Чтение 12–й страницы книги ~Освободитель~

– В результате столкновения с контрреволюцией?

– Так точно.

– Это лучше. Давайте рапорт.

А заместитель командира взвода старший сержант Мельник получил медаль за смелые и решительные действия при отражении налета. Про него даже в газетах писали.

«Полет»

Район города Кошице

Начало сентября 1968 года

Еще в самые первые дни освобождения, когда перемещение войск происходило почти непрерывно, наш батальон остановился ночью у какого-то совсем небольшого городка с маленьким заводиком. Батальон ночевал прямо в поле у городка с соблюдением всех мер предосторожности, выставив боевое охранение и подвижные патрули.

Утром выяснилось весьма неприятное обстоятельство. Заводик оказался не просто заводиком, а спиртзаводиком. Я еще вечером унюхал этот особый запах, стоявший над всей округой, да и другие офицеры не могли его не заметить. Но за минувший день все так устали, что немедленно уснули, как только представилась возможность.

А солдатики наши не спали и времени даром не теряли. Спиртзавод, как и все другие заводы Чехословакии, в те дни был остановлен. Но местные жители, не без умысла, конечно, ночью нашим солдатам путь на завод указали, ворота гостеприимно открыли и показали, как открыть соответствующие краны.

К утру все до единого солдата в батальоне были пьяными. Надо отдать им должное, никто не напился здорово. Каждый понимал, что до полевого трибунала – один шаг, а полевой трибунал работает по законам военного времени. Так что все солдаты были не пьяными, а выпивши, навеселе, под хмельком.

Командир батальона немедленно вывел всю колонну из этого проклятого места, оповестил вышестоящее командование о спиртзаводе, который был немедленно взят под особый контроль. На ближайшем привале был произведен грандиозный обыск. Оказалось, что все емкости, буквально любые предметы, которые могут содержать жидкость, были наполнены спиртом: все фляги, канистры, котелки, даже грелки в батальонном подвижном медпункте. Весь обнаруженный спирт был безжалостно вылит на дорогу. Все офицеры батальона были посажены вместо водителей боевых машин. И колонна тронулась. Офицеров, конечно, не хватило на все машины, и оттого многие бронетранспортеры шли по освобожденной стране слегка покачиваясь.

Уже к обеду все солдаты пришли в себя. Следующую ночь батальон провел в поле вдали от населенных пунктов. С утра мы почувствовали неладное. У большинства солдат глаза блестели, как масляные. Никто из них не был пьян, но каждый из них, несомненно, слегка выпил. Мы произвели обыск, каких еще не бывало, но ничего не нашли. В принципе ничего плохого в том, что солдаты понемногу выпивают, не было. Попробуй найди в советских уставах какое-нибудь запрещение на этот счет. И нельзя подобных запрещений вуставы вносить, ибо в боевой обстановке солдатам просто положено выпивать для храбрости.

Проблема заключалась в том, что обстановка была почти боевая, но приходилось выполнять чисто дипломатическую функцию: разгонять людей, не желающих освобождаться. А с нашим запахом этим заниматься как-то не совсем удобно. Если вражья пропаганда дознается, что 400 советских солдат выполняют свою благородную миссию под влиянием Бахуса, может получиться мировой скандал.

На следующее утро история повторилась, и на следующее – вновь.

Случилось так, что вся агентура ГБ и партии оказалась вовлеченной в общее дело, и местонахождение чудесного источника не выдавала. В Чехословакии, кстати, все они, слуги ГБ и партии, хвосты прижали и строчить рапорта совсем не спешили. Еще бы, все вокруг вооружены, нечаянно и застрелить могут или ночью танком сонного раздавить, по ошибке. Такая практика процветала повсеместно. Счеты сводили быстро, несмотря на разницу языков и интересов.

Командир батальона тоже не спешил докладывать о происходящем. Доложишь – на себя же беду накличешь. Он предпочитал искать сам, привлекая к поискам спирта всех офицеров батальона.

Было ясно, что запасы спирта в батальоне огромны: каждое утро минимум по солдатской кружке на каждого из 400 солдат. Батальон менял свое положение постоянно. Значит, спирт не в лесу, не в земле зарыт, а движется с нами. В наших машинах. А где? Мы обследовали все. Миллиметр за миллиметром. Даже проверили, не залит ли спирт в шины бронетранспортеров. Но и там его не было.

Если бы ежедневное пьянство происходило в одной моей роте, то мне бы грозили серьезные неприятности. Но это происходило и в соседних ротах. Поэтому я был спокоен. Вопрос о спирте волновал меня чисто теоретически: где же он, черт его побери, может быть спрятан?

Я совершенно категорически принял решение спирт найти. Чего бы мне это ни стоило. Чем бы ни пришлось пожертвовать. А жертвовать я мог всего лишь одной вещью, золотыми часами «Полет». Это была единственная дорогая вещь у меня. А что у советского лейтенанта может быть, кроме часов и расчески?

Часы были просто великолепные, и я давно приметил, что один из радистов взвода связи на мои часы поглядывал с немалым интересом. Не знаю почему, но этого радиста я считал жадным человеком, хотя почти и не знал его.

Во время обеда, когда вокруг полевого узла связи решительно никого не было, а радист, я это знал, дежурил внутри, причем один, я зашел на узел связи. Для командира роты посещение батальонного узла связи дело совершенно естественное.

Молча я снял с руки часы и протянул ему. Он смотрел на часы, не решаясь их взять, ожидая, что я потребую взамен. Как радист он, конечно, немного говорил по-русски. Без этого в связь не берут.

– Мне спирт нужен, – я запрокинул голову назад, – имитируя то, как люди пьют спиртное. – Понимаешь, спирт. – Я пощелкал себя по горлу, показывая, как он булькает.

Он закивал головой. Мусульманин, а ведь понимает. И, видимо, каждый день вместе со всеми принимает лечебный напиток.

– Десять литров, понимаешь, – я показал десять пальцев. – Десять.

Он быстро взял часы и сказал: «Вэчэр».

– Нет, – сказал я, – мне сейчас надо.

Он покрутил часы в руках и нехотя вернул их мне: сейчас нельзя.

Я положил часы в свой карман и медленно пошел к выходу, но у самой двери резко обернулся. Солдат с величайшим сожалением смотрел мне вслед. Я быстро достал часы и сунул ему в руку:

– Я сам возьму.

Он кивнул. Быстро замотал часы в носовой платок, сунул за голенище сапога и тут же шепнул мне на ухо одно всего лишь слово.

Я ненавидел его. И все же я еще перед тем, как зайти на узел связи, дал себе слово никому, включая командира батальона, не рассказывать о том, как я нашел спирт. Чтобы не раскрыть его, я не побежал в штаб батальона немедленно, а выждал несколько часов. И лишь к вечеру постучал в командирскую машину. Комбат сидел в величайшем унынии.

– Товарищ подполковник, не желаете ли выпить со мной по кружечке спирта? – С моей стороны это было величайшим хамством. Но он, конечно, простил меня.

– Где? – взревел он и, вскочив с кресла, больно ударился головой о броневую крышу. – Где, твою мать?

Я улыбнулся:

– В радиаторах.

Каждый бронетранспортер имеет по два двигателя и так как они работают в исключительно тяжелых условиях, то каждый двигатель имеет очень развитую жидкостную систему охлаждения с емкими радиаторами, которые в летнее время заполняются просто чистой водой. Солдаты слили всю воду из радиаторов всех машин батальона и заполнили их спиртом. Пили они его по вечерам, залезая под машины якобы для обслуживания и ремонта.

Командир батальона немедленно построил батальон и затем лично сам пошел вдоль колонны, открывая в каждой машине сливные краны. Осенний лес быстро наполнялся чудесным ароматом.

А еще через день радиста, открывшего общую тайну, нашли избитого почти до смерти в кустах возле узла связи. Его срочно увезли в госпиталь, объяснив медикам, что пострадал он при встрече с контрреволюцией.

А еще через несколько дней, когда другие события заставили забыть злосчастный образ радиста, ко мне подошел другой радист и протянул мне мои золотые часы «Полет».

– Товарищ лейтенант, это ваши часы?

– Э… – сказал я. – Вообще-то мои. Спасибо. А где вы их нашли?

– Один из нас, видимо, их украл у вас.

– И за это вы так зверски его обработали?

Он внимательно посмотрел мне в глаза.

– И за это тоже.

Проводы освободителей

Кошице – Прага

Сентябрь 1968 года

Тревогу объявили в пять утра.

Холод в лесу собачий. Спать бы да спать, уткнув нос в воротник шинели. Я медленно выполз из-под теплой шинели – в голове шумело после вечернего веселья. Ни одна живая душа во всей роте и ухом не повела на сигнал тревоги. Всего за один месяц дисциплина пала до катастрофического уровня.

Я извлек из глубин своей памяти специально приготовленную для подобного случая тираду и тихо, без особой злобы, проговорил ее на ухо старшине роты, который норовилприкинуться спящим. Старшина мгновенно вскочил: не то чтобы испугался моих угроз. Нет. Просто фраза была затейливой.

Старшина пошел вдоль рядов спящих солдат и сержантов, толкая их носком сапога и покрывая матом.

Когда меня будят на рассвете после ночи в холодном лесу, я всегда становлюсь очень злым. Не знаю почему. В глотке моей скапливались самые грязные ругательства, и я посматривал по сторонам, на чью бы голову их высыпать. Но встретившись глазами с первым попавшимся солдатом, я сдержался. В глазах его было, пожалуй, больше злобы, чем в моих. Грязный, небритый, нестриженый, много недель не видавший горячей воды, автомат через плечо и полные подсумки патронов. Поди задень его сейчас – убьет не задумываясь.

Офицеров собрали на совещание. Начальник штаба полка объявил боевой приказ, согласно которому наша дивизия срочно передавалась из 38-й армии Прикарпатского фронтав 20-ю гвардейскую армию Центрального фронта. Нам предстояло совершить многосоткилометровый марш через всю страну и к вечеру развернуться севернее Праги для прикрытия войск 20-й гвардейской армии. Всю гусеничную технику: танки, тягачи, тяжелые бронетранспортеры – было приказано оставить на месте, а двигаться налегке, используя только колесные машины.

Приказ был совершенно непонятен, в том числе и начальнику штаба, получившему его свыше. Но времени на дискуссии не было. Колонны вытянули быстро, сигнал готовности – белые флажки начали появляться над командирскими люками (радиосвязь при перемещениях войск запрещена). Наконец, белые флажки появились над всеми машинами. Сигнальщик головной машины покрутил флажком над головой и четко указал на Запад. Мы снова двинулись в неизвестность.

Тем для тревожных раздумий было достаточно. Если силу танков принять за единицу, то в сравнении с этим мотопехота – ноль. Но именно тот ноль, который из единицы делает десятку. Танки и мотопехота во взаимодействии – несокрушимая сила. Сейчас мы на бешеной скорости неслись на наших «гробах на колесах» по стране, бросив свои танки. Без них, без этой единицы, мы превращались в ноль, хотя и очень большой. Возникал вопрос, кому и зачем это нужно. Более того, мы шли без гусеничных тягачей, то есть без артиллерии. И это окончательно убеждало нас в том, что мы идем не на войну. Тогда куда и зачем? Неужели в районе Праги наших войск недостаточно?

Во время коротких привалов, когда солдаты дозаправляли машины и проверяли их, офицеры, собравшись в кружок, делились худшими своими опасениями. Еще никто из нас не решился произнести вслух страшный диагноз, но в воздухе уже висели два жутких слова «разложение войск».

Ах, если бы чехи стреляли!

В наших полках, особенно прибывших из Прикарпатья, в то время было много офицеров, побывавших в Венгрии в 56-м году. Но ни один из ветеранов не видел в Венгрии и намеков на разложение, которое началось теперь. За освобождение Венгрии Советская Армия платила кровью. В Чехословакии цена была выше. Мы платили разложением. Дело в том,что когда по тебе стреляют, ситуация упрощается до предела. Думать не приходится. Задумавшихся убивают первыми.

В первые дни в Чехословакии все так и шло: они в нас помидорами, мы – из автоматов в воздух. Но очень скоро все изменилось. Была ли это продуманная тактика или стихийное явление, но народ стал к нам относиться совсем по-другому. Мягче. А вот к этому наша армия, выросшая в тепличной изоляции от всего мира, была не готова. Было взаимное, исключительно опасное сближение населения и солдат. С одной стороны, население Чехословакии вдруг поняло, что подавляющая масса наших солдат и понятия не имеет,где и почему они находятся. И среди населения, особенно сельского, к нашим солдатам проявлялось чувство какого-то непонятного нам сострадания и жалости. Отсутствие враждебности в отношении простых солдат породило в солдатской массе недоверие к нашей официальной пропаганде, ибо что-то не стыковалось. Теория противоречила практике. С другой стороны, среди солдат с невиданной быстротой начало распространяться мнение о том, что контрреволюция есть явление положительное, которое жизненный уровень народа повышает. Солдатам совсем было неясно, зачем нужно силой опускать такую красивую страну до состояния нищеты, в которой живем мы. Особенно это чувство было сильным среди советских солдат, пришедших в Чехословакию из ГДР. Дело в том, что эти отборные соединения укомплектованы в большинстве своем русскими солдатами. А русский народ в СССР снабжают, по крайней мере, в два раза хуже, чем мой, украинский народ, во много раз хуже, чем народы Средней Азии и Кавказа. Голодные бунты, как Новочеркасский, возникают именно среди русских, а не среди народов Кавказа, где чуть ли не каждая третья семья имеет собственный автомобиль.

В наших дивизиях второго эшелона, укомплектованных в основном солдатами кавказских и азиатских республик, брожение только начиналось, в то время как в дивизиях первого эшелона, прибывших из ГСВГ, оно зашло катастрофически далеко. Ибо именно для русских контраст в жизненном уровне Чехословакии и СССР был особенно разительным, и именно этим солдатам было непонятно, зачем же такой порядок нужно разрушать. Сказывались, конечно, и общность славянских языков, а также то, что в дивизиях первого эшелона все могли объясняться между собой и делиться впечатлениями, а в дивизиях второго эшелона все нации и языки были преднамеренно перемешаны, и оттого дискуссия не могла разгореться.

Мы прибыли в назначенный район глубокой ночью. Наши предположения (самые худшие) полностью оправдались. Наша задача заключалась не в том, чтобы остановить западные танки, и не в том, чтобы разгонять буйствующую контрреволюцию, а чтобы в случае необходимости нейтрализовать русских солдат, которых увозили из Чехословакии.

20-я гвардейская армия постоянно базируется в ГДР в районе Бернау, прямо у Берлина. В абсолютной изоляции, конечно. В ее дивизиях у меня было много однокашников из Харьковского танкового училища. Армия эта одна из лучших во всей Группе Советских войск в Германии. Она первой вошла в Прагу. И вот теперь она первой из Чехословакии уходила. Странный это был выход. Знамена, штабы и большая часть старших офицеров вернулись в ГДР. Часть боевой техники была отправлена туда же. Немедленно из Прибалтики были направлены в 20-ю гвардейскую десятки тысяч свежих солдат и офицеров. И все стало на свои места. Вроде армия никуда и не уходила. Но большая часть солдат и молодых офицеров этой армии прямо из Чехословакии попали на китайскую границу на перевоспитание. И гнали освободителей к эшелонам, как арестантов, а мы их охраняли.

А из Союза шли уже новые эшелоны с молодыми солдатами, которым предстояло постоянно служить в Чехословакии. Этих с самого первого дня размещали за высокими заборами. Печальный опыт освобождения был учтен. Все мы сознавали, что на ближайшее десятилетие, что бы в мире ни случилось, послать нас в страну с более высоким жизненным уровнем никто не решится.

Земля родная

Район города Мукачево

12октября 1968 года

Наши дивизии, выходившие из Чехословакии, напоминали остатки разбитой армии, уходящей от преследования после сокрушительного поражения. Мог ли какой офицер без боли смотреть на бесконечные колонны грязных танков, искалеченных варварской эксплуатацией, лишенных в течение многих месяцев человеческой заботы и ласки. Поредели наши полки. Многие взводы и роты в полном составе еще в Чехословакии сводили в маршевые батальоны и гнали на китайскую границу. Солдат, которым оставалось служить по несколько месяцев, досрочно разгоняли по домам. В экипажах часто оставалось по одному водителю, и никого больше.

Родина встречала нас оркестрами и тут же направляла всех целыми полками в полевые лагеря, огороженные проволочными заборами. То ли чумными нас считали, то ли прокаженными. Незнакомые инженеры быстро осматривали боевую технику и на ходу определяли: средний ремонт, на слом, на слом, на слом.

А нас так же быстро осматривали врачи: годен, годен, годен. А еще какие-то люди судорожно копались в наших делах и так же быстро выносили резолюции: китайская граница, китайская граница, китайская граница.

Но вдруг привычный ритм был нарушен. Поредевший полк построили вдоль широкой лесной просеки, которая была центральной дорогой нашего военно-тюремного лагеря. Начальник штаба полка нудно читает приказы министра, командующего округом, командующего армией. Потом неожиданно конвой вывел на середину и поставил перед строем какого-то парня. На вид ему было лет 20. Меня поразило то, что он был почему-то босиком. В том году в Карпатах стояла необычно теплая тихая осень. И все же то была осень, а онстоял босиком.

По его виду трудно было понять, солдат он или не солдат. Брюки на нем были солдатские, но вместо гимнастерки – широкая крестьянская рубаха. Он стоял правым боком к развернутому строю полка и смотрел куда-то вдаль на синие вершины Карпат близорукими своими глазами. В левой руке он держал солдатский котелок, а правая прижимала к груди какой-то матерчатый сверток, что-то завернутое в тряпицу и видимо ему очень дорогое.

Начальник штаба полка отчетливо и внятно читал бумагу о похождениях нашего героя. Призвали его на службу год тому назад. Во время подготовки к освобождению он решил использовать ситуацию для перехода на Запад. Но во время перетасовок он попал в одну из «диких дивизий», которые в Чехословакию не входили. И тогда он, захватив автомат, ушел в горы и несколько раз пытался прорваться через границу. Три месяца он провел в горах, но потом голод выгнал его к людям, и он добровольно сдался. Теперь он должен был быть наказан. В мирное время таких, как он, наказывают в укромных местах. Но сейчас мы жили по законам войны, и так как его «дикую дивизию» уже разогнали за ненадобностью, он будет наказан перед строем нашего полка.

Пока начальник штаба завершал чтение приговора, к дезертиру сзади медленно приближался палач, невысокий, очень плотный майор ГБ в мягких сапогах с короткими голенищами на толстых икрах.

Я никогда не видел своими глазами смертной казни и представлял ее совершенно не так: темный подвал, слой опилок на полу, мрачные своды, лучик света. В жизни все наоборот: лесная просека, застланная роскошным ковром багряных листьев, золотые паутинки, хрустальный звон горного водопада и необозримая лесная даль, залитая прощальным теплом осеннего солнца.

Действие разворачивалось перед нами, как на сцене, как в спектакле, когда весь зал, закусив губы и впившись ногтями в ручки кресел, молча следит за тем, как смерть, мягко ступая, медленно сзади приближается к своей жертве. И все ее видят, кроме того, кому суждено погибнуть. Врут, наверное, люди, что приближение смерти можно почувствовать. Ничего наш солдатик не чувствовал. Стоял он и молча слушал, а может быть и не слушал, слова приговора. Ясно было одно: у него и помысла не было такого, что его могут приговорить к высшей мере. И уж, конечно, он и подозревать не мог того, что приговор приведут в исполнение прямо по его объявлению.

Сейчас, много лет спустя, я мог бы изобрести какие-нибудь благородные чувства, переживаемые мной, но в тот момент не было таких чувств во мне. Я стоял и, как сотни других, смотрел на солдата и крадущегося палача и думал о том, обернется солдат или нет, и если обернется и увидит палача с пистолетом, будет ли палач стрелять немедленно или нет.

Начальник штаба набрал полные легкие воздуха и звонко и торжественно, как правительственное сообщение о запуске первого космонавта, отчеканил заключительную фразу:

– ИМЕНЕМ СОЮЗА…

Палач плавно отвел затвор пистолета и так же плавно, чтобы не щелкнул, отпустил его обратно…

– …СОВЕТСКИХ…

Палач, ступая мягко, как кот, сделал еще два шага и расставил широко ноги для устойчивости. Теперь он стоял в одном метре от несчастного. Казалось, тот должен был услышать дыхание палача. Но солдат этого не услышал, не почувствовал…

– …СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ…

Палач вытянул правую руку с пистолетом вперед, почти касаясь дульным срезом затылка солдата…

– …РЕСПУБЛИК…

Палач левой рукой сжал запястье своей правой руки для большей устойчивости пистолета…

– …ПРИГОВОРИЛ…

Жуткий хруст одиночного выстрела стегнул меня кнутом вдоль спины. Я сжался весь. Я зажмурил глаза, как от невыносимой боли, но тут же их открыл.

Убитый солдат резко выбросил обе руки над головой и, совершая последний в своей короткой жизни невероятный прыжок вверх, как бы пытаясь ухватиться за облака, запрокинул голову назад так, как этого не может сделать еще живой человек. Наверное в этот самый последний момент его уже мертвые глаза встретились со спокойным взглядомпроницательных голубых глаз палача. А эхо выстрела медленно покатилось к далекой лесистой гряде и, расколовшись об нее, залаяло.

Тело солдата падало медленно-медленно, как кленовый лист в тихий осенний день. Палач так же медленно отступил на шаг в сторону, уступая место падающему телу.

– …к высшей мере наказания… – тихо закончил чтение начальник штаба.

Палач ловко извлек магазин из рукоятки пистолета, рывком передернул затвор, выбрасывая из патронника не понадобившийся второй патрон. К убитому бегом приближалась похоронная команда: пятеро солдат с лопатами и куском брезента.

А он лежал у наших ног, устремив свой немигающий взгляд в бездонное небо.

Заключение

А вы когда-нибудь были знакомы с человеком в период его жизни между смертным приговором и казнью? Если нет, то знакомьтесь, я – один из таких людей.

Я больше не освободитель. Не для меня эта работа. И не для моей страны. По моему убеждению, только та страна, в которую люди толпами бегут со всего света, имеет право давать советы другим о том, как надо жить. Та же страна, из которой люди прорываются через границу на танках, улетают на самодельных воздушных шарах и гиперзвуковых истребителях, прорываются через минные поля под пулеметным огнем, преследуемые сворами сторожевых псов, та страна никого и ничему учить не должна. Нет у нее такого права. Прежде всего в своем доме порядок наведите. Создайте такое общество, чтобы люди не из нашей страны за границу подземные коридоры рыли, а чтобы к нам такие коридоры кто-то старался прорыть. И вот только тогда обретем мы право поучать других, да и то не танками, не грохотом гусениц по мостовым, а добрым советом и личным примером: смотрите, любуйтесь, перенимайте опыт, если нравится.

Мысли эти пришли мне в голову давно. Может быть, они глупы, стары и избиты, но это мои собственные мысли. Самые первые.

И очень мне хотелось, чтобы они не умерли в моей голове, а для этого надо было поделиться ими хотя бы с двумя другими людьми. Но в моем положении это исключено. Нас, профессиональных освободителей, за такие мысли стреляют. В затылок.

С одним освободителем такими идеями поделиться можно, а на второго времени, конечно, уже не хватит.

Поэтому я ушел. Унес свои мысли вместе с головой. К переходу я готовился много лет и никогда не верил в его успешный исход. Но мне повезло.

По коммунистическим законам я предатель и изменник. Я – преступник, совершивший тяжкое, особо опасное государственное преступление. Военной Коллегией ВерховногоСуда Союза ССР я приговорен к высшей мере наказания. Способ исполнения приговора не уточнен. Моим палачам дан широкий выбор методов его исполнения: автомобильная катастрофа, самоубийство, сердечный приступ. Но им еще надо найти меня. А пока я живу в последнем периоде своей жизни. Между смертным приговором и казнью. В моей жизни это самое счастливое время.