Чтение 23–й страницы книги ~Кони, кони~

Он провел по глазам тыльной стороной кисти.

Черт!

Ты что?

Ничего. Просто хреново все получилось.

Ты про что?

Да я о Блевинсе.

Джон Грейди промолчал. Ролинс посмотрел на него. Глаза у Ролинса сделались влажными, он выглядел грустным и каким-то постаревшим.

Просто не верится, что его взяли, увели, и все, конец.

Да…

Представляешь, как ему было жутко?

Ничего, вернешься домой, все станет на свои места.

Ролинс покачал головой и снова посмотрел в окно.

Вряд ли, сказал он.

Джон Грейди молча курил.

Но я не Блевинс, наконец отозвался он.

Верно, кивнул Ролинс. Ты не Блевинс. Но я не знаю, кому из вас сейчас лучше.

Джон Грейди затушил сигарету и сказал:

Пора.

Они зашли в аптеку, купили мыло, зубные щетки безопасную бритву, а потом сняли номер в гостинице неподалеку. Ключ был с деревянной биркой, на которой раскаленной проволокой был выжжен номер комнаты. Под легким дождичком они прошли через маленький дворик, отыскали нужную дверь, вошли, включили свет. На кровати сидел человек и с удивлением смотрел на них. Тогда они выключили свет, вышли, закрыли дверь, вернулись к портье, который выдал им другой ключ.

Стены их номера были выкрашены в зеленый цвет, и в углу, за клеенкой на кольцах, имелся душ. Джон Грейди включил воду, и, когда пошла горячая, он снова завернул кран.

Ну, давай мойся, сказал он Ролинсу.

Сначала ты.

Мне еще надо снять повязки.

Он сел на кровать и, пока Ролинс мылся, стал отдирать бинты. Ролинс выключил воду, отодвинул занавеску и вышел, вытираясь старым полотенцем.

Значит, мы с тобой счастливчики. В рубашке родились?

Выходит, так, сказал Джон Грейди.

А как ты будешь снимать швы?

Придется найти доктора.

Больнее, когда снимают, чем когда накладывают, сообщил Ролинс.

Знаю.

Ты это и раньше зим?

Знал.

Ролинс завернулся в полотенце, сел на кровать напротив. На столе лежал конверт с деньгами.

Сколько там?

Джон Грейди посмотрел на конверт.

Не знаю. Но, наверное, гораздо меньше, чем туда было вложено. Посчитай.

Ролинс взял конверт и стал считать купюры, выкладывая их на кровать.

Девятьсот семьдесят песо.

Джон Грейди кивнул.

А сколько это по-нашему?

Примерно сто двадцать долларов.

Ролинс сложил банкноты в пачку, постучал ею по крышке стола, чтобы выровнять, и снова положил в конверт.

Разделим пополам, сказал Джон Грейди.

Мне не надо.

Очень даже надо.

Я еду домой.

Ну и что? Половина твоя.

Ролинс встал, повесил полотенце на спинку кровати, потом откинул простыни.

Тебе они пригодятся до последнего песо, сказал он.

Когда Джон Грейди вышел из душа, то решил, что Ролинс уже заснул, но ошибся. Джон Грейди выключил свет, лег в кровать и лежал, вслушиваясь в шумы и шорохи за окном.

Ты когда-нибудь молишься, спросил Ролинс

Раньше бывало. Но в последнее время я утратил привычку. Сам не знаю почему.

Ролинс долго лежал и молчал.

Какой ты совершил самый паскудный поступок, вдруг спросил он.

Даже не знаю. Но вообще-то, если уж ты сделал какую-то гадость, то лучше о ней помалкивать. А что?

Не знаю… Просто когда я валялся в больнице порезанный, то думал: раз я здесь оказался, то, наверное, поделом. Наверное, так надо. Тебе никогда такое не приходило в голову?

Иногда приходило.

Они лежали в темноте и молчали. Кто-то прошел по двору. Открылась и закрылась дверь.

А ты никогда не совершал ничего паскудного, спросил Джон Грейди.

Как-то мы с Ламонтом отвезли грузовик продуктов в Стерлинг-Сити, продали каким-то мексиканцам, а денежки прикарманили.

Это не самое великое преступление.

Ну, бывало кое-что еще.

Если тебе охота поговорить, то я выкурю сигаретку

Нет, я уже заткнулся.

Как знаешь.

Они снова лежали в темноте и молчали.

Ты знаешь, что случилось тогда, подал голос Джон Грейди.

В столовой?

Да.

Знаю.

Джон Грейди протянул руку к пачке, достал сигаре ту, закурил и затушил спичку

Я сам не подозревал, что на такое способен, медленно произнес он, вглядываясь в темноту.

У тебя не было выбора.

Все равно.

Тогда он убил бы тебя.

Джон Грейди затянулся и выпустил невидимую в темноте струйку дыма.

Не надо ничего объяснять, не надо меня утешать. Дело все равно уже сделано.

Ролинс помолчал, потом спросил:

Где ты достал нож?

Купил у братьев Баутиста. На последние сорок пять песо.

На деньги Блевинса?

Вот именно.

Ролинс лежал на боку и смотрел туда, где рдел огонек сигареты Джона Грейди. Когда тот затягивался, красная точка превращалась в пятно, и в этом тусклом свете проступало лицо со швами, похожее на театральную маску, которую кто-то наспех залатал.

Когда я покупал нож, я понимал, для чего он мне понадобится.

Ты все сделал правильно.

Сигарета снова ярко вспыхнула, потом превратилась в алую точку.

Верно. Но ты-то никого не убивал.

Утром снова пошел дождь, и они стояли под навесом у того же кафе и, ковыряя во рту зубочистками, разглядывали площадь. Ролинс посмотрел в витрину на свой перебитый нос.

Знаешь, что мне противно? Отчего с души воротит?

Ну?

Оттого, что придется показаться дома в таком вот виде.

Джон Грейди посмотрел на него, отвел взгляд, потом сказал:

Я не стал бы тебя осуждать.

Ты сам на себя полюбуйся.

Будет тебе, усмехнулся Джон Грейди.

В магазинчике на улице Виктории они купили джинсы, куртки и шляпы, переоделись в обновки и под мелким дождем прошли до автостанции, где Ролинс купил себе билет на автобус. Они сидели в кафе при автостанции в новой, негнущейся одежде и пили кофе. Затем по радио объявили посадку на автобус Ролинса.

Пора, сказал Джон Грейди.

Они встали, надели шляпы и пошли к автобусу.

Ну, бывай. Еще увидимся, сказал Ролинс.

Береги себя.

А ты себя.

Ролинс отдал билет водителю, тот прокомпостировал его, вернул, и Ролинс не без труда забрался в автобус. Джон Грейди стоял и смотрел, как Ролинс идет по проходу. Он думал, что тот сядет у окошка на этой стороне, но Ролинс выбрал противоположную. Тогда Джон Грейди повернулся, прошел через здание авто станции и медленно побрел под дождем в гостиницу. В последующие несколько дней Джон Грейди не плохо изучил корпус врачей столицы этой северной области, но никак не мог найти того, кто бы сделал то, что ему требовалось. Он блуждал по улочкам и закоулкам Сальтильо, пока не выучил их как свои пять пальцев. Наконец он добился своего. Он сидел на металлическом стуле в приемной хирурга, а тот, напевая себе под нос, снимал швы с лица. Закончив работать ножницами и пинцетом, он сообщил пациенту, что время – лучший лекарь и вскоре шрамы не будут такими заметными. Он предупредил Джона Грейди, чтобы тот не глазел на себя в зеркало и понапрасну не расстраивался, наложил повязку, сказал, что Джон Грейди должен ему пятьдесят песо, и велел зайти через пять дней, чтобы снять швы на животе.

Неделю спустя Джон Грейди покинул Сальтильо. Он ехал на север в кузове грузовика. Было пасмурно и прохладно. В кузове цепями был прикреплен дизель. Джона Грейди трясло и бросало из стороны в сторону, пока машина петляла по улочкам города, и он хватался за борта. Он надвинул шляпу на глаза, встал, уперся руками в кабину и ехал дальше таким вот манером, словно курьер, который везет важные новости жителям окрестных деревень, или евангелический проповедник, которого обнаружили в горах и теперь везли на север, в Монклову.

За Паредоном на развилке они подобрали пятерых работников с фермы, которые забрались в кузов и кивнули ему с какой-то робкой учтивостью. Уже стемнело, шел дождь, и увсех были мокрые лица, которые блестели в желтом свете фонарей.

Они сгрудились возле дизеля, и Джон Грейди предложил им сигареты. Они, поблагодарив, взяли по одной. Потом, заслонясь ладонями от дождя и ветра, стали закуривать от его спички и снова поблагодарили.

Де донде вьене,[112]спрашивали мексиканцы.

Техас.

Техас, повторяли они. И донде ва?[113]

Джон Грейди затянулся сигаретой, посмотрел на мексиканцев. Один из них, который был постарше остальных, с интересом изучал его новую одежду.

Эль ва а вер а су новиа,[114]сказал он.

Все почтительно посмотрели на него, и Джон Грейди сказал, что именно так и обстоят дела.

А, ке буэно, говорили они. И потом еще долго Джон Грейди вспоминал эти улыбки и ту добрую волю, которая рождала их, эта воля обладала свойством даровать и сохранять достоинство, а также исцелять душевные раны и вселять чувство уверенности уже после того, как все прочие ресурсы оказываются исчерпанными.

Когда грузовик снова поехал, а Джон Грейди продолжал стоять в кузове, мексиканцы стали наперебой предлагать ему свои узлы, чтобы он мог сесть, и он, поблагодарив их,так и поступил. Джон Грейди сидел на каком-то бауле и клевал носом в такт тряске. Он задремал, а дождь прекратился, небо прояснилось, и луна стояла над высоко натянутыми вдоль шоссе провода ми, словно единственная музыкальная нота, горящая в вечном, всепоглощающем мраке. Они ехали мимо полей, от которых после дождя пахло землей, пшеницей, перцем, а иногда и лошадьми. В полночь они подъехали к Монклове, и Джон Грейди попрощался за руку с каждым из своих спутников, а потом слез и, подойдя к кабине, поблагодарил водителя, кивнул еще двоим в кабине и какое-то время стоял и смотрел вслед удалявшемуся в ночи грузовику с его красным хвостовым огоньком, оставившему его одного в темном, чужом городе.

Ночь была теплой, и он переночевал на лавке местной аламеды, а когда проснулся, то уже взошло солнце и начался новый день с его обычной суетой. Школьники в синей форме шли по дорожке бульвара. Джон Грейди встал, перешел улицу. Женщины мыли тротуары перед магазинчиками, а уличные торговцы уже раскладывали на прилавках свои товары.

Он позавтракал в маленьком кафе в переулочке возле площади, зашел в аптеку, купил мыло и сунул его в карман, где уже лежали бритва и зубная щетка, после чего зашагал на запад.

Его подвезли до Фронтеры, а потом и до Сан-Буэнавентуры. Днем он искупался в ирригационном канале, побрился, выстирал одежду и лег вздремнуть на солнце, пока сушились выстиранные вещи. Чуть ниже по течению была устроена запруда, и когда Джон Грейди проснулся, то увидел, что с плотины прыгают в воду и плещутся голые дети. Он встал, завернулся в куртку и двинулся к плотине. Он сел неподалеку и стал смотреть на купающихся детей. По берегу прошли две девочки. Они тащили вдвоем прикрытый марлей бачок, а в свободной руке каждая держала еще по ведерку с крышкой. Они явно несли обед работавшим в поле. Девочки застенчиво улыбнулись полуголому Джону Грейди, казавшемуся по сравнению с коричневыми мексиканцами неестественно бледным. Эту бледность дополнительно оттеняли ярко-красные шрамы на груди и животе. Он сидел, курил и смотрел на детей в мутной воде.

Потом он весь день брел по жаре по пыльной дороге в направлении Куатро-Сьенегас. Мексиканцы, попадавшиеся ему по пути, охотно заговаривали с ним. Джон Грейди шел мимо полей, где мужчины и женщины махали мотыгами. При его приближении они прекращали работу, здоровались, говорили, что погода нынче выдалась хорошая, а он согласно кивал и улыбался. Вечером он поужинал с крестьянами. За столом из длинных жердей, связанных шпагатом, расположилось пять или шесть семей. Над столом был сооружен парусиновый навес, который заходящее солнце окрасило в оранжевый цвет, испещрив лица и одежду ужинавших полосами от швов на парусине. Девочки разносили еду на тарелках с поддончиками из останков ящиков, чтобы не так мешали неровности стола. Старик, сидевший на дальнем конце, встал и от имени всех ужинавших прочитал молитву. Он попросил Всевышнего помянуть всех тех, кто жил и умер на этой земле, и напомнил собравшимся, что кукуруза и пшеница произрастают исключительно по воле Создателя, и не будь этой самой доброй воли, не было бы ни пшеницы с кукурузой, ни дождей и тепла, а была бы одна лишь тьма кромешная. После этого вступления крестьяне приступили к трапезе.

Мексиканцы уговаривали Джона Грейди заночевать у них, но он поблагодарил и двинулся дальше по пустой и темной дороге. Вскоре он оказался возле рощицы, где и устроил себе ночлег. Утром дорогу запрудила отара овец, и грузовик с сельскохозяйственными рабочими никак не мог преодолеть эту живую преграду. Воспользовавшись этим, Джон Грейди вышел на дорогу и попросил шофера подвезти его. Шофер коротким кивком пригласил его забираться. Джон Грейди попытался подтянуться на руках и залезть в кузов медленно двигавшегося грузовика, но это ему не удалось. Видя, в каком он состоянии, мексиканцы повставали с мест и общими усилиями втянули его в кузов. Сочетая переезды с пешими переходами, Джон Грейди неуклонно продвигался на запад и вскоре оказался в горах за Нададоресом. Потом он спустился на равнину, миновал Ла Мадрид и оказался на глинистой дороге, которая вела к хорошо известному ему поселку Ла Вега. Часа в четыре дня он уже был там.

Джон Грейди зашел в магазинчик, купил бутылку кока-колы, выпил, не отходя от прилавка, потом попросил вторую. Девушка-продавщица не без опаски поглядывала на покупателя, который сосредоточенно изучал календарь на стене. Наконец он спросил у девушки, какое сегодня число, но этот вопрос застал ее врасплох. Джон Грейди поставил вторую пустую бутылку на прилавок рядом с первой, вышел из магазинчика и зашагал по немощеной дороге в сторону асьенды Ла Пурисима.

Он отсутствовал почти два месяца, и знакомые места сильно изменились. Лето уже прошло. На дороге ему никто так и не попался, и на асьенду он пришел уже затемно.

Подойдя к дому геренте, он увидел через дверь, что семья ужинает. Он постучал. Вышла женщина и, коротко глянув на Джона Грейди, пошла за Армандо. Геренте вышел, остановился в дверях и стал ковырять во рту зубочисткой. Он и не подумал пригласить Джона Грейди поужинать. Затем вышел брат геренте Антонио, они сели вдвоем с Джоном Грейди под рамадой и закурили.

Кьен эста эн ла каса,[115]спросил Джон Грейди.

Ла дама.[116]

И эль сеньор Роча?[117]

Эн Мехико.[118]

Джон Грейди кивнул.

Сэ фуэ эль и ла иха а Мехико. Пар авион.[119]

Антонио рукой изобразил самолет в воздухе.

Куандо регреса?[120]

Кьен сабе.[121]

Они сидели и курили.

Туе косас кедан аки.[122]

Си?

Си. Ту пистола. Тодас тус косас. И лас де ту компадре.[123]

Грасиас.[124]

Де нада.[125]

Они сидели и молчали. Антонио посмотрел на Джона Грейди.

Йо но се нада, ховен.[126]

Энтьендо.[127]

Эн серио.[128]

Эста бьен. Пуэдо дормир эн ла куадра?[129]

Си.

Комо эстан лас йегуас?[130]

Лас йегуас, с улыбкой повторил Антонио.

Он принес Джону Грейди его вещи. Пистолет был разряжен, и патроны лежали в вещевом мешке вместе с его бритвенными принадлежностями и отцовским охотничьим ножом. Онпоблагодарил Антонио и в потемках пошел на конюшню. Матрас на его кровати был скатан, и там не было ни подушки, ни одеял с простынями. Джон Грейди расстелил матрас, стащил сапоги и улегся на кровать. Кое-кто из лошадей в стойлах при его появлении стал подниматься. Кони фыркали и ворочались, и ему было приятно снова слышать эти звуки и вдыхать эти запахи. Он заснул умиротворенный.

На рассвете дверь его каморки распахнулась. На пороге стоял старый конюх Эстебан. Он посмотрел на Джона Грейди, потом снова закрыл дверь. Когда старик ушел, Джон Грейди встал, взял мыло и бритву и умылся под краном в торце конюшни.

Джон Грейди шел к хозяйскому дому, а со всех сторон собирались кошки. Они шли от конюшни и из сада, двигались по высокому забору, ждали очереди протиснуться под старыми воротами. Карлос зарезал овцу, и самые проворные кошки уже сидели на кафельных плитах галереи и нежились под лучами раннего солнца, пробивавшимися сквозь гортензии. Карлос в своем мясницком фартуке выглянул из дверей кладовой в конце галереи. Джон Грейди поздоровался. Карлос важно кивнул и снова исчез.

Мария ничуть не удивилась, увидев Джона Грейди. Она угостила его завтраком и произнесла свой обычный текст. Сеньорита Альфонса еще не вставала, может, встанет через час. В десять ей подадут машину, и она уедет на целый день в гости на виллу «Маргарита», но вернется засветло, потому что не любит ездить в темноте. Возможно, она примет его, Джона Грейди, сегодня вечером.

Джон Грейди слушал и пил кофе. Потом попросил сигарету. Мария взяла с полки над раковиной пачку своих «торос» и положила на стол перед ним. Она не расспрашивала его о том, что с ним случилось и где он был, но, когда он попытался встать из-за стола, она легким движением надавила ему на плечи и, снова усадив, подлила еще кофе. Она велела ему немного подождать здесь, потому как сеньорита скоро встанет.