Чтение 21–й страницы книги ~Приключения Михея Кларка~

Глава XXXIII

ОПАСНОСТЬ, КОТОРОЙ Я ПОДВЕРГСЯ НА МЕЛЬНИЦЕ

Около мельницы виднелось здание, в котором, по-видимому, крестьяне, привозившие хлеб на мельницу, ставили лошадей. Я нашел в этом сарае много сена, что меня порадовало. Я немедленно ослабил подпруги Конвенанта, и он принялся за еду. На самой мельнице царило молчание. Она, по-видимому, была совершенно пуста. Взойдя по крутой деревянной лестнице и отворив дверь, я очутился в круглой комнате с полом из каменных плит. В комнате виднелась лестница, ведшая на чердак. Вдоль одной из стен виднелся длинный деревянный рундук. По другим стенам стояли мешки с мукой. Около очага лежали связанные кучи хвороста. Я немедленно же затопил очаг, и в нем весело засверкало пламя. Захватив горсть муки из мешка, я смочил ее водой, стоявшей тут же в кувшине, сделал круглый хлеб и принялся его печь. Мне пришло в голову, что сказала бы матушка, увидав меня за таким занятием. И эта мысль заставила меня улыбнуться. Я помню, у моей матушки была поваренная книга, сочиненная Патриком Ламбом. Книга эта называлась"Дополненный и исправленный придворный повар". Милая матушка никогда не расставалась с этой книгой. Она верила всей душой в кухонную мудрость Патрика Ламба, но даже и этот мудрец, дети, не мог бы придумать блюда, которое мне было бы более по вкусу, чем тот колобок, который я для себя теперь пек. Я не стал ждать, когда он подрумянится. Я вытащил его полусырым и поспешно проглотил, обжигая себе рот.

Голод мой был еще далеко не удовлетворен. Я скатал другой колобок и, положив его на огонь, вытащил трубку, набил ее и закурил. Я вооружился всем имевшимся у меня запасом терпения. Очень мне уж хотелось есть.

Я курил и думал. Мысли у меня были печальные. Я думал о том, как огорчится отец, узнав о Седжемурском разгроме. И вдруг я услышал громкое чихание. Чихали словно над самым моим ухом. Я вскочил и оглянулся. За мной была толстая, прочная стена, а передо мной — пустая комната. Что же это такое? Я начинал думать, что слух меня обманывает, что мне мерещится чихание, но ах! Как раз в эту минуту комната огласилась громким, оглушительным чиханием. По всей вероятности, в одном из мешков кто-то прятался. Я обнажил палаш и стал тыкать им в мешки, но все эти поиски были напрасны. Что же это за диковина такая? Я стоял среди комнаты, теряясь в догадках.

И вдруг комната снова огласилась чиханием, а затем раздался ряд фырканий, присвистываний и восклицаний вроде:

— Мать Пресвятая! Господь Искупитель!.. Теперь я понял, откуда исходят звуки. Я бросился к рундуку, на котором сидел, и подняв крышку, заглянул внутрь.

Рундук был наполовину занят мукой, а в этой белой куче барахталось какое-то существо. Это существо было так обвалено и облеплено мукой, что было совершенно невозможно догадаться, что это человек. Только жалобные восклицания, им испускавшиеся, убедили меня в том, что я имею дело с разумным созданием. Я наклонился и вытащил человека из рундука. Он сразу же шлепнулся на колени и стал молить о пощаде. При этом он возился и барахтался, поднимая целые облака пыли. Я закашлял и зачихал. Когда человек освободился немного от прилипшей к нему муки, я увидал с изумлением, что имею дело не с хозяином-мельником и не с крестьянином. Передо мной был военный человек. Сбоку у него торчала громадных размеров шпага, вся искрившаяся мукой и похожая на большую ледышку. Грудь была покрыта стальным панцирем. Стальная каска осталась в рундуке, и рыжие волосы незнакомца торчали дыбом. Он в страхе с плачем умолял пощадить его. Голос этого человека показался мне знакомым, и, желая убедиться в правильности возникшего предположения, я провел по его лицу рукой. Он вообразил, что я хочу его убивать, и заорал благим матом. Оказалось, что я прав. Толстые щеки, маленькие, алчные глазки, сразу же объяснили мне, с кем я имею дело. Передо мной был не кто иной, как мэстер Тэзридж, болтливый, хвастливый городской клерк Таунтона.

Но как же изменился этот клерк со времени нашего последнего свидания! В Таунтоне он ходил как павлин, был торжественен и щеголял своим величием! Куда девались щеки,красные, как сентябрьские яблоки? Куда девались самоуверенность и важность? Он стоял на коленях и дрожал с головы до ног. Даже сапоги его стукались один об другой —так он трепетал. Он молил о пощаде тонким, жалобным голосом, словно петрушка в ярмарочном балагане. Он изливался в просьбах, извинениях и мольбах. Ему казалось, по всей вероятности, что он попал в руки к самому Фивершаму и что его немедленно предадут смертной казни.

— Я — несчастный человек, я простой, жалкий писец, ваша всемилостливейшая светлость! — визжал он. — Уверяю вас, ваша честь, что я несчастнейший из писцов! Меня вовлекли в это преступное дело старшие. Я жертва произвола и насилия. Ваша светлость, ей-Богу, я терпеть не могу бунтов, но я не мог ослушаться мэра. Если мэр говорит «да», клерк не может сказать «нет». Пощадите меня, ваше сиятельство! Пощадите раскаявшегося, несчастного человека, я буду за вас Бога молить. Я всю жизнь положу на вернуюслужбу королю Иакову.

— Отрекаешься ли от герцога Монмауза? — суровым тоном спросил я.

— Отрекаюсь! Отрекаюсь от всего сердца! — с готовностью воскликнул Тэзридж.

— Так умри же, изменник! Я — офицер Монмауза! — проревел я, обнажая палаш.

При виде боевой стали несчастный клерк взвыл не своим голосом и, упав ничком на пол, начал дергаться и извиваться. Я хохотал. Он, должно быть, услыхал и глянул на меня украдкой. Тогда он стал сперва на колени, а потом и совсем поднялся на ноги. На меня он продолжал поглядывать искоса и с видимым страхом. Он не верил еще, что опасность миновала.

— Вы должны помнить меня, мэстер Тэзридж, — сказал я, — капитан Кларк из Вельдширского пехотного полка Саксона. Я крайне изумлен тем, что вы так легко нарушаете присягу. Ведь вы не только присягали Монмаузу, но и других приводили к присяге.

Тэзридж, убедившись в том, что ему не будет ничего худого, сражу же стал самоуверенным и наглым.

— Я не нарушил присяги, капитан, совсем не нарушил! — заговорил он. Я всегда держу обещание. Я остался таким же честным человеком, каким был прежде.

— Этому я охотно верю, — сказал я.

Клерк стал отряхивать муку с одежды и заболтал:

— Я только притворялся. Я пустил в ход змеиную хитрость, понимаете? Всякий настоящий воин должен быть храбр как лев и хитер как змея. Ведь вы, конечно, знакомы с Гомером? Ну вот. Я тоже изучал гуманитарные науки. Я храбр и здорово дерусь, но просто грубым солдатом меня назвать нельзя. Я воплощаю в себе тип Улисса. Вот вы другое дело. Вы скорее Аякс.

— А я так думаю, что вы воплощаете тип мыши в рундуке с мукой, ответил я. — Хотите я вам дам половину моего колобка? Как вы попали в лагерь, скажите, пожалуйста.

Тэзридж, успевший набить рот хлебом, ответил:

— А это, видите ли, произошло следующим манером. Это была с моей стороны уловка или хитрость. Такими хитростями именно и отличались великие полководцы всех времен и народов. Великие полководцы скрывались от врагов всяческими способами и появлялись в такие моменты, когда их менее всего ждали. Надо вам сказать, я сражался до самого конца, я колол и рубил врагов до тех пор, пока у меня не онемела правая рука и не притупился меч. Я увидал, наконец, что единственным оставшимся в живых человеком из всех граждан Таунтона являюсь я. Если бы мы были на поле сражения, я бы вам указал место, где я стоял; впрочем, вы и без моих указаний догадались бы. Вокруг того места, где я сражался, лежит груда трупов. Все это убитые мною неприятели. Но нельзя же сражаться одному. Увидав, что наши трусишки разбежались и что сражение проиграно, я сел на коня нашего досточтимого мэра — храбрый джентльмен не нуждается более в лошадях — и медленно удалился с поля битвы. Во мне, знаете, есть нечто, что внушает почтение и страх: неприятельская кавалерия не осмелилась меня преследовать. Один драгун пытался было загородить мне дорогу, но я нанес ему боковой удар. Вы, разумеется, знаете, что я славлюсь этими боковыми ударами… Ну, драгуны и того. Да-с, много грехов у меня на совести. Сегодня я многих, очень многих сделал вдовами и сиротами, но ведь они, канальи, сами виноваты… Зачем они становились поперек дороги?.. Господи Боже мой, что это такое?

— Да это моя лошадь топчет внизу в конюшне, — ответил я. Клерк вытер капли холодного пота, выступившие у него на лбу, и произнес:

— Ну слава Богу, а я было испугался. Думал, что это драгуны. Нам пришлось бы сойти вниз и прогнать их.

— Или спрятаться в рундук, — заметил я.

— Ах да, я еще не рассказал вам, как я очутился в рундуке. Отъехав несколько миль от поля сражения, я увидал эту мельницу. Мне пришло в голову, что, сидя здесь, настоящий воин, подобный мне, может защищаться один против целого эскадрона конницы. Мы, Тэзриджи, не любим спасаться бегством. Такова наша фамильная черта. Конечно, это, может быть, пустая гордость, но что вы поделаете с характером? Мы, Тэзриджи, воины по природе. Мой предок, должен я вам сказать, сопровождал в качестве маркитанта армиюАйростона. Вот с каких пор мы стали воинами… Ну вот-с. Остановил я коня, слез с седла и стал осматривать местоположение. Вдруг проклятая лошаденка рванулась, сбросила узду и помчалась по степи, прыгая через заборы и канавы. В каком положении, спрашивается, остался я? Мне не на что было надеяться, кроме моего верного меча. Я взобрался по лестнице сюда и обдумал план защиты. Вдруг послышался стук копыт, а затем вы стали подниматься по лестнице сюда. Тогда я немедленно сел в засаду. Будьте уверены, что я сделал бы вылазку и учинил бы на вас нечаянное нападение, но проклятая мука меня чуть не задушила. Представьте себе, что вам в рот воткнули двухфунтовый хлеб.Так я себя чувствовал. Я ужасно, впрочем, рад, что вы меня нашли. Я мог бы вас убить в слепом гневе. Я, знаете, ужасно горяч. Когда вы поднимались по лестнице, сабля у вас звякала. Я и вообразил, что вы — драгуны короля Иакова. Ну я и готовился разделаться с вами по-свойски.

Я закурил трубку и ответил:

— Теперь вы все мне объяснили и растолковали, мэстер Тэзридж, — когда я вас вытащил из рундука, вы притворялись, будто ужасно струсили. Вы удивительно ловко умеете скрывать свою храбрость, но довольно, не будем об этом говорить. Мы должны поговорить о том, что нам делать в будущем. Каковы ваши намерения?

— Я хотел бы остаться с вами, капитан.

— Ну, это едва ли мне подходяще, — ответил я, — мне вовсе не улыбается мысль иметь вас своим товарищем. Вы уж очень храбры, даже слишком. С вами того и гляди налетишь на неприятность. Нет, я человек тихий и робкий.

— Не бойтесь, — воскликнул клерк, — для вас я умерю свой пыл, а моей компанией вы напрасно пренебрегаете. Времена теперь смутные, и вы должны радоваться, что такойчеловек, как я, обещает вам свою поддержку. Я человек испытанный.

Утомленный хвастовством клерка, я произнес:

— Испытанный и найденный никуда не годным. Нет, милейший, вы мне не нужны. Я еду один.

— Ну-ну! Не горячитесь! — воскликнул он, пятясь от меня. — Во всяком случае нам здесь придется подождать до ночи, а ночью мы и отправимся к морскому берегу.

— Это первые разумные слова, которые я услыхал от вас, — ответил я. Королевская кавалерия теперь занята в Бриджуотере. Она пьет там сидр и эль. Если нам только удастся убраться благополучно, мы отправимся с вами на север, где у меня есть друзья. Они доставят нас в Голландию. Я не могу отказать вам в этой помощи — вы мой товарищ по несчастью. Ах как жаль, что Саксон не остался со мной! Я боюсь, что его возьмут в плен.

— Вы говорите о полковнике Саксоне, конечно? — произнес клерк. — Ну, он не попадется: он так же хитер, как и храбр. О, он всегда был настоящим солдатом, уверяю вас. При Сарсфильде мы с ним бок о бок в течение сорока минут отражали нападение конницы. Саксон груб на словах, не совсем опрятен в вопросах чести, но на поле битвы он положительно незаменим. Счастливы солдаты, которые могут считать его командиром.

— Это вы говорите правильно, — ответил я. — Но, однако, теперь, когда мы немножко подкрепились, надо подумать и об отдыхе. Ночью нам предстоит длинное путешествие.Ах с каким бы я удовольствием выпил бутылку эля.

— Я и сам бы выпил за наше дальнейшее знакомство, — ответил мой новый товарищ. — Но что касается спанья, это устроить очень легко. Если вы взберетесь по этой лестнице на чердак, то найдете там кучу пустых мешков. На них вы и можете устроиться. А я пока посижу здесь и испеку себе хлебец.

— Вы оставайтесь на страже два часа, а потом разбудите меня, — ответил я. — Тогда я посторожу, а вы поспите.

Тэзридж в знак согласия прикоснулся к рукояти своей шпаги, а я полез на чердак и, бросившись на мешки, погрузился в глубокий сон без грез. Разбужен я был скрипом половиц. Открыв глаза, я увидел, что маленький клерк стоит, наклонившись надо мной.

— Что, разве пора вставать? — спросил я.

— Нет, — ответил он странным, дрожащим голосом. — Вам спать еще целый час. Я просто пришел спросить, не нужно ли вам чего-нибудь.

Я вспомнил потом, что клерк был в эту минуту бледен и расстроен. Но тогда я был слишком утомлен, чтобы обращать внимание на эти подробности. Я поблагодарил Тэзриджа за любезность, повернулся на другой бок и заснул.

Следующее мое пробуждение было куда неожиданнее и грубее. По лестнице раздался громкий топот тяжелых шагов, и на чердак ввалилось человек десять солдат в красных мундирах. Я вскочил, хотел схватить палаш, который лежал рядом со мною, но оружие исчезло. Его украли в то время, когда я спал. Безоружного и захваченного врасплох, меня повалили на пол. Один солдат приставил к моему виску пистолет и крикнул:

— Если ты двинешься, я тебе все мозги вышибу из башки!

Другие солдаты тем временем связали меня веревками. Связали меня основательно; тут и Самсон не мог ничего бы поделать. Я. сразу же понял, что сопротивление бесполезно, и ожидал молча, что будет дальше.

Я, милые мои внучата, ни тогда, ни теперь не придавал большого значения жизни. Молодой, я ценил еще меньше жизнь, чем теперь. Теперь дорожу жизнью из-за вас. Любовь к вам привязывает меня к миру. Но и то, когда я вспоминаю о тех дорогих людях, которые ждут меня на том берегу, то, право, смерть кажется мне не совсем худым делом. Скучна и пуста была бы человеческая жизнь, если бы не было смерти!

Связав мне руки, солдаты потащили меня вниз по лестнице, точно я был не живым человеком, а мешком с сеном. Комната внизу была также набита битком солдатами. В углу сидел несчастный писец, находившийся в состоянии полного ужаса. Зубы его стучали, колени дрожали, и он непременно упал бы на пол, если бы его не держал за шиворот бравый капрал. Перед Тэзриджем стояли два офицера. Один маленький, темноволосый, с черными глазами и порывистыми движениями, другой высокий и тонкий, с длинными, шелковыми усами, которые висели чуть-чуть не до плеч. Первый из офицеров держал в руках мой палаш, и оба они с любопытством рассматривали клинок.

— Это прекрасная сталь. Дик, — сказал один из них и, уперев палаш острием в каменный пол, начал сгибать его.

— Гляди, какая эластичность! Клейма фабрики нет, но на рукоятке помечен год 1638. Откуда вы достали этот палаш, любезный? — обратился он ко мне.

— Я получил этот палаш от отца, — ответил я. Высокий офицер насмешливо улыбнулся и произнес:

— Ну, надо надеяться, что отец этим палашом защищал более честное дело, чем его сын.

— Отец его обнажал для такого же, а не более честного дела, — ответил я. — Этот меч всегда служил правам и свободе англичан. Он всегда поражал тиранию и ханжество.

— Ах какая великолепная реплика для театра, Дик! — воскликнул офицер. — Как-как он сказал? Тирания и ханжество! Представь себе, что эту фразу произносит Бетертон, стоя у рампы. Одну руку он прижимает к сердцу, а другой указывает на небо. Я убежден, что весь партер сошел бы с ума.

— Весьма вероятно, — ответил другой офицер, крутя усы. — Но нам некогда здесь разговоры разговаривать. Как ты думаешь, что нам сделать с этим маленьким?

— Я полагаю, что его надо повесить, — беззаботно ответил офицер.

Услыхав эти слова, мэстер Тэзридж вырвался из рук капрала и, шлепнувшись на пол к ногам офицеров, завыл не своим голосом:

— О нет, ваши милостивые и высокие благородия, не делайте этого! Разве я вам не сказал, где найти одного из лучших солдат бунтовской армии? Разве я вас не привел к нему? Разве я не украл у него палаш для того, чтобы он не ранил никого из верноподданных короля? Ваши благородия, не поступайте со мной так жестоко, ведь я вам оказал большую услугу. Я ведь сдержал свое слово! Я правильно вам про него рассказывал. Великан ростом и силы необыкновенной. Если бы вам пришлось с ним сражаться, он убил бы, по крайней мере, троих. Вся армия бунтовская может подтвердить мои слова А я его вам выдал без всякой опасности. Отпустите же меня на свободу!

— Чертовски хорошо сказано! — произнес маленький офицерик, похлопывая себя по руке. — Говорит с выражением, совершенно ясно. Возьмите-ка, капрал, его за шиворот, вот так. Ну, Дик, теперь очередь за тобой. Что ты скажешь?

— Ты глупишь, Джон, — нетерпеливо воскликнул высокий офицер. — Все в свое время. Ты относишься к театральным представлениям как к настоящей жизни, а к настоящей жизни как к театральным представлениям. Эта гадина говорит правду. Мы должны держать слово, иначе крестьяне не станут выдавать бунтовщиков. Да, поступать иначе нельзя!

Маленький офицер ответил:

— Ну, что касается меня, я держусь того мнения, что доносчику следует первый кнут. Я бы сперва его повесил, а уж потом и рассуждал бы о данном обещании. Впрочем, черт меня возьми, если я хочу вам навязать мое мнение.

— Нет-нет, это невозможно! — воскликнул высокий офицер и, обращаясь к капралу, произнес: — Капрал, сведите этого человека вниз. Пусть с вами идет Гендерсон. Латы и рапиру у него отберите. Он имеет такое же право носить их, как его мать. И кроме того, слушайте, капрал, не мешает ему дать по жирной спине несколько ударов ременной плетью. Пусть он хорошо помнит королевских драгун.

Моего коварного товарища потащили вон из комнаты, причем он кричал и барахтался. Затем со двора раздались раздирающие вопли. Драгуны, очевидно, исполняли приказ. Крики становились все слабее по мере того, как Тэзридж улепетывал от своих преследователей. Оба офицера бросились к окну и тоже не могли воздержаться от улыбок. Я понял, что мэстер Тэзридж, пришпориваемый страхом и прыгающий через заборы и канавы, представлял собой действительно смешное зрелище.

— Ну, а теперь займемся другим, — произнес маленький офицер, отходя от окна и вытирая выступившие от смеха слезы, — ну, сэр, я полагаю, что вы отлично устроитесь вот на этой балке. Где палач Бродрек?

— Здесь, сэр, — произнес толстый солдат угрюмого вида, выступая вперед, — у меня и веревка, и крюк имеются.

— Ну так перекинь веревку через балку. Эге, что это у тебя рука завязана? Что ты с нею сделал, неуклюжий плут?

— А это, честь имею доложить вашей милости, вышло из-за одного ушастого еретика, которого мне пришлось вешать в Гокатче. Уж я этому негодяю всякое уважение оказывал. Такого обращения он даже от столичных палачей не получил бы. И однако он обнаружил черную неблагодарность. Взял это я его за шею, хотел пощупать, так ли петля завязана, а он и ухватил меня за палец — целый сустав отгрыз.

— Жаль мне тебя, — произнес офицер, — ты, конечно, знаешь, что укус висельника так же смертелен, как укус бешеной собаки. Вот погоди, пройдет несколько дней — и ты станешь на четвереньки и начнешь лаять по-собачьи. Чего ты побледнел? Я ведь слышал, как ты внушаешь тем, кого ты вешаешь, терпение и мужество. Других учишь, а сам смерти боишься?

— Я не боюсь смерти, ваша честь, но каждый человек желает умереть по-христиански. А такую смерть принимать обидно, ваша честь, и за что? За десять шиллингов в неделю!Это мало, ваша честь.

— Что же делать, братец? Это все зависит от случая, — весело заметил капитан, — а смерть от бешенства, говорят, очень неприятна. Человека корчит в дугу, и он выбивает пятками дробь по затылку. Ну да это ничего. Может быть, ты получишь даже удовольствие от этого. Однако что же ты стоишь, выпучив на меня глаза? Начинай свое дело.

Ко мне подошли трое или четверо солдат и подхватили под руки, но я оттолкнув их приблизился к месту казни сам, ровными шагами и со спокойным лицом. Над моей головой черная от дыма балка. Через нее перекинули веревку, а палач дрожащими руками накинул мне на шею петлю. Палач, по-видимому, трусил, боясь, что я его укушу. Человек шестьдрагун взялись за другой конец веревки, готовясь поднять меня в вечность.

Жизнь моя, дети, была полна приключений, но никогда я не был так близок к смерти, как в эту минуту. Но знаете, о чем я думал: о татуировке Соломона Спрента и о том, как красиво чередуются в этой татуировке синий и красный цвета. В то же время я видел все, что происходило вокруг меня.

Я хорошо и отчетливо помню комнату с холодным, каменным полом, небольшое, узкое окно, двух изящных офицеров в скучающих позах, кучу оружия в углу и грубую, красную ткань на мундире держащего меня драгуна. На рукавах у него были пришиты большие медные пуговицы, и рисунок этих пуговиц мне хорошо запомнился.

Высокий капитан вынул из кармана записную книжку и произнес:

— Дело надо делать в должном порядке. Полковник Сарсфильд может потребовать подробностей… Ну-ка, посмотрим!.. Так-так… Мы, стало быть, семнадцатого вешаем…

Другой офицер посчитал на пальцах и ответил:

— Четырех мы повесили на ферме, а пятерых на перекрестках дорог. Одного мы пристрелили, помните, около забора. Одного ранили, и он спасся от казни тем, что умер. Двухмы прикончили в роще под горой. Больше я припомнить не могу никого. Тех, кого мы вешали в Бриджуотере сейчас же после боя, я не считаю.

Высокий офицер написал что-то в своей записной книжке и произнес:

— Надо делать в должном порядке. Только Кирке и его дикари вешают людей без всякого расследования. Но ведь они сами не лучше мавров. Мы должны подавать пример. Эй вы, господин, как вас зовут?

— Меня зовут капитан Михей Кларк, — отвечал я. Офицеры переглянулись, и маленький брюнет продолжительно свистнул.

— Это он самый и есть, — произнес он, — вот оно что значит вешать людей без предварительного опроса. Черт возьми, мне и самому думалось, что это он. Ведь нам же сказали, что он очень высок ростом.

Высокий капитан снова обратился ко мне:

— А скажите мне, пожалуйста, знали ли вы майора Огильви из конного Голубого гвардейского полка?

— Я имел честь взять майора Огильви в плен, — ответил я, — и с тех пор мы с ним делили солдатскую долю. Полагаю, что я имею право назвать его своим знакомым.

— Сними петлю! — скомандовал офицер. Палач неохотно освободил меня от веревки, а офицер, обращаясь ко мне, произнес:

— Ну, молодой человек, вы, видно, предназначены для чего-нибудь очень великого. Вы были совсем близко от могилы. С вами, надо думать, не случится ничего подобного до самой смерти. Майор Огильви принимает большое участие как в вас, так и в вашем раненом товарище, который находится в Бриджуотере. Ваше имя было сообщено командирам всех конных полков, и отдан приказ доставить вас целым и невредимым. Но, однако, не очень радуйтесь. Заступничество майора спасло вас от военного суда, но от гражданского суда мы вас избавить не можем. Рано или поздно — вам придется держать ответ перед гражданскими частями.

— Я только одного хочу, — ответил я, — разделить участь моих товарищей по оружию.

— Вы слишком мрачно относитесь к вашему благополучию, — воскликнул маленький офицер, — положение ваше было не лучше маркитанского пива. Ах, какую бы пьесу написал Отвей, услыхав эту историю! Будьте на высоте положения, скажите, где находится она?

— Какая она? — спросил я.

— Она, она, у вас непременно должна быть она. Жена, любовница, невеста — одним словом, она.

— У меня нет ни жены, ни невесты, ни любовницы.

— Вот так штука! — воскликнул грустно маленький офицер. — Как прикажите поступать в таком случае, а? А ведь именно о н а и должна была прибежать сюда и броситься в ваши объятия. Даю вам честное слово, что актеров и актрис, играющих в таких сценах, партер вызывает по три раза подряд. Увы, нет среди нас человека, обладающего драматическим талантом, и прекрасный материал должен пропасть даром.

— Ну, Джек, у нас дела поважнее, — нетерпеливо воскликнул высокий офицер, — вы, сержант Греддер, возьмите двух солдат и ведите арестанта в Гоммаучскую церковь, а нам времени терять нельзя. Через несколько часов наступит ночь, и тогда преследовать беглецов будет невозможно.

И по команде офицера солдаты двинулись на лужайку перед мельницей, где стояли их лошади. В путь они двинулись медленно. Капитан ехал впереди, а помешавшийся на театре корнет замыкал шествие. Сержант, заботливости которого я был препоручен, был высокий, широкоплечий, темнобровый мужчина. Он велел вывести из конюшни мою лошадь и помог мне сесть на седло. Пистолет он отобрал и повесил его вместе с моим палашом на свою седельную луку.

— Не подвязать ли ему ноги? — спросил один из драгун.

— Нет, этого не нужно. У парня честное лицо, — ответил сержант и прибавил: — Если он даст слово вести себя смирно, мы ему и руки развяжем.

— Бежать я не собираюсь, — ответил я.

— В таком случае развяжите веревку. Пусть я онемею, если во мне нет сочувствия к храбрым людям, попавшим в беду. Зовут меня сержантом Греддером. Прежде я служил в полку Макая, а теперь состою королевским драгуном. Работать заставляют много, а платят скверно. Это, впрочем, общая участь состоявших на службе его величества людей. Направо кругом. Марш по дороге! Вы поезжайте рядом с ним, а я поеду сзади. Слушайте, приятель, карабины у нас заряжены. Имейте это в виду и держите свое слово.

— Будьте уверены, я сдержу свое обещание, — ответил я.

— А ваш маленький товарищ сделал против вас большую подлость, заговорил сержант, — мы ехали мимо мельницы, а он увидал нас и побежал навстречу. Подошел он к капитану и говорит: "Вы мне жизнь пощадите, а я вам выдам одного из самых крупных бунтовщиков, страшного силача". Да и по правде сказать, мускулы у вас здоровые, несмотря на молодость. Вы, конечно, не с давних пор занимаетесь военным делом?

— Нет, это моя первая компания, — ответил я.

— И должно быть, последняя, — с солдатской прямотой заявил сержант, я слышал, что Тайный совет собирается поступить с вашим братом по всей строгости. На вигов собираются нагнать такой страх, чтобы они не смели в течение целых двадцати лет бунтовать. Из Лондона, говорят, едет сюда какой-то судья, парик которого пострашнее наших драгунских шлемов. Он может в один день убить больше людей, чем вся кавалерия. Да и лучше! Мы — не мясники, и чем скорее нас избавят от этой кровавой работы, тем лучше. Гляньте-ка вон на это дерево. Видите, трупы на нем болтаются? Плохие времена настали, видно, если на английских дубах стали расти такие желуди.

— Плохие времена настают тогда, когда люди, называющие себя христианами, начинают так жестоко мстить бедным, простым крестьянам, вся вина которых заключается в том, что они поступили по совести, — ответил я, — казнить зачинщиков и руководителей движения вроде меня следует. Мы в случае успеха выиграли бы, и поэтому справедливо, что, проиграв, мы должны за это расплатиться. Но зачем так истязают и убивают бедных благочестивых селян? У меня прямо сердце разрывается от такой жестокости.

— Ах, это правда! — произнес сержант. — Вот другое дело, если бы вешали гнусавых пуританских проповедников. Эти проклятые болтуны тащат свою паству прямо к черту в ад. С ними вот и надо разделываться. Спрашивается, как они смеют не признавать церковь? Раз церковь хороша для короля, так она должна быть и для них хороша. Извольте радоваться, какие неженки нашлись. Находят плохим то, что признают все честные англичане. Им не хочется идти к небу общей дорогой. Каждый из них прокладывает свою особенную тропинку. И попробуй только не послушаться такого молодца, он начинает на тебя кричать.

— Ну, — сказал я, — благочестивые люди найдутся всюду. Раз человек поступает как следует, то какое вам дело до религии, которою он исповедует.

— Добродетель свою человек должен таить глубоко в сердце, — произнес сержант Греддер, — надо эту добродетель зарывать глубоко-глубоко, чтобы ее никто не мог увидеть. Терпеть я не могу этого показанного благочестия. Начнет это человек гнусить, ворочать глазами, стонать и тявкать., Такое благочестие на фальшивую монету смахивает. Вы обращали внимание на то, что фальшивые монеты всегда бывают красивее и светлее настоящих.

— Это остроумное сравнение! — ответил я. — Но как это вы, сержант, интересуетесь подобными вещами? Может быть, на королевских драгун и клевещут, но я слышал, что они занимаются совсем не религией.

— Я служил в пехотном полку Макая, — кратко объяснил сержант.

— Слыхал о Макае, — сказал я, — человек он, говорят, хороший и благочестивый.

— Да-да, именно так! — подхватил сержант Греддер. — По-видимости он сухой и суровый солдат, но душа у него как у святого человека. В его полку не нужно было наказывать солдат плетьми. Бывало, мы боялись огорчить полковника и его взгляда больше, чем плетей.

Мы беседовали с сержантом Греддером все время, и я убедился в том, что он верный последователь полковника Макая. Ум у сержанта был недюжинный, и он оказался вдумчивым и серьезным человеком. Что касается драгун, которые ехали со мной рядом, они были немы как статуи. Драгуны тех времен не могли разговаривать ни о чем, кроме вина и женщин, и чувствовали себя совершенно беспомощными в тех случаях, когда речь заходила о чем-либо более серьезном.

Наконец мы прибыли в маленькую деревушку Гоммауч. Находится эта деревушка с Седжепурской равнине. Я не без сожаления расстался со своим умным провожатым. На прощание я попросил его взять на свое попечение Ковенанта, причем мы заключили такое словесное условие. Я обещался платить за содержание лошади известную сумму, причем сержант имел право взять лошадь в свою полную собственность, если я не возьму ее через год. Когда моего верного товарища Ковенанта уводили, он глядел на меня вопросительно и, как бы не понимая причины ра. злуки, спрашивал объяснений. Мне стало грустно, но за верного коня я был рад. Точно тяжесть с моей души свалилась. Как бы то ни было, Ковенант был в хороших руках.

Глава XXXIV

ПРИБЫТИЕ СОЛОМОНА СПРЕНТА

Гомматческая церковь была невелика по размерам и обсажена кругом тисами. Колокольня была старинная, в норманнском стиле. Церковь стояла в самой середине сельца Гомматч. Дверь ведушая в церковь, была тяжелая, дубовая и окованная гвоздями. Окна были высокие и узкие, как раз такие, какие устраиваются в тюрьмах, а церковь теперь была превращена именно в тюрьму. В деревне квартировали две роты Домбартонского пехотного полка. Командовал этими солдатами осанистый майор, которому я и был передансержантом Греддером с рук на руки. При этом сержант изложил обстоятельства, при которых я был взят, и объяснил, почему меня не казнили.

Наступил вечер. Картина, которую я увидал в церкви, тускло освещалась маленькими масляными фонарями, повешенными на стенах. На каменном полу лежало более сотни пленных. Многие из них были ранены, некоторые умирали. Здоровые сидели молчаливо и степенно около раненых товарищей и старались облегчить их страдания. Некоторые разделись для того, чтобы устроить изголовья и тюфяки для страждущих. В темных углах церкви виднелись коленопреклоненные фигуры, слышался размеренный шепот молитв… С этими звуками смешивался стон и тяжелое дыхание умирающих. Все эти страдальческие лица освещались тускло-желтым светом стенных фонарей. Такие картины я видел потом в Гааге. Тамошние голландские художники непременно воспользовались бы сценой, которую я видел в церкви, и взяли бы ее сюжетом для своих картин.

В четверг утром, на третий день после боя, нас всех отправили под конвоем в Бриджуотер. Там до конца недели мы сидели в церкви святой Марии. С колокольни этой самой церкви Монмауз и его генералы осматривали расположение армии Фивершама.

Мы много говорили с солдатами о битве, и из этих разговоров выяснилось, что наше ночное нападение не удалось только в силу необычайного стечения несчастных обстоятельств. Фивершам наделал страшных ошибок. К нам, неприятелям, он относился чересчур легко и устроил лагерь таким образом, что он был совершенно не защищен от нечаянного нападения. Когда раздались первые выстрелы, Фивершам спал. Он вскочил как безумный, стал одеваться, но никак не мог найти своего парика. Он бегал по своей палатке более часа и появился на поле битвы после того, как сражение было решено. Все соглашались с тем, что, не наткнись мы на Бруссекский рейн, который был каким-то непостижимым образом просмотрен нашими проводниками и разведчиками, королевский лагерь был бы разгромлен. Мы захватили бы солдат безоружными в палатках.

Королевскую армию спасли Бруссекский рейн и несокрушимая энергия, помощника главнокомандующего, Джона Черчилля, который затем прославился под другим еще более аристократическим именем по всей Европе. Черчилль спас королевскую армию от поражения, которое могло изменить весь ход событий.

Вы, конечно, милые дети, слышали и читали, что восстание Монмауза было подавлено без всякого труда, что оно было осуждено на неудачу с самого начала. Знайте, дети, что это вздор. Я участвовал в этом восстании и говорю вам, что восстание это было очень серьезное. Толпа крестьян, вооруженных пиками и косами, едва не изменила всего хода английской истории. Тайный совет прекрасно понимал, что дело было серьезное. Оттого-то расправа с пленными и отличалась такой жестокостью.

Я не хочу распространяться о жестокости и варварстве победителей. Вам, дети, не следует слышать о подобных вещах. Неумный Фивершам и грубый Кирке обнаружили страшное зверство и стяжали себе в этом отношении "вечную славу" на западе Англии. Эту славу отбил архинегодяй, прибывший после.

Что касается жертв этих злодеев, которых пытали, вешали и четвертовали, то их имена чтутся как имена людей храбрых, честных и погибших за святое дело. Их подвиги передаются из поколения в поколение. Каждая деревня западной Англии имеет своих героев. Пойдите в Мильвертон, Уайвлискомб, Майнход, Калифорд, загляните в любое селениеСомерсета — и вы убедитесь, что имена этих героев и мучеников нигде не забыты. Ими гордятся, их память чтут.

А Кирке и Фивершам? Где они? Их помнят, но имена их — предмет всеобщей ненависти. Эти люди мучили других и тем навлекли на себя вечную кару. Грех они возлюбили, и память о них — это память греха. Они делали все то, что делают злые и бессердечные люди. Они делали зло, желая угодить холодному ханже и лицемеру, который сидел на английском троне. Они старались снискать его милость и снискали ее. Людей вешали, людей резали, а потом снова принимались вешать. Все перекрестки дорог были заняты виселицами. Изощрялись всеми силами, чтобы сделать пытки более ужасными, а смерть более мучительной. Население было прямо измучено всеми этими ужасами.

И однако, несмотря на все эти ужасы, все графство Со-мерсета гордилось тем, что все его сыны-страдальцы шли на смерть твердо и безбоязненно, не раскаиваясь и не трепеща. Они знали, что умирают за правое дело.

Недели две спустя мы получили важные новости. Монмауз, по-видимому, был захвачен Желтой милицией Портма-на в то время, как он пробирался к Нью-Форесту. Там он хотел сесть на корабль и отправиться в Голландию. Монмауза вытащили из бобового поля, где он спрятался. Он был в жалком виде: небритый, оборванный и дрожащий. Несчастного герцога отправили в Рингвуд в Дорсетском графстве. Ходили слухи о том, что он вел себя при аресте очень странно. Слухи эти дошли до нас через наших сторожей, которые отпускали грубые шутки насчет Монмауза. Одни говорили, что Монмауз стал на колени перед крестьянами, которые его схватили. Другие говорили, что герцог написал королю письмо, в котором униженно умолял о помиловании, обещая отречься от протестантской религии и сделать все, что ему прикажет Иаков II.

Сперва мы не верили этим сплетням и смеялись над ними. Мы считали их выдумкой врагов. Нам все это казалось положительно невозможным. Раз мы, последователи герцога, держимся так твердо и сохраняем ему верность в несчастье, то как же он-то, наш вождь, может трусить и унижаться? Неужели у него мужества меньше, чем у мальчишки-барабанщика в любом из его полков?

Но увы! Время показало, что все, что рассказывали о Монмаузе, было сущей правдой. Этот несчастный человек опустился до самых низких подлостей. Он шел на все, чтобы обеспечить себе еще несколько лет жизни, которая оказалась проклятием для всех тех, кто в него верил.

О Саксоне не было никаких вестей, ни дурных, ни хороших, и я начал надеяться, что ему удалось укрыться от преследователей. Рувим все еще хворал и лежал в постели. Майор Огильви продолжал за ним ухаживать. Этот добрый джентльмен навестил несколько раз меня и старался устроить меня получше, но я дал ему понять, что мне крайне неприятно находиться на особом положении и что я желаю делить участь своих товарищей по оружию. Но одну большую услугу майор Огильви мне оказал. Он написал письмо моему отцу, в котором сообщил, что я здоров и что мне пока не грозит смерть. На это письмо был получен ответ. Старик отец остался непоколебимо твердым христианином. Он увещевал меня быть мужественным и приводил многочисленные выдержки из проповеди о пользе терпения. Проповедь эта была сочинена преподобным Иосией Ситоном из Петерсфильда. Отец писал, что матушка находится в великом горе, но утешает себя надеждой на Промысл Божий, охраняющий всех людей. При письме был приложен крупный денежный перевод на имя майора Огильви. Отец просил майора расходовать эти деньги в мою пользу. Надо сказать, что эти деньги вместе с золотыми монетами, зашитыми матушкой в подкладку моего камзола, мне очень пригодились. Когда у нас в тюрьме появилась лихорадка, я имел возможность благодаря этим деньгам приглашать докторов и покупать пищу для больных. Эпидемия была прекращена в самом начале.

В первых числах августа нас перевели из Бриджуотера в Таунтон. Здесь нас вместе с несколькими сотнями других пленных поместили в тот самый шерстяной склад, в котором наш полк квартировал в начале кампании. От перемены места мы выиграли мало. Впрочем, наши здешние стражи утомились от жестокости и оказались добрее прежних. Пленных они теснили гораздо менее. Нам позволяли видеться с друзьями из города; можно было даже добывать книги и бумагу. Стоило только дать на чай дежурному сержанту.

До суда осталось более месяца, и это время мы провели здесь несколько приятнее и свободнее, нежели в Бриджуотере.

Однажды вечером я стоял, прислонясь к стене, и глядел на узенькую голубую полоску неба, которая виднелась через высокое окно. Мне представилось, что я снова дома и хожу по лугам Хэванта. И вдруг я услышал голос, который мне действительно напомнил Гэмпшир и родное село. Я услыхал густые, хриплые звуки, переходившие по временам в гневный рев. Этот голос мог принадлежать только моему старому приятелю моряку. Подошел к двери, из-за которой слышались эти крики, прислушался к разговору, и все мои сомнения исчезли.

— Как, ты не пустишь меня вперед? Не пустишь! — кричал Соломон Спрент. — А знаешь ли ты, что я не менял курса даже в тех случаях, когда люди попроще тебя требовали, чтобы я спустил паруса? Говорю же я вам, что у меня есть разрешение адмирала. Нам, брат, выкрашенные в красный цвет лодки нипочем. Уж я парусов наготове брать не стану, будьте благонадежны. Итак, освободи фарватер, а то я тебя пущу ко дну.

— Нам до ваших адмиралов дела нет, — ответил дежурный солдат, — в эти часы к арестантам посторонних не допускают. Уноси, старик, свои потроха отсюда, а то так угощу тебя алебардой по шее, что сам не рад будешь.

— Ах ты, береговая птица, да тебя еще на свете не было, когда я наносил удары и получал их, — закричал Соломон Спрент, — мы, брат, с де Рюйтером сцеплялись нос в нос в то время, как ты соску сосал. Ты думаешь, что я старый. Нет, брат, я еще держусь на воде и могу постоять против любого пиратского судна, как бы оно раскрашено ни было. Я не погляжу на то, что у тебя на корме королевский герб вырезан. Прямо изо всех боковых пушек залп дам, и тогда пиши пропало. Да я и еще лучше поступлю: дам задний ход, возьму на абордаж майора Огильви и сигнализирую ему о том, как вы меня приняли. Тогда, брат, берегись, корма у тебя станет еще краснее, чем мундир.

— Майор Огильви! — воскликнул сержант более почтительным тоном. — Вот если бы вы сразу сказали, что у вас есть разрешение от майора Огильви, это было бы совсем другое дело. А вы тут стоите и болтаете о каких-то адмиралах да попах. Вы говорите по-иностранному, а я по-иностранному не обучен.

— Ну и срам вашим родителям за то, что они не могли выучить как следует хорошему английскому языку, — проворчал старый Соломон, — по правде, приятель, меня даже удивляет то, что нам, морякам, приходится учить вас, береговых крыс, английскому языку. Плавал я, друг, на судне «Ворчестер». Это тот самый «Ворчестер», который затонул в Фунчальской бухте. Команды нас было семьсот человек, и все, включая мальчишек, понимали меня. А вот как я стал жить на берегу, дела пошли совсем другие. Я только и встречаю, что тупиц вроде тебя. По-английски ни аза в глаза не понимают. Подумаешь, что это португальцы какие-нибудь, а не англичане. Станешь говорить вот с таким, как ты, молодцом, а он глазеет на тебя, как свинья на ураган, и ничего не понимает. Спроси у него какой-нибудь пустяк — ну хоть каким, дескать, курсом идешь или сколько склянок пробило, он даже этого не понимает.

— Кого вам видеть-то надо? — сердито спросил сержант. — У вас язык чертовски длинный.

— И грубый, когда я говорю с дураками, — подтвердил моряк, — отдать бы тебя, паренек, мне под руководство. Выдержал бы я тебя на вахте, покрейсировали бы мы годика три, ну, тогда, пожалуй, из тебя вышел бы человек.

— Пропустить старика! — бешено крикнул сержант. И моряк, ковыляя, вступил в наше помещение. Лицо его ухмылялось и превратилось в сплошную гримасу. Соломон был рад своей словесной победе над сержантом и засунул в рот большую, чем обыкновенно, порцию табаку. Войдя к нам и не видя меня, он приложил руки ко рту в виде рупора и стал во весь дух кричать;

— Кларк! Михей! Эгой! Эгой!

— Я здесь, Соломон, — сказал я, прикасаясь к его плечу.

— Благослови тебя Господь, паренек, благослови тебя Бог! — воскликнул Соломон Спрент, с чувством потрясая мне руку. — А я-то тебя и не заметил, но да это и не удивительно. Одна из моих гляделок так же затянулась туманом, как утесы Ныофаундлэнда. Около тридцати лет тому назад долговязый Виллиамс из Пойнта, сидя со мной в гостинице «Тигр», запустил мне в гляделку квартой пива. С тех пор она и не действует. Ну, как поживаешь? Держишься на воде? Течи не имеется?

— Ничего, живу помаленьку, — ответил я, — жаловаться нечего.

— Значит, оснастка в порядке? — продолжал спрашивать старик. — Мачты не попорчены выстрелами? От подводных пробоин не пострадал? Враг не обстреливал, не брал на абордаж, ко дну не пускал?

— Нет-нет, этого не было, — ответил я, смеясь.

— Но право же, ты точно бы похудел. В два месяца состарился на десять лет. На войну ты двинулся в настоящем виде — нарядный, оснащенный, как только что спущенное на воду военное судно, но теперь это судно изрядно потрепано погодой и боями. Краска с бортов сошла, да и флаги ветром с мачт сорваны. А все-таки я рад тому, что корпус у тебя цел и что ты держишься на воде.

— Ну да зато и видеть мне пришлось кое-что такое, что легко может состарить человека на десять лет, — ответил я.

Соломон покрутил головой и, вздохнув, ответил: