Чтение 18–й страницы книги ~Дети Барса~

Был Энкиду грузен, широк в плечах, велик чревом и чернобород. На голове волосы приняли подобие птичьего гнезда. Ладони и впрямь поросли шерстью. Но лицо — вполне человеческое, правильное, почти красивое. Да нет, просто красивое: пухлые капризные губы, прямой нос, высокий лоб и черные глаза, почти круглые, широко распахнутые, словно у кокетливой женщины, сочащиеся лукавством и силой.

— Меня послал к тебе царь Бал-Гаммаст. Чего ты хочешь?

— Во! Значит, верно. Людей моих поубивали, город мой отобрали, зверей моих пугают… теперь и женщин отвадили. Эй, ты! Зачем отвадили женщин? Совсем не идут ко мне. Зачем? Я давно не убиваю никого. Так. Давно. Вчера… сегодня утром… недавно… встретил у воды женщину… Она не хочет меня! Я говорю ей: «Зачем? Зачем ты не хочешь моей силы?» А она мне: «Царь у нас теперь другой, значит, и силе твоей полцены». Ой! Раньше так не было никогда. Давно. Я задумался. Долго думал. Я задумался. Она ушла… Я задумался. Я пошел за ней. Я пришел сюда. Дай мне сюда твоего царя. Мы побьемся, и я убью его. Или он убьет меня. Я задумался, я понял: царь должен быть один. Не один — на болоте, а другой — в городе, а вовсе один. И он владеет всем. Я понял. Где твой царь? Мы будет биться. Верно.

— А может, подстрелить тебя, как бешеную собаку? И дело с концом.

— Э! Э! Не получится. Не получится у тебя. Убегу, увернусь, найду хороших людей, веселых людей, буйных людей, все тут поразбиваю, всех изведу. Дай царя! Все решим скоро. Я понял.

Бал-Гаммаст вышел из-за спины тысячника. Он видел довольно.

— Я Царь.

— У! — отпрянул Энкиду. Мышцы у него на лице потекли бурной рекой. Вот запруда гнева, вот отмель удивления, а вот перекат досады… Люди так часто недооценивают искусство военного человека! Какой-нибудь мастер золотых дел, великий умелец, хранит семейные секреты, открытые еще прадедом. Вряд ли он когда-нибудь задумается о числе секретов, собранных старыми родами военной аристократии Царства — реддэм» А там бывает и по два десятка поколений воинов, и по три… Плохообученныйкопейщик стоит двух совершенно не обученных людей. Один хорошо обученный десятник стоит четырех копейщиков. А один потомственный реддэм, которого с трех лет набивали военной наукой изо дня в день, стоит доброй дюжины Десятников. Если бы люди обычные, земледельцы или, скажем, торговцы, представляли себе действительную мощь реддэм, то сторонились бы их как опаснейших чудовищ…

Бал-Гаммаст получил науку реддэм, урезанную на две трети. Сын царя воспитывался как правитель, а не как воин. Следовательно, он был чудовищем ровно на треть… Бал-Гаммаст не обладал ни изумительной выносливостью реддэм, ни их слабой восприимчивостью к боли, не ведал копейного боя и не владел искусством скорого заживления ран. При всем том он очень хорошо знал многое: меч, нож, топор, а более всего — искусство скорого и беспощадного боя без оружия.

Перед государем старого Урука высилась гора мышц, весом превосходившая его вдвое, а ростом в полтора раза. Эта гора по имени Энкиду дралась без особых перерывов с тех пор, как мятеж распростер свою тень над краем Полдня. Она, эта самая гора, славилась бесстрашием и буйным нравом.

Говорят, под Кишем Энкиду оторвал кисть руки копейщику, который попытался захватить его в плен…

Тем не менее Бал-Гаммасту было известно совершенно точно, что для победы над этой тушей, столь устрашающей на вид и столь неловкой в движениях, достаточно будет одного или двух правильных ударов.

«Творец, спаси меня от собственной гордыни. Отведи все недобрые случайности с моей дороги». Он подошел поближе к противнику.

— Балле! Государь! — с тревогой окликнул его Пратт.

— …Я принимаю твой вызов.

Энкиду почесал грудь и шумно вздохнул. Потоптался, глядя в сторону. Почесал правый бок.

— Так не годится. Нет, так худо. Вот ты — молодой и маленький, тебя убивать нехорошо. Ты детеныш… Пратт сдержанно хрюкнул за царской спиной.

— …Ну ты не трус, понятно. Люди твои видят: ты не трус. Да. Но я с тобой драться уже не хочу. Думал — ты могучий, я приду и порву могучего, и спляшу на его спине, и буду хохотать, и буду веселиться… Нет, ты маленький, плохо убивать детенышей.

— Я готов, Энкиду. Начинай же!

— Да зачем это! Дай бойца.

— Какого тебе бойца? Пришел, встал у моего горо-да… Так либо сдайся мирно, либо сражайся, Я не дам тебе уйти.

Энкиду посмотрел на него, как голодный волк, наверное, смотрит на лягушку. Убить нетрудно, но развеэтимбрюхо набьешь?

— Дай бойца вместо себя. Мне все равно, кого ты дашь. Дай большого, дай сильного, дай мохнатого, дай такого, чтоб рычал мне в лицо.

— В самый твой поганый пятачок… — вежливо подал голое Пратт.

— Вот! Дай этого! Сойдет и этот. Он сам хочет, чтобяего пришиб. Славный зверь, крепкий зверь! Хочу его сюда.

— Таких комаров, как ты, моя бабушка не один, десяток прихлопнула на своей заднице.

Энкиду угрожающе заревел. Только что он выглядел человек человеком, а тут сильно переменилось его лицо… морда?

«Нет, я не убью его. Нет, я не хочу его убивать. Он страшен, но не зол. Отец не убил бы такого. Детенышам, видишь ли, зла не желает…» Бал-Гаммаст отчетливо понимал, что за существо встретилось ему. Такие жили в мире изначальном, диком, едва-едва на шаг отличающемся от мира зверей и трав. Первая древнейшая эпоха была их домом, кое-кто еще помнил, наверное, как Творец, разгневавшись за некую провинность, выгнал старейших из своих садов и чертогов… Потом была эпоха тьмы, измельчания. Потом из океана тьмы вынырнул остро» Царства. Теперь и Царство дряхло; а вот родятся же такие… из иного времени. Отец как-то рассказывал о них…

Медведь и Энкиду продолжали переругиваться. Пратт — с нарочитой вялостью и безразличием в голове, а лугаль мятежников — хрипя и порыкивая. Нужно было делать дело.

Бал-Гаммаст рассчитал три скорых шага вперед, удар и последующий уход низом. Он всего-навсего прикоснулся одним пальцем к носу Энкиду. Тот завыл и отскочил назад. Руки его сами собой потянулись к глазам: этот удар вызывает град слез.

Тысячник растерянно следил за ними, не смея вмешиваться.

Бал-Гаммаст сделал еще один быстрый выпад. Он бил не совсем туда, куда надо, не совсем оттуда, откуда требуется, и далеко не с той силой, которую следовало приложить. Ему требовалось разозлить Энкиду, а не увечить его. И тот наконец рассвирепел всерьез. Бросился. Еще раз. И еще. Быстрее, чем должен был, по расчетам Бал-Гаммаста, но все-таки слишком медленно.

Царь уклонялся от ударов. Один или два раза подставился. Удары пришлись по предплечьям, вскользь.

Ему хотелось, чтобы горожане и воины видели их сражение, запомнили, как один царь одолевает другого, а потом рассказали об этом всем и каждому.

Он рискнул подставиться еще раз. Плечо. Вышло хуже. Кажется, содрана кожа. Ну и, наверное, довольно. Пора заканчивать представление Бал-Гаммаст, отыскивая наилучшую позицию, потанцевал ещё немного перед Энкиду, а потом ударил. После первого раза его противник застыл, не в силах пошевелить ни руками, ни ногами, но все-таки не упал, удержался. Куда Бал-Гаммаст бил во второй раз, не понял никто из наблюдавших за поединком. Разве что Пратт Медведь, да и тот больше догадывался, чем видел… Энкиду развернуло боком, пронесло не менее четырех шагов и швырнуло лицом в траву. Со стороны казалось, будто лугалю мятежников нанесен страшный, безжалостный, калечащий удар. И мэ его, должно быть, иссякла… На самом деле Бал-Гаммаст спас ему жизнь, пожертвовав двумя собственными вывихнутыми пальцами. Если бить правильно, то рука должна остаться цела, а душа противника неизбежно покинет тело. За ошибку, хоть и намеренную, всегда приходится платить…

«Плохо убивать детенышей…» — мрачно подумал Бал-Гаммаст. Энкиду неподвижно пролежал на земле сотню вдохов, или около того. Пратт смотрел на бывшего ученика своего с изумлением.

— Вот так-то, дедушка…

Наконец лугаль мятежников очнулся. К тому времени руки его были связаны кожаным ремешком. Впрочем, Энкиду и не думал сопротивляться. Он обвел глазами вокруг себя и жалобно застонал, круглые очи наполнились слезами. Весь он сделался тяжко-покорен, словно жеребец, которого только что укротили объездчики.

— Ты… — всхлипнул Энкиду, — все у меня отобрал. Проклятый ты, Царишко проклятый. Сильный, злой. Воли меня лишил, силу мою убавил… так плохо! Убей меня лучше. Что мне делать? Убей меня лучше. Убей меня!

— Нет.

Бал-Гаммаст вытащил у лучника из-за пояса нож, подошел и разрезал ремешок На руках Энкиду.

— Нет, убивать я тебя не стану.

Пратт вполголоса помянул драгоценную бабушкину задницу. Ему и так хватило сюрпризов на сегодняшний день.

— Ты — вольный человек, можешь уйти. От любой вины, какая бы ни отыскалась, я тебя освобождаю. Будешь разбойничать, так поймаю тебя и казню без пощады, помни об этом.Ты царем никогда не был, и сейчас ты не царь, не бери себе чужое звание, иначе будешь наказан. Если захочешь остаться со мной, то станешь мне товарищем и младшим братом. Я дам тебе службу по вкусу. Выбирай сейчас же.

…Вечером того же дня, после того как Энкиду чуть не задушил его в объятиях, лекарь ловко вправил вывихнутые пальцы, страх выветрился из глаз жены, переделано было много дел, а новообретенный младший брат, вымытый дочиста и переодетый,устроилсяспать на тростниковой циновке, отказавшись от иного ложа, так вот, вечером царь позвал к себе Пратта и пригласил прогуляться по саду.

— Знаешь ли, отчего я помиловал Энкиду?

— Балле, все его любят. Очень он… живой. Буянил он тут, буянил, а весь город не захотел дать ему укорот. Значит, он им нравится. Такие дела. Убивать таких нехорошо.

— Да, Медведь. Ты точно сказал. Халаша, говорят, ненавидели. Нарама боятся. А этот… не знаю, как сказать… Зверюшкин.

Тысячник гулко захохотал:

— Зверю-ушки-ин… Охо-хо-хо… скоти-и-на… на задних лапах… — А когда насмеялся вдоволь, добавил: — Я до смерти испугался за тебя, царь. Балле…

И тогда Бал-Гаммаст почувствовал, что рядом с ним стоит единственный настоящий друг, человек, которому можно доверять безраздельно. Он обнял Пратта за плечо.

— Анна подождет меня сегодня. Пусть немного подождет. Хочу выпить с тобой вина, Медведь. Пойдем, что ли?

Пошли. Чуть погодя Бал-Гаммаст добавил:

— А еще он мне понравился. Не злой, сильный.

— Скотина здоровая. Рогов с копытами ему не хватает И хвоста на жопу…* * *

…Он не успел спросить ее имени. А стража у входа в шатер почему-то посмела пропустить ее. Она задала вопрос:

— Ты ли тот самый Рат Дуган, по прозвищу Топор, который победил в сражении меж двух каналов, у старого Киша?

Он мог бы выбросить ее из шатра. Мог бы для начала хорошенько расспросить, кто она такая и зачем ворвалась к нему. Он многое мог бы, но вместо этого ответил:

— Победил государь, мое дело было — выстоять.

Между ними было три шага. Тонкая, тоньше воздуха, смелая, смелее пламени, быстрая, быстрее слова… девушка с браслетами плясуньи. Играет каждым шагом и каждым жестом. Глаза у нее необыкновенные… по ним было видно: сильная женская душа застыла в ожидании высокого. Да, застыла и все вокруг себя наполнила тревогой.

День иссякал в предсумеречном колодце.

— Мое имя Шадэа.

Она сделала шаг вперед и запела. Голос ее звучал прирученной медью:Когда над миром пепла,И глины, и болезней,Когда над миром боли,Беспамятства и смертиВлаадыкой станет холод,В тот день восстанет птицаИ воспарит высоко,Из пыли и забвеньяТогда восстанет птица,И запоет столь нежно,Как может петь лишь дева,Чье имя — чистота.Чье имя — чистота…

Шадэа сделала еще один шаг навстречу. Эбих почувствовал, как из его сердца улетучивается боль сданного Ура, великого старого Ура, оставленного алчным суммэрк… Он, Топор, не сумел удержать город и расстался с ним, как внезапно заболевшие люди расстаются с половиной жизни.Воскликнет дева-птица,И царства встрепенутся,И слово девы-птицы Над морем пронесется,А города и горыСклонятся перед ним.Покинут обгоревшиеИ старые знаменаПреданья утра мира,Восстав для новой службыВокруг шатра той девы,Чье имя — чистота.Чье имя — чистота….

Еще шаг — и она почти коснулась грудью его тела.

Лучшая армия Царства не первый месяц отбивается, отступает, сдерживает, а сама не может нанести губительный смертельный удар. Не будь ее — суммэрк затопили бы половину страны. Будь она сильнее, мятеж бы стих, пропал без остатка. Знает Творец, он, эбих Рат Дуган, сделал все возможное, все, что умел. Он отдавал одного своего за двух,за трех мятежников… Он бился в рядах копейщиков, когда некого было поставить в строй. Он получил рану от стрелы и еще одну — от копья. Большего не сделал бы никто.

Но как же тошно было ему отступать?

И вот пришла худенькая незнакомая женщина, а с нею — прощение за слабость и за все неудачи.У стягов соберутсяКнязья благочестивые.И светлолицых воиновДружины величавыеПоследней битвы радость,И славу, и молитву,И гимны, и хвалуДля Бога ВсеблагогоНад лугом будут петь.Их вестью о сраженьеТа дева одарила,Чье имя — чистота.Чье имя — чистота…

Ее дыхание соприкасалось с его дыханием. Смертная усталость покидала его тело и душу.

Эти сражения — еще не последние. В таблице его мэ, мэ эбиха по Творцову Дару, ещё не начертана последняя строка.К ним выйдет Вестник БогаВ плаще лазурно-львином,И будет плащ тот сотканИз пламени и неба,Любви и благородства,Из щедрости и чести,Из звуков рек и трав,В сады времен забытыхВелит вернуться ВестникВсем тем, кто встал под стягиПо слову юной девы,Чье имя — чистота.Чье имя — чистота…

Он положил руку на плечо Шадэа. Он испытал восхищение ею. Он доверился ей. Она приняла его руку.В сады из ПредначальяДавно пора вернуться.Сады из ПредначальяСоскучились по людям.К садам из ПредначальяЧерез долины тениТропой кровавой жатвыПроводит войско ВестникВ плаще лазурно-львином,И перед ним склонитсяВоинственная дева,Чье имя — чистота.Чье имя — чистота…[1]

Эбих и плясунья обнялись. Еще до полуночи они трижды выпили хмельную сикеру ложа.* * *

Ту ночь, утомительно жаркую, неестественно жаркую, как и весь сезон зноя солнечного крута 2509-го, Бал-Гаммаст вспоминал потом до последней черты. Столь темной и смутной была она, столь много плавало в предрассветном воздухе недоброй фиолетовой дымки, столь тих был тогда ветер — почти мертв, даже пламя в светильниках ничуть не колебалось…

Он проснулся от неприятного, резко-кислого привкуса во рту. В первый миг ему показалось, будто на противоположной стене выступила кровь. Но нет — просто тень, причудливо играющая, выбрасывающая тонкие черные корни вокруг себя, как нависает тонкими воздушными корнями над болотами и заросшими каналами одно дикое растение. Просто тень…

До его слуха донеслись сдавленные стоны. Кому-то, как видно, зажимали рот, не давая кричать.

Царь встал с ложа, покинув супругу, быстро оделся и вышел, взяв с собой длинный бронзовый нож. На лестнице он столкнулся с дежурным сотником-реддэм и двумя копейщиками: не одного его всполошили эти странные звуки. Про себя Бал-Гаммаст отметил: очень хорошо! Хуже было бы увидеть полный покой стражи… Вместе они быстро отыскали источник шума.

Энкиду катался по циновке, сжав голову руками, кусал губы, шипел, стонал, жалобно всхлипывал, бранился в четверть голоса.

Кислый привкус усилился.

Бал-Гаммаст отослал солдат, поручив сотнику найти Мескана и привести его сюда. А сам сел рядом и притянул к себе за плечи Энкиду. Курчавую его голову положил себе наколени. Темень, кажется, концентрировалась вокруг тела Энкиду, клочьями стояла в его бороде, плавала в волосах… Бал-Гаммаст погладил его. Энкиду как будто стало чуть легче, он уже не калечил собственные губы.

— У-у… у-у… не отпускает, проклятая…

— Кто?

— У-у… баба проклятая… что я ей сделал? Бо-ольно…

— Сейчас придет Мескан, он поможет.

— Оох… Я… не могу просто так быть с тобой… быть… у тебя… тут.

— Почему, Энкиду? Разве плохо я с тобой обращаюсь? Разве ты не товарищ мне?

— Оох, не-ет… Ты… все хорошо делаешь… Ты… хороший… До тебя… давно… месяц назад… или солнечный круг назад… давно… я был простой человек. Потом пришла женщина…черная», страшная… именем Иннин… то ли Иштар. Она… делала… оох… со мной… что хотела. Давала силу, лишала силы, заставляла служить… как онагра… а то заставляла всех служить мне… Она меня сделала царем… ну… извини.» я не хотел… я не хотел…

— Она заставила тебя?

— Ну да-а… Бо-ольно… все тело ло-омит… все мышцы кру-утит… Ох как худо мне, Балле, до чего же мне ху-удо… Она… мучила меня, а я не соглаша-ался… Она… показала мне…Во-от… говорит… твой мир. Во-от, говорит… солнце, вода, трава, люди… А во-от настоящий… мир. Это Мир Тене-ей… туда все приходят… когда упадет последняя капля мэ… На-а… говорит… смотри… какая тоненькая стеночка между ни-ими… оох… а! Я… видел: тонкая… стеночка… прозрачная… а там… за не-ей… жуть… вот… возьми… жука, возьми паука… стрекозу… волка… еще морское… не пойми что-о… и глаза… косые, огромные., лапы, жала, разные… тонкие палочки… шипы… все перемешано… так что у одного — от другого… не знаю, как рассказать… и все оно друг друга гложет… оох… я… испугался очень, я согласился. Лишь бы выжить там — когда помру-у… Она… тогда… вырвала клок тьмыоттудаи сунула… прямо в меня. Это… сейчас болит… везде.

— Она здесь, рядом?

— Я не зна-аю… Что-то рядом. Тянет из меня… жилы. Я хочу уйти. Выйду в поле…позвать к себе все лихое… дикое… сильное… живое… пусть соберется… я умру… но больно мне не будет…

— Никуда ты не пойдешь. Я не отпускаю тебя. Лежи. Как раз Мескан пришел.

Вместе с урукским первосвященником явился старик, прозорливый священствующий из столицы. Бал-Гаммаст рассказал им обо всем услышанном. Мескан кивнул старику:

— Давай, Халлан…

Тот приблизился, встал над телом Энкиду и настороженно застыл, как будто прислушивался к едва различимому голосу.

— Не могу понять… Дайте огня.

Слуги принесли два масляных светильника.

— Держите… у самого лица. У самого лица моего, да.

Слуги подняли светильники, и Халлан зашептал молитвы, прося себе помощи, а всем, кто стоял рядом с ним, — милосердия. Пламя, не трепеща, ровно устремлялось вверх, глаза Халлана застыли, Энкиду в ужасе перестал стонать. Бал-Гаммаст вполголоса велел принести воды: привкус во рту сделался нестерпимым. Халлан все молчал. Сделав два или три глотка, царь наполнился тревогой. Опасность. Кто-то или что-то желало предупредить его. Он почти услышал слова предостережения; не разобрал в точности, но одной интонации хватило. Он глянул в окно. В пору нисходящего уллулта рассвет долго набирает силу. До него, пожалуй, не менее стражи… Бал-Гаммаст вышел и распорядился, чтобы Пратт до восхода солнца поднял гарнизон, отправил его на стены, три сотни бойцов привел к самому дворцу, да все бы сделал тихо, без шума и неразберихи. Бал-Гаммасту очень не хотелось покидать комнату Энкиду, но он рассудил так: «Люди Храма пускай делают свое дело, а я займусь своим». Подумав еще немного, он вызвал второго священствующего и приказал ему выйти к городским, воротам — тем, которые со стороны Ура Затем отыскал давешнего сотника, командовавшего стражей, и велел всех, кто явится с вестями, пропускать к нему скоро, без церемоний, но только под охраной и предварительно отобрав оружие. Если потребуется его, царя, разбудить, значит, пускай будят, не стоит медлить.

Затем его кликнул Мескан. Что?

— Отец мой и государь! Нет в помине никакой Иштар, Халлан видел ее раньше и узнал бы. Но на Полдень от города, может быть в одном дневном переходе, какая-то темная туча.

— При чем здесь Энкиду?

— Он… меченый. Мир Теней поставил на нем свое клеймо. Если Энкиду захочет, именем Творца его можно очистить от подобной скверны. Но это… как глубокий рубец — остается на всю жизнь. Очистившись, он все равно будет страдать, ему придется терпеть боль и ужас в разных обстоятельствах. Особенно если неподалеку от него окажутся некоторые магические существа.

Раздосадованный, Бал-Гаммаст церемонно задал вопрос:

— Сын мой Мескан! Ужели дневной переход, по-твоему, соответствует слову «неподалеку»?

— Государь! Это беспокоит меня больше всего. Там… нечто сильное и опасное. Оно способно дотягиваться до Энкиду, быть может не желая того…

— Я понял тебя. Ты сможешь очистить Энкиду?

— Это совсем не сложно. Жаль, я не знал раньше…

— Так сделай это сейчас! На рассвете ты мне понадобишься. Будь у меня.

Мескан склонился перед ним.

— И вот еще что… Когда закончишь, дай Энкиду вина. Немного. Чтобы утешился, но не напился.

— Я понял тебя, государь.

Бал-Гаммаст отправился досыпать. Он чувствовал: новый день потребует от него свежей головы.Надовыспаться.

А смутная ночь с 16-го на 17-е уллулта тянулась и тянулась.

…Он видел все тот же дом, великий светлый дом на острове, но сейчас Бал-Гаммаст не двигался к воротам, а удалялся от них. Дом уходил всё дальше и дальше, уплывал остров, и темное море бесилось у его берегов. Валы поднимались, кажется, к самым тучам, ветер срывал с них пенные шапки. Вода, закипая, билась на отмелях и остервенело бросалась на берег. Иной раз ей удавалось выгрызть целую скалу…

О! Вот рухнул каменный щит, и под ним обнажилась глина, испятнанная множеством дыр и пещер. Остров разрушался все быстрее и быстрее. Горы падали вниз, люди, заламывая руки, носились по остаткам своих владений, деревья кланялись под гнетом урагана. Корявые руки молний нещадно били по крыше дома.

Вот над морем высится уже не остров, а лишь колоссальный глиняный столб с домом наверху. Вода, кажется, на миг прекращает свой неистовый натиск, но затем обрушивается с новой силой, удвоенной, утроенной, удесятеренной… Даже сквозь рык урагана и гневные крики волн слышно, как столб подламывается с ужасающим треском. Водяной взрыв поднимается к небу. Тьма застилает глаза Бал-Гаммасту. Все кончено.

Все кончено?

Шторм утихает. Море больше не ярится. Вместо безвременной тьмы над ровной поверхностью пучины встает робкий сероватый день. Бал-Гаммаст слышит тонкую музыку флейт. Она становится все громче и громче. Звучит, кажется, все: море, солнце над ним, свод небес и… корабли, во все стороны расходящиеся от места гибели острова. Было б темно, не было б и самого начала дня, и солнце светило бы тусклее луны, однако от каждого из кораблей исходит свет, яркий, сильный, легко рассеивающий мглу над волнами.

Бал-Гаммаст чувствует, что сам он парит как птица высоко над флотилией. Под ним плещут веселые флаги. И он же — на каждом корабле. Отчего — так? Отчего не может он собрать всех воедино, направить в одну сторону? Отчего все дальше расходятся корабли на поиски новой земли? Бал-Гаммаст напрягает волю, пытаясь повернуть маленькие островки света друг к другу, но ничего не выходит. Музыка мешает ему. И в конце концов он и сам покоряетеся этой музыке, и летит с нею, и растворяется в ней… Иная рука, иная воля позаботится и о нем самом, и о кораблях, и о моряках, и о частицах светлого дома, сохраненных капитанами. Суждено ли им собраться когда-нибу…

— Ты велел будить без рассуждений, Балле! Вот и вставай! — рычит ему в ухо Пратт.

За окнами рассвет. Бал-Гаммаст проспал без малого стражу.

— Встаю, Медведь… — и, пока не забыл, — сегодня дежурил сотник…

— …Дорт из столицы.

— Присмотрись к нему. Дельный человек. Что-то я в нем вижу… А теперь выйдите отсюда все.

Анна спала, не чуя никаких угроз, и шум ее ничуть не потревожил. Бал-Гаммаст поцеловал ее в плечо.

— Я вернусь к вечеру, моя любимая. В крайнем случае — завтра.* * *

— …Сколько их? Где они? Ответил Пратт.

— Из всего дозорного десятка уцелели два человека. Теперь нас ждут, Балле. Всего примерно шесть сотен бойцов или, может быть, семь, но не больше. В основном — суммэрк. Десяток колесниц. Один из каждой дюжины — лучник. По виду — опытные головорезы, та еще падаль ходячая. Ко в целом все это мусор, Балле. Это помет. Они никогда не бились вместе. Они опасные, кусачие… бараны.

— Мы можем вывести в поле столько же бойцов, Медведь, луков у нас больше. И опыта больше тоже у нас. Еще останется достаточно сил для охраны города… Что? Что у тебя срожей? Ну?

— Там, с ними, — кошмар. Не знаю, как назвать. Урод.

— Я знаю… — вмешался Мескан.

— Что это такое? Насколько опасно?

— Очень опасно, государь. Это тварь из Мира Теней, лишенная пола, лишенная души, лишенная жалости. Ее… его… зовут Хумава. Жгущий ужас. Последний разэтоявлялось при царице Гарад, и его натиску следует приписать падение города Аталата, разграбленного и разрушенного. Помнят и другое его явление — при Бал-Адэне Великом. Тогда его отогнали с легкостью, но ведь то была эпоха Цветущего Царства… Другое дело сейчас…

Неожиданно Мескан утратил все свое хладнокровие. Он закрыл лицо руками и зарыдал. Плечи его сотрясались, сам он согнулся и никак не мог унять плача.

— Да что с тобой? Мескан!

— Моя бабушка… — начал было Медведь, но царь оборвал его:

— Не сейчас, Пратт… Мескан!

— Чем провинилась эта земля, Творец? В чем она виновата? Возьми меня, возьми нас всех, только… останови… останови все это! Земля… гибнет… Зачем, Творец! Сжалься над нами! Я люблю тебя, не мучай же ты их всех! Пожалуйста! Я не могу остановить это… Скольких еще убьют! Я не. — я не могу… Останови… ты! — Он всхлипнул. — Государь, может быть… тогда… по дороге в Урук… совершена ошибка…

Бал-Гаммаст подошел к нему, взял за плечи, приподнял и как следует встряхнул пару раз.

— Нет, Мескан. Прекрати! Мне нужна твоя помощь. Плач прервался. Однако лицо первосвященника урукского оставалось мрачным.

— Все пропало, государь. Я… легко докажу, что нам не выдержать… его нападения.

— Да я и слушать тебе не стану! Помоги мне победить! Этот город не должен пасть!

— Нам осталось… только оплакивать его злосчастную судьбу…

— Так. Я, царь и сын царя, приказываю тебе: на колени!

Мескан растерянно улыбнулся.

— Но… государь…

Бал-Гаммаст схватил его за шею и рывком швырнул на колени.

— А теперь — рылом в пол! Живо!

— Я не…

Бал-Гаммаст помог ему ногой. Потом поставил ступню на затылок.