Чтение 16–й страницы книги ~Приключения Михея Кларка~

Глава XXVI

СПОР В КОРОЛЕВСКОМ СОВЕТЕ

Я прибыл в Таунтон как раз ко времени заседания совета короля Монмауза. Мое появление вызвало всеобщую радость и изумление. Королю только что перед этим донесли, что я казнен в Бадминтоне. Несмотря на присутствие короля, многие члены совета, между которыми был мэр, Антон Бюйзе и Саксон, вскочили с мест и, подбежав ко мне, стали горячо жать мне руки. Сам Монмауз удостоил произнести несколько милостивых слов и приказал мне сесть за стол.

— Вы заслужили право участвовать в нашем совете, — сказал Монмауз, но нужно устроить так, чтобы прочие капитаны не завидовали этой почести, а для этого я вас жалуюособым титулом. Вы будете называться начальником разведочного отдела. Новой работы вас этот титул делать не заставит, но вы будете числиться благодаря ему старшимкапитаном армии. Мы слышали, продолжал король, — что Бофорт принял вас очень грубо и что вам угрожала смерть в одной из его башен, но, несмотря на эти дурные вести, вам удалось благополучно вернуться. Расскажите же нам по порядку обо всем, что вы испытали.

Я хотел было ограничиться передачей того лишь, что относилось непосредственно к Бофорту, но члены совета выразили желание услышать подробный отчет о всей моей экспедиции. Тогда я сообщил вкратце о своем плене у контрабандистов, о захвате акцизного чиновника, о моем путешествии на контрабандистском судне и знакомстве с фермером Брауном. Затем я рассказал о том, как Бофорт посадил меня в тюрьму и из нее высвободил. Далее я сообщил о том, что Бофорт велел передать королю. Совет слушал мой рассказ с величайшим вниманием. Придворные произносили по временам божбы, а пуритане испускали благочестивые вздохи и. восклицания. По этим божбам, вздохам и восклицаниям я догадывался, что все меня слушают с громадным интересом. Особенное внимание привлекали к себе слова Бофорта, и меня несколько раз заставляли повторять мой разговор с герцогом. Когда я наконец окончил рассказ, все погрузились в молчание и стали переглядываться, как бы спрашивая, кто будет говорить.

— Честное слово, этот молодой человек может быть назван Улиссом наших дней, хотя его одиссея длилась всего-навсего три дня, — произнес наконец Монмауз. — Скюдерине писала бы таких скучных вещей, если бы она имела понятие о пещерах контрабандистов и о тюрьмах с открывающимся потолком. Не правда ли. Грей?

— Да, наш капитан имел интересные приключения, — ответил лорд Грей, поручение он исполнил прекрасно, как подобает храброму и честному офицеру. Итак, Бофорт не дал вам никакого письма?

— Ни слова, милорд, — ответил я.

— Но на словах он заявил, что сочувствует нашему делу и присоединится к нам открыто, когда мы приблизимся к Бристолю?

— Так он сказал, милорд.

— И однако в совете он говорил о вас с осуждением и позволил себе постыдно поносить короля. Так ли? Он позволил себе усомниться в благородном происхождении возлюбленного монарха? Так ведь вы сказали?

— Совершенно верно, милорд. Король Монмауз произнес:

— Бофорт хочет сесть между двумя стульями и в конце концов не попадет ни на один из них. Не люблю я таких двуличных людей. Но все-таки отчего бы нам и не пойти к

Бристолю, если мы можем этим способом заставить Бофорта перейти на нашу сторону?

— Но ведь мы и без того, ваше величество, решили идти к Бристолю и взять>чт город, — заметил Саксон.

— Около Бристоля возведены новые укрепления, — сказал я, — там же стоит пять тысяч глочестерского войска. Я, проезжая мимо, видел массу рабочих, которые работают над новым укреплениями.

— Если Бофорт перейдет на нашу сторону, то и Бристоль будет наш, произнес Стефен Таймвель. — В Бри-. столе же, мне хорошо известно, — есть много благочестивых и честных людей, которые обрадуются приходу протестантской армии. Мы даже можем и осадить город. Зная, что часть осажденных нам сочувствует, мы имеем право рассчитывать на верный успех.

— Гром и молния! — воскликнул нетерпеливый немец, нисколько не стеснявшийся присутствием короля. — Можно ли говорить об осадах, когда у нас нет ни одного осадного орудия?

— Бог пошлет нам особые орудия! — послышался певучий носовой голос Фергюсона. — Разве не помог Бог иудеям разрушить стены Иерихона безо всяких осадных орудий? Разве не воздвиг Бога-человека Роберта Фергюста и не сохранил ли Он его от тридцати пяти смертных приговоров и двадцати двух осуждений? Есть ли что невозможное Богу? Осанна в вышних! Осанна в вышних!

— Доктор прав, — заявил один английский сектант с четырехугольным лицом и кожей, напоминавшей дубленую шкуру, — мы слишком много говорим о земной тщете и переходящих плотских нуждах и потребностях. Мы слишком мало уповаем на небесный Промысл. Пусть вера будет нам посохом, опираясь на который, мы и пойдем по каменистому и трудному пути нашему. — Сектант поглядел на придворных и, возвысив голос, продолжал: — Да, господа, вы можете сколько угодно смеяться. Слова благочестия вам смешны, ноя вам говорю, что это вы и подобные вам наводят гнев Божий на нашу армию.

— И мы думаем так же! — гневно закричали несколько сектантов.

— Верно-верно! — подхватили пуритане, и мне показалось, что я услыхал голос Саксона.

Один из придворных вскочил с места и с красным от гнева лицом воскликнул, обращаясь к королю:

— Неужели вашему величеству приятно, чтобы нас оскорбляли в вашем присутствии? Долго ли мы будем подвергаться этим дерзостям? Мы не менее религиозны, чем они, но мы — дворяне, мы поклоняемся Богу в сердце, а не таскаем своих чувств по уличным перекресткам, как эти фарисеи.

— Не смей порочить святых Божиих! — громко и сурово воскликнул пуританин. — Внутренний голос говорит мне, что лучше поразить тебя насмерть здесь, в присутствии короля, нежели дозволять тебе порочить возрожденных к новой жизни людей.

При этих словах придворные и сектанты вскочили со своих мест и схватились за оружие. Противники стояли молча, бросая друг на друга уничтожающие, полные ненависти взгляды.

Мирные члены совета поспешили успокоить враждующих; все снова заняли свои места. Тишина водворилась.

Лицо короля потемнело от гнева.

— Вот как, господа! — сердито произнес он. — Вы так мало питаете уважения к моей особе, что ругаетесь, словно в кабаке, и готовы даже драться. Что это такое? Разве зала совета — харчевня? Где ваше уважение к королю? Я, господа, не потерплю этого позора, откажусь лучше от своих прав на престол и вернусь в Голландию или же поеду сражаться за христианскую религию с турками. Знайте, господа, что я буду жестоко расправляться с теми, кто осмелится волновать армию религиозными распрями. Пусть каждый верит и молится по своему и не пристает со своими религиозными убеждениями к ближним. Вас, мэстер Бранвель, мэстер Джеймс и сэр Генри Ноттоль, я лишаю права участияв совете. Вы придете сюда только тогда, когда я прикажу. Теперь, господа, можете расходиться. Пусть каждый идет к своему делу. Завтра утром мы с помощью Божией двинемся на север, попытаем счастья там.

Король поклонился, показывая, что заседание кончено.

Затем он отвел лорда Грея в сторону и стал с ним беседовать. Король, видимо, был встревожен. Придворные вышли из залы толпой, звякая шпорами и саблями. Среди них былонесколько англичан и много шотландцев и иностранцев. Виднелись также фигуры сомерсетских и девонширских помещиков. Пуритане столпились и вышли вслед за придворными. Шли они не как всегда, с опущенными вниз глазами и степенно. Лица у них были угрюмые, брови нахмурены, таковы, наверное, были древние иудеи, собирающиеся истреблять своих врагов.

И действительно, в армии было неспокойно. Дух сектантства и религиозной распри носился в воздухе. На площади перед дворцом постоянно слышалась проповедь. Пуританежужжали не умолкая, словно мухи. Все телеги и бочки были превращены в церковные кафедры, и около каждой из этих кафедр создался свой маленький кружок слушателей. Идя по лагерю, мы вдруг остановились перед волонтером, который, одетый в рыжую куртку с перевязью и высокие сапоги, говорил слово об оправдании делами. Немного далее гренадер в ярко-красном мундире изъяснял догмат о Святой Троице. В тех случаях, когда бочки и телеги, с которых проповедывалась религия, находились слишком близко одна к другой, между проповедниками завязывался горячий спор; слушатели криками выражали свое одобрение и неодобрение. Эти необычные сцены казались еще более фантастичными благодаря обстановке. Фигуры проповедников были озарены мелькающим огнем костров.

Я пробирался через эту толпу, и на сердце у меня было тяжело. Сцена в совете произвела на меня удручающее впечатление. Можно ли рассчитывать на успех, если среди сторонников одного и того же дела господствует такое разделение и взаимная ненависть? Саксон, напротив, был весел. Глаза у него блестели, и он не без удовольствия потирал руки.

— Закваска хорошая, тесто всходит, — произнес он, — что-нибудь должно из этого выйти.

— Я не вижу, что может выйти из междоусобицы, — ответил я.

— Хорошие солдаты — вот что выйдет, товарищ, — произнес Саксон, — они обтачивают себя на свой манер о точильный камень религии. Эти споры воспитывают фанатизм, а фанатик — это материал, из которого делаются победители Разве вы не слыхали, что армия старого Нолля делилась на пресветериан, независимых, исступленных, анабаптистов, исповедников Пятого царства, браупистов и еще двадцать разных сект? Все эти люди ожесточенно между собой спорили, но воины они были чудесные. Такой армии, как армия Кромвеля, мир не видал ни до, ни после.

Любой сектант, ты так и знай,

Тебя загонит палкой в рай.

Это я опять старого Самюэля вспомнил. Пускай эти добрые люди орут и ссорятся. Их религиозные споры полезней всякой маршировки, право полезнее.

— Но что вы скажете об этой распре в королевском совете?

— А вот это гораздо серьезнее, это очень серьезно. Все веры можно примирить, но нельзя примирить пуританина с легкомысленным атеистом. Это вода и масло. Масло — это пуританин, ибо он, как масло, всплывает всегда наверх. Придворным придется самим защищать себя, а за пуритан — вся армия. Я доволен тем, что мы завтра идем в поход. Я слышал, что королевские войска уже идут по Солсберийской равнине. Если они не добрались до нас, то только потому, что у них отстал обоз и они его поджидают. Они все везут с собой. Они знают, что симпатии местного населения не на их стороне. Ах, друг Бюйзе, как дела?

— Ganz gut, — ответил встретившийся с нами в толпе немец-великан, что здесь за гомон? Разорались, как грачи на закате солнца. Удивительный народ — англичане, преудивительный, черт вас подери! Не найдется у вас двух человек, которые мыслили бы одинаково по религиозным вопросам. Кавалеру подавай цветной костюм, божбу и сквернословие, а пуританин скорее позволит себя зарезать, чем расстанется с черным платьем и Библией. Одни орут:

"Да здравствует король Иаков!" — а другие галдят: "Ура королю Монмаузу!" Этого мало: есть у вас и республиканцы вроде мэстера Вэда. Они кричат, что короля совсем не надо. Я начал слушать эти споры еще в Амстердаме. Верите ли, что голова кругом идет от этого крика и гама. Старался я понять, чего вам, англичанам, нужно, и спрашивал у многих людей объяснений. Одни говорят так, другие — иначе. Из этих объяснений я, признаться, ничего не понял… Ну, мой молодой Геркулес, я очень рад, что вы благополучно вернулись. Руку вам протягивать боюсь, право, боюсь после тогдашней переделки. Помните небось? Ну, худого влияния, надо надеяться, на вас ваше путешествие не оказало?

— Признаться, оказало. Веки у меня точно свинцом налиты и глаза слипаются, — ответил я, — спать мне очень мало довелось. За эти три дня я спал всего часа два на корабле да столько же на тюремной койке. Вот и весь мой сон во время путешествия.

— А завтра нам вставать надо рано. Рожок протрубит раньше восьми часов, — сказал Саксон, — мы поэтому с вами расстанемся. Отдыхайте после трудов.

И оба солдата, простившись со мной, двинулись по Верхней улице, а я поспешно направился к гостеприимному дому мэра, сэра Стефена Таймвеля. Мэр и домочадцы встретилименя с большим радушием, но заставили меня снова рассказать о своем полном приключений путешествии. Только после этого мне позволили идти спать.

Глава XXVII

ДЕЛО ОКОЛО КЕЙНСКОГО МОСТА

Наступил понедельник 21 июня 1685 года. День был ветреный и пасмурный. Свинцовые тучи медленно ползли, низко нависая над землей, и шел непрерывный дождь. Едва рассвело, как по всему городу, начиная с Тонского моста и кончая Шоттерном, послышались резкие звуки военных рогов. Полки выстроились, раздались слова команды, и авангард быстро двинулся к Восточным воротам. Авангард выступил из Таунтона в том же порядке, в котором он вступил в город. Наш полк и бюргеры замыкали шествие. Командовали этой частью армии Децимус Саксон и Стефен Таймвель. Будучи опытными в военном деле людьми, они сделали все от них зависящее для того, чтобы обезопасить эту часть сил Монмауза от нападений королевских драгун. В тылу авангарда был помещен сильный отряд конницы.

Все заметили, что за время нашего трехдневного пребывания в Таунтоне армия улучшилась в смысле порядка и дисциплины. Солдаты не теряли времени даром, и непрестанные военные упражнения принесли им большую пользу. Армия возросла и в количестве. Теперь в ней насчитывалось около восьми тысяч человек. Люди были хорошо накормлены и бодры. Тесными, стройными рядами они двигались вперед, шлепая по лужам. Здесь слышались грубые деревенские шутки, там раздавалось пение гимнов. Сэр Гервасий ехал во главе своих мушкетеров. Их напудренные косы размокли от дождя. Уланы Локарби и мои косиньеры были навербованы главным образом из полевых рабочих, привычных к непогоде. Они спокойно и терпеливо брели по грязи, и их красные лица были мокры от дождя. Впереди шла таунтоновская пехота. В середине находился обоз. Конница замыкала шествие.

И армия, как длинная змея, поползла к горам. Добравшись до вершины, мы, прежде чем спуститься в долину, остановились: нужно было дать время подойти шедшим сзади полкам. Я взглянул на расстилавшийся перед нами прекрасный город Таунтон. Многим из нас не суждено было увидеть этого города во второй раз.

На темных крышах и стенах все еще виднелись белые платки, которыми махали провожающие нас жители. Рувим подъехал ко мне. Вынув из сумки свою запасную рубашку, он размахивал ею в воздухе, вызывая улыбки всех пиконосцев. Но Рувим не замечал этих улыбок, он был погружен в свои мысли.

В то время как мы мысленно прощались с Таунтоном, из-за плотной завесы свинцовых туч вырвался солнечный луч и упал на колокольню церкви святой Магдалины. В свете этого луча мы явственно увидали развевающийся на колокольне голубой флаг Монмауза. Это было принято за счастливое предзнаменование, и войска, увидав флаг, крикнули громкое «ура», которое стало перекатываться по горам и долине. Люди махали шляпами, слышалось звяканье оружия.

Затем снова затрубили рога, затрещали барабаны. Рувим спрятал в сумку свою рубашку, и мы снова зашлепали по грязи. Скучно было смотреть на нависшие над нами серые тучи и. расстилавшиеся перед нами такие же серые горные склоны. Суеверные люди сказали бы, наверное, что небеса оплакивают наше злополучное предприятие.

Весь день мы шли таким образом по лужам, причем ноги солдат утопали в грязи по щиколотку. К вечеру мы прибыли в Бриджуотер, где к нашей армии присоединился небольшой отряд новобранцев. Городской муниципалитет охотно пожертвовал в нашу казну несколько сотен фунтов. Надо сказать, что Бриджуотер — зажиточный город. Главный источник его благосостояния заключается в торговле по реке Паррету.

Переночевав в Бриджуотере, мы снова двинулись В путь. Погода ухудшилась, и дождь лил как из ведра. Местность эта такова, что в сухое-то время представляет из себя сплошное болото, а теперь по случаю дождя здесь было нечто невообразимое. Все овражки наполнились водой, вышли из берегов и превратились в большие озера. Отчасти эта погода была нам и на руку, так как грязь препятствовала нападению на нас королевской конницы, но идти приходилось крайне медленно. Весь день наша армия тонула в лужахи грязи, капли дождя блестели и в дулах мушкетов, и на шерсти тяжелоподкованных лошадей. Разлившийся широко Паррет мы перешли около Иставера и, миновав мирное село Бодрин, шли вплоть до Польденских гор. Здесь затрубили рога, и мы сделали остановку в Ашкотской роще. Солдаты съели скудный, незатейливый обед.

После отдыха снова двинулись в путь. Дождь продолжал идти, непрерывный, безжалостный дождь. Дорога наша шла через богатые рощи Пайперз-Иппа, Вальтон, страдавший от наводнения, и гордый своими плодовыми садами Стрит. Уже совсем стемнело, когда армия добралась до поседевшего от старости города Галстонбери. Жители города встретили нас с горячим радушием; мы обсушились и отдохнули.

Следующий день опять был холодный и дождливый. Армия успела сделать только краткий переход до Уэльса. Это очень большой город, построен он красиво и имеет чудный собор. В стенах собора, снаружи, наделаны ниши, в которых стоят из камня изображения святых. Этот собор напоминает мне храм, виденный мною в Солсбери. Жители Уэльса всей душой преданы делу протестантизма. Армию они приняли так хорошо, что военную казну почти не пришлось трогать. Все продовольствие мы получили даром. В этот день мыпришли в первый раз в непосредственное соприкосновение с королевскими войсками. В момент, когда дождь перестал идти и туман рассеивался, мы ясно различали панциривсадников, стоявших на горах близ дороги. Наши разведчики то и дело доносили о том, что повсюду видны сильные отряды королевских драгун.

Одно время драгуны собрались в большом количестве в нашем тылу. Можно было думать, что они хотят атаковать наш обоз. Саксон отправил в тыл полк пиконосцев, и драгуны снова убрались в горы.

Из Уэльса мы двинулись в Шептон-Маллет. Сабли и каски драгун мелькали кругом нас во всех направлениях.

Вечером мы добрались до Кейнского моста, отстоявшего менее чем в двух милях от Бристоля, если считать расстояние по прямой линии, как летают птицы. Наша конница, шедшая берегом, добралась почти до укреплений города.

Погода наконец разгулялась, тучи исчезли. Мы въехали рядом с Рувимом на один из зеленых холмов, желая обозреть окрестности и взглянуть, нет ли где поблизости неприятеля. Солдаты наши расположились на отдых в равнине и пытались разжечь костер. Сырые сучья, ими собранные, однако, горели плохо. Другие сушили на солнце промокшую одежду. Странный вид представляла теперь наша армия. Все люди были забрызганы грязью с головы до ног, шляпы намокли и покоробились, обувь была уничтожена походом. Многие уже шли босиком, а другие обернули босые ноги тряпками.

Но поход сделал свое дело. Крестьяне с испитыми добродушными лицами превратились в свирепых, плохо выбритых и худощавых ребят. Свои мушкеты и пики они теперь держали так, точно военное дело им было знакомо с детства.

Офицеры были в таком же положении, как солдаты, да так оно и должно, дети мои. Офицер в походе должен вести точь-в-точь такую же жизнь, как и его подчиненные. Он не должен пользоваться облегчениями и поблажками, которые недоступны солдатам. Пусть офицер греется у солдатского костра и ест солдатский паек. Если же ему это кажется тяжело, пусть он уходит из армии, ибо изнеженный офицер только обуза, больше ничего.

Одежда на нас отсырела, оружие и латы заржавели, а кони наши были так забрызганы, что казалось, их нарочно кто-то вывалял в грязи. Даже наши пистолеты и мечи были в совершенно жалком виде. Один сэр Гервасий сумел сохранить свою внешность в относительном порядке. Он был чист и щеголеват, как всегда. Как ухитрялся держать свою внешность в таком виде сэр Гервасий, я не знаю. Если он делал свой туалет по ночам, то когда же спал? Во всяком случае утренний рожок заставал сэра Гервасия во всеоружии. Он появлялся перед нами чисто вымытый, надушенный, в завитом парике и опрятной одежде. Он заботился не только о себе, но и о своих мушкетерах. Большой горшок с мукой онвозил с собой на седле и аккуратно каждое утро пудрил косы своих солдат. Правда, этой пудры хватало очень ненадолго, и уже через час косы, омытые дождем, приобреталисвой натуральный цвет, а мука сползала большими полосами по широким спинам и скапливалась на фалдах, но сэр Гервасий упорствовал. Он объявил войну дождливой погоде и вышел из этой борьбы победителем.

— Было время, когда меня звали толстым Рувимом, — говорил мой приятель, въезжая следом за мной на холм, — но теперь не то. Твердых частей во мне осталось очень немного. Я разбух от дождя. Нечего сказать, хорош я буду, вернувшись в Хэвант. Я вроде бочек моего родителя с тою разницей, что они наполнены пивом, а я — дождевыми каплями. Знаешь, Михей, выжми-ка меня хорошенько да повесь сушиться вон на тот куст.

— Ну, брат, не жалуйся. Солдаты короля Иакова отсырели еще хуже нашего, — ответил я, — нас так или иначе принимали в городах, где можно было сушиться.

— Ну, это не утешение! Человека, умирающего с голоду, не утешишь тем, что он ни один подвергался этой печальной участи. Честное слово, Михей, я худею не по дням, а по часам. Я замечаю это по своему поясу. Рувим Локарби тает как снежный ком на солнце.

— Это чистая беда! — засмеялся я. — Что, если ты совсем растаешь, как мне об этом докладывать в Таунтоне? С тех пор как ты надел броню и начал побеждать девичьи сердца, ты обогнал нас всех; ты, Рувим, стал важной персоной.

— Ну, брат, я был поважнее прежде, а теперь что за важность, если человек весь высох… Но, говоря серьезно и откровенно, Михей, странная вещь — любовь. Весь мир, все счастье, вся слава сосредотачиваются в одном предмете. Она для меня все, в ней находятся все мои лучшие чувства и желания. Отними ее у меня, — и я на весь век останусь жалким, недоконченным существом. Мне не надо ничего, кроме нее, а без нее мне и подавно ничего не надо.

— А с ее стариком ты говорил? Вы в самом деле помолвлены? — спросил я.

— Да, я было стал говорить с ним насчет этого, — ответил мой друг, но он был так занят, — он наблюдал за ящиками, в которые укладывали амуницию, — что не обратил на мои слова никакого внимания. Я пробовал приступить к нему в другой раз, но он был опять занят — считал запасные пики. Видя, что он не обращает на мои намеки никакого внимания, я сказал прямо, что прошу у него руки его внучки. Старик обернулся ко мне и спросил: "Какой руки вы просите?" И он глядел на меня такими глазами, что было ясно, что он думает совсем о другом. Так у нас ничем и не кончилось. Я попытал, однако, счастья еще один раз, как раз в тот день, когда ты вернулся из Бадминтона. Услыхав мои слова, он накинулся на меня с упреками, говоря, что теперь, дескать, не время думать о таких глупостях. "Сватайтесь за мою внучку, когда король Монмауз будет сидеть на троне, но не раньше", — вот чем закончил свой разговор со мною мэр. Хорош! Называть нашу любовь «глупостями». Небось пятьдесят лет тому назад, ухаживая за своей невестой, он не называл эти ухаживания глупостью.

— Но он тебе не отказал, в конце концов, — сказал ^ — ц то слава Богу. Если мы победим, ты получишь то, чего хочешь, и будешь счастлив.

— Ах, уверяю тебя, Михей! — воскликнул Рувим. — Если кому в Англии хочется посадить Монмауза на престол, так это мне. Даже сам Монмауз не заинтересован в этом до такой степени, как я. Да, кстати, ты ведь знаешь, что подмастерье Деррик долго ухаживал за нею. Старик был не прочь выдать Руфь замуж за Деррика. Он полюбил этого малого за благочестие и ревность к религии. Но я узнал стороной, что это благочестие у него напускное. Деррик — низменный развратник. Он только прикрывает свои недостатки этой маской благочестия. Между прочим, я, как и ты, придерживаюсь того мнения, что он был коноводом бродяг в масках, которые хотели похитить мистрис Руфь. За это я, впрочем, на них не сержусь, а, напротив, благодарен. Этот случай меня с нею сблизил. Но два дня тому назад, за два дня перед выступлением из Уэльса, я получил случай и побеседовал один на один с мэстером Дерриком. Я ему сказал, что если он позволит себе что-нибудь по отношению к Руфи, то поплатится жизнью.

— Что же он ответил на это любезное предостережение? — спросил я.

— Он принял мои слова, как собака — палку. Благочестиво разгневался, благочестиво обругался и уполз, как змея.

— Выходит, друг, что у тебя было приключений не менее, чем у меня, сказал я. — Но вот мы и взобрались на вершину, погляди-ка, какой прекрасный вид!

Внизу, в долине, вился среди поросших лесом берегов светлый, искрящийся под солнечными лучами Эвон. В воде отражался целый ряд маленьких солнц, точно нанизанных на серебряную нитку. По той стороне реки раскидывалась живописная, сверкающая самыми разнообразными красками окрестность, виднелись поля, засеянные хлебом, и плодовые сады, которые шли до самых Мальверийских гор, покрытых лесом. Направо от нас возвышались соседние с Батом зеленые горы, а налево виднелся угрюмый Мендипс, вершина которого была занята царственным Бристолем с его внушительными укреплениями. Серый канал за Мендипсом белел парусами многочисленных судов. Прямо под нами виднелся кейнский мост. Наша армия черными пятнами усыпала зеленую долину; тихий летний воздух был насыщен дымом походных костров и человеческим говором.

По ближайшему берегу Эвона двигались две конные роты. Конница шла, чтобы расположить аванпосты на нашем восточном фланге. Шли наши кавалеристы без осторожности, растянувшись в длинную линию и, по-видимому, не боясь нападения. Путь их шел через сосновую рощу, в которую эта дорога круто заворачивала.

Мы смотрели на эту мирную сцену. Вдруг из рощи, точно молния из облака, вылетела конная рота королевской гвардии. С рыси она перешла на галоп, с галопа на карьер и как вихрь ринулась на наших застигнутых врасплох всадников. Голубые мундиры так и мелькали перед нами.

Наши, правда, стреляли из карабинов, но отпор был слишком слаб. Гвардейцы быстро, смяли передовых и бросились на вторую роту. Некоторое время храбрые наши крестьянебодро сопротивлялись. Враги смешались в одну сплошную кучу. Оружие мелькало в воздухе, схватка была ожесточенная. Но чем дальше шло дело, тем дальше подвигались голубые. Ряды наших расстроились, королевская гвардия прорвала строй и принялась рубить и преследовать бегущих.

Представьте себе это зрелище: кони скачут и вздымаются на дыбы, гривы их развеваются, слышны крики торжества и отчаяния, слышится тяжелое дыхание людей и музыкальное позвякивание стали. Стоя на горе, мы были немыми свидетелями этой сцены. Нам казалось, что это только видение. До такой степени неожиданна была эта сцена, так внезапно она началась и так быстро кончилась.

Из рощи послышался резкий звук рога. Голубые стали отходить назад, не ожидая подкреплений, которые спешили к их врагам. Солнце светило по-прежнему, так же журчала река, но на дороге лежал целый ряд человеческих и конских: тел.

Драгуны направлялись назад. Позади ехал офицер; двигался он медленно, неохотно, то и дело останавливая лошадь. Видимо, ему ужасно не хотелось отступать. Расстояние между ним и драгунами быстро увеличивалось. Офицер, однако, не обращал на это никакого внимания и продолжал ехать очень медленно, то и дело оглядываясь назад.

Мы с Рувимом взглянули друг на друга. Одна и та же мысль мелькнула в наших головах.

— Эта тропинка, — воскликнул Рувим, — ведет прямо к противоположному концу рощи. И мы можем спуститься совершенно незаметно.

— Пока мы поведем лошадей в поводу, это будет надежнее, — ответил я, может быть, — нам и удастся его перехватить.

Разговаривать было некогда, и мы, спотыкаясь и скользя, побежали вниз по тропинке, таща за собой лошадей. У подошвы горы мы сели на коней и бросились во весь опор по роще. План нам удался. Драгун уже не было, и мы поехали навстречу офицеру.

Это был загорелый черноусый человек с крупными чертами лица. Сидел он на подбористом, темно-гнедом скакуне. Когда мы выехали на дорогу, он остановил коня, как бы желая убедиться, что мы за люди. Увидев, что мы питаем к нему враждебные намерения, он вытащил из ножен саблю и, взяв в левую руку пистолет, дал шпоры коню и бросился во весь опор прямо на нас. Мы ринулись ему навстречу. Рувим напал на него справа, а я — слева. Офицер мне нанес удар саблей и одновременно выстрелил в Рувима. Пуля оцарапала моему приятелю щеку и оставила на ней длинный, кровавый след, точно от удара хлыстом. Лицо у Рувима почернело от пороха. Что касается удара, направленного в меня, тоон оказался неудачным. Я схватил офицера обеими руками в охапку и поднял его высоко в воздух. Мой честный Ковенант согнулся под двойной тяжестью.

И прежде чем гвардейцы успели догадаться, что их офицер взят в плен, мы были уже далеко со своей добычей. Как ни вывертывался и ни боролся офицер, сделать он ничего не мог.

Рувим, держась за щеку, сказал:

— Здорово он хватил. Он меня так раскрасил порохом, что меня, пожалуй, примут за младшего брата Соломона Спрента.

— Слава Богу, что ты не пострадал более, — ответил я, — а вот и наша конница. Во главе отряда едет сам лорд Грей. Нам надо ехать в лагерь. Надо отвезти туда пленника.

— Ради Христа, прошу вас: или убейте меня, или выпустите из рук, воскликнул офицер, — вы меня везете в охапке точно запеленатого ребенка напоказ вашим смешливым крестьянам.

— Я вовсе не хочу выставлять на смех храброго офицера, — ответил я, если вы дадите слово не сопротивляться и не делать попыток к бегству, я спущу вас на землю.

Офицер, став на землю и поправив смятый костюм, сказал;

— Я охотно даю требуемое вами обещание. Право, господа, вы мне дали прекрасный урок. Никогда не следует относиться пренебрежительно к противнику. Если бы я знал, что у вас уже есть пикеты, я уехал бы со своими людьми.

— Мы стояли на горе и отправились вам наперерез, — ответил Рувим, если бы ваш пистолет действовал поаккуратнее, я теперь был бы очень-очень далеко, в гостях у моего дедушки. Вот видишь, как нехорошо, Михей, что я похудел. Если бы у меня были по-прежнему толстые щеки, пуля, наверное, испугалась бы такой груды жира и пролетела мимо;

Пленник устремил свои черные глаза на меня и сказал:

— Точно я где-то вас видел? Ах, теперь вспомнил. Это было в солсберийской гостинице. Помните, еще мой легкомысленный товарищ Горсфорд напал на старого воина, который ехал с вами. Меня зовут Огильви, майор Огильви из конного гвардейского Голубого полка. Я радовался, узнав, что вы благополучно разделались с собаками, которых на вас натравили. После вашего отъезда разнесся слух, что вы принадлежите к восставшим: и вот Горсфорд, мэр и еще двое проныр, отличающихся более усердием, чем гуманностью, пустились по вашему следу вместе со сворой ищеек.

— Я помню вас очень хорошо, — ответил я, — моего товарища, полковника Децимуса Саксона, вы найдете у нас в лагере. Без сомнения, вы скоро освободитесь. Вас обменяют на кого-нибудь из наших, находящихся в плену.

— А вернее, что мне перережут горло, — ответил улыбаясь Огильви. Фивершам страшно свиреп и не оставляет в живых ни одного неприятеля. По всей вероятности, и Монмауз соблазнится этим примером и будет платить Фивершаму его монетой. Но что же делать? Война всегда война, и я должен поплатиться за свою неосмотрительность. По правдесказать, мои мысли, в то время как вы на меня напали, были очень далеко от войны и ее случайностей. Я думал об agna reiga и об ее действии на металлы. Ваше появление вернуло меня к действительности.

Рувим оглянулся и воскликнул:

— Ни нашей, ни неприятельской конницы не видать, но вон там, на противоположном берегу Эвона, я вижу толпы людей, а там вот, у горного склона, блестит оружие на солнце.

Я прикрыл глаза рукой и, поглядев в указанном направлении, ответил:

— Это пехота. Полка четыре или пять, я полагаю, да и кавалерии столько же, судя по знаменам. Надо поспешить доложить об этом королю Монмаузу.

— Он уже знает об этом, — ответил Рувим, — гляди-ка, вон он стоит под деревом, а при нем его свита. Гляди-ка, один из приближенных короля отделился и едет к нам.

И действительно, один офицер отделился от группы, окружающей короля, и поскакал к нам.

— Если вы капитан Кларк, — сказал он, салютуя, — то король приказывает вам присоединиться к его совету.

— В таком случае, Рувим, я оставляю майора на твое попечение, воскликнул я, — смотри устрой майора как можно поудобнее.

И, сказав эти слова, я пришпорил коня и направился к людям, окружавшим короля. Здесь были Грей, Вэд, Бюйзе, Фергюсон, Саксон и многие другие. Все они были серьезны и смотрели в подзорные трубы вдаль. Монмауз сошел с лошади и стоял, прислонясь к дереву. Руки у него были скрещены, а на лице отражалось полное отчаяние. Немного поодаль лакей водил взад и вперед вороного коня, который гарцевал и рыл копытами землю.

— Видите ли, друзья мои, — произнес наконец Монмауз, поглядывая то на одного, то на другого своими матовыми, лишенными блеска глазами, — само Провидение против нас. Куда мы ни пойдем, везде нас преследует неудача.

— Не Провидение против нас, а наше собственное небрежение, ваше величество, — ответил смело Саксон, — если бы мы прибыли в Бристоль не сегодня, а вчера, крепость была бы в наших руках.

— Но кто же мог знать, что их пехота успела добраться до Бристоля! воскликнул полковник Вэд.

— Я это знал, и полковник Бюйзе это знал, и почтенный мэр Таунтона знал, — горячо ответил Саксон, — мы это знали и предсказывали, что может произойти из-за проволочек. Но что теперь толковать об этом? Это все равно что сломанную трубку оплакивать. Надо эту трубку склеить насколько возможно лучше.

— Возложим упование на Всевышнего и двинемся на Бристоль, — предложил Фергюсон. — Если есть Божия Воля на то, чтобы мы взяли Бристоль, мы его возьмем. Да, мы возьмем его, хотя бы на его стенах и стояли тысячи пушек.

— Да! Так! С нами Бог! На Бристоль! На Бристоль! — воскликнули несколько пуритан.

— Но ведь это безумие. Dummheit — большая глупость! — крикнул сердито Бюйзе. — Был у вас случай, вы не хотели им воспользоваться, а теперь, когда время прошло, вы лезете на рожон. Глядите, вот она, неприятельская армия. Я так думаю, что у них не менее пяти тысяч человек на правом берегу реки. Мы стоим на левом. А вы что предлагаете? Переходить реку и осаждать Бристоль? Ведь у нас ни осадных орудий, ни лопат для рытья валов нет, а между тем у нас в тылу очутится пятитысячная армия. Как вы полагаете, подумают ли жители Бристоля о сдаче, если у них тут же, под носом, есть армия, готовая их защищать? И как вы будете с этой армией сражаться, когда из крепости в любую минуту могут выйти конные и пешие войска и ударить вам во фланг? Я вам снова говорю, что это безумие.

Немецкий солдат говорил такую очевидную правду, что даже фанатики замолчали. На востоке, на громадном расстоянии, сверкала сталь вражеского оружия. На зелени горы виднелись красные мундиры. С этими доказательствами трудно было спорить.

Монмауз мрачно постегивал хлыстиком по своим высоким сапогам. Ручка хлыста была осыпана бриллиантами.

— Что же вы в таком случае нам посоветуете? — угрюмо спросил он.

— Перейти реку и схватиться с ними, прежде чем они успеют получить помощь из города, — резко ответил грубый немец, — я даже не понимаю, чего мы медлим. Ведь мы и пришли сюда сражаться. В случае нашей победы Бристоль очутится в наших руках; ну а если нас разобьют, нам будет слава. Мы так или иначе нанесем свой удар. Больше ведь сделать мы ничего не можем.

— Вы так же думаете, полковник Саксон? — спросил король.

— Конечно, ваше величество, я был бы того же мнения, если бы видел возможность напасть на врага. Но мы едва ли можем перейти реку по этому узкому мосту.

Я поэтому предложил бы разрушить Кейнский мост и двинуться по берегу к югу. Надо поискать места, где бы мы могли дать сражение.

— Мы еще не трогали Бата, — произнес Вэд, — я согласен с мнением полковника Саксона, а мы тем временем двинемся к Бату и пошлем к его губернатору лицо с предложением сдаться.

— Но есть и другой план, — сказал сэр Стефен Таймвель, — мы должны поспешить в Глотчестер, а затем, перейдя там Северн, идти через Ворчестер, Шропшайр и Чешайр. У вашего величества там много друзей.

Монмауз ходил взад и вперед, приложив руку ко лбу. У него был вид человека, находившегося в отчаянно затруднительном положении. Наконец он воскликнул:

— Что мне делать? Что мне делать? Мнения здесь высказываются самые противоположные, и я не знаю, на что решиться. Ведь от этого решения зависит не только мой личный успех, но жизнь и благосостояние всех этих последовавших за мною честных крестьян и ремесленников.

Лорд Грей, только что вернувшийся с кавалерийской разведки, ответил:

— Позвольте мне высказать свое мнение, ваше величество. На этой стороне Эвона очень небольшое число неприятельских конных отрядов. Самое лучшее будет, если мы разрушим мост и двинемся в Бат. Оттуда мы можем пройти в Вельдщир, жители которого расположены к вашему величеству.

— Пусть будет так! — беззаботно согласился король. Он, очевидно, согласился с предложением Грея не потому, что он находил его самым лучшим, а потому, что все предложения казались ему плохими. Затем он горько усмехнулся и спросил:

— Что вы скажете, господа? Сегодня утром я получил известие, что мой дядя посадил в Тауэр и Флитскую тюрьму двести купцов только за то, что они преданы делу протестантизма. Дело кончится, кажется, тем, что половина народа будет сидеть в тюрьме, а другая половина — стеречь узников.

— А может быть, ваше величество, будет и другое, — ответил Вэд, — мне кажется, что через несколько дней дядя сам попадет в Тауэр.

Лицо Монмауза мигом прояснилось, и он, смеясь и потирая руки от удовольствия, воскликнул:

— Ха-ха-ха! Вы так думаете? Вы так думаете? Что же, мне кажется, вы попали в точку. Вот и дело Генриха считали потерянным, но сражение при Босворте решило спор в его пользу. К вашим полкам, господа! Через полчаса мы трогаемся в поход. Полковник Саксон и вы, сэр Стефен Таймвель, будете прикрывать тыл и оберегать обоз. Это почетное место, если принять во внимание, что нас со всех сторон окружает неприятельская конница.

Заседание было кончено, и все поспешили к своим частям. Лагерь пришел в движение. Затрубили в рога, заколотили в барабаны, и скоро армия выстроилась в путь. Передовая конница еще раньше тронулась по направлению к Бату. В авангарде шли пятьсот всадников Девонширской милиции. За ними в порядке шел полк, составленный из моряков, люди из Северного Сомерсета, первый полк таунтоновских граждан, мендипские и багвортские углекопы, кружевники и шерстонабивники из Хонитона, Веллингтона и Оттерисент-Мэри. Далее следовали дровосеки, скотоводы, степняки и жители Квантока. Позади шли пушки и обоз, охраняемые нашей бригадой и четырьмя полками конницы.

Красные мундиры Фивершама следовали за нами по тому берегу Эвона. Большое количество улан и драгун переправились через реку и сосредоточились у нас в тылу, но Саксон и сэр Стефен искусно защищали обоз от их нападений. Мы встретили драгун такой ожесточенной стрельбой из мушкетов, что они не осмелились подойти к нашему тылу на близкое расстояние и тем более его атаковать.

Глава XXVIII

СВАЛКА В СОБОРЕ УЭЛЬСА

Теперь, мои дети, я вступил в область истории и должен сообразоваться в своем рассказе с историческими событиями и хронологией. Может быть, мой рассказ от этого пострадает, но что же делать? Это великая историческая драма, и если бы я, говоря об этой драме, выдвигал на первый план себя, меня следовало бы обозвать дерзким глупцом. О себе я поэтому буду рассказывать лишь постольку, поскольку это нужно для более живого описания событий. Тяжело мне, дети, вспоминать об этих временах, но меня утешает то соображение, что как малые, так и великие дела человеческие управляются случайностью или тем, что нам кажется случайностью. Дело, которое мы тогда делали, оказалось вовсе не таким бесполезным, как тогда казалось. Мы принесли на алтарь отечества не напрасные жертвы.

Коварный род Стюартов уже не сидит на английском троне, религия в Англии есть дело, предоставленное совести каждого. Кому этим обязана Англия? Да никому иному, как сомерсетским мужикам, которые первые восстали против католического ига. Армия Монмауза была авангардом того ополчения, которое вступило в Лондон три года спустя, когда Иакову и его жестоким министрам пришлось спасать жизнь позорным бегством.

В ночь 27 июня, а вернее, на рассвете 28-го мы добрались до города Фрама. Дождь снова начал нас преследовать, и в Фрам мы вошли, промокшие до костей, жалкие, облепленные с ног до головы грязью. Отсюда мы на другой день направились снова в Уэльс, где провели ночь и следующий день. Надо было дать время солдатам отдохнуть и обсушиться.

Утром наш Вельдширский полк отправился на парадный смотр на площадь перед собором, в котором Монмауз слушал благодарственное молебствие. В самом деле, мы достиглив краткий промежуток времени больших успехов.

Смотр кончился. Распустив солдат, мы возвращались домой, но около собора нам пришлось натолкнуться на громадную толпу народа. Толпа состояла из грубых углекопов, навербованных в Багворти и Ор. Рабочие слушали товарища, который, стоя на телеге, говорил им проповедь. Оратор делал безумные, отчаянные жесты. Сразу было видно фанатика, для которого религия есть пункт помешательства. Неистовая проповедь, очевидно, пришлась по вкусу толпе, ибо из нее то и дело раздавались одобрительные возгласыи благочестивые стоны и вздохи. Мы остановились поглядеть.

Лицо у проповедника было дикое; потрясая рыжей бородой и лохматыми волосами, из-под которых сверкал возбужденный взор, он громким хриплым голосом говорил проповедь.

— Чего мы не сделаем для Господа, — вопил он, — чего мы не совершим ради Его великой святости? Почему Его рука отяготела на нас? Почему мы до сей поры не освободилистрану сию, подобно Юдифи, освободившей народ Божий? Воззрите! Мы хотели мира — и где же он? Мы хотели времен благих — и перед нами смута и горе! Почему все сие, спрашиваю я? Оттого, братья, что мы оскорбили Бога и не обратились к Нему всем сердцем. Устами своими мы восхваляли Господа, но наши дела были далеки от Него.

Сами вы знаете, что прелатство — проклятое дело и что сего греха Всевышний не терпит. И однако, мы, служители Бога Вышнего, что сотворили? Разве вы не видели своими собственными глазами пышных храмов, воздвигнутых прелатами? Не позор ли для Творца — сии храмы? Кто смотрит на эти храмы греха и не стирает их с лица земли, тот приобщается к греху прелатства и прогневает Господа. Доколе вы будете хромать на оба колена? Горе тебе, грешное поколение! Вы не холодны и не горячи, и поэтому-то отяготело на вас Божие проклятие. Оставил вас Бог. Мы были в Шептоне и Фраме и оставили подобные сему идольские капища нетронутыми. В Гластонбери мы также пощадили идолопоклоннический храм, и горе нам за это! Плохо тому, кто, возложив руку на плуг, оглядывается назад. А теперь глядите сюда!.. — Последнюю фразу проповедник выкрикнул диким голосом и обратился к красному собору: — Что означает эта громадная куча камней? — продолжал он. — Не есть ли это алтарь Ваала? Не построен ли этот храм для тщеславия? Разве мы, истинно благочестивые люди, строим храм? Ведь в этих храмах проповедуется хитроумное и лукавое учение, которое есть ни что иное, как вывернутый наизнанку папизм. Можем ли мы терпеть подобные надругательства над верой? Неужели мы, избранные чада великого Бога, потерпим, чтобы этот очаг духовной заразы остался неприкосновенным? Если мы сами не хотим помочь Всевышнему, то не можем рассчитывать и на Его помощь. Мы пощадили много прелатских храмов, братья. Неужели мы пощадим и этот?

Толпа заволновалась как море, и послышался громовой вопль:

— Нет! Нет!