read_book
Более 7000 книг и свыше 500 авторов. Русская и зарубежная фантастика, фэнтези, детективы, триллеры, драма, историческая и  приключенческая литература, философия и психология, сказки, любовные романы!!!
главная | новости библиотеки | карта библиотеки | реклама в библиотеке | контакты | добавить книгу | ссылки

Литература
РАЗДЕЛЫ БИБЛИОТЕКИ
Детектив
Детская литература
Драма
Женский роман
Зарубежная фантастика
История
Классика
Приключения
Проза
Русская фантастика
Триллеры
Философия

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ КНИГ

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ АВТОРОВ

ПАРТНЕРЫ



ПОИСК
Поиск по фамилии автора:

ЭТО ИНТЕРЕСНО

Ðåéòèíã@Mail.ru liveinternet.ru: ïîêàçàíî ÷èñëî ïðîñìîòðîâ è ïîñåòèòåëåé çà 24 ÷àñà ßíäåêñ öèòèðîâàíèÿ
По всем вопросам писать на allbooks2004(собака)gmail.com


— Андрэ Лико, — очень естественно представился он, — из Калифорнии.
— Катрин де Нёф. О, так вы из Калифорнии? А я еду в Сан-Франциско, — девушка тоже улыбнулась, почувствовав доверие к этому сдержанному человеку. — Вы случайно не оттуда?
— Почти, мадемуазель. Я живу в Форт-Россе — это рядом.
— Рядом — это лье двести? Я уже наслышана о ваших американских мерах расстояний.
— Нет, что вы. Рядом — это рядом, можно дойти пешком. Но вы сказали «о ваших американских расстояниях» — вы не американка?
— Я француженка. Но я собираюсь стать американкой — в Сан-Франциско меня ждёт дядя. Его зовут Батист де Нёф. Вы не слышали о нём?
— Слышал, — ответил Андрэ, и Катрин поняла, что он говорит искренне. — Мсье Денёф — личность известная. Я редко бываю в Сан-Франциско, да и в Форт-Россе нечасто, но я кое-что слышал о вашем дядюшке. О нём хорошо отзываются, мадемуазель.
— Вы редко бываете дома? — спросила Катрин, приняв как должное лестный отзыв о дядюшке Батисте. — А чем же вы занимаетесь, мсье Лико?
— Я прево на пограничных землях. Я неплохо стреляю, знаю несколько индейских наречий, и власти штата сочли меня подходящим для этой работы.
— Вы имеете дело с индейцами? Но это же опасно! Я слышала, что индейцы нападают на поезда.
— Не судите об индейцах по тому, что о них говорят всякие болтуны, не видевшие их в глаза, — на лицо молодого человека набежала тень. — Мой прадед был наполовину ирокез, а мать — чистокровная индеанка, и я знаю этот народ. Они не хуже белых, а во многом даже лучше.
— Простите, Андрэ, я не хотела вас обидеть, — смутилась француженка и (вероятно, в смущении) коснулась своей маленькой рукой сильной руки прево.
— Ничего страшного, мадемуазель. А что до нападений на поезда — этим занимается всякое отребье без роду-племени. Бандиты не понимают, когда с ними говорят по-хорошему, и поэтому мы разговариваем с ними по-другому. — Он сдвинул полу своей кожаной куртки, и Катрин увидела рукоятку «кольера» сорок четвёртого калибра. — Не бойтесь, мадемуазель. Но вот что я вам скажу: вы иностранка, не знаете Америки, а путь до Сан-Франциско долгий. Нам с вами по пути — позвольте мне вас сопровождать. Я доставлю вас к вашему дядюшке, и моя совесть будет спокойна.
Катрин чуть склонила голову, изображая задумчивость, хотя уже знала, что ответит «да».
…Поезд нёсся по первобытным прериям, ещё не исковерканным цивилизацией, а в его вагоне из взаимной симпатии рождалась любовь. Переплетались судьбы Андрея Лыкова, праправнука русского солдата, заброшенного в Америку волею императрицы Екатерины, и француженки Катрин де Нёф, в чьих жилах гуляла хмельная кровь авантюристов-викингов. Андрэ Лико навещал у Великих озёр могилы предков, Катрин надеялась начать в Америке новую жизнь, и какое дело было их рождающейся любви до тех людей, которые считали их обоих всего лишь крошечными частичками бимассы, существующей только для того, чтобы лепить из неё задуманное…* * *
1890год
— Господа, американская банковская ассоциация намерена распространить среди своих членов меморандум, предписывающий после первого сентября девяносто четвёртого года прекратить продление кредита по обязательствам, а также приостановить выдачу новых займов. Все имущество, которое к тому моменту будет находиться в залоге, должно перейти в собственность банков. Резюме простое: мы потребуем вернуть наши деньги.
Антуан Легран произнёс это будничным тоном, словно речь шла о несущественных бухгалтерских нюансах, однако все банкиры и финансисты, присутствовавшие на заседании «АБА» в многоэтажном здании на Рю де Мюр, очень хорошо его поняли.
Фактически это означало, что финансовая элита собирается обанкротить и забрать за долги всю страну от Атлантики до Тихого океана, поскольку в Объединённых Штатах чуть ли не по пальцам можно было сосчитать предприятия, не обремененные обязательствами перед финансовыми магнатами Нуво-Руана. Банки-члены «АБА» владели непогашенными государственными облигациями на сумму более трёх миллиардов талеров, и у них в залоге находились две трети американских ферм — две трети сельского хозяйстваОША.
— А вы не опасаетесь, что подобное требование может спровоцировать фермерский бунт, грандиозное народное восстание, революцию и новую гражданскую войну?
— Такой риск существует, мсье Феллер. Но нам ведь не обязательно осуществлять свои требования — достаточно дать понять, что мы в любой момент можем это сделать. Люди должны знать, кто хозяин страны, — Легран усмехнулся, и под благообразной маской банкира проступило жёсткое лицо его далёкого предка, безжалостного пирата семнадцатого века.
Ассоциированные банки Америки и стоявшие за ними международные финансовые синдикаты Франции и Англии не осуществили своих угроз, но меморандум сыграл свою роль — по сути, в стране произошел бескровный переворот. Теперь официальная власть не испытывала иллюзий насчет того, кто является настоящим хозяином Объединенных Штатов, лоббизм стал легальным явлением, а частные банки официально контролировали эмиссию и оборот денег. Даже главный фетиш североамериканской демократии — выборы президента — превратились в фарс. В девяносто шестом году лидер президентской гонки Брайан проиграл выборы ненавидимому электоратом выдвиженцу банков Роже Дюпону — финансисты просто приказали директорам своих подконтрольных предприятий объявить рабочим, что в случае победы Брайана завод будет закрыт.
Завершилась почти тридцатилетняя тайная война, которую вели в ОША европейские банкиры, в первую очередь французские Шильды. Во время войны между Севером и Югом президент Авраам Линкольи, изыскивая средства для её ведения, впервые в истории страны санкционировал выпуск бумажных талеров, поскольку большинство серебряных рудников остались на территориях, контролируемых креолами. Одновременно финансисту Клери было поручено распространить среди богатых биржевиков облигации государственного военного внутреннего займа на сумму миллиард талеров. Клери напечатал облигаций почти вдвое больше, но как-то так вышло, что этого почти никто не заметил. Облигации пользовались успехом на бирже, и довольно скоро Клери, распродав большую часть своих фальшивок, скрылся с выручкой в неизвестном направлении (возможно, что и на тот свет).
Факт мошенничества пришлось скрывать, допечатывая денежные банкноты, однако слухи о том, что в казне пробита брешь, все же поползли по Рю де Мюр. Тогда американскиефинансисты начали избавляться от военных облигаций, а покупали их (через посредничество тайных агентов на нуво-руанской бирже) крупнейшие международные банки. На фондовом рынке кипели страсти и вращались фантастические суммы, и в этой мутной водичке жирела очень хищная рыба.
В денежном обороте царил дефицит — правительство пыталось управлять инфляцией, постепенно сокращая денежную массу от двух миллиардов талеров в 1866 году до пятисот миллионов в 1886 году, но в результате этой политики значительно упала покупательская способность населения, в отдельных штатах начались мятежи. Фермеры и предприниматели малого и среднего калибра, задыхаясь, были вынуждены все чаще обращаться в банки за новыми кредитами — вся страна залезала в кабалу к международным ростовщикам.
Большинство членов американской банковской ассоциации прямо или косвенно были связаны общими интересами с французами. Самой яркой фигурой среди них был Антуан Легран — потомок Мишеля Леграна, «казначея войны за независимость». Официально он являлся председателем правления банка «Конфианс гаранти»,[41]а неофициально возглавлял так называемый «денежный трест» — тайное объединение банкиров и финансистов с общим капиталом более двадцати двух миллиардов талеров.«АБА» выступала лишь официальным прикрытием этой структуры, способной обрушить экономику любой страны мира.
До девятьсот тринадцатого года, когда деятельность «денежного треста» стала темой разбирательства сенатской комиссии, его существование считалось фантазией журналистов. Мнения о положении Антуана Леграна в этой организации остались самые противоречивые, поскольку человек, который при жизни распоряжался самым крупным в мире капиталом, финансировал крупнейшие монополии, назначал президентов и объявлял войны, оставил после своей смерти наследство всего лишь в несколько миллионов талеров.
Вполне возможно, что он только управлял деньгами, инвестированными Шильдами и другими европейскими банкирами в ОША. Как бы то ни было, с 1891 года «денежный трест» воглаве с мсье Леграном приобрел практически неограниченную власть над экономикой и политической жизнью Объединённых Штатов.
…Американцы девятнадцатого века не были ни дураками, ни инертным стадом. Они подозревали, что их облапошивают, и руки крепких парней, не боящихся ни бога, ни чёрта, тянулись к рукояткам шестизарядных «кольеров» и к прикладам скорострельных «дюпонов». Однако энергия людей, верящих прежде всего в себя, умело направлялась в нужное русло. «Перед тобой огромная страна, таящая массу возможностей, — разбогатей, если ты не слабак и не трус!» — этот лозунг находил отклик в сердцах многих, и когдав девяносто шестом году пронёсся слух об открытии золотых россыпей на Аляске, на север устремились сотни тысяч людей, знавших о калифорнийской «золотой лихорадке» полувековой давности.* * *
1898год
Стены хижины сотрясались под ударами ветра. Казалось, что если бы не сугробы, до крыши завалившие бревенчатое строение, оно давно бы рассыпалась под неистовым напором холодного воздуха, бившего в стены. У порога и на дверных косяках наросли толстые бугры наледи, и стоит приоткрыть дверь, как внутрь врывается тугой клуб белого морозного пара, тут же оседающего на льдистых шрамах новым слоем инея. Плохо, когда такая непогода застигнет тебя в пути, особенно если у тебя слабые собаки и мало еды, — белое безмолвие равнодушно к своим жертвам. И хорошо, если в это время ты сидишь у огня, в тепле, в кружке дымится горячий чай, а твои собаки накормлены и свернулись под снегом в клубок, грея друг друга мохнатыми телами.
Люди в хижине сидели у огня, и пламя красило их бородатые лица в цвет меди. Они молчали, слушая вой пурги, и говорили — неспешно, с расстановкой, ценя каждое слово как последний патрон или последний кусок пеммикана[42]на долгом перегоне по льду Юкона от верховьев до Сен-Мишеля. Хотя зимой в такой путь отваживаются пускаться лишь безумцы, спешащие застолбить новые участки до начала навигации.
— Это ещё что, — негромко проговорил один из людей, сидевших у огня. — А вот когда мороз такой, что плевок замерзает на лету, тогда да.
— Зато если повезёт, и ты вернёшься в Сан-Франциско с мешочком, набитым золотым песком, ты победитель, и весь мир у твоих ног, — отозвался другой. — Ради этого можно и в такую погоду зимой попробовать пройти перевал Чилкут.
— Пробовали, — вставил третий. — И где они, эти смельчаки? Сгинули в тундре, и кости их будут лежать там до самого Судного Дня. У этой земли непросто вырвать золото…
— Добыча достаётся сильным волкам! — прервал их широкоплечий человек в меховой дохе. — Для настоящего мужчины почётнее вырвать золото из стылой земли и из чужих рук, чем делать деньги биржевыми махинациями, грея задницу в тёплом офисе. Белый человек — хозяин всей этой земли и всего мира. Мы диктуем свой закон всем, и женщины покорённых племён идут за нами, как собачонки, преданно глядя нам в глаза и ловя каждое наше слово. И богатство достаётся нам по праву — пусть неудачник плачет. В природе разумно устроено — выживает сильнейший, и по этим же законам живут люди: те, которые хотят выжить. А все остальные, лепечущие о жалости и снисхождении… — он пренебрежительно поморщился. — Их не стоит жалеть — они пыль под ногами победителей!
Юноша лет двадцати не вступал в разговор — он слушал. Он запоминал, и в глазах его горел странный огонь. Матёрые золотоискатели не обращали на него внимания — кто будет обращать внимание на чечако,[43]ещё не намывшего и унции золотого песка?
А в голове у этого молодого парня теснились обрывки мыслей, складывающиеся в причудливые цепочки.
«Сын волка… Закон жизни… — думал он. — Сила сильных… Неукротимый белый человек… Дочь северного сияния… За тех, кто в пути — время не ждёт».
Его звали Жак Париж, и его ещё никто не знал — мировая слава этого человека была ещё впереди.* * *
После меморандума «АБА» стратегия развития Объединённых Штатов в области финансов и промышленности почти не изменилась. Продолжалась монополизация, рос внутренний государственный долг и зависимость фермеров от кредиторов, «денежный трест» стремился к легализации в качестве частного центробанка. Но во внешней политике началось нечто на первый взгляд необъяснимое.
ОША почти пятьдесят лет не вели войн с внешними врагами, и франглы привыкли считать себя людьми независимыми и мирными (войны с индейцами не в счёт). Купив Аляску — потеряв Форт-Росс, Россия не стала цепляться за Новоархангельск, — и превратив Канаду в полузависимое государство, Объединённые Штаты заняли всю Северную Америку.Они очистили своё жизненное пространство от влияния европейских метрополий, и теперь дела далекой Европы их мало интересовали.
И тут вдруг политики, журналисты и писатели словно по чьей-то команде принялись рассуждать о «молодых и сильных нациях», которые постепенно «вытесняют с жизненного пространства дряхлые и отжившие народы, потерявшие право на существование». На свет вытащили, стряхнув пыль, доктрину президента Монроза от 1823 года, которая гласила, что странам Европы не рекомендуется вмешиваться в дела их бывших колоний в Западном полушарии. Слишком мягкую и миролюбивую формулировку подкорректировали — теперь европейцам запрещалось вообще вмешиваться в жизнь всего Западного полушария.
Легран и его французские и английские партнёры стали хозяевами американской экономики, но столкнулись с кучей проблем, накопившихся за тридцать лет перманентного кризиса. Талер был обесценен, покупательская способность населения снизилась почти на восемьсот процентов по сравнению с тысяча восемьсот шестьдесят шестым годом. Развивать реальный сектор уже не имело смысла, так как сложно было продать что-либо дороже пачки сигарет. «Денежный трест» начал наводить порядок в своём доме и решил самые насущные проблемы американской экономики в имперском духе: развязал колониальную войну.* * *
С февраля по август тысяча восемьсот девяносто восьмого года американская пресса жила одной сенсацией: броненосный крейсер «Сен-Луи», гордость военно-морского флота ОША, при невыясненных обстоятельствах затонул у берегов Кубы. Крейсер шел в Гавану с дружественным визитом: его капитан должен был передать поздравления президента ОША правительству острова, только что получившего статус автономной провинции Испании.
Вместе с кораблём на дно ушли двести американских моряков. Газеты каждую неделю выдвигали и опровергали версии причин трагедии. «Ищите, кому это выгодно! — кричали газетные заголовки. — Испания не может смириться с потерей богатейшей колонии! Испания шлет угрозы правительству Объединённых Штатов Америки, которое порицает её варварские методы борьбы с кубинскими революционерами! В эпицентре ярости испанцев взрывается и тонет лучший военный корабль ОША — пусть кто-нибудь попробует сказать, что Испания здесь ни при чём!». После подъема корабля комиссия, составленная из одних только американских экспертов, установила, что «Сен-Луи» «уничтожен подводной миной». А затем — затем останки крейсера были затоплены на большой глубине: концы в воду.
Испанский посланник Денуи де Лом заявил, что «ОША организовали провокацию с целью захвата Кубы», но протестовать было уже поздно. Одиннадцатого апреля президент Роже Дюпон выступил в Конгрессе со словами: «Интервенция есть наш особый долг, ибо всё это происходит вблизи наших границ. Наше право вмешаться оправдывается тяжелым ущербом, нанесенным торговле и предприятиям нашего народа необузданным разрушением собственности и опустошением острова». Президент открыто обвинил Испанию в гибели «Сен-Луи» и высказался против признания независимости Кубы. Обращение заканчивалось просьбой дать согласие на применение сухопутных и военно-морских сил против агрессора, а заодно и против сторонников независимости, «ибо только так можно осуществить защиту мира на острове и сформировать там стабильное правительство».
Испанский король обратился за военной помощью к Франции и Великобритании, но в ответ получил совет «как можно скорее полюбовно разрешить свои противоречия с Объединёнными Штатами».
Исход войны был предрешён: Испания не имела никаких шансов на победу.
В мае американская тихоокеанская эскадра, выйдя с французской военной базы в Сайгоне, уничтожила в Манильской бухте сторожевые корабли испанцев и обеспечила высадку американских войск на Филиппины. «Освобождение от испанского колониального гнёта» сопровождалась истреблением местных повстанцев, не понимавших счастья попасть под цивилизованное, в отличие от варварского испанского, правление американцев. А заодно (чтобы не возвращаться к тихоокеанской луже) Конгресс ратифицировал присоединение к ОША Гавайских островов. Гавайи получили статус полноправного штата — полинезийцы показались франглам куда более цивилизованным народом, чем кровожадные ирокезы.
В июне атлантическая эскадра флота ОША разгромила у Сантьяго эскадру адмирала Серверы. Это было конец — Испания запросила мира.
Гавану освободили сами кубинцы — вмешательства американцев не потребовалось. Сказав «спасибо», франглы разоружили повстанческие отряды. Не желавших сдавать оружие поставили к стенке — не объяснять же этим тупым латиносам, что право на ношение оружия имеют только граждане ОША. К тому же Кубе предстояло сделаться элитным тропическим публичным домом для утомлённых делами воротил «денежного треста» и приравненных к ним лиц — не хватало ещё, чтобы под окнами этого борделя шарахались всякие там маньяки с ружьями.
Фредерик Эмери, начальник международного отдела департамента торговли, очень откровенно комментировал эти события: «Нечто гораздо большее, нежели чувства народных масс (которые, как известно, со временем улетучиваются) заставило Объединённые Штаты поднять оружие против испанского владычества на Кубе. Нас заставили сделатьэто наши экономические отношения с Вест-Индией и южноамериканскими республиками.
Коммерческий инстинкт был так силен, что даже если бы не существовало таких эмоциональных причин, как навязшие в зубах испанские злодеяния или взрыв на «Сен-Луи», всё равно в конце концов этот инстинкт заставил бы разрушить мощной рукой то, что, как нам казалось, наносит вред нашей экономике. Испано-американская война была не более чем инцидентом в общем развитии нашей законной экспансии, корни которой кроются в возросшей производительности, слишком обогнавшей возможности нашего внутреннего потребления. Стало ясно, что нам необходимо искать не только иностранных покупателей на наши товары, но и способы легкого, выгодного и надёжного доступа к иностранным рынкам».* * *
12августа 1898 года Испания подписала мирный договор, в соответствии с которым под протекторат Объединённых Штатов перешли её колониальные владения площадью триста тысяч квадратных километров, где проживали более десяти миллионов человек.
Этим странам ОША навязали неравноправные торговые договоры. Теперь торговое сальдо Кубы, которая даже во времена испанского господства поставляла в метрополию товары с некоторой выгодой для себя, снизилось до шестидесяти миллионов талеров в год. ОША использовали Кубу и Филиппины для распространения экономической экспансии в Латинскую Америку и на Дальний Восток. Кроме того, подконтрольные ОША страны были обременены рекламациями, которые якобы должны были покрыть ущерб американскихграждан и компаний, чье имущество пострадало в ходе революционных беспорядков в этих странах. Эти заведомо преувеличенные рекламационные иски местное население называло «счетами великого капитана» — как правило, они превышали сумму ущерба, установленную местными судебными органами, в сотни раз. Куба в 1900-х годах несла бремя американских рекламаций в четыреста миллионов талеров, Мексика — в девятьсот миллионов, Венесуэла — в сто шестьдесят миллионов.
За счет экспорта инфляции талера в колонии «денежный трест» менее чем за десять лет смог если не восстановить экономику ОША, то во всяком случае создать видимость процветания и благополучия. В 1907 году это позволило финансистам реализовать идею о частном центральном банке — Легран и его партнеры получили законное право эмитировать бумажные деньги в тех количествах, в каких сочтут нужным. А Латинская Америка и другие регионы, на которые распространялась «талерная экспансия» Объединённых Штатов, быстро начали превращаться в то, что позже стали называть «третьим миром».
…Клёкот орла, похищенного с тотема ирокезов, был уже отчётливо слышен во всём Западном полушарии…
ИНТЕРМЕДИЯ ТРЕТЬЯ. Мудрые обезьяны
1900год
— Сделан очень важный шаг, — человек в чёрном костюме-тройке, безукоризненно сидевшем на его сухопарой фигуре, поднял бокал с шампанским, — изготовлен инструмент. Созданная нами страна теперь полностью управляема и послушна нашей воле — в любой момент вся её мощь может быть брошена на достижение поставленной цели. Пример — война с Испанией, разыгранная как по нотам.
— А вы не преувеличиваете уровень достигнутого, мсье Лу? — с сомнением в голосе произнёс одутловатый толстяк, по внешности которого никак нельзя было сказать, чтоэтот человек богаче всех античных Крезов и могущественнее всех Атилл с Тамерланами.
— О нет, мсье Арэнье,[44] -сухощавый человек, которого назвали Волком,[45]улыбнулся, и улыбка его и в самом деле напоминала волчий оскал. — Наш инструмент великолепен: политическая система подчинена, а вся экономика ОША является нашей собственностью: она лежит у нас — у вас — в кармане. Эта страна — настоящее произведение искусства: шедевр, достойный кисти лучших мастеров эпохи Возрождения. Немаловажно также, что её народ — компонент, который во все времена был головной болью всех властителей, — получил очень удобную, простую и понятную всем идею: сделай себя сам, не уповая и не оглядываясь на других. Цель — богатство, способ — любой. Это заманчиво и вполне достижимо, надо только не стесняться идти по головам. И последнее оправдано: социал-дарвинизм[46]дал научное обоснование постулату «выживает сильнейший», применив этот закон природы к обществу.
— Голов, которые будут всего лишь ступеньками, на всех не хватит…
— Об этом на первых порах мало кто задумается. А потом — головы-ступени найдутся за границами ОША: кто мешает нашему народу почувствовать себя первым народом мира,со всеми вытекающими отсюда правами? Двадцатый век будет эпохой Pax Americana…[47] …в которой мы будем мировыми банкирами, — мсье Арэнье аккуратно пригубил бокал. — Пусть другие работают и производят материальные ценности — пользоваться ими будем мы, владеющие всеми деньгами мира: эквивалентом всего и вся. Правда, существует высокая вероятность того, что не все обитатели этой планеты с радостью согласятся на такое разделение прав и обязанностей. Процесс может быть болезненным…
— При любой болезни помогает обильное кровопускание, — небрежно заметил мсье Лу. — Война мирового масштаба — это прекрасная процедура. Все мировые державы должны сцепиться между собой в смертельной схватке, а мы…
— …будем наблюдать. На Востоке есть притча о мудрой обезьяне, следившей с дерева за схваткой тигров. Мы не будем вмешиваться в мировую свару до последнего момента,пока не определится победитель. А до того — талеры будут сражаться вместо солдат, талеры будут разить гораздо эффективнее, чем снаряды.
Хрустальные бокалы с мелодичным звоном соприкоснулись — Люди Круга мыслили в унисон.
— И ещё одно, — Залман Шильд «Арэнье» поставил на столик пустой бокал, — Россия. Эта страна малопредсказуема. Её народ, как это ни странно, отторгает нашу создававшуюся веками систему ценностей — это может быть опасным. Россия в статусе великой державы — явление нежелательное. Как мировой игрок она нам не нужна, да и вообще…
— Строптивых коней берут под уздцы и осаживают, мессир, — жёстко сказал Антуан Легран «Лу». — Есть масса способов, начиная с военно-экономических, и кончая…
— Вы правы. Но не пора ли нам с вами спуститься вниз? Нас ждут.
Их действительно ждала утончённая роскошь светского раута: старинное столовое серебро и китайский фарфор, устрицы и лангустины, изысканные блюда и экзотические фрукты, столетние вина и сверкавшие в электрическом свете бриллианты на шеях холёных дам — элита Рю де Мюр встречала новое столетие.
Среди гостей сказочными феями скользили юные красавицы в шелках и жемчуге. Они собирали пожертвования в пользу сирых и убогих — в этом мире всё очень гармонично устроено: какие в этом могут быть сомнения?* * *
В конце января 1904 года японские носители торпед внезапно атаковали на внешнем рейде Порт-Артура русскую тихоокеанскую эскадру. Началась русско-японская война, через полтора года закончившаяся унизительным поражением России. Мир был изумлён — как это так? Никому дотоле неведомая азиатская страна, только-только выползшая из средневековья, и вдруг такой впечатляющий дебют на мировой сцене! Ну да, первоклассный военный флот, выстроенный на верфях Франции и Англии; армия, обученная германскими инструкторами, но всё-таки… Победить Российскую Империю, державу с многовековой боевой славой — тут что-то не так…
В тени осталось главное: вся эта война была щедро профинансирована «денежным трестом» — непредсказуемую Россию выжимали из клуба великих держав. Субъект вложения капитала был выбран правильно: американский военный корреспондент Жак Париж восторгался доблестью японских самураев, совсем забыв, что они принадлежат не к белой, а к жёлтой расе.
…А затем последовала русская революция — с виду обычная и назревшая, потрясшая до основания Российскую Империю, расшатанную военным поражением. Непредсказуемую Россию брали под уздцы и осаживали, словно строптивого коня, не желающего бежать в общей упряжке. И это было только началом…
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. МИРОВАЯ БОЙНЯ
Пятого августа 1914 года к западу от Сицилии германский панцеркрейсер «Зигфрид», шедший под флагом контр-адмирала Сушона в сопровождении лёгкого крейсера «Фрейя» кДарданеллам, был перехвачен французскими мёртрье-крейсерами[48]«Сюркуф» и «Сюффрен».
Первая Мировая война (вернее, вторая, если первой считать Семилетнюю войну полуторавековой давности) шла уже второй день. Немцев погубила погоня за двумя зайцами: вместо того, чтобы сразу же рвануть на восток, к спасительным турецким проливам, они решили не отказать себе в удовольствии пострелять по алжирским портам Франции, где грузились на транспорты дивизии корпуса зуавов. Эффект этой шумной диверсии был невелик, но в ходе её германский разбойник был опознан, и командующий французским флотом в Средиземном море вице-адмирал Буа де Ляперер немедленно выслал в погоню за корсаром двух новейших «убийц». Немцев настигли у берегов Сицилии — французыточно рассчитали курс рейдеров, и бой был неизбежен: «адмиралы» не уступали «Зигфриду» в скорости хода. Каждый мёртрье-крейсер нёс восемь орудий главного калибра в четырёх линейно-возвышенных башнях в оконечностях (схема, впервые опробованная на знаменитом «Вермонте»[49]) — французы имели шестнадцать тридцатисантиметровых пушек против десяти двадцативосьмисантиметровых орудий германского панцеркрейсера. В бою один на один «Зигфрид», прикрытый более толстой броней, вполне мог надеяться на победу, но при двойном перевесе противника шансов у него практически не было.
Бой был коротким, но ожесточённым. «Сюффрен» получил подводную пробоину и осел на нос, приняв девятьсот тонн воды; на «Сюркуфе» германский снаряд пробил барбет башни номер три и вызвал возгорание боезапаса. Спешно затопив погреба, французский крейсер избежал взрыва, но обе его кормовые башни выгорели и вышли из строя. Однако «Зигфриду» пришлось ещё хуже: девятнадцать прямых попаданий поставили точку в его биографии. Панцеркрейсер затонул на ровном киле, до последней минуты отстреливаясь из уцелевших орудий. Адмирал Сушон застрелился на мостике тонущего корабля — прорыв «Зигфрида» в Дарданеллы, на который возлагалось столько надежд, не состоялся.«Фрейя» под шумок улизнула, проскочила ночью Мессинский пролив и прорвалась в Адриатику под крылышко австрийцев, но это было уже слабым утешением для германского командования.
«Зигфрид» не прибыл в Стамбул, и блистательная Порта, с опаской поглядывая на дымы французской эскадры у Дарданелл и русской — у Босфора, так и не решилась вступить в войну на стороне центральных держав. Черноморские проливы остались открытыми для транспортных судов Антанты, и через них шло и шло оружие, остро необходимое русской армии. Контр-адмирал Сушон имел основания покончить жизнь самоубийством…* * *
На исходе первого десятилетия двадцатого века мир походил на перегретый котёл, в котором давление пара дошло до критической отметки. Мир, некогда казавшийся огромным, стал уже тесноват, и разбухшие колониальные империи — и старые, и новые — лихорадочно вырывали из-под носа друг у друга последние свободные территории. Африка напоминала лоскутное одеяло, сшитое из разноцветных франко-англо-бельгийско-португальских кусков с появившимися на нём свежими заплатами немецких колоний. После долгих споров между Англией и Францией (едва не дошедших до драки) в Египте был установлен коимпериум[50]— давние противники уселись по разным берегам прокопанного Лессепсом Суэцкого канала, на пару собирая мзду с проходящих судов. В качестве компенсации Франция не стала мешать Британии приструнить свободолюбивых буров — взаимоуступка заложила основу сердечного соглашения: Антанты. Опоздавшая к столу Италия резво набросилась на Абиссинию, но, к удивлению просвещённой Европы, получила хорошего пинка от эфиопов в битве при Адуа и удалилась, повизгивая, на «сапог» Апеннинского полуострова — до поры до времени.
Охраняя жемчужину своей короны — Индию — от французских посягательств, Англия уступила Франции Цейлон, и в этом районе мира разногласия между этими двумя великими державами также были сведены до минимума. Аналогичным образом произошло и в Китае: Британия прочно прибрала к рукам Гонконг, позволив Франции выкинуть португальцев из Макао и закрепиться там. За Сингапур Англия держалась обеими руками, и Франция, избегая конфликта, сосредоточила свои усилия на Индокитае, к концу девятнадцатого века подмяв его под себя.
Западное полушарие (по правилам хорошего имперского тона) было признано сферой влияния Объединённых Штатов Америки. Но вприщурку присматривалась к Тихому океану и Китаю Япония, быстро набиравшаяся силу. Самураи оценили лозунг франглов «Америка для американцев» и не прочь были его перенять, чуть изменив — «Азия для азиатов».Слово «панмонголизм»[51]обретало смысл, хотя японцы пока ещё молчали, храня на своих скуластых лицах восточную бесстрастность.
Зато во весь голос ворчала «несправедливо обделённая» Германия. Дитя Бисмарка, принимавшего роды с помощью своих специфических акушерских средств — крови и железа, Германия, кичась своей промышленной мощью, всерьёз претендовала на гегемонию в Европе (и даже на большее). И претензии Германии не были пустой похвальбой: франко-прусская война хоть и закончилась вничью, но показала, что грубый немецкий мясник способен пощипать перышки гордому галльскому петушку. Германия ковала тевтонскиймеч — перевооружалась армия, и один за другим сползали в холодные волны Северного моря новенькие вермонты и панцеркрейсера, одетые в крупповскую броню.
Обе складывающиеся коалиции — австро-германская и англо-французская — старались перетянуть на свою сторону Россию с её неисчислимым людскими резервами и необъятными просторами: принцип «умей воевать чужими руками» ценился во все времена. В итоге выбор Российской Империи пал на Антанту: с кайзеровской Германией у России было существенно больше камней преткновения, а главное — золотой поток французских займов размыл память о прошлых обидах.
Люди чувствовали приближение чего-то страшного: в искусстве и литературе царил декаданс, и в преддверии грядущего Апокалипсиса многие старались забыться, оглушаясебя вином, кокаином и безлюбой любовью.
Стрелка на манометре перегретого котла дрожала у красной черты…* * *
1915год
Земля вздрогнула. По стенке окопа шуршащей змейкой скатилась струйка песка. Над головами заунывно простонал шрапнельный стакан и чавкнул, врезавшись в землю где-то рядом. Ещё один толчок, словно отголосок далёкого землетрясения. И ещё один, и ещё…
Германская артиллерия третий час месила русские окопы. Тяжёлые «чемоданы» с гулом раздвигали воздух и врезались в землю, оставляя на ней глубокие язвы воронок. Люди сидели, забившись в узкие щели, уповая на теорию вероятности, согласно которой тяжкая стальная туша может ударить куда угодно, но только не в то место, где сжалосьв смертной тоске хрупкое человеческое тело, а проще говоря — надеясь на древнее: «Господи, спаси мя и сохрани…».
Зауряд-прапорщик Игнат Лыков вместе со всеми пересиживал огненный ураган. На лопающиеся в небе шрапнели никто уже не обращал внимания — козырьки прикрывали от шрапнельных пуль. Но когда нарастал паровозный рёв очередного «чемодана», лица разом бледнели: солдаты прекрасно знали, что прямое попадание такой дуры в окоп перемешает с землёй целое звено траншеи со всем его содержимым. Однако теория вероятности (или милость господня) работала: попадания были редки, и оглушённых близким разрывом людей обжигала нелепо-радостная мысль: «До следующего снаряда я теперь точно доживу…».
Лыков вжимался в стенку окопа, пытаясь по звуку вычислить траекторию немецкого гостинца. «Ещё полчаса, — автоматически думал он, — и всё это кончится. А потом германцы поднимутся из своих траншей и пойдут на наши пулемёты. И полягут, добавив к тысячам гниющих трупов сотни новых. А дня через три, когда они выдохнутся, роли переменятся: наши пушки будут гвоздить по их окопам, и наши солдаты полезут на немецкие пулемёты, устилая землю своими мёртвыми телами. Это не война — это какое-то всеобщее массовое помешательство, бесцельное и бессмысленное…»
Подобные мысли бродили в умах тысяч и тысяч людей по обе стороны фронта. Война изменила свой лик: не было больше картинных атак конницы в ярких мундирах, победных фанфар на поле брани среди поверженных вражеских знамён и усталых генералов, сдающих шпаги вежливым победителям. Была мясорубка, конвейер смерти, протянувшийся на востоке от Балтики до румынской границы и на западе от Ла-Манша до Швейцарии. Не было больше небольших профессиональных армий, обученных и привыкших профессиональноубивать и профессионально умирать — в серые шинели одели миллионы людей, оторванных от семей и мирных дел и брошенных в окопы. И подавляющее большинство этих людей и понятия не имело, зачем всё это нужно. Патриотический угар первых месяцев войны прошёл, и уже не убеждали догмы о тевтонских или славянских ордах, априори одержимых свирепой жаждой разрушения. Мотивы войн прошлого, когда жители мирных городов защищали свои дома от нашествия завоевателей (или наоборот, когда лихие воины брали на меч вражеские города, ища славы и военной добычи) стёрлись и потускнели: никто всерьёз не верил, что германцы хотят изнасиловать всех француженок или что у русских кончились немецкие младенцы для ежедневной трапезы. Высокоумные разговоры о сферах влияния, источниках сырья и рынках сбыта не интересовали людей, сидящих в окопах: вряд ли кто-нибудь из них в здравом уме и трезвой памяти согласился бы отдать свою единственную и неповторимую жизнь за какие-то там рынки сбыта, от которых ему — Жану, Джону, Фрицу, Ивану, — ни жарко, ни холодно.
Не было больше славных битв, решавших исход войн, — многосоттысячные потери ни на йоту не приближали ни одну из сторон к полной и окончательной победе. Частные победы сменялись поражениями, и страшный конвейер продолжал работать, превращая множество людей со всеми их надеждами и чаяниями в распадающуюся органику. В этой войне не было идеи, простой и понятной рядовым бойцам и способной призвать их к самопожертвованию — не было ответа на вопрос: «Ради чего?». Французы и русские, англичане и немцы убивали и умирали, скованные цепями законов своих стран, традициями и привычкой к послушанию. И никто из них не мог сказать, какую цену придётся заплатить, чтобы всё это кончилось.
«Это похоже на чикагские бойни, — записал в своём дневнике молодой американский солдат, попавший добровольцем на фронт, — разница только в том, что на чикагский бойнях мясо не закапывают в землю».
Этого солдата звали Эрни Демингуэ, и эти слова пятнадцать лет спустя прочёл весь мир в его романе «Прощай, оружие!».* * *
1916год
Над Северным морем гремели пушки — куда более мощные, чем те, что грохотали здесь двести пятьдесят лет назад, во времена де Рёйтера. К юго-западу от Ютландии сошлись две армады бронированных морских чудовищ, чтобы решить вопрос, кому владеть морями. Для обеих сторон вопрос этот был жизненно важен: к третьему году войны Германия стала уже задыхаться в петле блокады, а Британия без подвоза не продержалась бы и месяца. Для Франции сам по себе вопрос господства на море так остро не стоял — исход её борьбы с Германией решался на суше, — однако Франция не могла себе позволить потерять Англию и остаться с тевтонами один на один. Правда, у неё была ещё и Россия, но два союзника лучше одного.
Строго говоря, в Ютландском бою встретились не два флота, а три — эскадрам немцев противостояли эскадры французов и англичан. Гонка морских вооружений перед войной привела к тому, что флот Германии несколько превосходил по отдельности флот любого из двух её главных противников, почти вдвое уступая объединённому флоту союзников. Но к шестнадцатому году, когда кайзер и его советники поняли, что Германия проигрывает войну на истощение, у немцев не осталось иного выхода, кроме как попытаться переломить ход войны неожиданным ходом, граничащим с авантюрой.
На суше ничего не вышло: войска обеих сторон глубоко врылись в землю, опоясав линии траншей рядами колючей проволоки, и даже многодневные артиллерийские обстрелы были не в состоянии подавить вражескую оборону до конца. Как только в атаку поднималась пехота, оживали уцелевшие пулемёты, укрытые до времени в «лисьих норах» и спрятанные в бетонных колпаках, и наступавшие откатывались назад, обильно умываясь собственной кровью. У высших чинов кайзеррейха, хорошо осведомленных о проблемах русской армии, оставалась надежда мощным ударом выбить из войны Россию, перенеся остриё наступления с запада на восток, но этой надежде не суждено было сбыться: яростный германский натиск разбился о знаменитую русскую стойкость, подкреплённую потоком военного снаряжения, поступавшего через черноморские порты. Турция так и осталась нейтральной — командиры «Сюркуфа» и «Сюффрена», потопившие «Зигфрид», более чем заслужили полученные ими ордена.
Не оправдалась и ставка на новое оружие — боевые газы. Их эффективность оказалась значительно ниже предполагаемой, и очень быстро нашлось противоядие: защитные маски и противогазы. Предлагалось атаковать газовыми бомбами с «цеппелинов» Париж и Лондон, однако кайзер Вильгельм, поколебавшись, отказался от этой крайней меры. Говорили, что в нём взыграл рыцарский дух, не одобрявший грязных методов ведения войны, но говорили и другое: «Кайзер просто опасается, что газовые атаки вражеских столиц не принесут нужного результата и только спровоцируют ответное химическое нападение французских аэропланов дальнего действия на германские города».
Оставалось море: адмираль-штаб рассчитывал разгромить флоты врагов Германии поодиночке, уповая на фактор, хорошо известный из истории войн: на несогласованность действий союзников. Овладение морем ставило Англию в безвыходное положение, резко ухудшало положение России, зависящей от военных поставок, и затрудняло ведение войны Францией, в свою очередь оказавшейся в морской блокаде. От адмиралов Шеера и Хиппера требовалось спасти кайзеррейх, и адмиралы сказали: «Яволь! Мы победим или умрём!».
Германия по праву гордилась своим флотом, детищем адмирала Тирпица, до этого времени тщательно оберегаемым от малейшего риска. В Ютландском бою немцы выставили восемнадцать вермонтов и пять панцеркрейсеров против четырнадцати вермонтов и пяти мёртрье-крейсеров Франции и пятнадцати вермонтов и шести линейных крейсеров англичан. При этом немецкие корабли были конструктивно прочнее, имели более толстую броню, а германская артиллерия превосходила по эффективности артиллерию англичан и не уступала артиллерии французского флота. У адмирала Шеера были шансы выполнить свою клятву…
Союзный флот, опасаясь атак немецких подводных лодок, базировался в Скапа-Флоу. Формально объединённым флотом на правах хозяина базы командовал английский адмирал сэр Джон Джеллико, однако адмирал Шаторено, считая себя ничуть не менее значимой фигурой, не находился в его прямом подчинении — складывалась анекдотическая ситуация «я выполню любой ваш приказ, но вы сначала меня убедите». И поэтому, когда было получено сообщение, что, судя по данным радиоперехвата, германский Хохзеефлотте[52]вышел в Северное море и намерен атаковать берега Британии, Джеллико пришлось убеждать своего самолюбивого французского коллегу в необходимости срочного выхода союзного флота на перехват. В итоге Шаторено внял, однако выговорил себе право следовать отдельно, в двадцати милях от английских сил, «во избежание путаницы при подаче сигналов», и это обстоятельство чуть было не стало роковым для союзников, хотя оно же, в конечном счёте, и принесло им победу.
Враждебные флоты встретились 31 мая около двух часов дня. Бой между крейсерами сложился неблагоприятно для англичан: около трёх часов под германским огнём взлетел на воздух линейный крейсер «Инвинсибл», двадцатью минутами позже — «Куин Мэри», и лишь появление эскадры быстроходных вермонтов спасло адмирала Битти от разгрома.Тяжёлые снаряды «вэлиентов» качнули чашу весов: «Лютцов» и «Зейдлиц» получили повреждения, а «Фон дер Танн» лишился артиллерии главного калибра — три из четырёх его башен были разбиты, а затем вышла из строя и последняя башня. Но тут на поле боя появился немецкий линейный флот, и англичанам пришлось спасаться бегством.
Погоня закончилась в начале шестого, когда колонна германских вермонтов, походя пустив на дно пару старых английских крейсеров завесы, угодила прямо в центр британского флота, развернувшегося в боевой порядок. «Байерн», шедший во главе эскадры «кёнигов», попал под сосредоточенный огонь десятков орудий — вся полудуга горизонта превратилась в огненное море от вспышек выстрелов. Оценив обстановку, Шеер немедленно начал поворот «все вдруг», чтобы реализовать своё численное превосходство. И ему бы наверняка удалось это сделать, но в этот момент из туманной дымки показались корабли французов.
Адмирал Шаторено появился как нельзя кстати и очень удачно: колонна германских линкоров оказалась зажатой между двумя флотами — немцам пришлось идти сквозь строй под перекрёстным огнём. Яростно огрызаясь с обоих бортов и теряя корабли, Шеер прошёл сквозь этот огненный строй, однако бой был проигран, и только наступившая темнота спасла истерзанный Хохзеефлотте от полного уничтожения. Темнота и разногласия командующих, не сумевших придти к единому мнению по вопросу, как и где ловить германский флот ночью и на следующий день, позволила немцам добраться до своих баз, но с мыслью о господстве на море германцам пришлось распрощаться — они понесли слишком тяжёлые потери.[53]* * *
1917год
Взрыв торпеды вспорол днище грузового парохода с лёгкостью ножа, вскрывающего консервную банку. Судно повалилось на борт, окутываясь клубами дыма и пара от залитых водой котлов, и в считанные минуты скрылось под волнами Ирландского моря. С трудом забравшись на чудом спущенную шлюпку, капитан, дрожа от холода в насквозь промокшей одежде, в который раз задавал себе вопрос, на который не мог найти ответа: «Как же так? Обычно немцы всплывали, приказывали остановиться, посылали досмотровую партию и уже потом топили судно, позволив команде сесть в шлюпки. А тут — без предупреждения, из-под воды, по-разбойничьи! Господи, мир сошёл с ума…».
…Потерпев поражение при Ютланде и не сумев овладеть морем, Германия развязала неограниченную подводную войну, надеясь поставить на колени Англию. «Опасной зоной» были объявлены Средиземное море и воды Атлантики, омывающие побережья Британии и Франции. На германских верфях лихорадочно стучали пневматические молотки и шипело пламя электросварки — строился подводный флот; ремонт и постройка крупных надводных кораблей были приостановлены. Пресса проклинала «тевтонских варваров, презревших гуманные нормы ведения войны», упорно не замечая, что все эти «гуманные нормы» давно уже выкинуты в мусорную корзину, и что разница между солдатами и некомбатантами стала не более чем условностью: бомбы с аэропланов и дирижаблей падали на военные объекты и на головы мирных жителей, тяжёлые снаряды дальнобойных орудий разносили в пыль и укрепления, и дома крестьян, а в клубах иприта одинаково задыхались мужчины, женщины и дети.
Первая Мировая война стала войной нового типа — той самой, о которой говорил Экарлет Рене Мажордом на тёмной дороге ночью 1864 года. Для устроителей мировой бойни важен был результат, и все так называемые «нормы» были отринуты за ненадобностью — они попросту мешали.
Устроители внимательно следили за ходом мировой бойни. Всё шло по плану, и чем выше росли горы трупов на полях сражений, тем весомее округлялись банковские счета тех, кто организовал этот чудовищный кровавый спектакль. Решение о вступлении ОША в войну было уже принято — оставалось только выбрать день и час. Это время пока ещё не пришло, и режиссёры ждали, подогревая общественное мнение регулярными истериками по поводу потопления германскими субмаринами пассажирских лайнеров с гражданами Объединённых Штатов на борту.
Устроители не торопились — их обогащала каждая минута всемирной бойни. Они знали, что победитель в этой войне должен быть только один, чьей бы формальной победой она не окончилась. А пока они превращали в золото человеческую кровь, как будто владели жуткой магией, которая и не снилась злобным колдунам Чёрного Круга, созданным мрачным воображением одного из основателей жанра фэнтези Робера Говардье.
Вскоре после выхода в свет повести «Люди Чёрного Круга» писатель Робер Говардье покончил с собой. Хотя скорее всего, это было всего лишь простое совпадение.
Наверное.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. БЕССМЫСЛЕННЫЙ И БЕСПОЩАДНЫЙ…
1917год
«Весна… Весной пахнет…» — думал Игнат Лыков, шагая по Лиговскому проспекту. Лицо ласкали лучи мягкого весеннего солнца, а вокруг гомонил и суетился огромный город, выплеснувший на улицы всех своих обитателей. Это была не просто весна, какая приходит каждый год, — это была надежда на долгожданное новое, наконец-то взломавшее вековой лёд и забурлившее, унося мусорные обломки прежней жизни. Петербург кипел; на улицах кишела разношёрстная толпа, всё ещё пьяная от сказанного месяц назад —во весь голос! — сладкого слова «свобода».
Прапорщик был рад, что оказался здесь и сейчас, и даже благодарил германскую пулю, тюкнувшую его в бедро во время осеннего наступления: помаялся, пострадал, однако выжил (и даже не остался инвалидом) и прямо с койки тылового госпиталя попал в самый центр событий, вздыбивших Российскую Империю. Царь-государь отрёкся, власть перешла к Временному правительству. Многое оставалось неясным — давно всем осточертевшая война продолжалась и даже обретала второе дыхание, опаляя турецкие берега, а крестьяне в серых шинелях думали не о славной виктории и не о черноморских проливах, а о помещичьей землице. И многое, очень многое говорило о том, что всероссийская размашистая замятня ещё только начинается…
— Вы позволите? — мелодичный женский голос оторвал Игната от размышлений.
Перед ним стояла девушка — молоденькая, чистенькая, пахнущая весной и юностью. В руках она держала букетик красных гвоздик и протягивала одну из них Лыкову.
— Возьмите…
— Благодарю вас, сударыня, — вежливо ответил прапорщик, взял цветок и воткнул его в верхнюю пуговичную петлю расстёгнутой шинели. «Вчерашняя гимназистка, — подумалось ему, — из числа ликующих…».
Девушка улыбнулась и лёгкой походкой пошла дальше, высматривая фронтовиков-офицеров — их в столице было предостаточно.
— Ух, какая краля, — раздался над ухом Игната сиплый голос, — вот бы ей задрать подол, да как…
Прапорщик обернулся. Обладателем сиплого голоса оказался мозглявый солдатик в обмотках и замызганной шинели. От солдатика густо несло сивушным перегаром, однако на ногах он держался и, хуже того, был не один, а в компании троих таких же мятых субъектов. В мутных глазах всех четверых былонехорошее,и Лыков почувствовал, как сердце у него вдруг гулко стукнуло и зачастило. «Не фронтовики, — определил он намётанным глазом, — резервисты: из тех, которых в окопы ни калачом не заманишь, ни оглоблей не загонишь. Но винтовками где-то разжились…».
Сиплый не удостоил Игната вниманием — он вцепился взглядом в девушку, которая тем временем остановила молодого флотского офицера и что-то говорила ему, улыбаясь ипротягивая гвоздику. Солдаты целеустремлённо направились к ним, и прапорщик, отчётливо понимая, что добром это не кончится, пошёл следом.
Всё дальнейшее случилось очень быстро.
Сиплый, похабно хехекнув, ухватил девушку за ягодицы. Она жалобно пискнула, а флотский, мгновенно побледнев, левой рукой отбросил её к себе за спину, а правой сшиб наглеца с ног. Папаха слетела с головы солдата и упала бесшумно, а вот винтовка лязгнула о камни мостовой, и лязг этот был зловещим.
— Ат-т, с-сука… — взвыл мозглявый. — Мать твою в бога душу!
Моряк непослушными пальцами рвал кобуру револьвера, но не успевал — один из товарищей сиплого без размышлений вскинул винтовку.
Бахнул выстрел. Закричали люди.
По щеке флотского офицера как будто провели невидимым когтём — брызнула кровь. А стрелявший ткнулся лицом в булыжники — Лыков сзади подставил ему подножку и резко толкнул его в спину. В следующую секунду только опыт штыковых боёв спас прапорщика — он едва успел уклониться от падавшего ему на голову винтовочного приклада. «Порвут на куски» — вспыхнуло в сознании Игната.
Солдаты не стали стрелять — им хотелось штыками выпустить кишки проклятому офицерью, а уж потом, на их трупах, потешиться с чистенькой барышней — свобода потому что. Будь нападавшие трезвы, они вряд ли позволили бы себе такое средь бела дня, в центре города, но водка и ощущение вседозволенности — заплатим таперича барам-господам за все вековые обиды! — сделала трусоватых резервистов отчаянными и смертельно опасными.
Трёхгранная игла штыка летела в живот Лыкова, но не долетела: флотский наконец-то вытащил револьвер и выстрелил в упор. Краем глаза Игнат видел, как к месту драки совсех сторон бегут другие солдаты. «Не от германцев, а от своих смерть принять, — подумал он, — какая глупость…».
Цокот копыт показался ему пением ангелов. Высокий солдат, целившийся в моряка, отлетел в сторону, сбитый лошадиной грудью. Лыков видел под брюхом коня, как солдат встал, и как его ноги тут же подкосились — чубатый казак перегнулся в седле и взмахнул шашкой. По мостовой дьявольским мячиком покатилась отсечённая голова.
Солдаты бросились врассыпную, бросая винтовки. Игнат успел заметить, как один из казаков настиг мозглявого зачинщика и словно играючи разделил его надвое клинком.
— Спасибо вам, прапорщик. Если бы не вы… — флотский протянул Лыкову руку. — Позвольте представиться: старший лейтенант Макаров, Владимир Степанович.
По щеке моряка стекала кровь, пачкая золотой погон, но лейтенант не мог её унять — левой рукой он поддерживал девушку, после всего пережитого еле стоявшую на ногах.
— Лыков, Игнат Пантелеевич. Пойдёмте-ка отсюда — барышня совсем сомлела.
Несколько минут они шли молча, не обращая внимания на взгляды зевак.



Страницы: 1 2 3 4 5 6 [ 7 ] 8 9 10 11 12 13 14
ВХОД
Логин:
Пароль:
регистрация
забыли пароль?

 

ВЫБОР ЧИТАТЕЛЯ

главная | новости библиотеки | карта библиотеки | реклама в библиотеке | контакты | добавить книгу | ссылки

СЛУЧАЙНАЯ КНИГА
Copyright © 2004 - 2024г.
Библиотека "ВсеКниги". При использовании материалов - ссылка обязательна.