read_book
Более 7000 книг и свыше 500 авторов. Русская и зарубежная фантастика, фэнтези, детективы, триллеры, драма, историческая и  приключенческая литература, философия и психология, сказки, любовные романы!!!
главная | новости библиотеки | карта библиотеки | реклама в библиотеке | контакты | добавить книгу | ссылки

Литература
РАЗДЕЛЫ БИБЛИОТЕКИ
Детектив
Детская литература
Драма
Женский роман
Зарубежная фантастика
История
Классика
Приключения
Проза
Русская фантастика
Триллеры
Философия

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ КНИГ

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ АВТОРОВ

ПАРТНЕРЫ



ПОИСК
Поиск по фамилии автора:


Ðåéòèíã@Mail.ru liveinternet.ru: ïîêàçàíî ÷èñëî ïðîñìîòðîâ è ïîñåòèòåëåé çà 24 ÷àñà ßíäåêñ öèòèðîâàíèÿ
По всем вопросам писать на allbooks2004(собака)gmail.com


— Поезжайте, сами посмотрите…
Доктор Зиц-Коровин встретился Николасу в коридоре. Главврач только что вышел из морозовской палаты, но, увидев Фандорина, остановился. Вид у Марка Донатовича был ужасно довольный.
— Не слыхали еще? — спросил он горделиво.
— О чем?
— Ну пойдемте, пойдемте. Покажу фокус. Посмеиваясь, доктор пропустил Нику в дверь. Тот вошел — и замер на пороге, охваченный ужасом.
Сумасшедший лежал на кровати, присоединенный проводами к каким-то медицинским агрегатам, но не пристегнутый ремнями. Рядом с ним сидела Саша, и он гладил ее по волосам!
— Спокойно, Саша, не делайте резких движений, — сдавленным голосом сказал Ника и медленно, плавно двинулся вперед.
Как это могло произойти?
И санитара нет!
Марк Донатович прыснул. Робко улыбнулась и Саша. Маньяк же, увидев Фандорина, конфузливо пробормотал:
— Здравствуйте.
— Подействовали мои укольчики и капельницы! — весь лучась, сообщил главврач. — Количество перешло в качество! Перед вами прежний Филипп Борисович, позитивный отпечаток. Серотониновый баланс восстановлен, перепроизводство тестестерона купировано. Первый подобный случай в мировой практике!
Поверить было трудно, но Саша подтвердила:
— Да, да, это мой папа! Прежний! Совсем такой, как был! А это Николай Александрович.
— Филипп Борисович Морозов. — Больной с трудом приподнялся. — Сашенька рассказывала мне о вас много хорошего.
— Все воспоминания посттравматического периода стерты, — зашептал на ухо Коровин. — Оно и к лучшему. Всё просто замечательно, только вот сердце не справляется.
Он подошел к кардиографу, дисплей которого чертил вялые, несимметричные зигзаги.
А Саша обняла Николаса, всхлипнула:
— Я так счастлива, так счастлива!
— Он не прикидывается? Вы уверены? — тихонько спросил Фандорин, всё еще с опаской глядя на Морозова.
Она засмеялась сквозь слезы.
— Неужели не видно?
Бывший циник и охальник смотрел на дочку таким кротким, овечьим взглядом, что все Никины сомнения развеялись. Это действительно был совершенно другой человек, полная противоположность вчерашнего Морозова.
— Значит, хэппи-энд? — Фандорин просиял. — Я так за вас рад! Знаете, я же нашел третью часть рукописи! Не мог до вас дозвониться — теперь понятно, почему. Вы были здесь, с отцом. Третья часть оказалась не последней, но это уже не имеет значения. Филипп Борисович, скажите, пожалуйста, на сколько частей вы разделили рукопись, на четыре, да? Первые три мы обнаружили, но где остальное? И куда вы запрятали «перстень Порфирия Петровича»? Я с ним просто извелся! О каких камешках речь?
Доктор филологии в панике повернул голову к дочери:
— Опять! То один допытывался, теперь другой! О каких частях вы говорите? Я же объяснил тому господину: рукопись Федора Михайловича нашлась в фонде неразобранных материалов, коробка № 3482, папка «СПИСАННОЕ. Архивы 3 квартала Казанской части за 1865 год»!
— Это Аркадий Сергеевич здесь был, — шепотом объяснила Саша. — Папа ничего-ничего не помнит. Но это ладно, главное, что он выздоровел!
— Как это «ладно»?! Что значит «не помнит»?! А ваш брат, а операция?! — Николас шагнул к больному. — Филипп Борисович, напрягите память. Вот вы взяли из папки рукопись, спрятали ее под пиджак…
— Что вы! — перебил его Морозов, ужаснувшись. — Я бы никогда так не поступил! Выносить материалы с территории архива строжайше воспрещается, особенно такие ценные! Это уголовное преступление!
— Бесполезно, — вполголоса проговорил главврач. — Мои препараты сняли отек мозга и вернули психику пациента в дотравматическое состояние. Но, как выяснилось, травматический период начался не в момент нападения, а гораздо раньше. Филипп Борисович рассказал, что, обнаружив рукопись, от волнения лишился чувств. Упал, ударился затылком о металлическую полку. Он уверен, что попал в больницу из-за этого. На самом же деле он, видимо, пролежал в хранилище какое-то время без сознания. Потом очнулся и, охваченный эйфорией, не придал ушибу значения, хотя его несколько дней одолевали головные боли. Этот удар в сочетании с эмоциональным потрясением и стал поворотной точкой. Неадекватность в поведении началась именно с той минуты. Теперь очевидно, что похищение рукописи и все последующие действия он совершил, уже пребывая в болезненном состоянии. Повторная травма лишь перевела патологию в острую стадию. Он уверен, что рукопись по-прежнему лежит в хранилище. У меня был на эту тему доверительный разговор с Аркадием Сергеевичем. — Доктор приложил левую руку к сердцу, а указательный палец правой к губам. — И я сказал ему, что юридическая сторона дела меня совершенно не касается. Врач, как адвокат, обязан хранить тайны своих пациентов. Так что ни вам, ни вашему клиенту не нужно опасаться моей… нескромности. Меня сейчас беспокоит только одно — кардиограмма.
— Но я тоже не хочу участвовать в противозаконных… — начал объяснять Фандорин, однако Морозов не дал ему договорить.
— О чем вы шепчетесь? — нервно спросил он. — Вы подозреваете, что я мог забрать рукопись Федора Михайловича себе? И потом, что это за «перстень Порфирия Петровича», о котором вы упомянули? Неужели тот, который Федору Михайловичу собирались преподнести правоведы? Он что, нашелся? Уверяю вас, я перстня в глаза не видывал! Честное слово!
— Папа, папа, не волнуйся! Никто тебя не… — кинулась к нему Саша.
— Нет, Сашенька, постой! Про «перстень Порфирия Петровича» я ничего сказать не могу. Не помню. Но касательно рукописи я… я должен признаться. У меня было секундное искушение… взять ее себе. Но я не поддался! Это же очень просто проверить! Рукопись лежит там, где я ее нашел!
— Да-да, — пробормотал Фандорин. — Вы успокойтесь…
— Нужно сообщить в редакцию «Литературных памятников», это такая находка! — Больной снова вскинулся. — Знаешь, Сашенька, меня могут наградить медалью Филологического общества! Пригласят на разные международные конференции! Это, между прочим, неплохие деньги — долларов по пятьсот или даже по тысяче за поездку, представляешь? Вот Тонечка порадуется! Когда же она приедет? Позвони ей еще раз!
Саша беспомощно оглянулась на Николаса.
— Подвиньтесь, пожалуйста, — озабоченно сказал Марк Донатович. — Сделаю еще укольчик. Волноваться ему совсем нельзя. А объяснить все-таки придется, — шепотом добавил он. — А то так и будет жену звать…
Филипп Борисович виновато сказал:
— Я знаю, Тонечка на меня сердится, поэтому и не хочет приехать. Я представляю, сколько стоит эта роскошная палата. Мы не можем себе позволить таких расходов. Доктор, нельзя ли меня перевести куда-нибудь попроще?
Ах, как нравился Николасу этот новый (то есть, старый) Морозов. Милый, скромный, честный. И в то же время сделалось жутко: какие же черти, оказывается, водятся, в самом наитишайшем омуте. Но ведь и наоборот! Как на дне души всякого хорошего человека копошится дрянь и мерзость, так и в душе законченного подлеца обязательно припрятано что-нибудь светлое, а значит, всегда остается надежда на чудо. Стукнет по башке какая-нибудь благословенная сила, и в мозгу у подонка приключится травматическое воспаление. Был человек черным — станет белым. Может, именно этим объясняются чудесные истории в святцах про злодеев, превратившихся в праведников.
Или такая версия: все законченные мерзавцы — жертвы синдрома Кусоямы. Их не надо ненавидеть, не надо истреблять. Их надо лечить. У них душа не проявлена, осталась в состоянии негатива. Но доктор Зиц-Коровин пропишет им курс медикаментов, и душа вернется в нормальное, позитивное состояние…
— Ему лучше, — сказал доктор. — Теперь можете ввести его в курс дела.
Николас набрал полную грудь воздуха и приступил к трудному рассказу. Самое трагическое, вроде изнасилования Изабеллы Анатольевны и откушенного носа, конечно, опустил, старался в основном говорить о рукописи, но история всё равно получилась не из приятных.
Филипп Борисович слушал с расширенными от ужаса глазами, все время посматривал на дочь: неужели правда? Саша поглаживала его по руке, успокаивающе улыбалась.
— Я — вор? — промямлил филолог, дослушав до конца. — Я отдал бесценную реликвию бог знает кому? Каким-то проходимцам? И теперь она безвозвратно утеряна? Какой кошмар! Потомки меня не простят!
Пришлось его еще и успокаивать:
— Не всё так плохо. Местонахождение первой и второй части известно — их ищут. Третья часть у меня, до конца тринадцатой главы. Сколько там всего было глав?
— Я не успел посмотреть… Как узнал почерк, как увидел рисунки на полях — потемнело в глазах, потерял равновесие. Потом удар, и ничего не помню…
— Но, решив продать рукопись, вы обращались к разным людям: к коллекционеру автографов, к литературному агенту, к Аркадию Сергеевичу, еще к кому-то. Я понимаю, вы этого не помните. Но вы же знаете свои собственные привычки. Куда бы вы записали имена, телефоны?
— Я просмотрела папину записную книжку и ежедневник, — сказала Саша. — Еще в самом начале. Там ничего.
— Конечно, ничего. Я не записываю туда вещей, о которых не нужно знать Тоне. — Видно было, что Филипп Борисович очень хочет помочь, но не знает, как. — Она такая… любопытная. Не любит, когда у меня секреты. Вот и перстень, если он, действительно, у меня был, я бы наверняка спрятал. Как вы сказали? «Пять камешков»?
Николас процитировал загадочный стишок: «Пять камешков налево полетели. Четыре — вниз и не достигли цели. Багрянец камня светит на восход. Осиротев, он к цели приведет». И с надеждой спросил:
— Что вы могли иметь в виду? От какого первоисточника нужно шагать?
Но Морозов лишь развел руками:
— Ума не приложу. Честно говоря, меня больше заботит судьба рукописи. Бриллиант, даже если он в самом деле связан с именем Федора Михайловича, это всего лишь безделица. Другое дело — не известная человечеству повесть Достоевского! Если вся рукопись не найдется, я никогда себе этого не прощу! Куда же я ее подевал, куда?!
Он часто-часто заморгал, взъерошил редкие волосы.
— Думайте, думайте, думайте, — настойчиво повторил Ника. — Куда бы вы записали то, о чем не нужно знать Тоне.
— Разве что в Федора Михайловича, — неуверенно предположил Морозов и пояснил. — В тридцатитомник. Тоня никогда в него не заглядывает, и я туда иногда вписываю кое-что для памяти, по ассоциации. Например, в рассказ «Мальчик у Христа на елке» (это 22-й том) — что подарить жене и детям на Новый год. В 24-м томе, повесть «Кроткая» — идеи по поводу Сашенькиного дня рождения. Все заметки и координаты по поиску архива Стелловского у меня в первом томе, на полях фарса «Как опасно предаваться честолюбивым снам». Может, я туда что-нибудь записал?
— Саша принесет вам этот том, и вы посмотрите. — Здесь Николасу пришла в голову идея получше. — Знаете что, мы перевезем к вам в палату весь тридцатитомник. Может быть, вы перелистаете его страница за страницей и подчеркнете те пометки, которых не можете вспомнить? Конечно, если доктор разрешит.
— Марк Донатович, я вас очень прошу, позвольте! — взмолился Морозов. — Я ни о чем другом думать не смогу, я спать не смогу, пока не верну рукопись!
Подумав, Коровин согласился:
— Всё, что возвращает вас в прежний круг интересов, на пользу дела. Только не переутомляйтесь. Десять минут полистали, полчасика отдохнули. Хорошо?
— Хорошо, хорошо! Везите скорей Федора Михайловича.
Этот разговор был около полудня. Тридцатитомник привезли час спустя — на депутатской машине Аркадия Сергеевича. Саша осталась помогать отцу, всех остальных Филипп Борисович попросил удалиться.
А ночью Морозов умер.
Об этом печальном событии Ника узнал за завтраком. Позвонила Саша, сказала: у папы остановилось сердце, в третьем часу ночи. Раньше звонить не стала, чтобы зря не беспокоить. Всё равно ведь не исправишь.
Больше всего Фандорина поразило, что она совсем не плакала. Голос был печален, но спокоен. Пожалуй, в нем даже слышалось странное удовлетворение.
— Он неверующий был, а умер чистый. И покаяться успел, и даже причаститься, — объяснила она. — У него ведь ПээСэС вместо Библии было. Он всё время, до глубокой ночи тома просматривал. Сначала сам, быстро-быстро. Потом, когда руки устали, я помогала. Ни разу не отдохнул, сколько я ни упрашивала. Только чаю попил. Всё повторял: «Виноват я, доченька. Не дай Бог умру, а помочь не успею». И долистал-таки до самого конца… А потом уже умер.
Произнеся все положенные слова сочувствия, Николас спросил, чем он может помочь.
— Как чем? — удивилась девочка. — Рукопись искать надо. Илюшу спасать. Папа вам три закладки заложил, все из одного тома. Я сейчас привезу.
Она приехала, одетая во всё черное. Удивительно, но ей очень шел этот скорбный наряд, даже монашеский платок на голове. Подмышкой у девушки был зажат светло-горчичный томик с цифрой 6 на корешке.
Николас открыл титульный лист. Ну разумеется. «Преступление и наказание».
И он, и Валентина были готовы к последней мозговой атаке или, как выразилась ассистентка, к финальному матчу.
В своем депутатском кабинете нервничал у телефона Сивуха, ждал результата. Тяжелый разговор о юридическом статусе рукописи Фандорин оставил на потом. Сначала нужно было ее отыскать.
Саша тоже была настроена по-деловому.
— Вы знаете, память у папы очень хорошая… была. — Она шмыгнула носом, но взяла себя в руки. — Он все-превсе записи вспомнил и расшифровал. Кроме трех. Причем сделаны они одним и тем же механическим карандашом. Я его папе на последний день рождения подарила. Значит, недавние. А что они значат, он не понял. Может, вы догадаетесь?
И столько в ее взгляде было надежды, что Фандорин заколебался. В голове у бывшего подданного ее величества завертелся исконно русский, глубоко ненавистный ему оборот речи: что государство, обеднеет что ли? В самом деле, разве государство обеднеет, если повесть Достоевского попадет к читателям не из архива, а из частных рук? Читателю все равно, государству тоже. Зато спасут мальчика, который сейчас дожидается решения своей участи в швейцарской больнице. Зато ненапрасны будут муки и жертвы замечательной девушки, которая, может быть, одна такая на всем свете и есть. А свой гонорар, полмиллиона рублей, можно отдать в «Российский фонд помощи» — хорошая организация, больным детям помогает. Перебьемся как-нибудь без аквариума с акулой.
В общем, трудно оставаться англичанином, если живешь в России.
Первой открылась средняя из трех закладок, на странице 88. Подчеркнуто одно слово — «Херувимов» и на полях сбоку приписано карандашом «11/3».
Это была сцена, в которой Раскольников, уже совершивший Преступление и сверзшийся в ад Наказания, но еще не разоблаченный, приходит к своему приятелю Разумихину. Тот обитает в ясном, солнечном мире, не пасует перед жизненными невзгодами, не морочит себе голову разрушительными идеями, и главному герою вдруг становится ясно, что проливать кровь было ни к чему, он мог выкарабкаться из нищеты и обычным, честным путем. Да только поздно уже, ничего не поправишь.
Николас прочитал это место очень внимательно.
«— Ну, слушай: я к тебе пришел, потому что, кроме тебя, никого не знаю, кто бы помог… начать… потому что ты всех их добрее, то есть умнее, и обсудить можешь… А теперь я вижу, что ничего мне не надо, слышишь, совсем ничего… ничьих услуг и участий… Я сам… один… Ну и довольно! Оставьте меня в покое!
— Да постой на минутку, трубочист! Совсем сумасшедший! По мне ведь как хочешь. Видишь ли: уроков и у меня нет, да и наплевать, а есть на Толкучем книгопродавец Херувимов, это уж сам в своем роде урок. Я его теперь на пять купеческих уроков не променяю. Он этакие изданьица делает и естественнонаучные книжонки выпускает, — да как расходятся-то! Одни заглавия чего стоят! Вот ты всегда утверждал, что я глуп; ей-богу, брат, есть глупее меня! Теперь в направление тоже полез; сам ни бельмеса не чувствует, ну а я, разумеется, поощряю. Вот тут два с лишком листа немецкого текста, — по-моему, глупейшего шарлатанства: одним словом, рассматривается, человек ли женщина или не человек? Ну и, разумеется, торжественно доказывается, что человек. Херувимов это по части женского вопроса готовит; я перевожу; растянет он эти два с половинойлиста листов на шесть, присочиним пышнейшее заглавие в полстраницы и пустим по полтиннику. Сойдет! За перевод мне по шести целковых с листа, значит, за все рублей пятнадцать достанется, и шесть рублей взял я вперед. Кончим это, начнем об китах переводить, потом из второй части „Confessions“ какие-то скучнейшие сплетни тоже отметили, переводить будем; Херувимову кто-то сказал, что будто бы Руссо в своем роде Радищев. Я, разумеется, не противоречу, черт с ним! Ну, хочешь второй лист „Человек ли женщина?“ переводить? Коли хочешь, так бери сейчас текст, перьев бери, бумаги — все это казенное — и бери три рубля: так как я за весь перевод вперед взял, за первый и за второй лист, то, стало быть, три рубля прямо на твой пай и придутся. А кончишь лист — еще три целковых получишь. Да вот что еще, пожалуйста, за услугу какую-нибудь не считай с моей стороны. Напротив, только что ты вошел, я уж и рассчитал, чем ты мне будешь полезен. Во-первых, я в орфографии плох, а во-вторых, в немецком иногда просто швах, так что все больше от себя сочиняю и только тем и утешаюсь, что от этого еще лучше выходит. Ну а кто его знает, может быть, оно и не лучше, а хуже выходит… Берешь или нет?
Раскольников молча взял немецкие листки статьи, взял три рубля и, не сказав ни слова, вышел. Разумихин с удивлением поглядел ему вслед. Но дойдя уже до первой линии, Раскольников вдруг воротился, поднялся опять к Разумихину и, положив на стол и немецкие листы, и три рубля, опять-таки ни слова не говоря, пошел вон».
Валентина, заглядывавшая в книгу через плечо шефа, спросила:
— Ну и чего?
Прочли еще раз. Потом третий. Фандорин незаметно потер в кармане волшебный дублон. Не помогло.
— Ладно, — бодрым голосом сказал Ника. — Давай посмотрим следующую.
Следующая была на странице 31. В тексте подчеркнуто имя «Петр Петрович Лужин» и карандашом напротив семь цифр. Их Фандорин оставил на потом, сначала изучил текст на странице.
Это был фрагмент из письма матери Раскольникова. Рассказывая о событиях провинциальной жизни города Р., она, в частности, сообщала:
«Узнай, милый Родя, что к Дуне посватался жених и что она успела уже дать свое согласие, о чем и спешу уведомить тебя поскорее. И хотя дело это сделалось и без твоего совета, но ты, вероятно, не будешь ни на меня, ни на сестру в претензии, так как сам увидишь, из дела же, что ждать и откладывать до получения твоего ответа было бы нам невозможно. Да и сам ты не мог бы заочно обсудить всего в точности. Случилось же так. Он уже надворный советник, Петр Петрович Лужин, и дальний родственник Марфы Петровны, которая многому в этом способствовала. Начал с того, что через нее изъявил желание с нами познакомиться, был как следует принят, пил кофе, а на другой же день прислал письмо, в котором весьма вежливо изъяснил свое предложение и просил скорого и решительного ответа. Человек он деловой и занятый, и спешит теперь в Петербург, так что дорожит каждою минутой. Разумеется, мы сначала были очень поражены, так как все это произошло слишком скоро и неожиданно. Соображали и раздумывали мы вместе весь тот день. Человек он благонадежный и обеспеченный, служит в двух местах и уже имеет свой капитал. Правда, ему уже сорок пять лет, но он довольно приятной наружности и еще может нравиться женщинам, да и вообще человек он весьма солидный и приличный, немного только угрюмый и как бы высокомерный. Но это, может быть, только так кажется с первого взгляда…»
— Шеф, вы чего, не видите, что ли? — спросила из-за плеча Валя.
— А? — Ника перелистнул страницу, чтобы читать дальше. — Погоди, не мешай. Для анализа нужно изучить весь фрагмент текста.
— Это же телефон Лузгаева. — Ассистентка перевернула страницу обратно и ткнула пальцем в набор цифр, оставленный Фандориным для дальнейшего изучения. — Забыли? 1002891.
Николас заморгал. Точно! Но причем здесь «Петр Петрович Лужин»?
А притом, что этот внешне респектабельный подлец чем-то неуловимо похож на Вениамина Павловича! Тот тоже «солидный и приличный». Кроме того… Фандорин зашуршал страницами, ища описание Лужина. Ага, вот: «Лицо его, весьма свежее и даже красивое, и без того казалось моложе своих сорока пяти лет. Темные бакенбарды приятно осеняли его с обеих сторон, в виде двух котлет, и весьма красиво сгущались возле светловыбритого блиставшего подбородка». Похож! У Лузгаева даже бакенбарды есть!
— Ну-ка, а третья закладка что?
Страница 188. Опять подчеркнуто имя. На полях опять семизначное число, Фандорину незнакомое. Текст такой: Соня Мармеладова возвращается от Раскольникова домой, а за ней следует некий господин — как потом выяснится, Свидригайлов:
«Дойдя до своего дома, Соня повернула в ворота, он за ней и как бы несколько удивившись. Войдя во двор, она взяла вправо, в угол, где была лестница в ее квартиру. „Ба!“ — пробормотал незнакомый барин и начал взбираться вслед за ней по ступеням. Тут только Соня заметила его. Она прошла в третий этаж, повернула в галерею и позвонилав девятый нумер, на дверях которого было написано мелом: „Капернаумов портной“. „Ба!“ — повторил опять незнакомец, удивленный странным совпадением, и позвонил рядом в восьмой нумер. Обе двери были шагах в шести одна от другой.
— Вы у Капернаумова стоите! — сказал он, смотря на Соню и смеясь. — Он мне жилет вчера перешивал. А я здесь, рядом с вами, у мадам Ресслих Гертруды Карловны. Как пришлось-то!
Соня посмотрела на него внимательно.
— Соседи, — продолжал он как-то особенно весело. — Я ведь всего третий день в городе. Ну-с, пока до свидания.
Соня не ответила; дверь отворили, и она проскользнула к себе. Ей стало отчего-то стыдно, и как будто она обробела…»
Какая еще мадам Ресслих! Кто бы это мог быть?
— Ой, это же Марфушин мобильный! — ахнула Валя. — Зачем он здесь? Непонятно.
— Да как раз очень понятно, — сначала медленно, а потом всё быстрее заговорил Ника. — Метод у Филиппа Борисовича был очень простой. Поскольку он жил, весь погруженный в мир Достоевского, то людей, которые встречались ему в реальной жизни, мысленно обозначал для себя именем того или иного персонажа. Лузгаев для него — Лужин. Марфа Захер — госпожа Ресслих. И вправду ведь похожа! Имя литературного героя Морозову было запомнить проще, а дальше… Ну-ка, проверим. — Он вставил в компьютер компакт-диск с сочинениями Достоевского, задал поиск. — Так и есть. На странице 31 Лужин упоминается впервые. На странице 188 впервые упоминается мадам Ресслих. Филипп Борисович придумывал новому знакомому литературного двойника и записывал данные на той странице, где имя этого персонажа встречается в первый раз. Очень просто.
Валентина, взявшая в руки книгу, увлеченно читала. Начала с первой по счету закладки, отлистнула назад.
Сказала:
— Прикольно пишет. Надо будет почитать.
— Потом почитаешь. У нас еще какой-то «Херувимов» на странице 88, и там явно не номер телефона.
Фандорин хотел отобрать у помощницы роман, но та попросила:
— Сейчас, до абзаца только дочитаю…Ой,смотрите, шеф. А тут вот еще подчеркнуто. Тоже в письме раскольниковской мамаши. То есть было подчеркнуто, кто-то ластиком стер. Вот: «господин Свидригайлов».
Взяв том, Ника посмотрел страницу на свет.
— Действительно. След остался. И на полях, кажется, что-то было написано. Саша, посмотри-ка.
Посмотрела и Саша.
— Нет, это что-то старое. Наверное, папа когда-нибудь раньше кого-то Свидригайловым обозвал. Иначе он мне сказал бы и велел закладку приклеить.
Ну хорошо, — стал подводить предварительные итоги Фандорин. — Закладка на странице 31 обозначает коллекционера. Закладка на странице 188 обозначает литературного агента. Остается загадочный «Херувимов» на странице 88. Во всяком случае, радует, что это уравнение с единственным неизвестным. Похоже, осталось найти только одну часть, последнюю. Вряд ли задача окажется очень сложной. Как мы уже знаем, загадки Филиппа Борисовича всегда довольно просты, а уж в данном случае он не собирался нарочно морочить голову. Какая-нибудь вполне очевидная ассоциация. Хм, «книгопродавец Херувимов» плюс «11/3». Что бы это значило? Будем думать, барышни. Саша поднялась.
— Николай Александрович, вы извините. От меня вам все равно никакой пользы. А мне к папе надо. Костюм отвезти, в котором его хоронить будут. Антонина Васильевна не приедет, ей нельзя Илюшу одного оставить. Вы не беспокойтесь, я справлюсь. Аркадий Сергеевич обещал помочь…
— Да-да. Конечно, поезжай.
И стало Николасу стыдно. Увлекся разгадкой новых ребусов, забыл, что у девочки горе. Разве ей сейчас до Федора Михайловича. И потом, она права: в дедукции пользы от нее немного.
От Вали, впрочем, тоже, перевел он взгляд на секретаршу. Лучше всего, чтобы сейчас никто не мешал сосредоточиться. Анализировать и дедуктировать следует в одиночестве.
Попрощался с Сашей, Валентину отпустил домой, читать «Преступление и наказание». И остался наедине с загадкой — последней, на десерт.
Как истинный гурман, спешить не стал. Нужно было войти в правильное настроение, эмоционально релаксироваться.
Главное — чтобы не отвлекали никакие посторонние мысли и дела. Хуже нет, если сосредоточишься на интеллектуальной задаче, и вдруг вспомнишь, что обещал забрать ребенка из школы, или сходить в магазин, или еще что-нибудь в этом роде.
Дела же у Фандорина имелись. Обычные, житейские, требующие не мозгов, а некоторого количества времени.
Алтын, у которой утром планерка, а в два урок музыки, очень просила купить продуктов, чтобы после занятия она успела быстренько приготовить ужин и снова уехать в редакцию. Вернется она сегодня поздно, Ника должен в половине седьмого забрать дочку из театрального кружка и проследить, чтобы девочка как следует поела, а то она в последнее время что-то похудела.
Если уж жена, главный редактор журнала, не нанимает кухарку, а считает своим долгом готовить для родных сама, то ему, лицу свободной профессии, сам Бог велел не отлынивать от домашних обязанностей.
В магазине Николас всегда застревал надолго, поскольку страдал острой формой психологического дефекта, именуемого «проблемой выбора». Казалось бы, что может бытьпроще? Значится в списке «пачка масла» — хватай с полки и иди. Но там этих пачек столько, и поди знай, какая лучше.
И так у каждой витрины, у каждого прилавка.
Домой он попал лишь в начале четвертого, когда урок уже должен был закончиться. Думал, жена заждалась, сердится, но, выйдя из лифта, услышал звуки фортепиано. Наверное гений позже приехал.
Теперь только отдать сумки и можно возвращаться в офис. Ох, как не терпелось попальпировать загадочного господина Херувимова. За Гелей надо ехать в шесть, так что времени достаточно.
Он тихонько открыл ключом дверь, чтобы не мешать. Еще и мобильник отключил, вспомнив о консерватории.
На цыпочках прошел в кухню. Дверь в гостиную, где шел урок, была открыта.
По пути обратно Ника заглянул туда.
И тут его жизнь закончилась.
12. ФА-МИНОР
Нет, он не увидел в гостиной ничего ужасного, никаких пошлых объятий-лобзаний или чего-то в этом роде. Да и какие могут быть объятья, если исполняется шубертовская «Фантазия фа-минор» в четыре руки?
Сценка была отнюдь не пошлой, а, наоборот, чрезвычайно возвышенной. Яркий луч солнца, в котором кружились поблескивающие пылинки, освещал ее сбоку.
Черный профиль рояля, перед ним двое: Алтын и великий музыкант. Легкие руки скользят по клавишам, извлекая из них волшебную музыку, полную спокойной и благородной печали. Эти двое — одно тело и одна душа. Они понимают и чувствуют друг друга без слов, их связь величественна и прекрасна. Лицо мужчины невыразимо, божественно красиво, это лицо не человека, а ангела. Что же до лица женщины…
Это выражение было Нике знакомо. Глаза полузакрыты, губа прикушена, на щеках яркий румянец. А когда Алтын искоса взглянула на партнера, в этом взгляде было столько счастья, столько благодарности, что бедное сердце магистра истории сжалось и почернело. Он знал этот взгляд, слишком хорошо знал. И не думал, что жена будет когда-нибудь так же смотреть на другого мужчину.
Фандорин отшатнулся в полутемный коридор и зажмурился. Но музыка-то осталась!
Он стоял и слушал ее, не в силах пошевелиться.
Ах, что это была за музыка! Под такую не терзаются ревностью, не мучаются уязвленным самолюбием, не строят планов мести. «Фантазия фа-минор» не пускала в душу ничегонизменного или мелочного. Какой из этой мелодии получился бы аккомпанемент для мудрой, достойной старости, которая оглядывается на прожитую жизнь без горечи, со светлой грустью и пониманием.
Николас не был старым и не был мудрым, но в эту ужасную минуту Шуберт спас его от самого страшного, что может стрястись с человеком — он не превратился в собственный негатив. Николас просто постоял, собрался с силами и тихо вышел за дверь.
— Значит, вот оно как, — сказал он вслух, спускаясь по лестнице. — По крайней мере, без пошлости. Даже красиво. Этюд в четыре руки, а не в четыре ноги.
Мелодия фа-минор была уже не слышна, иначе такой грубый каламбур не пришел бы ему в голову.
Ему казалось, что он ходит взад-вперед по рабочему кабинету целую вечность, а посмотрел на часы — десяти минут не прошло.
Когда жизнь разлетается вдребезги, что-то происходит со временем. Он читал про это в книгах. У тех, кто несчастен, время будто сбивается с ритма, и это самое мучительное. Оно то несется галопом, и тогда год кажется минутой, то застывает на месте, и тогда минута превращается в год.
Случай Николаса А. Фандорина явно подпадал под вторую категорию, а значит, с 15.20 до 15.30 он постарел на десять лет.



Страницы: 1 2 3 [ 4 ] 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
ВХОД
Логин:
Пароль:
регистрация
забыли пароль?

 

ВЫБОР ЧИТАТЕЛЯ

главная | новости библиотеки | карта библиотеки | реклама в библиотеке | контакты | добавить книгу | ссылки

СЛУЧАЙНАЯ КНИГА
Copyright © 2004 - 2024г.
Библиотека "ВсеКниги". При использовании материалов - ссылка обязательна.