Чтение 11–й страницы книги ~Ф.М. (том2)~

Фандорин выяснил, отнесли ли Валю в приемное отделение, и присоединился к Аркадию Сергеевичу.

Во дворе остались только они двое.

Лицо депутата подрагивало, глаза опять были на мокром месте.

— Бедный мальчик… Сидит там, как загнанный зверь, и думает: предал я его или нет.

Он пошел вперед, а когда Николас хотел последовать за ним, властно бросил:

— Нет. Я один.

Поднялся на ступеньку, открыл дверь, скрылся внутри.

Его не было очень долго, тридцать девять минут (Фандорин засек по часам).

Из главного корпуса выглянули телохранители — начали нервничать. Но топтались у выхода. Очевидно, получили твердый приказ не соваться.

— Ну что там? — крикнул один — тот самый, что первым заметил Николаса возле «альфа-ромео».

Ника лишь пожал плечами.

Ну, а потом наконец появился Аркадий Сергеевич. Он был в одной рубашке. Дернувшимся с места телохранителям махнул рукой — не надо.

Поманил только Фандорина.

— Ну что же вы? — шепотом поторопил он медлившего Николаса. — Пойдемте.

И снова сделал манящий жест, показавшийся Фандорину очень странным и даже таинственным.

Отчего-то ужасно волнуясь, Ника осторожно переступил порог и огляделся. Олега нигде не было.

— Где же… Олег? — выговорил магистр, задыхаясь.

Сивуха пристально смотрел на него:

— Пойдемте…

Он по-прежнему говорил шепотом, медленно и как-то странно задумчиво.

Николас вышел на середину просторного помещения, огляделся и задрожал: Олег лежал на полу, возле стола — там же, где упал от толчка в грудь. Красное кимоно разметалось по полу, и показалось, будто мальчик лежит в огромной луже крови.

Вскрикнув, Фандорин подбежал к лежащему. Нет, крови не было, но открытые глаза преступника смотрели в потолок взглядом пустым и безжизненным.

— Мертв, — шепнул Николасу на ухо депутат. — Я ему голову приподнял, а она, как на нитке. Перелом шейных позвонков. Это вы его толкнули. А он о край стола ударился. Вот этим местом.

Жесткий палец Аркадия Сергеевича ткнул Нику пониже затылка.

Только сейчас Фандорин заметил, что глаза у Сивухи такие же мертвые, как у лежащего. Будто смотрят и не видят.

— Я не хотел его убивать! — пробормотал магистр. — Это он хотел меня… Видите, меч лежит! А вон там, на столе таблетка. Это яд! И доктор — видите? — показал он на тело Зиц-Коровина. — Убит выстрелом из шприца!

Тяжелая рука Аркадия Сергеевича легла ему на плечо.

— Тсс! Не надо кричать. Нехорошо, — с укором сказал депутат. — Я знаю, что вы не хотели его убить. Просто вы толкнули моего мальчика слишком сильно. Много ли ему надо? У него такие хрупкие косточки. Как у ребенка.

Сивуха перевел взгляд на мертвеца.

— Смотрите, какой он красивый. Какие у него тонкие черты лица, какие золотые волосы. Правда, он похож на ангела? — Он неожиданно хихикнул. — Я вам сейчас смешную историю расскажу. Это Олежек придумал вас нанять. Но на одни деньги, говорит, этот интеллигентик не клюнет. Тут нужен магнит попритягательней. Давай, говорит, пап, ему нимфетку эту подсунем. Жалость — вот на что мы его подцепим. Саша Морозова сначала ни в какую не соглашалась. Тогда Олежек к ней в виде ангела явился. Наутро звонит она мне, согласна, говорит. Видение мне было. Явился златовласый ангел, разрешил.

Тихий восхищенный смех перешел во всхлип, депутат шмыгнул носом, а Ника вспомнил, как Саша, увидев Олега в коридоре, сказала: «на ангела похож».

— Отлетел мой ангел-хранитель. Навсегда… Аркадий Сергеевич беззвучно заплакал. То есть слезы-то текли, но лицо в плаче участвовать будто отказывалось, оставалосьсовершенно неподвижным. Да и голос не дрожал.

— Да, вот еще что, — перешел Сивуха на деловой тон. — Я там на столе чек положил. На шестьдесят тысяч евро. На имя Александры Филипповны Морозовой. Она эти деньги честно заработала. Отдайте ей. И простите вы ее Бога ради, а то она ведь с ума сойдет. Это она всё из-за брата. Ничего не поделаешь — цельный человек. Если кого полюбит, ни перед чем не остановится. Вроде нас с Олегом… Ну, что еще? — Он как бы задумался, но смотрел по-прежнему не на собеседника, а на мертвого сына. — Вам я ничего не должен, потому что ни одно из поручений до конца вы не выполнили. Разве что… — Он взял со стола синюю папку. — Держите. На — память об этой веселой истории. Мне больше не нужно. Из-за этой проклятой пачки бумаги я потерял сына… Пить хочется.

Он повернулся и неуклюже, словно вслепую, пошел мимо столов. Задел плечом стеллаж, с него на пол посыпались книги.

Аркадий Сергеевич присел на корточки, аккуратно подобрал их, положил на стол. А одну — старую, растрепанную — как взял, так и застыл с нею в руках.

— «ФОКУСНИК-МАНИПУЛЯТОР. Занимательное пособие для маленьких волшебников». Это я ему купил, когда он семилетним курс лечения в больнице проходил. Тогда медицина еще вся бесплатная была. В Филатовской он лежал. Крошечный такой лягушоночек. Очень он этой книжкой увлекся. Фокусы мне показывал. Как из синего раствора сделать желтый. Как вынуть из уха орешек. Мой маленький фокусник-манипулятор…

Сивуха издал странный звук. Сначала показалось — рыдание, но нет, это был просто взрыв судорожного кашля.

Чтобы смочить горло, взял початую бутылку минералки, поднес к губам, но прежде, чем отпить, сунул в рот лежавшую на столе таблетку.

— Стойте!!! — выкрикнул Ника.

Но на горле Аркадия Сергеевича уже дернулся кадык.

— Вы что наделали!? — прохрипел Фандорин — куда-то вдруг подевался голос. — Суйте кулак в горло, вас вырвет!

Депутат пожал плечами.

— Странно. Вы говорили, яд моментального действия, а я ничего не чувствую. Ноги вот только…

Чуть покачнувшись, он подошел к дивану, где полулежало тело Марка Донатовича. Сел рядом, запрокинул голову назад. Губы медленно раздвинулись в спокойной улыбке.

Домой Николас попал только утром. Всю ночь давал показания и разъяснения, а потом еще навещал Валентину, у которой и в самом деле обнаружилось тяжелое сотрясение мозга — хорошо хоть костей не переломала.

По дороге на Солянку еще заехал на Главпочтамт, дождался открытия и отправил с курьерской службой запечатанный конверт Саше Морозовой. Внутри только чек на шестьдесят тысяч — ни письма, ни даже приписки. Пусть получит то, что хотела, а в остальном, как говорится, Бог простит.

С отправкой чека, конечно, можно было и подождать, но больно уж не хотелось возвращаться в дом, который перестал быть домом. Жене Николас позвонил еще вечером, из милиции. Ничего рассказывать не стал, лишь коротко и сухо сообщил, что у них с Валей срочная работа, ночевать он не приедет.

Все разговоры и объяснения потом, думал он, идя по залитому солнцем двору. Сначала выспаться.

Алтын наверняка уже уехала в редакцию, но подниматься в квартиру он все равно не стал. Она стала чужой, там не уснешь.

Поэтому вошел в соседний подъезд, где офис. Можно отлично устроиться на диване в приемной. Вали нет, никто не разбудит.

Первым делом он опустил жалюзи, чтоб не мешало солнце. Посмотрел на синюю папку, полученную от Аркадия Сергеевича. Надо бы прочесть, чем там у Порфирия Петровича закончилось расследование. Нет, потом. Когда на душе станет полегче, поспокойнее.

Рукопись пока решил запереть в стол.

В кабинете шторы были раздвинуты. Странно, он не помнил, как это сделал.

Положив папку в ящик, Фандорин хотел выйти и вдруг увидел, что у окна, в кресле, спит Алтын.

Жена у Ники и так была вполне миниатюрная, когда же вот так сворачивалась калачиком, то вообще казалась какой-то Дюймовочкой.

Он замер, боясь пошевелиться. Осторожно попятился к двери, и тут, конечно же, скрипнула подлая паркетина.

Алтын проснулась сразу. Из кресла выпрыгнула легко, будто и вовсе не спала. Подлетела к мужу и яростно схватила его за лацканы, для чего ей пришлось подняться на цыпочки.

— Что случилось?! — закричала она. — Почему у тебя молчал телефон! Я всю ночь… — Она задохнулась. — Я же почувствовала! По голосу! Ты снова влип в плохую историю, да? Ты в опасности? Тебя надо спасать? Чтоб она провалилась, эта твоя «Страна Советов»! Неужели нельзя найти себе какое-нибудь нормальное занятие? Да говори же ты, не молчи! Почему ты мне в глаза не смотришь?

Значит, выспаться не удастся, понял Фандорин.

Он мягко высвободился и усталым голосом сказал:

— Зачем ты столько говоришь? И всё про ерунду. Не нужно. Скажи просто: «Случилось страшное несчастье. Я полюбила другого. И не знаю, как быть». Я тебе помогу. Будем как-то выкарабкиваться из этой ситуации вместе. Не теряя человеческого облика. Ну что теперь поделаешь? Полюбила так полюбила. Научусь жить один.

Ее взгляд — вот что было красноречивее любых уверений и оправданий. В глазах Алтын отразилось такое наивное, такое неподдельное изумление, сыграть которое невозможно. Да и не отличалась она никогда актерскими талантами.

— Ты про что это, Ника? — озадаченно спросила жена. — Какого еще «другого»?

— Такого! Пианиста твоего, — пролепетал он. — Я же видел, как ты на него смотрела…

И понял, что это прозвучало полной ахинеей. Поправился:

— Не в том дело. Я почувствовал. Сердцем почувствовал. Ты, может быть, еще сама не разобралась, но мне-то видно. Конечно, он красив, он гений, он открыл для тебя новый мир… Тут он заткнулся, потому что Алтын коротким, точным ударом врезала ему под ложечку, и у Николаса перехватило дыхание.

— Ты что несешь!!! — завопила свирепая татарская женщина и вдобавок еще лягнула его по лодыжке ногой (слава Богу, необутой). — Англичанин хренов! Урод! Бестолочь!

И произнесла еще много всяких слов, в том числе совершенно нецензурных.

Все они, даже самые обидные, показались магистру истории райской музыкой, почище пресловутой «Фантазии фа-минор».

А в конце Алтын разревелась и, горько всхлипывая, сказала уже без ругани:

— Какой же ты дурак, Фандорин… Я люблю не Славу, а его пальцы, его талант. Талант — единственное, что в нем есть. Больше любить его не за что. То есть, может, и есть, ноэто мне по барабану. Любить я умею только тебя. Потому что ты один, и никого лучше тебя на свете нет. Во всяком случае, для меня.

Последняя фраза несколько подпортила впечатление от этой тирады, но Николас все равно расплылся в улыбке.

— Мы с тобой одно целое, разве неясно? — высморкавшись и уже без рыданий объяснила жена. — Ты без меня пропадешь. А меня без тебя вообще не будет… Такие вещи вслухне говорят. Но раз уж ты такой идиот… Сердцем он почувствовал! Да у вас, мужиков, вместо сердца калькулятор!

Николас не спорил, он был абсолютно согласен со всем, что она сказала и еще скажет. Но ей, видимо, показалось, что бунт подавлен не до конца.

— Я ужасно люблю музыку. До тридцати пяти лет дожила и вдруг поняла. Это такой кайф! Но раз тебя мои уроки достают, я их отменяю. Чему научилась, тому научилась. Только можно я рояль оставлю? Я буду играть, когда тебя дома нет.

Тут Ника, конечно, переполошился, замахал руками:

— Ну что ты, не нужно отменять! Раз тебе нравится, занимайся, сколько хочешь.

— Нет, я отменю, — сказала она. Он сказал:

— Ни за что. Я себе этого не прощу.

Потом они долго и страстно мирились — прямо в кабинете, в плохо приспособленных условиях, но это уже посторонних не касается.

В половине одиннадцатого Алтын обнаружила, что уже половина одиннадцатого. С причитаниями про планерку наскоро оделась, а причесывалась на бегу: скакала на одной ноге, на вторую левой рукой надевала туфлю, а расческа была в правой.

Только что была рядом, и нет ее, один запах остался.

Николас перебрался в приемную на диван — одеваться, чтобы идти домой, в кровать, было лень. Да и спать расхотелось.

Он думал над загадочной фразой, которую произнесла жена. В каком это смысле: «Меня без тебя вообще не будет»? Что она хотела сказать?

Поворочался на диване, вернулся в кабинет.

Пожалуй, теперь можно и почитать про то, как Порфирий Петрович выловит Раскольникова.

Но, уже раскрыв синюю папку и держа на коленях открытую рукопись, Ника еще некоторое время ломал голову над загадкой, которую ему загадала жена.

Ни до чего путного не додумался, вздохнул, и стал читать.

СИНЯЯ ПАПКА

Глава четырнадцатая

АЛЕКСАНДР ГРИГОРЬЕВИЧ ВЫДЕРЖИВАЕТ ЭКЗАМЕН

Все события, описанные в предшествующей главе, не заняли и часу. Еще минут двадцать понадобилось, чтобы прихватить из квартала полицейский наряд: поручика Илью Петровича, того самого, по кличке «Порох», двух солдат и одного писца, запомнившего Раскольникова в лицо с памятного утра, когда студент в конторе лишился чувств.

Подробности надворный советник разъяснил Илье Петровичу уже по дороге на Вознесенский.

— Первое дело для нас выяснить, там ли еще объект, — втолковывал пристав, отмахивая правой рукой на ходу. — Ежели уже вернулся в свою берлогу, вы всех прочих забираете в квартал, а уж я позабочусь о том, чтоб Раскольников об этой оказии незамедлительно узнал. Родственника своего Разумихина попрошу, что ли.

— А если объект по-прежнему у Мармеладовых? — спросил Заметов, все подсовывавшийся с другого плеча Порфирия Петровича.

— Тогда так-с. Мы прячемся под лестницу и терпеливо ждем, пока студенту наскучит пьяными рожами любоваться. Как только Раскольников станет спускаться, вы, поручик,со своими двинете ему навстречу, да с шумом, с топотом. И непременно у него спросите, где тут немкина квартира, потому как от соседей жалоба. Понятное?

— Чего не понять, ваше высокоблагородие, — бодро отвечал Порох. — Всё исполню. У меня к актерству дар, все говорят. Я на прошлые святки царя Валтасара представлял — имел большой успех.

— Отлично, отлично-с — Порфирий Петрович перешел на шепот, поскольку уже входили в подъезд. — Как все-таки славно, господа, что у нас повсюду лестницы такие темные, и под каждой обязательно закуток. Прошу-с.

Все разместились в закутке, где лежала какая-то ветошь и пахло сырыми дровами, а писца поместили между пролетами, чтобы знак дал.

Вышло всё в точности, как рассчитал пристав.

Мимо несколько раз проходили жильцы, но полицейских никто не заметил — темнота в подъезде, действительно, была почти полная. А минут через сорок ожидания сверху донесся кашель писца — условный сигнал.

— Давайте-с, пора-с, — шепнул пристав Илье Петровичу.

Ну, тот и выкатился, нарочно грохоча сапогами, и солдаты за ним.

Получилось еще лучше, чем надеялся надворный советник.

По лестнице спускался не один «объект», а целая процессия (Порфирий Петрович подглядел снизу): изможденная женщина в платке и с узлом в руке, тоненькая девушка, тоже с поклажей, трое детей, сзади же шли двое мужчин — Раскольников и какой-то очень приличного вида господин, тащившие сундук.

— Эта, в шляпке — Софья Мармеладова, — зашептал на ухо Заметов. — Которая подкашливает — верно, ее мачеха, а бородатый не знаю кто.

Из закута очень хорошо было слышно разговор, завязавшийся на ступеньках.

— А-а, господин… как вас… Распопов? — превосходно исполнил свою роль поручик Порох. — Не известно ли вам, где тут нумер двенадцатый?

— Я Раскольников, — донесся глуховатый, неприязненный голос. — В четвертом этаже. А что, собственно…

Но тут вмешался другой голос, сорванный и визгливый:

— Полиция! Отлично! Берите ее, сажайте в тюрьму! Чтоб не смела оскорблять дворянскую дочь! Селедка немецкая! Как она смеет мне пенять, когда у меня дети в дворянскомзаведении! И господин Свидригайлов вот, благороднейший человек, засвидетельствует, как она меня срамила! В прежние времена ее бы плетьми, плетьми! Ноги нашей больше не будет в этой клоаке!

Дальнейшее заглушил взрыв надсадного кашля, и продолжил мужской голос — спокойный, барственный.

— Я помещик Свидригайлов. В чем дело, поручик?

— Жалуются на шум и скандал. Явился принять меры.

— Ну и принимайте. Сказано вам: четвертый этаж. Идемте, Катерина Ивановна, вам кричать вредно. Сейчас я вас в больницу, а детей Софья Семеновна доставит по названному мною адресу. Пойдемте…

Шаги приблизились, и пристав с письмоводителем отпрянули глубже, к самой стене.

Но в дверях подъезда Катерина Ивановна остановилась.

— Погодите, — ловя ртом воздух, сказал она. — Я хочу видеть, как мерзавку эту за ворот поволокут, на съезжую!

И сколько ни уговаривали ее спутники, идти дальше не хотела.

— Очень славно-с, — прошелестел на ухо помощнику Порфирий Петрович. — Пускай студент увидит, что в квартире кроме Лужина никого не осталось.

Несколько минут спустя полицейские вывели всю подгулявшую братию, частью с трудом удерживавшуюся на ногах. Должно отметить, что почти все шли с полной покорностьюсудьбе, возмущались только двое: квартирная хозяйка да очкастый длинноволосый человечек с блеющим голосом. Первая всё пыталась на ломаном русском объяснить, что скандал затеяла вовсе не она, а «крубый и неблагодарный коспоша Мармеладоф», очкастый же невнятно выкрикивал про неприкосновенность жилища и полицейский произвол. Он, в отличие от остальных, кажется, был трезв, но за такие крики вполне можно забрать и трезвого, поэтому поручик Порох на счет длинноволосого нисколько не усомнился.

Всех вывели во двор, откуда раздался торжествующий крик Катерины Ивановны: «Что, съела, плебейка?» — и еще через минуту стало тихо.

— Идемте-с, — обычным голосом сказал Порфирий Петрович, очень довольный тем, как оборачивалось дело. — Поле деятельности совершенно расчищено.

Они стали подниматься по ступеням, но еще не достигли четвертого этажа, когда их догнал поручик.

— Мои сами управятся, дело не хитрое, — доложил он, часто дыша — А мне, ваше высокоблагородие, дозвольте с вами в засаду. Отчаянный субъект, как бы чего не вышло.

Александр Григорьевич негодующе ахнул. Он мысленно уж нарисовал себе схватку с Раскольниковым, заголовки в завтрашних газетах, награду от начальства и даже — дело-то громкое — августейшую благодарность. А тут вдруг этот, на готовенькое, и будет после кричать на каждом углу, что он-то главный герой и есть.

— Не стоит вам утруждаться-с, — ласково молвил поручику Порфирий Петрович. — От вас, сударь, очень уж одеколоном благоухает. У преступников нервического склада чрезвычайно развито обоняние. Ну-ка ступит Раскольников за порог, да и опознает запах? Вы ведь давеча на лестнице, поди, прямо в лицо ему аромат источали?

Порох только вздохнул.

— Ну так я вам парочку хороших унтер-офицеров выделю. Не трусливого десятка и самой крепкой комплекции.

Но и на унтер-офицеров пристав не согласился.

— Зря волноваться изволите. Мы с господином Заметовым, конечно, не голиафы, но ведь и Раскольников отнюдь не Самсон. Как-нибудь совладаём-с.

— У него всего лишь топор, орудие мирного труда-с, а у меня вот-с.

Он вынул из кармана маленький револьвер с коротким стволом.

— И я в конторе прихватил, — сообщил Александр Григорьевич, показав пистолет, взятый из оружейного шкафа. — Оба ствола заряжены, я проверил.

В общем, кое-как спровадили непрошеного волонтера, причем у письмоводителя возникло подозрение, что Порфирий Петрович также не больно желает делить славу с кем-то третьим. И правильно!

Двенадцатый нумер был будто нарочно обустроен для засады — это Порфирий Петрович сразу же с удовлетворением отметил. Длинная анфилада комнат являла собою представительную галерею разных степеней нищеты, ибо кто же кроме самых последних бедняков согласится на проходе жить?

— Ну и скупердяй этот Лужин, если, будучи человеком состоятельным, в такой дыре остановился, — заметил письмоводитель.

Были здесь помещения с претензией на приличность, то есть с какой-никакой мебелью и даже картинками на стенах; были ободранные берлоги явных кабацких завсегдатаев; встретилось и обиталище шарманщика — во всяком случае в углу на деревянной ноге стоял сей немудрящий музыкальный инструмент, а на столе в клетке сидела маленькаямартышка. Она посмотрела на вошедших сыщиков своими печальными черными глазенками, тихонько заверещала и взяла с блюдечка подсолнечную семечку.

— Не застревайте, Александр Григорьевич, не время-с, — поторопил пристав заглядевшегося на животное помощника. — Нужно удобное местечко присмотреть, желательнопрямо перед дверью-с.

Однако прямо перед лужинской (то есть, собственно, лебезятниковской) дверью не получилось, очень уж крохотною оказалась комнатенка. Здесь, видно, квартировал самыйпредпоследний из жильцов, хуже кого были одни лишь Мармеладовы. Из обстановки тут имелся тюфяк, даже не закрытый шторкою, да крепкая дубовая скамья, которая, судя по остаткам яичной скорлупы, служила обитателю и столом. Спрятаться было решительно негде.

И все равно пристав с помощником устроились отлично. Дело в том, что перед конуркою с тюфяком располагался еще чуланчик, в котором никто не жил, а с двух боков стояли какие-то старые шкапы — должно быть, хозяйка заперла туда какие-то свои вещи. Порфирий Петрович протиснулся за шкап слева, Заметов — справа, и в полумраке разглядеть их стало совсем нельзя.

Однако надворный советник этим не удовлетворился. Он погасил во всех комнатах лампы и свечи, оставив лишь огоньки перед образами, и в квартире сделалось вовсе темно. Но и этого Порфирию Петровичу показалось мало.

— А мы еще вот что-с, — промурлыкал он, оглядывая место засады с видом садовника или декоратора, — мы еще в последней комнатке на полу свечу зажжем, как если б жилец ее оставил. Студенту нашему, как войдет, свет в глаза, да и нам будет хорошо видно, мы же с вами еще более в мраке потонем-с.

В качестве самого последнего штриха вытащили на середку дубовую скамью и развернули поперек.

— Наклонится он, чтоб ее отодвинуть, тут мы со спины и выскочим. Я за одну руку, вы за другую-с. Умеете локоть назад завертывать? Нет-с? Сейчас покажу.

Порфирий Петрович взял помощника за руку и необычайно скорым движением вывернул так, что Александр Григорьевич взвизгнул.

— Тише-с, — показал пристав на лужинские двери. — А впрочем, не столь важно. До Петра Петровича нам с вами дела нет.

Заняли позицию в темном чуланчике.

— Хорошо, что тут накурено-с, — донесся до Заметова спокойный голос надворного советника. — Можно папиросочкой себя побаловать. Не желаете-с?

Чиркнула спичка.