Чтение 6–й страницы книги ~Мир не меч~

На самом деле все было куда сложнее, труднее и страшнее.

И, пожалуй, смешнее. Но мой нынешний словарный запас совершенно не предназначен для этих описаний. Мне плохо, очень плохо — кажется, что я заперта в глупом теле с ограниченным набором средств для выражения мыслей и обработки информации. Где-то вдалеке я чувствую настоящую себя, умеющую соображать и рассказывать, все помнящую ипонимающую. Но тело, надетое на меня, сковывает и тормозит каждое движение рассудка. Впрочем, суть мне передать удалось.

— Вот так номер... — вздыхает еще раз Кира. — А я и не знал. Интересное дело.

Под ласковыми прикосновениями его руки мне кажется, что мозг, смерзшийся в кусок льда, начинает оттаивать. Но медленно, как же медленно. Я трусь о его ладонь лопатками и мурлычу, как кошка. Только бы не останавливался.

— Ты продолжай. Оно помогает...

— Правда, что ли?

Разворачивает меня к себе, нажатием колена больно и грубо раздвигает ноги, резко входит. Я даже вскрикиваю. Мне немного больно и гораздо больше — приятно. Мозги проясняются. Чуть-чуть...

— Думай... давай, — рычит он, прижимая мои согнутые ноги коленями к груди. Выражение лица у него мало подходящее для занятий сексом — недовольное и презрительное.

— О... чем?..

— Что... за фигня... творится?

Я закрываю глаза, стараясь удержаться хотя бы в том немногом уме, что отпущен мне на сей раз. Ритм сотрясает все тело, кровь пульсирует в висках. Кажется, вот-вот лопнет сковывающая мозги оболочка. Пальцы Киры больно щиплют мои бедра, это только добавляет удовольствия.

Лед осколками разлетается под напором ледоруба, все ближе темная речная гладь. И, наконец, ледяное поле раскалывается, освобожденная вода бьет из проруби гейзером,растворяет льдины, затапливает берега...

Рекламная пауза.

— Тэри, Тэри... от тебя спятить можно, — выдыхает Кира, падая рядом со мной. Вид у него усталый. Затраханный.

Я со смущением вспоминаю все, предшествовавшее эротической сцене, и краснею. Потом краснею из-за самой эротической сцены, вернее, из-за ее подоплеки. Щеки горят, словно мне надавали пощечин. Экое позорище. Надеюсь, язык у Киры не очень болтливый? Хотя надеяться в этом плане на тенника...

— Я в душ, приду и буду думать, хорошо?

— Я с тобой пойду. Вдруг ты еще куда подеваешься...

Ванная уже выглядит вполне пристойным образом, на смену чудовищному джакузи пришла вполне обычная удобная ванна и душ с гидромассажем. Кира натирает меня мочалкой и полощет, мне остается только поворачиваться и наклоняться, следуя его указаниям.Напоследок — контрастный душ. Жестокая штука, но эффективная. Оторавшись под тугими ледяными струями, я выпрыгиваю из ванны, как ошпаренная козочка, и хватаю большое махровое полотенце. Растеревшись, надеваю халат. Мне все еще холодно, но в голове прояснилось.

— Пойдем на кухню чаи гонять, — предлагает Кира. Я усмехаюсь. Еще один любитель древнего восточного напитка. Мало, что ли, Лаана на мою голову...

Он заваривает зеленый чай с ванилью, простенький, из пакетиков. Но мне нравится. Наверное, у меня дурной вкус. С удовольствием наливаю чай в блюдечко. Лаан заклеймилбы меня позором, если бы увидел это, — но мы с Кирой в квартире одни, остальные уползли отсыпаться по родным завесам.

Смотрю на него — халат тенник не надел, только обмотал полотенце вокруг бедер. Так и сидит на табуретке, голый, тощий, неопределенного возраста. Ребра и ключицы торчат, как у жертвы продовольственного кризиса. Вспоминаю, как он сооружал мне постель, как намыливал волосы, и вдруг краснею, второй раз за полчаса. Теперь мне понятнаего репутация мечты любой горожанки. Он не только редкий умница и прекрасный любовник, он еще и заботлив, как отец. Я имею в виду, хороший отец. Какой женщине это не по вкусу?

«Я не люблю тенников, не люблю тенников, не люблю», — повторяю я себе, хлебая горько-сладкую бледную жижу. Беру с подоконника все ту же книгу, теперь выбираю еще одно любимое число — семьдесят девять. Город, расскажи мне что-нибудь утешительное!

«...Двое стояли на мосту, а за спиной у них было небо.

Двое стояли на мосту—в паре шагов друг от друга. Они не знали друг о друге ничего. Он видел ее профиль, полускрытый пышной копной волос. Видел ее глаза, цветом схожие с водой, что текла внизу. Она видела его лицо в три четверти—тяжелый, мужественный очерк подбородка; пепельная прядь небрежно выбивается из-за уха.

Оба смотрели больше на воду, чем друг на друга.

В воде она видела свою жизнь—он подошел к ней, заговорил, вместе они ушли с моста, чтобы никогда не расставаться. Они меняли города и дома, страны и континенты, за плечами оставались годы и лица, дни и радости, часы и горе. Они всегда были вместе. В любой стране их дом был наполнен светом и теплом, смехом и счастьем. У них было двое детей, а потом были внуки, а опустевший дом—последний, настоящий Дом—не казался им пустым, даже когда они остались там только вдвоем. Они жили долго—и, разумеется, умерли в один день. Просто тихо уснули на веранде в креслах-качалках, двое счастливых стариков, взявшихся за руки, и на лицах их играли улыбки.

В воде он видел свою жизнь—он подошел к ней, заговорил, вместе они ушли с моста. И была безумная ночь, и звезды падали вокруг их ложа в высокой траве, а наутро он ушел. Ушел, но на самом деле остался, его путь всегда вел только к ней, из самых дальних странствий он возвращался к ней и только к ней, и она всегда встречала его улыбкой, и теплом, и чашкой кофе, и ласковым поцелуем. А потом он опять уходил—где-то за дальними горами вновь разгоралсяпожар войны, и он был нужен, и он шел туда, где был нужен, а она ждала. И однажды он вернулся к ней навсегда—чтобы умереть на ее руках, и последнее, что он ощутил, было прикосновение ее прохладной руки к его раскаленному лбу.

Двое стояли на мосту, а потом разошлись.

Они прожили свою жизнь на этом мосту—что им еще было нужно?..»

Да уж, если я хотела от Города утешения, то я его не получила. Сравниваю сказку с предыдущей. Наверное, эта кажется автору куда более правильной, а конец — счастливым. Нет, такого счастья я для себя не хочу. Пусть будет доволен им тот, кто не умеет отличать вымысел от яви. А я, кажется, еще не до такой степени сошла с ума.

Раскачиваюсь на стуле, пытаюсь собрать в голове воедино все, что я уже услышала и увидела. Дважды я побывала на инициирующей завесе, дважды выбиралась оттуда без потерь. Если не считать шока от пережитого. На столе крошки от вафель, которые мы ели перед зачисткой. Я выкладываю их в узоры. Крест, звезда, крест...

«Они прожили свою жизнь на этом мосту». А мы проживаем сотни, тысячи жизней на каждой из завес. Достаточно только захотеть нового — и как по заказу в голове остается лишь несколько необходимых для очередного приключения сведений. Все остальное исчезает. И можно чувствовать себя молоденькой девочкой — или юным мальчиком, — бегать, драться, сворачивать горы и терпеть поражения. Все это кажется настоящим, единственным настоящим...

Под рукой — теплая чашка, на этот раз — белая с черным иероглифом, близняшка предыдущей. Толстые стенки, слегка потрескавшаяся по краям глазурь. Поверхность шершавая, словно к глазури был примешан мелкий песок. На темной деревянной столешнице стоит темно-голубое блюдо с фруктами. Яблоки, виноград, бананы, пара здоровенных персиков. Мандарины, киви. Протягиваю руку, беру мандарин, начинаю чистить. Длинные ногти с сиренью сейчас очень кстати — удобно подцеплять тонкую скользкую от брызжущего сока шкурку. Засовываю в рот кислую дольку, сосу, гоняя от одной щеки к другой.

Все кажется настоящим. Но только здесь, на верхней завесе, все настоящее. Реальное. А ниже...

Где граница между реальностью и выдумкой? Мне казалось, я умею отличать одно от другого. Все было так просто до этой короткой сказочки. Я — Смотритель Города, знаю свое имя, знаю свой долг. Умею отличать здоровое от больного. То, что происходит на инициирующей завесе, — ненормально. Опасно. Слишком много лишнего, слишком легко утратить себя. Вспоминаю, как с приходом туда получила здоровенный информационный пакет. Катаклизм, мертвяки, маньяк... Легко заблудиться в этом навсегда.

Но меня-то отпустили?

Пора возвращаться к нашим насущным загадкам.

— Кира, тебе никогда не казалось, что помимо Смотрителей есть еще кто-то? — спрашиваю, а сама злюсь на вечное неумение начинать рассказы сначала. Только с середины. — Вроде нас? Но мы его не знаем?

— Ну-ка, ну-ка. Продолжай. — Кира внимательно смотрит на меня.

— Ну, не знаю. Вот сегодня оба раза мне казалось — на меня кто-то смотрит. Кто-то недобрый. Или недобрая. Да, недобрая.

— Точно?

— Да.

— Интересненько... — Кира когтем вычерчивает на обложке книги узоры. — Один из нижних болтал по обкурке про Белую Деву. Придет, дескать, дева, вся такая в белом, и наступит счастье. Если кто ей поклонится. А кто не поклонится — тому привет. Полный и окончательный.

— Не знаю насчет девы или старушки — но ощущение было.

— И еще говорили у нас, что Смотрители себя изжили. Много их, а толку никакого. А вот, дескать, если пришел бы кто-то один...

Среди тенников всегда ходят самые бредовые слухи, и Смотрителей они в массе своей недолюбливают, что не мешает им обращаться к нам по поводу любого непорядка в Городе. Но совпадение удивляет. Когда за несколько часов случается сразу множество странных событий, трудно поверить в то, что это просто полоса досадных случайностей.

И еще мне ясно, что Кира недоговаривает очень многое.

— Скажи, ты зачем к нам пришел? Неужели только из-за зачистки?

— Нет, конечно. Было у меня предчувствие. Что случится с кем-нибудь из вас нехорошее. Оно и случилось.

— Ты про колдунку?

— А про что еще...

Колдунка — это, конечно, неприятность. Не найди ее Кира вовремя, мне бы не поздоровилось. И приволокший ее Альдо был в том же странном месте, что и я. Только запомнил гораздо меньше. Могли ему там выдать такой подарочек? Могли, конечно. Если уж там заблудились Витка и Лик, чего со Смотрителями случиться не может по определению...

Но зачем? Кому это нужно? Белой Деве?

Наверное, эротическая терапия помогла не до конца, потому что я не могу себе представить ни одного варианта, в котором кому-то нужно оставить Город без Смотрителей.

Все, что происходит наверху, отражается на нижних завесах и том городе, о котором я почти ничего и не знаю. Достаточно знать, что есть непосредственная связь. Дома, дороги, парки и бассейны — все это является проекцией. Что на что проецируется — объекты Города на Москву или наоборот? Не знаю. Я умею работать именно с Городом. Я здесь живу и работаю тоже здесь. Знаю, что каждое мое действие влияет на события внизу. И каждое событие отражается там. По-своему, конечно. Но отражается.

Одна из завес Города сильно искажена. И творится на ней законченный бред. Пока что искажение не распространилось на соседние завесы. Но рано или поздно и это случится, я думаю. Тогда... я с трудом могу представить, что тогда будет. Мы окажемся в бредовом, искаженном мире. И, скорее всего даже не заметим этого, спятим вместе с Городом. Я уже ощутила, как легко заменяются знания, которые хранятся в моей голове...

Смотрители были всегда. Каждый из них не вечен, но вечна работа Смотрителя. Того, кто смотрит сверху, того, кто знает, как чинить и исправлять искаженное. Смотрителей не может быть двое или трое, не говоря уже об одном. Один человек попросту не справится. Нас должно быть семеро. Ну, шестеро, ну, пятеро. Никак не меньше. И никто не считает себя главным среди нас. Мы все решаем вместе. Да, иногда получается форменный бардак — но все же на каждую умную голову есть несколько советчиков, которые могут вовремя увидеть ошибку и подсказать верное решение. Так было. Так и должно быть.

Никакой одиночка не сможет заменить собой нашу компанию. И, насколько я могу судить, никогда никто и не пытался.

— Может, пойдем туда и посмотрим?

— Ты забыла, я не умею гулять по вуалям.

— Вуалям? — не понимаю я.

— Ну, по завесам.

Оказывается, тенники используют слово «вуаль». Интересно почему. А почему мы называем слои реальности Города завесами? Не знаю. Так придумали задолго до меня. Вуаль, завеса — смысл один. Тонкая ткань, которую нужно откинуть, чтобы пройти на иной уровень. Это доступно в той или иной мере всем жителям «настоящего» Города, Москвы. Подавляющее большинство умеет делать это, но не помнит наяву о своих путешествиях. Впрочем, дальше первых двух-трех они никогда не продвигаются. Они — просто население, живущее жизнью, мало отличающейся от той, что у них наяву. Поэтому на первых завесах в Городе такие толпы народа. Немногие умеют проходить выше или дальше. На четвертой завесе, где реальность уже ощутимо отличается от московской, — не больше миллиона. На пятой — едва ли сто тысяч. Это первая из завес, на которой обитают тенники. Ее обычно и называют инициирующей. Те немногие люди, что осваиваются там, составляют основу информационной структуры Города, незаметно для себя работая процессорами для обработки поступающих в Город данных. Им просто снятся странные сны, небольшую часть которых они запоминают.

Малая толика людей добирается до верхней завесы и поселяется здесь. Это «правило Дома» — ты живешь только на своем уровне, соответствующем желаниям и способностям. Только Смотрители могут скользить по всем завесам — а их много; та, где сидим мы с Кирой, — тринадцатая. И есть еще десяток или две тех, что лишь чуть отличаются от идущих с пятой по тринадцатую, мы не считаем их за отдельные. Счет идет только по вертикали, по разнице между уровнями. На большую часть я никогда не спускалась — и некогда, и неинтересно. Смотрителю, которого Город выбирает из новичков, прижившихся на пятой завесе, всегда хватает дел наверху. Смотритель отличается от горожанина одним — он понимает, как устроен Город. Далеко не все и не всегда — но умеет восстанавливать сбоящие процессы, уничтожать источники опасности.

Город — гигантская пирамида, и то, что на верхнем уровне воспринимается как оглоед или ползун, внизу... Я даже не знаю толком. Участки, где всегда возникают пробки. Криминальные кварталы. Места катастроф, опасных выбросов с заводов. Что-то еще. Я не помню, а Киру об этом спрашивать бесполезно. Он вообще никогда не был там после того, как изменился.

— Кира, откуда берутся тенники?

Он усмехается.

— Ты еще спроси, откуда берутся дети.

— Это я знаю. А вы откуда беретесь?

— Тебе правду рассказать или как у нас принято?

— Правду, конечно. Про детей Города, которых он забирает к себе, я уже слышала сотню раз.

— Ну слушай. Там, внизу, всегда есть такие люди, которым не нравится быть людьми. Книжек фантастических начитались, сказок наслушались. Или еще что-то в голову вступило. Им легче приходить в Город, и на пятой вуали они оказываются очень быстро. Чаще всего — еще подростками. Там их быстренько трансформирует в то, о чем они мечтали. Оборотни, вампиры, крылатые кошки — все подряд. Но... есть такое правило: не только мозг определяет форму тела, но и тело — свойства мозга. Трансформацией их переделывает в такое, что проснуться они уже не могут. По-настоящему проснуться. Это еще не тенники, а зародыши. Ты их видела, наверное, — тех, кто прошел повыше. Глупенькие совсем, тупые.

— Угу, — киваю я.

Действительно, глупенькие и слабые. Соображают плохо, обычно бестолково шатаются по Городу. Впрочем, глупость не мешает им выживать, а в свои силы они верят так, чтовера с лихвой заменяет силу. Именно эти, как назвал их Кира, зародыши причиняют беспокойства больше, чем все их собратья с верхних завес.

— Тело внизу как-то доживает, но они уже здесь всей душой. И хотят сюда. Садятся на наркоту, сигают из окон. В аварии попадают, заболевают — Город их к себе забирает, ему эти ходячие страдания не по вкусу. Когда тело умирает, ну или в кому впадает, они оказываются на пятой вуали целиком. А там уж по мере способностей — кто сюда, а кто так и болтается на пятой. И готов тенник.

— Вот, значит, как... — Я ошеломлена.

Это не похоже на все, что мне доводилось слышать. Мне интересно, знает ли об этом Лаан. Он многое знает — но молчит, пока его не спросят. А чтобы задать вопрос, нужно знать половину ответа. Мне хочется спросить, как же на самом деле тогда получаются Смотрители, но я боюсь нарваться на насмешку. Еще мне хочется спросить, кем же был Кира.

— Тенник не может стать Смотрителем? — спрашиваю я.

— Нет. Чтобы быть Смотрителем, нужно быть человеком. Не совсем человеком, вы все-таки не вполне люди. Но хотеть быть человеком. Тот, кто хочет быть тенником, становится тенником, как я уже сказал.

— Что значит — не вполне люди?

Кира смеется и вдруг царапает меня когтями по голой руке, вспарывая кожу. Я вскрикиваю.

— Ты спятил?

— Смотри. — Он показывает на рану, которая затягивается на глазах. — Сколько раз с тобой что-нибудь случалось на вуалях?

— Да постоянно что-то. То с балкона упаду, то еще что.

— Вот в этом и отличие. Ты быстрее двигаешься, лучше соображаешь — ну, почти всегда, на тебе все заживает в момент. Это тебе дает Город, — говорит он, опережая меня. — Но за что? Ты — связываешь, ты чистишь, ты строишь. А вот этого таланта нет ни у кого, кроме Смотрителей. Это и называется — не вполне люди. И еще — ты помнишь Москву?

— Ну, что-то помню... — неуверенно говорю я, понимая, что вроде бы помнила о ней сегодня в первом путешествии по завесам и помнила много. Но сейчас все вылетело из головы. Город. Большой, шумный и красивый. Я даже не в нем родилась. Или родился? Я и этого не знаю точно.

— Ты когда-нибудь возвращалась ниже первой вуали? После того, как попала сюда?

— Нет. — В этом я уверена всецело.

— В том-то и дело.

— Я... умерла? Там, внизу? — Сердце заходится от страха. Я смотрю на Киру, ссутулившегося на своей табуретке, и чувствую, как по лицу текут слезы.

Кира задумчиво чертит узоры на столешнице. Когтями. Остаются глубокие царапины, напоминающие странные руны. Потом он поднимает глаза, видит фонтан слез, который я представляю собой. Бросается ко мне, я даже вздрагиваю — он проходит прямо через стол. Он же тенник, вспоминаю я. Может проходить через стены. Оказывается, и через столы.

Обнимает меня, прижимает к себе. Гладит по дурацким кудряшкам.

— Я не знаю, Тэри. Может быть, и нет. Может быть, Смотритель — просто человек, который умеет одновременно быть здесь и внизу. Я правда не знаю. Ну что ты, в самом деле...

Я плачу и никак не могу остановиться. Он не знает — и это хуже, чем просто «да». Кто я такая — призрак, живущий энергией Города? Или человек с раздвоившимся сознанием, не помнящий там, внизу, то, что происходит здесь? Сколько лет мне ни разу не приходило в голову задуматься об этом. Мне так нравилось жить в Городе...

— Не оставляй меня, пожалуйста, — бормочу я сквозь рыдания и прижимаюсь к животу Киры щекой. Потом просто сползаю с табуретки и сижу на полу, продолжая повторять: — Не уходи.

— Да куда ж я ухожу-то... Тэри, перестань. Хватит плакать. Все хорошо.

Он действительно никуда не уходит, опускается на колени и так стоит рядом со мной. Через пелену слез тенник Кира выглядит очень старым, древним. Может быть из-за пыльно-серых волос, которые кажутся седыми.

— Тэри, малая, я не уйду никуда. Правда.

— Ты уверен? — Наверное, последние мозги у меня вытекли вместе с ручьями слез, иначе я никогда не стала бы задавать такие вопросы теннику. Особенно легендарному слухачу Кире, у которого, судя по сплетням, в каждом квартале по три бабы.

— Уверен, уверен.

— Но я же не женщина...

— А кто? — усмехается он. Задумываюсь.

И правда — а кто я, Смотритель Тэри?

Я не люблю ни людей, ни тенников. Первые для меня слишком скучны, предсказуемы и просты той простотой, в которую хорошо утыкаться носом, разбив в жизненных баталиях лоб и коленки; ненадолго — чтобы просто греться и не опасаться неожиданностей. Тенники же мне кажутся еще более ограниченными, чем люди. Они и есть люди — но бывшие; перестав быть людьми — не стали чем-то действительно новым. Не в меру горды своей инностью, излишне влюблены в свои «нелюдские» умения.

А я плыву посредине, не смешиваясь ни с теми, ни с другими, как нефть на воде. Лавирую между ними, прихожу к людям и тенникам по очереди, выбирая, кто мне нужнее...

Действительно — я же сама не считаю себя человеком. Кира прав. Я отделяю себя от обычных обитателей Города...

— Что ты знаешь? Что ты понимаешь? Что вообще можешь понимать ты—разве ты видел двадцать дваоттенка в радуге?—долговязый, полупрозрачный, какой—то пыльный тенник ухмыляется и скалит отблески зубов в широкой пасти.

Усмехаюсь.

— А что ты знаешь о том, как просыпаются с любимой женой в постели? Приносят ей бутерброд и чай?

Тенник моргает совсем по-человечески, физиономия кривится уязвленной гордостью, через нее просвечивает обида.

У меня нет никакой жены, но я умею бить наотмашь. Только так—беспощадно, даже не думая, что и как говорю или делаю. Какая-то часть мозга, в которую я даже никогда не заглядывал, бесстрастно-злая и наблюдательная, сама подбирает слова и жесты, интонации и взгляд. И не промахивается. Этот вот обиделся. Другой мог бы и посмеяться—но другому я сказал бы иное. Я связующий. Это моя работа—чувствовать, не думая...

Я и моя работа — это не вполне одно и то же. А долгие годы, прожитые в Городе, научили меня, что нет ничего постоянного. Сегодня на площади стоит церковь — а завтра ничего нет. Сегодня ты не любишь кого-то — завтра плачешь от счастья в его руках.

— Ну, я не знаю... Перевертыш.

— А кому это мешало? — смеется Кира.

И в самом деле — вроде бы до сих пор это никому не мешало. Одна моя ипостась долгие годы была любовницей Лаана, другая — хорошим другом с ним же, и ни разу между нами не возникало напряжения или затруднений. Что-то не в порядке со мной — я забываю самые простые вещи и утрачиваю способность оценивать то, что помню. Вместо этого меня волнуют самые неожиданные вещи — моя двойственная природа и то, что происходит с моим телом в Москве, как ко мне относится Кира и прочая ерунда.

— Не плачь. Смотрителям нельзя плакать.

— Почему?

— Потому что вы — душа Города. Никогда не задумывалась, почему тебе все удается, везде, на всех вуалях?

— Не-а...

— Скажи-ка, Тэри, когда последний раз ты очень хотела чего-нибудь — и не могла получить?

Сегодня, хочется сказать мне, и я прикусываю губу. Но если задуматься серьезно — я действительно не припоминаю особых препятствий и нереализованных потребностей. Скучно — можно спуститься за нижние завесы, и там-то уж событий будет вволю. Это тоже работа на Город, каждая беготня с приключениями что-то решает и упорядочивает, но для нас-то это развлечение. Хочется новую шмотку или машину — достаточно только представить себе, что нужно, и быстро найдешь желаемое. Самыми забавными способами. Любви и ласки захотелось — и это немедленно находится на блюдечке с голубой каемочкой. На любой вкус — от несчастной влюбленности до долгого красивого романа. Или попросту соленого огурца.

— Потому что вы — и есть Город, его часть, чувствующая. Городу нравится быть счастливым — и вы получаете все, чего пожелаете. Ты скажешь — не всегда и не так уж легко, но ведь то, что дается моментально и без малейших усилий, быстрее приедается.

— А вы?

— С нами все немного по-другому. Легенды не врут, мы — дети Города, и мы тоже получаем желаемое. Иногда. Детям ведь дарят игрушки, покупают одежду. Водят в парки аттракционов. Только мы — дети, которым никогда не дадут вырасти. Почти никому и не хочется...

Кира запускает длиннющие пальцы в волосы, резко проводит ото лба к затылку. И я понимаю, что все мои моральные терзания — мелочь по сравнению с тем, как живет тенникКира. День за днем, ночь за ночью, привязанный к тринадцатой вуали, работающий слухачом — и не имеющий возможности ни уйти, ни стать чем-то другим. А ему тесно — я вижу, насколько ему тесно и тяжело.

У тенников в Городе — целый отдельный мир, легендарный, магический. Колдовство и экстрасенсорика — обыденность их жизни. Магические ритуалы и умения проходить через стены, летать или читать мысли — их повседневность. Бесконечная городская сказка, и чего в ней уже только не было — войны с горожанами и смешанные браки, битвы нижних и верхних, нашествие чужаков из-за Грани... Тенники видят и мыслят совсем не как люди, то, что для одних — техника и физика, для других — магия и ведьмовство, и только совокупность мистического и рационального подхода рождает неповторимое своеобразие Города. Смотрители же стоят посредине — ощущают намного больше, чем люди,но куда прагматичнее тенников.

Если подумать, жизнь тенника ничуть не хуже жизни человека и уж куда проще жизни Смотрителя. Сказки и романтики в ней — хоть залейся, приключений хватает. Да и интересно это — проходить через стены и видеть души улиц и домов. Но вот передо мною сидит тенник Кира, и я вижу, что все это ему давно надоело, что по горло он сыт своими умениями и своим бытием.

Однажды Город ошибся, спутав недолговечные мальчишеские бредни с истинным желанием нечеловеческого бытия. И появился Кира, из которого не получилось Питера Пэна, а получился усталый и измученный человек. Да, человек, несмотря на когти, кошачьи глаза и умение проходить сквозь мебель. Потому что тенники не взрослеют.

— Кира... а из Города уйти можно?

— Нет, — резко говорит он. — Только умереть окончательной смертью.

Это я знаю... но, как выясняется, все мои знания весьма неглубоки и эфемерны. Умереть окончательной смертью — умереть здесь и внизу одновременно и не иметь сил вырваться обратно в Город. Внизу можно умереть естественной смертью или любым иным доступным людям образом. Если сумеешь прорваться в Город — останешься жить здесь, но не вечно, а покуда хватит сил или что-нибудь не случится. Куда уходят из Города умершие дважды — неведомо. Если умрешь здесь, но останешься жив внизу — вернешься, когда накопишь силы. Мне доводилось умирать раз пятнадцать или двадцать, но ни разу меня не сбрасывало ниже первой завесы. Если же погибнешь на одной из верхних завес так, что растеряешь всю энергию, например, в лапах оглоеда, — умрешь и внизу. Тихо, во сне. Так погиб Ранэ. И если сам решишь уйти окончательной смертью, тоже никогда не вернешься в Город и, наверное, умрешь внизу. Так ушла Келли.

— А что такое окончательная смерть?

— Не знаю. — Кира невесело усмехается. — Может быть, полный конец всего. Разрушение структуры. А может быть — новое воплощение. Есть множество легенд. Если бы хоть одна была правдива — меня бы здесь уже не было.

Тенники — из умерших внизу, поэтому для них любая смерть в Городе — окончательная, запоздало соображаю я. Они живучи, куда сильнее людей, но и риск для них куда выше. Вспоминаю выходку Киры на зачистке, и меня начинает трясти мелкой дрожью. Какого пса он так рисковал? Чего ради? Ни одна зачистка, ни одно дело Смотрителей, тенников или людей не стоит, чтобы так рисковать жизнью!

Стоп, Тэри, говорю я себе. Ты действительно не в себе. Ты сама каждый день рискуешь собой ради Города.

— Не трепись о том, что я тебе рассказал, хорошо? Мне открутят голову свои...

Да уж — наверное, это одна из самых больших тайн тенников. Узнай ее, скажем, Альдо — пойдет давить всех, кто ему не приглянулся. И еще — мне страшно любопытно, зачем Кира мне это рассказал.

— Кира, а если я тебя попробую взять с собой за ту странную завесу? Вдруг получится?

— Ты там тенников видела?

— Нет...

— И Альдо не видел. Думаешь, просто так?

— Вообще тенники там раньше были. Да и кто ж ему марочку и колдунку подсунул? Люди это не умеют.

— Вот уж не знаю. Но не думаю, что меня туда пустят.

— Ну, как хочешь.

— Расскажи еще раз, как тебя занесло в Смотрители. Основное-то я понял... но ты лучше покажи.

— Хорошо.

Я сажусь на пол спиной к Кире, разумеется, не упустив возможности потереться об него лопатками. Каждое прикосновение к теннику сводит меня с ума, обжигает безумной неудержимой нежностью, переворачивает внутри что-то. Никогда еще такого со мной не было в Городе. Все вроде бы уже было — и одержимость страстью, и трепетное полуплатоническое восхищение, и затяжные, тяжелые для обоих связи. А вот так, чтобы сердце заходилось от нежности вперемешку с желанием, — не было еще...

В нежности много страха, чувствую я. Легко быть беспечной, зная, что смерть — лишь случайность, недолгий перерыв, падение вниз спиной в руки Города. Легко не боятьсяни за себя, ни за других, зная, что скоро встретишься вновь. А сейчас...

Кира кладет мне пальцы на виски, я сосредоточиваюсь на воспоминании и погружаюсь в прошлое.