный город, в котором все его дома, церкви и башни слились в один сказочный дворец.

— Там университет, — сказал я и невольно вздохнул,

— Да, есть там и университет. Но зачем вздыхать по этому поводу? — удивился Роман.

— Да это так у меня получилось, непроизвольно. Видишь ли… — Я не знал, как объяснить. — Видишь ли, университет был для меня чуть ли не с детских лет манящей звездой. Я знал, что никогда в него не попаду… Ну, не по средствам нам это было… Еле-еле удалось кончить городское училище… Но так уж, наверно, создан человек: мечтать о том, что менее всего доступно. В мечтах я видел себя не только в студенческой тужурке, но… не смейся… даже этаким, всеми уважаемым и любимым профессором, на лекции которого не протолпишься… Вероятно, я так бы и остался до старости сельским учителем, если б не приказание… одной девушки. Она велела мне «превзойти все науки» — и вот я в учительском институте. Кончу {если удастся, конечно) — и уже свободнее выберу ту науку, в которой буду совершенствоваться… А вздохнул я так, по инерции. Старая мечта всплыла, такая же зыбкая и далекая, каким видится сейчас этот университетский город.

— Значит, ты не будешь по окончании учительствовать?

— Не знаю. Это так еще не скоро. Во всяком случае, я буду делать то… — тут я замялся.

— Договаривай, — жестко сказал Роман.

— То, что мне прикажут люди, всю свою жизнь посвятившие борьбе.

Роман повернулся ко мне всем корпусом. С минуту мы смотрели друг другу в глаза.

— Хорошо, — сказал Роман, первым отрывая свой взгляд. — Ты правильно ответил, если только… я правильно тебя понял. А теперь я хотел бы дать тебе один совет. Имею я право, а? Ведь я старше тебя лет на семь.

— Имеешь. И не только потому, что старше меня годами.

— Гм… — Роман повел бровью. — Об этом потолкуем в другой раз. Так вот мой совет: настойчиво вырабатывай в себе характер. Куда это годится! Не понял сверхученую лекцию Ферапонта — и сейчас же: «домой». Жизнь — штука корявая. Будешь впадать по каждому случаю в панику — ничего не добьешься. Пойми, я говорю это не только о наших личных делах и бедах. Есть дела такой огромной важности, что всю жизнь могут перевернуть на нашей планете. Малодушных лучше к таким делам не подпускать. Они, как правило, приносят больше вреда, чем пользы, особенно при крутых поворотах. Ты, насколько я тебя понял, стремился поступить в университет не для того, чтобы потом устроить себе уютное гнездышко в жизни. Как же ты можешь отступить перед каким-то там Ферапонтом!

— Мне кажется, я не малодушный, а скорее… как бы это сказать… скорее маломощный, — попытался я оправдаться. — Не Ферапонт меня испугал, испугала меня мысль, что я не в состоянии понять настоящей науки.

— «Настоящей науки», — усмехнулся Роман. — Кстати, о настоящей науке. Ты с увлечением рассказывал о лекции Александра Петровича. Человек он очень порядочный и, в сравнении с другими преподавателями истории, передовой. Но только — в сравнении. Его лекции — не настоящая наука.

— Как — не настоящая?! — огорченно воскликнул я.

— А так. Он придерживается материалистического взгляда на исторические процессы — и это правильно. Но этого мало для подлинной науки. Нужен не просто материализм, а материализм диалектический. К сожалению, Александру Петровичу материалистическая диалектика чужда, поэтому, даже будучи материалистом, ои впадает в фатализм. А фатализм — штука вредная, она парализует волю к действию, обрекает человека на покорное ожидание неизбежного. Так что записывать его лекции записывай, но в восторг не приходи. В свое время ты узнаешь хотя бы основы диалектического материализма, я помогу тебе в этом, и тогда сам увидишь, в чем ошибается Александр Петрович.

— Я буду тебе бесконечно благодарен, — сказал я с глубоким чувством, — но уже сейчас ответь мне: воля человеческая свободна или нет?

— Если я тебе скажу, что свобода — есть познанная необходимость, многое ли ты из этого поймешь? Потерпи. Все придет в свое время. Знаешь поговорку: поспешишь— людей насмешишь. Вот ты поспешил сегодня нашего попа в передовые зачислить, чуть ли не симпатией к нему проникся, а ведь он вреднее тех твердолобых попов, которые требуют верить во весь ветхозаветный хлам.

— Почему же? — не понял я.

— Потому, что даже гимназист-первоклассник начинает отходить от религии, когда ему преподносят такой вздор. А попы, которые похитрей, называя «Ветхий завет» книгой легенд, стараются в какой-то степени выпутать религию из очень уж наглядных нелепостей и тем укрепить ее. Церковь приспосабливается ко времени, к растущей культурности паствы, даже к науке и технике. Помнишь, в рассказе «Архиерей» Чехова монах Сысой говорит, что у купца Еракина электричество зажгли и что ему, Сысою, «не ндравится» это. А теперь вот за границей в церквах уже не свечи восковые горят-коптят, а электричество сияет; там в церквах даже кинематограф действует, божественные картины показывает. Пройдет несколько лет, и российские попы-академики приспособят наших сысоев освещать храмы электричеством и крутить в них кинокартины. Тебе вот, я так понял, и первая лекция по психологии понравилась. А ты знаешь, по какой книге наш уважаемый и добрейший Кирилл Всеволодович готовится к своим лекциям? Загляни-ка к нему в кабинет — и увидишь на письменном столе толстенную книжищу всю в закладках: Уильям Джемс, «Психология». Этот милый Уильям «научно» обосновывает и оправдывает борьбу нынешней американской буржуазии с социализмом, с рабочим движением. Так-то, Дмитрий.

— Зачем же мне тогда учиться здесь?! — в полном смятении воскликнул я. — Чтоб только получить диплом?!

— Диплом — тоже не плохо, пригодится. Но, кроме диплома, ты получишь много фактических знаний о природе и ее закономерностях. Да немало фактического материала и в так называемых гуманитарных предметах. А что касается их идейной, философской стороны, то научись все лженаучное отметать… Да не просто отметать, а разбивать, громить, как враждебное.

— Где мне! — вздохнул я.

— Ну, не сразу. В чем смогу, я помогу, как другие помогают мне.

— Тебе? — с недоверием посмотрел я на Романа.

— Что же тут удивительного?

— Но ведь ты так много знаешь, так хорошо во всем разбираешься, что другим остается только учиться у тебя.

— Дмитрий! — прикрикнул на меня мой собеседник. — В какой раз повторяю тебе: знай меру в своих увлечениях.

Мы еще поговорили, и, когда солнце спряталось за соседнюю горку и стали сгущаться сумерки, Роман сказал:

— Теперь шагай домой, а то как бы ты не забрел куда-нибудь в темноте.

— А ты?

— Я останусь здесь.

— Здесь?! Один?! — Но, увидев, каким непроницаемым и строгим вдруг стало лицо Романа, я молча довернулся и пошел по тропинке вниз.

«СКАЗКА ГРАДОБЕЛЬСКА»

Первое время меня в Градобельске преследовал смутный и нелепый страх: вдруг в городе пересохнут все колодцы—ужас, какое начнется бедствие. А до моря, где воды сколько угодно, больше шестисот верст. Видимо, сказалось то, что всю свою жизнь я прожил в городе, где днем и ночью шумела морская волна. Но вот я почувствовал себя уже не временным и случайным человеком в Градобельске, а одним из сорока тысяч его жителей — и страх почему-то исчез. Почувствовал же я себя «градобельцем» не сразу: все казалось, что вот-вот меня вызовет к себе в кабинет директор н скажет: «Я должен вас огорчить. Дело в том, что в список принятых вы попали случайно. Вот, получите ваши документы и возвращайтесь домой». Для таких опасений, тоже в сущности нелепых, были все-таки свои поводы: я был младше всех, кто держал экзамен, и попал в институт в отличие от многих других после первой же попытки. А тут еще Ферапонт бросил тень на мою, так сказать, правомочность сидеть на институтской скамье: в беседе с третьекурсниками, назвав вновь принятых «слабоватыми», он с пренебрежительной миной сказал: «Среди них есть даже один, который не знает границ Австро-Венгрии». На переменах меня разглядывали, чуть ли не ощупывали. Старшекурсники спрашивали: «А не брат ли ты Виктора Мимоходенко? О, тот был спосо-обный!» Я отвечал: «Брат». Но вскоре мне это надоело. И когда очередной любопытствующий подошел и начал: «А не брат ли ты…», я не дал ему договорить и сердито сказал: «Да, брат! Брат своего брата!» Так это прозвище — «брат своего брата» — и осталось за мной на все время моего учения в институте. Впрочем, к моей фамилии прибавляли еще и другие определения. Например: «тот, который не знает границ Австро-Венгрии», или «тот, который в экзаменационном сочинении критиковал тему сочинения».

Однажды вечером я встретил на улице сильно подвыпившего Воскресенского. Уставясь на меня, он сказал заплетающимся языком: «А, ты тот самый, который… не знает границ… своего брата?..» На другой же день я взял в географическом кабинете немую карту Европы, принес ее перед началом лекции Ферапонта в аудиторию третьего курса, повесил и сказал:

— Тут некое лицо заявило, что я не знаю границ Австро-Венгрии. Допустим, не знаю. Прошу того, кто знает, показать их мне.

Наступило минутное замешательство. Какой-то «дяденька» с добродушным лицом подошел к карте и пробасил:

— Что ж, покажу тебе. Учись на старости лет.

Он стал водить пальцем по карте, но забирался то в германскую часть Польши, то в Сербию. К тому же пропустил границы с Италией и Швейцарией. С мест посыпались выкрики, поднялся гвалт, хохот. Роман крикнул:

— Дмитрий, покажи то, что ты показывал на экзамене.

Я показал все границы и сказал:

— Вот это я и показал на экзамене. И тут в аудиторию вошел Ферапонт.

— Что такое? В чем дело? — спросил он, переводя оторопелый взгляд с меня на карту, с карты на улыбающихся слушателей.

— Мимоходенко дал нам сейчас показательный урок по географии, — с полной серьезностью сказал Роман. — Теперь и мы уяснили все границы Австро-Венгрии на немой карте, а то некоторые третьекурсники были «слабоваты» в этом.

С этого дня я больше не ждал, что меня вызовет директор и вручит документы. И, не знаю уж, по какой ассоциации, у меня пропал и страх, что в Градобельске пересохнут колодцы.

Неожиданно для себя, я вскоре стал известен и за пределами института.

К нам в актовый зал вошли три миловидные девушки, одетые в светло-голубые платья и белые пелеринки. Они застенчиво озирались, не зная, к кому обратиться. Аркадий молодцевато встряхнул своими светлыми кудрями, приосанился и заскользил по паркету к девушкам.

— Вы кого-нибудь ищете? Не могу ли я вам помочь?

— Да, да!.. — обрадовались девушки. — Мы приглашаем всех институтцев на вечер, который устраивает завтра Алексеевская гимназия. Вот билеты. Кому вручить?

— Моя фамилия Диссель, — поклонился Аркадий. — Очень рад познакомиться. Конечно, мы все придем. Гимназистки Алексеевской гимназии — самые очаровательные барышни на свете.

Девушки вспыхнули, сунули Аркадию пачку голубеньких билетов, несколько разрисованных программок и поспешили к выходу.

— Прелесть! — воскликнул Аркадий и даже зажмурился от восторга. — Три грации, живые три грации! Кто еще не женат, подходи, получай билет!

На другой день, как только начало темнеть за окном, Аркадий зажег большую лампу, висевшую посредине комнаты над нашим общим столом, и начал прихорашиваться: покрутил кончики усов, выбрил начисто подбородок, припудрился, полез в чемодан и долго копался в нем, вынимая и примеривая разноцветные галстуки. Роман лежал с книжкой на кушетке и смеющимися глазами следил за ним.

— Ну, сегодня гимназистки утратят навеки покой. Сам Адонис спустится к нашим девицам и всех озарит, — сказал он.

— Кабы всех! — вздохнул Аркадий. — Одну не озаришь: она сама всех озаряет.

— Это кто же?

— Будто не знаешь? Татьяна Люлюкова, «сказка Градобельска».

— А-а-а, — протянул Роман, — тут тебе не повезло. — И, обращаясь ко мне, рассказал: — Аркадий знал, что эта гордая девушка избегает знакомства с местными кавалерами. Вот он и поспорил с Воскресенским на бутылку мадеры, что подойдет к ней на улице, заговорит и познакомится. И точно, подходит, приподнимает галантно фуражку и говорит: «Тысяча извинений! Скажите, пожалуйста, нет ли у вас в Киеве близкой родственницы по имени Анастасия Петровна Люлюкова?» Он, конечно, рассчитывал, что она ответит: «Нет». Вот тут-то он и начнет расписывать, как поразительно похожа на нее эта придуманная им Анастасия Петровна и лицом, и фигурой, и голосом. Словом, разожжет любопытство, и знакомство состоится. А она вместо того отвечает: «Да, есть. Именно в Киеве. И именно Анастасия Петровна Люлюкова». И так насмешливо оглядела его своими синими умными глазами, что он только крякнул — и отошел. С тех пор обходит девушку за три квартала.

— Сплошной вымысел! — фыркнул Аркадий. — Я сказал «в Одессе», а не «в Киеве».

— Ну, в Одессе, — миролюбиво согласился Роман и тоже стал одеваться.

На улице нас обогнала кругленькая гимназистка. Даже сгустившиеся сумерки не могли притушить белокурость ее волос и ясность светлых глаз. В руке она несла сверток, казавшийся непомерно большим при ее коротенькой фигурке.

— Мара, Марочка! — крикнул Аркадий. — Куда мчитесь?

— Спешу, спешу, спешу! — замахала девушка свободной рукой. — Ужас, сколько сегодня всяких дел! Ужас!

— Да подождите вы! Одну минуточку! Я познакомлю вас с новым институтцем! Вот он, глядите! Это брат Виктора Мимоходенко.

Девушка приостановилась и протянула мне пухленькую ручку..

— Брат?! Неужели?! Какой худенький!.. Ох, я не то хотела сказать… Хотите шоколадку? — Она вынула из свертка конфету и сунула мне в руку. — Бегу! Сколько дел сегодня — ужас! Скорее приходите — будете помогать мне!

Последние слова были обращены явно ко мне. Аркадий хлопнул меня по плечу:

— Покорил с первого взгляда. Что за девушка! Сколько жизни! Обязательно приглашу ее сегодня на вальс!

Я шел смущенный: никому не дала конфеты, только мне одному — из жалости к моей худобе, что ли?

Когда до кинематографа «Одеон», где алексеевки устраивали вечер, осталось два квартала, Роман, все время шедший в молчании, вдруг остановился и сказал: