Чтение 13–й страницы книги ~Дети Барса~

— Вот незадача…

Бал-Гаммаст рассмеялся:

— Здравствуй, дедушка!

— Э! Салажонок… Они обнялись.

— Как ты жив-то тут, Пратт?

— Да сам понять не могу. Без Творца дело не обошлось.

Мимо них медленно проходили баб-аллонские сотни. Урук встречал своего владыку пустынными улицами и звездным небом.

— Как дела в городе, Пратт?

Сотник почесал подбородок. Почесал в затылке. Копнул в ноздре. Потер глаза.

— Отоспись. Завтра… не торопись вставать.

Это был мудрый совет. Бал-Гаммаст последовал ему, еще не сознавая всей мудрости Медведя. Следующий раз государю баб-аллонскому удастся отоспаться лишь через несколько месяцев.* * *

Что главное в городе? В любом городе Царства? Без чего не может существовать ни один город Царства? Без дворца правителя? Нет. Правитель — обыкновенный человек, и, если снимет приличествующие его чину одежды, положит наземь оружие, позабудет о гордом взгляде и высоких речах, никто не отличит его ото всех прочих мужчин. Чтобы судить, правителю достаточно чистого поля и высокого кресла. Чтобы пережить ночь, ему хватит длинного теплого плаща или конской попоны. А чтобы сытно питаться, можно обойтись и доброй корчмой… Так ли уж потребен правительский дворец с трапезными залами, просторными опочивальнями и судным двором? На худой конец, заменит его любой дом, построенный основательно и красиво, соответственно положению правителя. Кое-кто говорит, что дворец поддерживает уважение к власти, но и это неправда. Если кто-нибудь получил под свою руку город или страну, как Бал-Гаммаст получил Урук, край Полдня и половину власти над всей страной Алларуад, то, значит, власть пришла к нему от Бога, а не от дворца и содержится опять-таки в человеке, а не в роскошном строении. Дворец ли уважают?

Львиный дворец лугалей Урука разбит и разорен был до состояния жалобной ветхости, а кое-где стены его совершенно обрушились. Бал-Гаммаст выбрал для себя несколько комнат, велел прибрать в них и решил, что всеми остальными помещениями, как бы жалко ни выглядели они, придется заняться в последнюю очередь… Есть вещи поважнее.

Варе когда-то говорил: «Нет в Царстве города без храма и крепостных стен. Если рухнули стены — значит, уже не город, если рухнул храм — город, но не в наших краях».

Челюсть крепостных стен Урука приведена была в страшное состояние. Осколки «зубов» щерились беспорядочными грудами кирпича-сырца и обожженной глины. Кое-где стена была цела на протяжении пятидесяти или даже ста шагов, но не более того. Да и храм в городе оставался всего один: его восстановили при Уггал-Банаде. Все прочие храмысо времен мятежа стояли в развалинах. Иштар, поселившейся здесь в ту пору, не требовались каменные святилища; владычица Урука пожелала владеть священным садом, устроенным специально для нее… Уцелевший храм стоял пуст, так как последний священствующий погиб в один день с Уггал-Банадом. Тело его до сих пор не могли отыскать.

Как раз на этот случай Сан Лагэн дал Мескану особую табличку. В соответствии с нею Мескан теперь становился первосвященником Урука и мог ставить священствующих в другие храмы, когда они будут восстановлены.

Со стенами дело обстояло намного сложнее. У Бал-Гаммаста было восемьсот бойцов и с десяток ученых шарт. У Пратта оставалось сто тридцать копейщиков, десятка три лучников, а также четверо шарт. И как он удержал город — знает один Творец… Всего вернее, мятеж тоже пришел в немощь, и нечем было ему взять старый Урук. Еще в городе было двести ополченцев, подчинявшихся почтенному Харагу, старшему агулану Урука. И если бы ему пришло на ум вновь отдать город Энкиду, или, скажем, Нараму, или какой-нибудь бродячей шайке «борцов Баб-Ану», а то и просто разбойной, то эти две сотни урукцев повиновались бы его приказу. Увидеть бы этого Харага… Во дворце он появлятьсяне торопился. Кроме того, в земляных ямах сидело восемьдесят пленных бунтовщиков, главным образом суммэрк. Пленников, допустим, сразу можно было отправить на восстановление стен. Воинов молодой царь разделил на три части: одна из них должна была охранять город, другая отправлена была вычищать край от всяческих банд наполнивших землю Полдня в военное время, а третья занялась все теми же стенами… ходило до смешного мало первых, ничтожно мало вторых и уж совсем курам на смех — третьих.

А еще следовало помочь эбиху Дугану, изнемогающему в земле суммэрк, эбиху Лану Упрямцу, безуспешно осаждавшему гордую Умму, установить добрую связь и безопасное дорожное сообщение с Лагашем, подправить кое-что из каналов и колодцев, подселить новых людей в пустеющие деревни, восстановить правильный суд и рассудить дела, давно ожидающие своей очереди, и много другого. Так много, что в первый же день у Бал-Гаммаста дух захватило от одного перечисления всего самого важного и неотложного…

Ему требовалась помощь города.

Вечером он позвал к себе старших людей Урука, и прежде всего Харага.

Явились двадцать человек: агуланы, тамкары, просто очень богатые люди, старый писец таможни, уважаемый всеми за необыкновенную честность… Двадцать пар настороженных глаз. Двадцать пар каменных лиц. Впрочем, нет, кто-то там, за спинами стоящих впереди, легонько ухмыляется.

— Я приветствую тебя, старый Урук. Кто будет твоим голосом?

— Я, отец мой и государь. Старший агулан Хараг.

— Мне приходилось слышать о тебе, Хараг. доволен твоей службой. Ты сделал много доброго Уруку, Без тебя город достался бы мне не иначе как в развалинах.

— Я старался, государь, делать доброе городу.

Итак, Хараг не пожелал ответить любезностью на любезность. Бал-Гаммаст обозлился. Урук, какой бы он ни был драгоценностью, всего лишь кусок Царства. Откуда такой гонор? Откуда? Или тут не вставал мятеж? Или не пылало туг преступное буйство? Или не было урукской дружины на том ноле, где царственный Барс выпустил кишки бунту?!

Полдень моложе. Полдень может оказаться надеждой… Бал-Гаммаст представил себе собственный гнев в виде лохматого пса, схватил его за глотку и хорошенько сдавил. Лес выпучил глаза и жалобно заскулил.

Пауза затягивалась.

Нет, нет, только по делу.

— Крепостные стены Урука приведены в негодность. Я отправлю своих воинов чинить стены, но это нужно нам всем. Город должен помочь, рабочих рук не хватает.

Старшие люди Урука переглянулись. Видно, между собой они уже говорили об этом деле и поладили на чем-то определенном. Хараг прошелся взглядом по лицам.

— Город даст людей сколько потребуется, государь.

— Начнем работу завтра же.

— Город готов, государь. Но…

Хараг замолчал. Бал-Гаммаст мог бы ему помочь, мог бы спросить, в чем дело, отчего собеседник не дерзает заговорить… Но собеседник явно только делал вид, что не дерзает. Вот пускай сам и начнет. Барс как-то сказал ему: «Не торопись делать за других людей то, что они и сами обязаны были сделать».

Старший агулан внимательно посмотрел на молодого царя. И — как ни бывало смирения в его речах:

— Урук остался без мужчин, отец мой и государь. Одни погибли, другие служат неведомо где, третьи в плеву, четвертые отрабатывают в дальних краях мятежную свою провинность. Мужчин мало в Уруке. Некому зачать детей. Нашим женщинам, да и многим женщинам по всему краю Полдня следует отыскать мужчин… Иначе… поголовье народа уменьшится.

Вот она, старая нелюбовь к столичным шарт с их табличками! Явились — собирать подати, пришли — отбирать, высчитывать положенные Баб-Аллону хлеб и серебро… с поголовья. Бал-Гаммаст счел полезным пропустить это словечко мимо ушей.

Да, он мог бы сказать: восемьсот новых мужчин недавно пришли в Урук. Из них добрая половина не успела обзавестись женами… О чем разговор? Но старый Хараг поставил на своего государя ловушку, как ставят ее на каких-нибудь мелких зверушек: нельзя тем женщинам, у которых мужья оказались невесть где, предлагать других мужей — это против закона. Хараг ждал, ждал, ничуть не выдавая своего нетерпения, ждал со сладостным трепетом: давай же,скажи,побудь посмешищем в глазах Урука!

— У меня есть один свободный мужчина для старого Урука и всей земли Полдня. Это царь и сын царя Бал-Гаммаст. Любая из одиноких женщин, о которых Урук говорил только что голосом старшего агулана Харага, может взойти на мое ложе. Если, конечно, она здорова и бездетна. Каждую ночь. И мы можем начать с сегодняшней ночи. Любой женщине из тех, кто понесет от меня ребенка, будет дано достаточно серебра на его воспитание.

Этого они не ожидали. Никак не ожидали. Даже не сразу поняли. Не поняли в достаточной степени для того, чтобы изумиться… Закон Царства разрешал любой женщине взойти на царское ложе, и это не сочли бы преступлением, изменой супругу, достаточным обстоятельством, чтобы разлучить мужа и жену. Даже ребенка, родившегося от ночи с царем, никто не назвал бы незаконным. Уцаря баб-аллонского не бывает незаконных детей…Это очень древний закон, не все о нем помнят, но ведь никто его и не отменял.

— …В достаточной ли степени я удовлетворил желания города?

— Урук благодарит тебя, государь Бал-Гаммаст. Старшие люди города собрались уходить, но царь не отпустил их.

— Это еще не все. Я хочу, чтобы вы посмотрели на двух людей, стоящих слева и справа от меня. Пратта Медведя вы знаете. Второй — ученик первосвященника баб-аллонского, именем Мескан… Взгляните на них, запомните: после меня их слово в Уруке будет выше всех прочих. Мескан встанет во главе Храма в вашем городе. А Пратт… Его службой я доволен. До сих пор он был простым сотником, но сейчас я дарую ему чин тысячника и звание реддэм — с правом передать его детям.

— Балле… отец мой… э-э… и государь мой… я… вот задница…

— Еще он получит право называть меня как угодно… Потому что называть правильно все равно никогда не научится.

Бал-Гаммаст поймал несколько одобрительных улыбок. Это все, что удалось ему сегодня. Это все. Он бился о город, как о скалу. Он чувствовал с необыкновенной ясностью: город видит в нем чужака. Город приглядывается, город принюхивается, подобно огромному зверю. Город не любит его, хотя и не испытывает ненависти. Город холоден к царю. Глаза Урука говорили: «Прислали мальчишку. Дела идут плохо. Вояка! Устроил какую-то свалку у ворот… Стены — да, это понятно. А бабы? Хы-хы. Посмотрим на него, каков он, посмотрим… Лихой котенок…»* * *

Поздно вечером по приказу Бал-Гаммаста был погребен энси Ангатт. Со всеми подобающими почестями. Говорят, он мечтал стать эбихом и прославить имя свое победами…* * *

То место в душе Бал-Гаммаста, где жила любовь, устроено было совершенно иначе, чем у отца Барса. Тот по-настоящему сильно любил только страну; намного меньше — жену и детей, хотя и умел бывать с ними внимательным, ласковым, заботливым… Со всеми другими царь Донат был ровен. У Бал-Гаммаста любовь разматывалась на мириады нитей, и,кажется, он мог бы полюбить весь мир. Творец ему виделся истинным отцом, обожаемым и великолепным. Отец был вроде старшего брата — сильного и мудрого. Настоящего старшего брата Бал-Гаммаст любил как брата младшего, опекаемого и ранимого. Женщины — мать, сестра, Саддэ и все страстные дочери Полдня, всходившие на царское ложе в сезон зноя, — были им любимы почти одинаково. Пожалуй, как сестры… С каждой из них он мог быть нежен, но никому не позволял разделить мэ. Ни одна нить не оказывалась прочнее других… Бал-Гаммаст не понимал, не чувствовал, что такое жена. И еще того менее он знал, что такое возлюбленная.

Бог служил ему опорой. Людей же же представлял себе чем-то вроде живых цветов на своем лугу.

…Их оказалось очень много — пожелавших царской любви. Больше,чемон мог подумать. Больше, чем хотели старшие люди Урука. Больше, чем позволяло здравое разумение. Но отступать было поздно. И государю, и городу.

…С первой оказалось тяжелей всего. Полная немолодая женщина лежала перед ним, водила зрачками, но больше ничем не двинула на ложе. Куча сырой глины, Молчала. Не проронила ни слова, кроме разве что в самом конце: «Благодарю тебя, отец мой и государь…» Бал-Гаммаст знал совершенно точно: любовь жива в ней, но только это любовь к другому человеку, мэ которого, наверное, уже исчерпалась. Может быть, и единственную ночь с царем женщина провела, подняв перед умственным взором платок с образом того… мертвого.

…Вторая тоже оказалась намного старше Бал-Гаммаста, да и старше Саддэ. Веселая, невероятно искусная женщина. Совсем не красавица. Жидкие волосы, длинный нос, отвратительный шрам на правом боку, хриплый резковатый голос. Однако эта дочь города Урука заставила его испытать добротное удовольствие — как от хорошо приготовленного мяса. Бал-Гаммасту она долго рассказывала городские новости; государь Урука не без интереса узнал о таком, чего не видели и не понимали, вернее всего, ни старый Хараг, ни Пратт Медведь. О! Это было очень полезно. Потом Бал-Гаммаст попытался сделать то, что было бы приятно ей самой. Очень старался, но ему не хватило тонкости. Женщина улыбнулась ему напоследок, мол, не робей, мальчик, для начала вышло совсем неплохо… Но больше он ее к себе не звал. Нет, неправда, было еще один раз. Когда двадцать четвертая расстроила его, да так, что и говорить не хочется. Третьего раза Бал-Гаммаст не пожелал… Царь познакомил ее с Праттом, и они переговорили о делах, но потом Медведь сообщил ему: «Бойкая она, да, точно, как собачий хвост бойкая… Однако службы никакой не хочет».

…Шестая болтала без умолку, но была, милосердна к его неопытности. Пахла навозом.

..Восьмая была холодна, как зимний дождь. Всего боялась. Ее ледяные пальцы сбили его раз, другой… Потом царь повернул супругу-на-ночь спиной к себе и… не сбился.

…Однажды Бал-Гаммасту попалась женщина, удивительным образом подходившая ему телесно. До такой степени подходившая, как никто из прежних. Невысокая, коренастая, крупногрудая. Тонкие брови, широкие скулы, упрямо сжатый рот. Из земледельческой общины, жившей на расстоянии одного дня пешего хода от Урука. Крепкие руки. И удивительно, несообразно чистая кожа: ни родинки, ни царапины. Чистая, благоуханная кожа… От женщины пахло душистыми травами. Ее походка ничем не отличалась от походки тысяч других женщин. Все, что она говорила, было либо неинтересно, либо противно Бал-Гаммасту. Все, чего она желала, показалось ему глупостью… Он соединялся с нею без устали добрых полночи. Она умела принять его тело, словно дар Бога. Но утром, когда Бал-Гаммаст взглянул на нее, еще не проснувшуюся, и почувствовал, как возвращается желание, он немедленно ее отослал. Можно спалить всю свою мэ на очень сладкие вещи, но на смертном ложе горькой покажется такая мэ… Он запомнил ее имя: Маннарат, Маннэ. Имена других Бал-Гаммаст забывал очень быстро.

…Двадцатая из тех, кто пожелал царской любви, была очень смешлива. И смеялась в самые неподходящие моменты.

…То ли двадцать первая, то ли двадцать вторая оказалась грубой, как мужчина. Ей хотелось драться с царем. Высокая, гибкая, жилистая, пропахшая тиной речной, дочь рыбака. Она все рассказывала, как надавала затрещин одному парню, другому, третьему… Глаза у нее были зовущие, играющие. Глубокие темные глаза, она попыталась стиснуть Бал-Гаммаста… взглядом. Движения были у рыбачки — в точности как у горной реки. То плавные, нежные, а то вдруг она бросалась на царское тело, как взбесившаяся вода накамень. Бал-Гаммаст драться с ней не стал. Послушал ее. Вытерпел игривый шлепок, вытерпел все ее намеки на «хорошо-бы-схва-титься!», вытерпел пихание локтем, потом сказал: «Не тем ты родилась, милая девица» — и живо сделал свое дело. Она вскрикнула, закрыла глаза и надолго ушла в какие-то невидимые страны. Голова перекатывалась поодеялу, уста шептали нежные слова на несуществующем языке… «Вот и не тем… Ой…» — оторопело думал юный царь. Как только очнулась дочь реки, он отправил ее домой, недожидаясь утра. Есть женщины, которые могут призывать лихо одним своим присутствием. Не хочешь лиха — не связывайся. Уходя, рыбачка смотрела на Бал-Гаммаста, но не видела его, как будто он стал прозрачным.

…Не откажется ли он разделить ложе со слепой? Не отказался. На взгляд, совсем еще девочка, ничуть не старше Бал-Гаммаста. Тоненькая, хрупкая, светловолосая. Жадна была до ласк и высосала из него все силы, будто вино из меха. Он уснул было, но слепая разбудила его и знаками показала: еще! ну еще же! мужчина ли ты? Расставаясь поутру, молила о второй ночи, губы тряслись, все сдерживала рыдания…

…Двадцать четвертая… нет, не хочется говорить. Редкая дура!

…Двадцать шестая сказала ему после первого соития: «Пфф! Хм… царь». Он услышал несказанное: «И это все, на что способен царь?» После второго соития ей пришлось признать: да, царь… Остаток ночи они мирно проспали.

…Двадцать восьмая сжимала губы, не давая себе закричать. Бал-Гаммаст, глядя на нее, изумился и воскликнул: «Да кричи же!» Она ответила: «Нет, я этого никогда не делаю…» Хорошая, милая женщина. Нерешительно-нежная. У нее еще был серебряный браслет старой работы. Уходя, она оставила его Бал-Гаммасту в подарок.

…Двадцать девятая… начисто выпала из памяти.

Царю все казалось: приходят к нему женщины из плоти и крови, а ложе он делит с воздухом и цветами, …Нестерпимый месяц таммэст властно правил всей землей Царства. Небо ослепительно сияло его раскаленным лицом. Ветер с Захода, рожденный знойным сердцем пустыни, перешагивал через темный поток великой реки Еввав-Рат, сеял повсюду безжизненное семя барханов, приправлял пылающее небо черным румянцем песчаных туч и в изнеможении бился о стены Баб-Алларуада, Вода в каналах умирала раньше обычного. Ночь между днем и днем была как скупой глоток воды. Люди опасались выходить из дому от восхода и до самых сумерек. Крепыш Ууту, разжиревший, красномордый, играючи губил огненными пальцами все живое. Как может солнце давить людей? А вот, оказывается, и таким бывает оно — вроде тяжкой пяты на хребте…

Старики не помнили, чтобы таммэст когда-нибудь бывал столь же гневным, как в это лето. Кажется, мэ всего мира стекала воском по медной бляшке на щите. Кажется, стены, облицованные кирпичом, возжелали вспять повернуть свою суть и вновь превратиться в простую бесформенную глину. Кажется, сила жизни толчками выходила из людей, разом постаревших и ссутулившихся, — подобно крови, покидающей рану.

Эбих Асаг в час, когда еще далеко до сумерек, уронил голову на стол в корчме у ворот квартала шарт. Здесь никто из воинов не увидит, как лучший солдат города наливается вином. Асаг не покидал корчму третий день. Презрев полдневное пекло, он оставался там, когда никто не решался остаться и хозяйка закрывала дом. В первый день за эбихом зашел тысячник Хеггарт. И сначала он говорил очень ласково, даже заискивающе, хотя такого не водится среди реддэм. Асаг упрямо молчал. Потом Хеггарт позволил себе сказать несколько фраз тоном выше допустимого. Эбих тогда повернул к нему голову и ответил одним словом:

— Вон.

— Что? Что? — в растерянности переспросил тысячник.

— Вон, шелудивый пес!

На другой день эбиха посетил целый десяток отборных копейщиков.

— Царевна Аннитум желает видеть тебя прямо сейчас… — только и успел произнести их командир.

Асаг выхватил у ближайшего воина из рук копье и молча ударил десятника тупым концом по голове. Копейщики было двинулись на него, но эбих остановил иходним взглядом.

— Но… царевна… — лепетал десятник, размазывая кровь по лицу.

— Ты знаешь меня, Брадд. За то и получил. Уходи. Десятник не решался убраться, не сделав порученного дела. Тут Асаг посмотрел на кучку солдат и произнес:

— Надо бы сказать вам не «уходите», а «бегите»… Жаль, я не приучен к таким приказам. Надо бы скорей приучиться, жопа ослиная, а то ведь как болит моя несчастная голова! Как болит, как болит! До чего она, проклятая, болит, спасу нет…

Копейщики невольно попятились. Глаза у хмельного эбиха светились тяжким безумием. То ли болью. То ли пьяным задором. То ли всем сразу, что уж совсем нехорошо… Теперь, когда это заметили, подойти к нему решился бы только смертник. Солдаты оставили эбиха в покое.

Без малого три дня Асаг пил и не пьянел, пил и не пьянел, пил и не пьянел. А потом просто устал и заснул, уткнувшись лицом в ивовые прутья стола.

Тогда старый мудрый агулан всех городских писцов-шарт, давно наблюдавший за военачальником, подошел поближе. Он вытянул морщинистую старческую шею и почти уткнулся носом в Асатов висок. Спит. Точно спит. Нет никаких сомнений — спит. Тогда агулан кликнул четырех ловких молодцов-гурушей… Те, соблюдая величайшую осторожность, сняли с эбиха оружие, связали его крепчайшей жильной веревкой и понесли на двор к царевне.

Та кружила по двору на дорогом караковом жеребце и любовалась своими девушками-воинами, состязавшимися в искусстве меча, копья и лука с копейщиками гарнизона. Гуруши положили Асага в тенек, рядом прилег отдохнуть его меч. Царевна знаком отпустила агулана и его людей. Она приблизилась и взглянула на связанного мужчину. Он был хорош. Почему раньше она не замечала этого? Высок — в точности как сама Аннитум, черноволос — волосы были срезаны цирюльником очень коротко, чуть ли не до самых корней, и… лицо… какое красивое было у этого человека лицо. Хищное. Заостренный подбородок, тонкий, чуть изогнутый книзу нос; маленький, как у женщины, рот; высокий лоб без морщин; чуть смугловатая, почти белая кожа — такой светлой кожи иной раз не сыщешь у одного из десятка жителей Царства; брови, приподнятые как будто насмешливо… Ай! Только сейчас, когда глаза Аннитум привыкли к тени, царевна увидела, что Асаг и сам рассматривает ее. Она невольно вздрогнула. Как будто горный лев, тощий и жестокий, встретился с ней взглядом.

Аннитум быстро справилась с волнением. Держась за шею Каракового, она наклонилась и мечом разрезала веревки. Только после этого царевна позволила себе спросить:

— Ведь ты будешь вести себя смирно, эбих»?

Позорно было бы задать этот вопрос связанному человеку. Но как страшно — развязывать горного льва!

Эбих, растирая запястья, поднялся.

— Благодарю тебя. Я буду вести себя так, как прикажешь ты, царевна и мать.

— Отлично! Я звала тебя, и ты не явился. Я нуждалась в тебе, и ты оставил меня и своих воинов Я послала за тобой людей, и ты разогнал их, как голодных псов. Эбих, почему?

Асаг опустил глаза.

— Все напрасно, мать и царевна. У меня так болит голова…

Аннитум расхохоталась. Она постаралась сделать свой смех оскорбительным. Ей хотелось спорить с этим человеком, ей хотелось задеть его, покорить его. Но она была слишком горда, чтобы унизить непокорного.

— Что ж, тебе удалось ударить меня, мать и царевна…

— Ты будешь называть меня Аннитум. Аннитум, и больше ничего. И ты станешь в точности выполнять все мои приказы, вплоть до ничтожнейших. Мне хватит решительности, чтобы казнить тебя после первого же ослушания.

— Смерти от твоей руки и по твоей воле я не боюсь. Она и так стоит между нами и держит ладони на наших плечах.

Не сумев разозлить эбиха, она разозлилась сама:

— Что ты хочешь сказать, Асаг?! Ты боишься головной боли и не боишься смерти? Поистине, мужчина, подружившийся с хмельным питьем, жалок…

— Что я хочу сказать, Аннитум… Ты прекрасна. Никогда я не видел женщины красивее тебя. Мои глаза, царевна, не хотели бы видетьэто теммертвым. Дай мне, Творец, счастья умеретьдо того!

Больше всего на свете ей хотелось ударить его. Крепко ударить. Так, чтобы потом болели пальцы. Но царевна сдержалась. На ум ей пришли два великих человека, умевших управлять людьми: мать и отец. Мать была соперницей, а отец — богом, но оба они владели искусством власти. Кроме того, оба умели сохранять самообладание и внешнее бесстрастие, борясь с волей тех, кто не желал подчиняться. Аннитум решила последовать их примеру. Она не размыкала уст, пока не убедилась, что может говорить спокойно. Только после этого царевна задала вопрос:

— Эбих Асаг! Твой долг означает повиновение. Сейчас это прежде всего повиновениемне,правительнице города по воле царей-братьев и нашего отца Доната. Оставь шутки и похвалы. Объясни мне, отчего ты пренебрег своим долгом?

Мужчина опустил голову. Кажется, губы его шевелились. Молится? Аннитум терпеливо снесла его молчание. Донат Барс как-то сказал: "Следует беречь столпы Царства». Мать тогда ответила ему: «Следует осторожно разговаривать с самыми сильными и опасными людьми Царства».

— Аннитум! Существует две правды. Одна совершенно ясна и по этой причине совсем не похожа на правду. Другая видна только мне одному, и я прослыву безумцем, если выскажу ее всю до конца.

— Начни с первой.

— Ты помнишь ту ночь, когда из города по твоему приказу ушла черная пехота? Вся, до единого бойца.

Она промолчала. Только в этот миг царевна поняла: этот мужчина имея над нею какую-то странную, противозаконную власть. Она… трепетала в его присутствии. Никак не могла определить, гневаться ли на его слова, прощать ли, принять ли их всерьез или сейчас же забыть, как неудачную шутку. Когда Асаг стоял рядом, она становилась подобна неверному порывистому ветру… Но довольно. Все это должно отойти в прошлое. Царевна знала, что именно будет говорить ей эбих. И только слабость зазвучит в его словах. Одна только слабость мягкого сердцем мужчины.

«Наши сердца холоднее — подумала она, — мы тверже. Они устали считать себя победителями. Мы — как раз научились. Они всегда хотят иметь резервы за спиной. Мы готовы драться, когда угодно и с кем: угодно".

Она почти испытывала сожаление,прощаясь с силойАсага.

— Пять дней я всеми силами противился отправке черных в столицу. И ты вывела их из города, когда я спал, когда я не мог остановить их.

— Да, эбих. И я была права.

— Ты можешь наказать меня, царевна, но ты ошибаешься. В городе не осталось никого, способного остановить Гутиев. Обычных солдат они погубят в первом же приступе. Твоих девушек, на которых ты так наденешься, положат, ничуть не испытав стыда. Я обязан сохранить город, предотвратить вторжение Гутиев на землю Царства и сберечь твоюжизнь. Город падет, врата Царства откроются, ты погибнешь. Я не могу предотвратить этого.

Туг гнев Аннитум перестал быть ее личным делом и превратился вдело правления.

— Я не верю в это, но, даже если бы все было именно так, отчего ты не стал готовиться к битве? Отчего ты не пожелал продать свою жизнь и жизни твоих воинов подороже? Отчего ты не захотел убить как можно больше Гутиев, чтобы как можно меньше их угрожало сердцевине Царства? Отчего ты; эбих, Мир Теней тебя поглоти, ничего не сделал за эти дни и только налился вином по самые уши! А? А?

И она с удовольствием выругалась — теми словами, которые слышала разок у походного костра копейщиков и которые никогда не осмелилась бы произнести в присутствии матери.

Эбих не поднимал глаз. Аннитум крикнула, почти взвизгнула: «Ответь!» Добрая половина людей во дворе вздрогнули: голос правительницы обрушился на эбиха как плеть.

— Да, я виновен в этом… Я… по уши… только не в вине, а в дерьме. Наши сердца постарели… я, заливаю вином отчаяние вместо того, чтобы радоваться драке… ты… делаешь ошибки… каких бы делать не должна… Но кое-что я все-таки сделал… отправил сотника Дорта в Баб-Аллон… На лучшем коне… Еще тогда, наутро.

— Зачем? Ты ведь знал: я отдала командиру черных приказ не возвращаться в Баб-Алларуад, а выше моей воли — только царская.

— Я же говорю: прямо в Баб-Аллон. Бегун сообщит, что город взят, а мы с тобой мертвы. Тем скорее они придут сюда — отбивать ворота Царства.

Добравшись до вершины гнева, Аннитум делалась холодна, как дождливая ночь в конце месяца калэм. Тем и отличалась от братца своего Балле. Она усмехнулась:

— А не удариться ли нам в бега? А? Эбих? Тогда не умрем. Ты представить себе не можешь, как обрадуются нам в столице! Вернулись целыми и невредимыми… Правда, город гутиям подарили, ну так это мелочь, зато живы.

Асаг все-таки взглянул ей в глаза. И хотела бы Аннитум отыскать на его лице злости хотя бы на ячменное зернышко — любой настоящий мужчина разозлился бы сейчас. Но нашла только печаль. «Трус? — на миг заколебалась она. — Не может быть. Отец возвысил его».

— Мы не сбежим. Я не оставлю город и солдат, а ты мне не веришь и не поверишь. И есть еще вторая правда. Желаешь знать ее?

— Мне все равно. Но я слушаю тебя.

— Почти все эбихи умеют некоторые вещи, на которые не способны обыкновенные люди. Так же, как, наверное, и государи, и первосвященники, и высшие шарт…

— Я знаю. Дальше.

— Я могу чувствовать будущее. Кое-что… Моя мэ прервется до заката, а твоя — почти одновременно с моей. Таблица боя стоит у меня перед глазами. Она завершена до последнего клинышка, и завершена не в нашу пользу. Мы погибнем, и еще одно великое сражение будет здесь вскоре после нашей смерти. Я знаю. Оттого-то у меня и болит голова…просто иссякает мэ и надвигается поражение.

Он не мог быть прав! Да, Аннитум знала о способностях эбихов и кое-кого еще. Но… Асаг не может быть прав, иначе у нее действительно остается один выход — бежать, бежать… Так будет мудрее. Царству не нужна ее гибель. Души людей содрогаются, когда бывает пролита кровь царского рода. Но она никогда, ни за что не позволит себе отступить… Это значит — оказаться недостойной отца и слабее мужчин. Невозможно. Да и о чем разговор? Эбих Асаг никак не может быть прав.

— Ты! Был бы ты прав… и то я не оставила бы город и солдат. Не ты, эбих, а прежде всего я сама. Но ты не можешь быть прав… не можешь! и я способна доказать это.

Асаг смотрел на нее с прищуром. Задиристо. Почти нагло. Как сильный и драчливый мальчишка на сильную и драчливую девчонку. Быть не может! Эбих и правительница! Младший класс эдуббы! Но угадал верно, помет онагрий. Да. Будем драться. И ты получишь свое. И получишь как следует. За все эти дни. И за последнюю беседу — отдельно.

— Эбих… Ты и обычный воин из гутиев — кто сильнее?

— В хорошей настоящей драке я перережу глотку одному-двум. Если повезет.

— Мои девочки — вроде меня. Чуть послабее, чуть посильнее… Не важно. А я справлюсь с тобой, эбих. Хочешь на мечах? Или на копьях? Она чуть было не предложила кулачный бой, но вовремя опомнилась: да, какова была бы забава всему Баб-Алларуаду, когда двое старших людей города разобьют друг другу носы! Надо быть взрослее. А приятно было бы сойтись… с этим…

— Нет, Аннитум, с тобой драться я не буду.

— Чего ты боишься?

— Я не боюсь ни боли от тебя, ни смерти. Но я клялся еще Донату Барсу, а потом твоим братьям, что никогда не посмею поднять оружие на кого-нибудь из их семьи. Ты можешь зарезать меня, но не можешь битьсясомной.

— Ты будешь драться!

— Нет.

Тут она дала себе волю — съездила как следует по этой упрямой роже. О! Какое наслаждение! Давно правительница не испытывала такого простого, сильного и… и… правильного наслаждения. Пальцы и впрямь заныли. Хорошо, значит, съездила. Эбих утер кровь.

— Будешь.

— Нет.

Теперь весь двор смотрел на них.

Аннитум ткнула мечом в Асагову плоть — как раз в том месте, где ключица проходит у самого горла. Темная, почти черная капля скользнула вниз.

— Будешь.

Эбих медленно поднял руку, взялся тремя пальцами за лезвие и потянул его на себя. Металл углубился в его мясо, кровь брызнула на белую тунику. Асаг потащи л острие ниже, делая им разрез в собственной плоти.

— Нет.

— Будет шрам.

— Мне все равно.

Она почувствовала, что совершается нечто непотребное. Мужчина и женщина, обезумевшие от страсти…

или, может 6ьть, от безделья, могут предаваться таким играм. И женщина в ней хотела продолжения. А вот правительница — нет.

Аннитум выдернула меч до его пальцев.

— Хорошо. А с моими девочками клятва тебе не запрещает состязаться?

— Если прикажешь.

— Прикажу.

И она позвала Шанну — высокую, сухощавую, лучшую на мечах — лучше даже ее самой, хотя в этом Аннитум не признается никогда и скорее всего убьет человека, который посмеет произнести такое. Мысленно же правительница со вздохом добавила: еще, пожалуй, лучшая лучница… и плавает лучше всех… Довольно.

— Бой на мечах, эбих. До первого пореза. Шанну, выйди с ним на середину двора и научи вежливости. И помни: мне совсем не нужно, чтобы ты убила или покалечила его.