Чтение 3–й страницы книги ~Страшные вещи Лизы Макиной~

Мать ей открыла, и я слышал, как они треплются в прихожей. Лиза очень вежливо представилась и сказала, что если Саша хорошо себя чувствует, то она меня приглашает на выставку. Пока они обсуждали мое здоровье, я лихорадочно пихал под диван тарелку с недоеденным ужином и кожурки от апельсинов. Успел кое-как накрыть диван одеялом, убрал пепельницу и смахнул в ящик все, что валялось грудой на столе. Кинул в шкаф ботинки, треники и лишнюю подушку. После этого проклятый гроб В не захотел закрываться, пришлось придвинуть к нему кресло.

Когда нагнулся под диван, снова стрельнуло в затылке. Последние две недели башка ныла беспрерывно, далее брал у матери таблетки, но когда уезжал по делам, вроде отпускало, и я забывал. А тут два дня из дому не выходил, так опять разболелась...

Сам не знаю, чего так суетился, наверное, немножко стыдно стало за все мои подозрения. Мать говорила с Лизой странным таким голосом, какой у нее бывает, в особых случаях. Особые случаи — это когда моя мама чем-то ошарашена. Ясный перец, она никак не ожидала, что кто-то может меня позвать на выставку. Она вообще от моих друзей ожидает одни пакости, но это ее проблемы. Короче, когда они обе заглянули ко мне, у матери было такое лицо, будто ей сообщили, что меня без конкурса приняли в университет.

— Привет, — сказала Лиза. — Я знаю, что ты к нам звонил, но папа очень устает после работы и не хочет никому открывать. Понимаешь, он немножко побаивается в таком большом городе...

Я ощутил, что краснею, и вдобавок опять вспотел.

— Фигня, — говорю, — то есть ничего страшного. Просто я это... Ну, короче, ты проходи.

Она прошла, села в кресло и глядит на меня. А у меня снова, как при первой нашей встрече, такое чувство, точно... Ну, точно мы заговорщики какие, болтаем об одном, а подразумеваем совсем другое. Словно мы уже так давно друг друга знаем, что все дела давно обкашляны. Лиза снова оделась как рыбак перед выходом на лунку. Темные джинсы, темная кофта, бурая какая-то куртка — ни одной яркой, модной тряпки. И на шее, даже в комнате, шарф.

Я чего-то заметался, как перед английской королевой, — не могу придумать, чем ее занять, и сам от себя офигеваю. Ну никогда такого не случалось, чтобы какая-то корявая чувиха меня краснеть заставляла. И со Светкой реально колбасились, и даже с Дудичевой, хотя она Гошина ровесница и в медицинском учится. Дудичева сама мне сколькораз звонила, звала на дискач, но я ее подальше посылал...

А эта сидит и улыбается, типа, прикалывается надо мной.

Тут я врубился, что Макина ни разу не посмотрела по сторонам, как все нормальные люди делают.

Комната вся в плакатах, журналов до фига, модельки на полках, и стереосистему мне Гоша клевую собрал. А ее словно ничего не колышет, хоть бы из вежливости диски потрогала. Руки на коленках и не шевелит ими.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросила Лиза, и вдруг оказалось, что кофта у нее не застегнута, а под кофтой такая штука, типа майки, но с закрытым воротом. — Последние три дня проходит интересная выставка, я хотела тебе предложить составить мне компанию.

— Нормально чувствую, — отвечаю. — Только голова болит. Сейчас таблетку выпрошу и пойдем.

И зачем я это ляпнул — сам не пойму. Ну кто за язык тянул? С ней, с Макиной, и прошлый раз так было, много лишнего наговорил. Топчусь на месте и чувствую, что краснею, как последний кретин. Из-за этой майки, что на ней сегодня надета. Просто не знаю, куда глаза девать. Грачиха, например, та сразу засекала. Наоборот, еще и придвигалась поближе, чтобы подразнить, хотя у нее смотреть особо не на что было. А у Макиной все при всем, а ведет себя так, будто не понимает, что ее пощупать хочется.

— Может быть, тебе надо померить температуру?

Тут Лиза привстала, кофта совсем сползла, и я увидел ее пухлые руки почти целиком. Обеими руками она оперлась о подлокотники — крепкие такие запястья, толстые, не обхватишь, и, разумеется, никаких следов уколов на локтях. Почему-то мне померещилось, что она нарочно такую кофточку надела и не для того, чтобы соблазнять меня, а чтобы локти показать. Ну я и пялился, как дурак...

— Нет у меня температуры.

Я пропихнул голову в джемпер, а мать — тут как тут, ушки на макушке:

— Саша, как не стыдно, хоть бы чаю гостье предложил! Простуда у него действительно прошла, а вот голова побаливает уже третью неделю. Он ведь такой, ни за что не признается, когда что-то болит, клещами из него тянуть приходится...

Гляжу — а они уже чуть ли не под ручку в кухню вместе идут и воркуют, и мать Лизке печенье придвигает, и сама, похоже, тут надолго обосновалась. Ну, в мои планы это никак, понятное дело, входить не могло — не терплю, когда в мою жизнь нос суют. Я начинаю матери делать знаки, покашливать, мол, мы сами как-нибудь с чайником справимся, не обваримся, мол, а ты топай к себе, не отсвечивай!

Куда там! Обычно мама меня с полутыка понимает, да и я ее далее на расстоянии слышу: если сосредоточусь, могу почти точно сказать, в каком месте города она находится и что делает. Мы с ней это проверяли, мать говорит, что мы эти... Забыл, вроде симбиоза, потому и лаемся так часто... А сегодня она меня ну никак понимать не хочет, ля-ля-ля с этой толстухой, а мне только улыбочки шлет. Ну, блин, невесту нашла!

А Лиза ей поддакивает, как самая ярая ученица, но не лебезит, а будто подружка давнишняя. Я на них уставился, забыл, зачем ботинок в руках держу. То есть уставился я на мать, а на Макину глазеть вдруг застыдился. Она, пока впереди меня по коридору шла, показалась мне не такой уж корявой. Джинсы хоть и мешком свисают, а ничего, попа торчит. Как Жираф говорит, «в ладошку просится». И плечи голые. Мне страсть как захотелось, чтобы она подняла руки вверх, и поглядеть, бреет она волосы под мышками или нет... Единственное, от чего меня плющило, — то, что, стоило Лизке отвернуться, я опять не мог припомнить ее лица.

Неприметная, незаметная, как еще сказать?..

А мамаша, наоборот, раскраснелась, и прическу поправляет, и жакет успела накинуть, точно и впрямь дорогого гостя принимает! Я ее, в натуре, не узнавал. И трещит без передыху, что надо и что не надо выдала. Про то, как я учиться не желаю, и про то, сколько во мне талантов погибает, и про дурные влияния, и даже про инспекторшу ментовскую выложила! Я чувствую, что-то не так идет: заносит ее куда-то, и остановить никак не могу, не дергать же за рукав! А Макина только слушает, кивает с умным видом и опять про головную боль базар заводит.

— Да не болит уже ничего! — разозлился я и, чтобы как-то эту трескотню остановить, начал у Лизы спрашивать, будет ли она конфеты.

— Спасибо большое, — отвечает Макина тихим своим голосочком, — но мне сладкого нельзя, а если у вас есть негазированная вода, выпью с удовольствием.

— Как же так? — растерялась мама. — На улице мороз, а вы вместо чая холодную воду пить будете?

Вот те раз, примечаю, мать с ней на «вы»! Впервые такое слышу. Ну, сидим, как три дурака. Я чай пью с печеньем, мать трещит без умолку про мою ногу и про затылок гудящий,а Макина воду потягивает.

Насчет головной боли я не соврал и теперь не знал, как от их внимания отделаться. Лиза очень серьезно стала выспрашивать про всякие там симптомы: как с утра болит и как вечером, и говорили ли врачу, а под конец заявила, что есть такие методики — без лекарств боль останавливать.

— Если не возражаешь, — говорит, — я могу попробовать тебе помочь, я немножко изучала акупунктуру...

Еще много умных слов наговорила. Я тут же представил, как она начнет своими толстыми пальцами меня по ушам тереть, а мать потом всем раззвонит, какая у Саши замечательная новая девушка, и от этого у меня башка снова и еще сильнее разболелась.

Но до лечения, слава богу, дело не дошло, потому что на кухню приперся Сережа, в майке и рваных шлепанцах, и спросил, кто это звонил.

— Это к Саше девочка зашла, — радостно откликнулась мать и привстала зачем-то, словно хотела одному чуду-юду другое представить. Но как привстала, так назад и плюхнулась, мне ее даже жалко стало.

Потому что Сережа обвел нас сонным взглядом, почесал щетину и почавкал назад, к своему любимому дивану. Я уже хотел, мысленно, обозвать его скотиной, но тут до меня докатило.

Этот придурок Макину не заметил.

Он слышал, как звенел звонок, слышал наш треп, а когда поднял зад с лежбища и добрался до кухни, словно ослеп. То есть он, конечно, не ослеп, таким козлам ничего не делается, но Лизу он пропустил, как пустое место. А она минералку потягивает, кивает маме своим носиком-пуговкой и делает вид, что Сережу тоже не заметила. Это ж какую выдержку надо иметь, чтобы вот так, спокойно, хамство пропустить.

И тут я ее снова зауважал. И почти позабыл про наши с Гошкой похождения и про то, как за окнами ее подглядывал. Я сказал себе, что это наверняка непросто — всю жизнь слышать, как тебя обзывают Жиртрестом, или Корейкой, или еще как-нибудь. Всегда ходить и знать, что за спиной ржут и мажут мелом портфель и никогда не позовут на танцы... Какой надо кремневый характер выработать, чтобы таких козлов, как наш Сережа, в ответ не замечать!

И мы поперлись на выставку, хотя мне эти художники были до лампочки. Но с Макиной оказалось страшно интересно. Мне, наверное, до нее бабы тупые попадались: единственная, кого я слушал разинув рот, — это географичка в прежней школе. Она так классно рассказывала и про древних инков, и про пирамиды, и про всякие загадочные камни, разбросанные в джунглях, что у нее на уроках никто не спал и не трепался. Напротив, когда на перемену звонили, все просили еще рассказать.

С Лизой было не совсем так, она же не училка, но тоже клево доносила тему. Я даже картины эти, на выставке, перенес почти без потерь, и голова болеть перестала. Макина знала про краски и про художников раз в сто или в тысячу больше, чем я. Если честно, я из художников знал только Шишкина и еще этого... Ну, который богатырей нарисовал.

Но Лиза ухитрилась повернуть все так, что я себя ни разу тупарем не ощутил. Наоборот, мне вдруг стало совсем не зазорно спрашивать, что да как. Часа два мы бродили от холста к холсту, и я точно на десяти выставках разом побывал. В башке, правда, такая каша началась — спасайся кто может! Макина про каждого художника знала столько, будто жила с ними по соседству, — и про стили, и про манеру, и про рамки, и про полутени всякие...

Я спрашивал, спрашивал, аж язык устал, а она, как ни в чем не бывало, без всякого зазнайства такие тонкости выдает, что не каждый экскурсовод дотюмкает. А потом оказалось, что она не одна говорит, а я вроде как в беседу втянулся и тоже свои мнения пытаюсь излагать. Ну, смех да и только! И чем дольше мы базарим, тем меня сильнее на треп пробивает.

— Вот тут, — говорю, — круги мне напоминают отчаяние, а эти желтые комочки — вроде как надежду...

А она кивает, поддакивает, вокруг нас народ толпиться начал. Решили, видно, что два знатных искусствоведа издалече прибыли, спецы по авангарду! Особенно я, спец великий. Ну, блин, болтаю и болтаю и никак остановиться не могу. Сам понимаю, что выгляжу полным кретином, а продолжаю мнения высказывать. Пока на картинах люди и пейзажи всякие попадались — это еще туда-сюда, а потом-то забрели мы в зал, где вообще сплошной авангард. Я и не знал, что эта мазня так лихо называется. От Лизкиных «измов» башка кругом идет, а сам раздухарился, похлеще экскурсовода. Тут из толпы, что за нами пристроилась, бабка какая-то спрашивает, что я думаю по поводу влияния ранних кубистов на творчество такого-то, и тыкает ручонкой в холст.

— Ну, базара нет, — отвечаю. — Как пить дать, налицо это самое влияние, да еще и с примесями поздних... этих самых, как вы их обозвали!

А на картине такое творится, будто три ведра краски случайно опрокинули, а после на лыжах туда и обратно пробежались.

— А что вы тут видите, молодой человек? — ехидно спрашивает какой-то хмырь с биркой на груди, сам небось из этих... квадратистов.

Я решил не заводиться — все-таки Лиза рядом, поможет, если что — и выдал ему про толпу и про ноги. И вдруг на меня вдохновение такое накатило, словно я сам эту фигню рисовал, и отчетливо так проникся, о чем художник думал, когда красками кидался.

— Справа темно, а слева — светлее, — говорю. — Я так полагаю, что это Красный Восток и Дикий Запад, а люди мечутся между ними, потому что не могут решить, где им лучше жить. А вот эти потеки голубые с обеих сторон — это вроде как слезы, потому что и тут и там приходится иногда несладко...

Трещу, трещу и чувствую, что несу полную ахинею, но все молчат, человек восемь собралось. И Макина молчит, только как-то странно на меня поглядывает. А этот, с биркой на пиджаке, внезапно говорит:

— А вы читали по каталогу, как эта работа называется?

А у самого в руках толстенный такой журнал. Я гляжу — там табличка мелкая, возле картины, и по-английски написано. Ну, думаю, сейчас опозорюсь, на хрена вылез в калашный ряд?! Окажется какая-нибудь «Девушка с веслом» или «Гроза над лесом»...

А хмырь журнал открыл и читает:

— Номер восемьдесят три. Арачинский В. А.«Два полюса цивилизаций»...

— Во дает пацан! — присвистнули позади.

А я на Лизу обернулся — смеется или нет, а у самого дыхалка аж остановилась. Это вроде как меня похвалили?

— Молодец, — говорит Лиза и совсем не улыбался, только смотрит очень строго, словно вспомнила про утюг включенный... А бабка любознательная, и мужик с биркой, и еще двое бородатых все лезут и еще со мной побазарить хотят, типа, угадаю я или нет, что рядом изображено. Ну, нашли себе игрушку — что я им, бесплатный справочник?!

Хотел я на всех разозлиться и воздуху уже набрал, чтобы отшить этих любителей кубов и овалов, но тут неожиданно увидел нас со стороны. Это ведь не первый экспонат был, что мы с Макиной обсудили, да там и не только картины встречались, а еще железяки всякие крученые, и шары висели, и из дерева фигуры непонятные. Ну вот, мы везде ходили и мусолили, а я шептать не люблю, говорю себе нормальным голосом. Мать бы уже давно на меня зашикала, чтобы не кричал — ей вечно кажется, куда ни заглянем, что мы пришли в библиотеку и надо замереть.

Лиза, ясный перец, мной не командовала, и так вышло, что мы громче всех болтали. Но я ж говорю, оказалось, что там половина посетителей — сами авторы, так что им далее в кайф было, когда про них перетирают.

Это я все к тому, что со мной; заговаривают, а на Макину — ноль внимания, хотя она умнее меня в искусстве в сто раз. Что верно, то верно: я где тупой, там сам это честно признаю. Ну не для меня вся эта лабуда, мазня и железяки гнутые.

Лизу опять не замечали. Но ее не просто не замечали, типа, на ноги наступали, а как раз наоборот. Словно бы видели препятствие, но что-то мешало им увидеть в этом препятствии человека. И со сворой авангардистов мне пришлось отдуваться в одиночку. Макина только глядела на меня и тихонько кивала. А если ей казалось, что я не прав, кивала отрицательно.

И я настолько этому поразился, что раздумал злиться, и решил, что, так и быть, еще немножко тут побудем.

— Мне нравится ваш подход, молодой человек, — говорит другая старая калоша с бантиком. Из самой песок сыплется, а бантики, как у пятилетней девчонки. — Интересно было бы узнать ваше мнение относительно этой работы? — И указывает на другой рисунок.

Тут, попутно, старуха себя назвала, и выясняется, что она ведет курс этих обормотов, которые краски не жалеют. Но показала совсем на другой листок, длинный такой, от пола до потолка, и всего два цвета — синий и черный. Бородатый хрен в кепке говорит:

— Думаю, надо смотреть вот так! — И наклонился вбок. Тут все засмеялись, потому что боком и правда понятнее. Словно равнина черная и горизонт, только сквозь равнину, поперек, плывут синие рыбы. А в самом низу листа, возле пола, лежит одна тоже вроде камбалы, с огромным открытым глазом, и из глаза тянется эта самая черная равнина. Полный абзац, короче!

Они вокруг гогочут, а я с Лизкой глазами встретился и вроде как током меня шибануло. Фиг ли, думаю, тут стесняться, скажу, как понимаю, пускай хохочут!

— Этот, что внизу, — говорю, — обычный человек. Он на дне засел, вроде как придавлен, вот-вот ласты склеит. Денег нет, с работы поперли, жена ушла и все такое... Вот онлежит, и от него злоба идет на весь белый свет и на тех, кто выше плавает. Только им, остальным рыбам, его злоба по фигу, своих забот хватает. А он, дурак, думает, что если он такой обиженный, то его заметят. Вот его злоба из глаза идет и в другой глаз наверху упирается, Только тот глаз закрытый, потому что на надутых воду возят...

— Так это Бог наверху? — щурится хмырь с биркой.

— Нет, не Бог, — заявляю я. — Это он же и есть, который внизу, сам себя увидеть не может, какой он камбалой стал, потому что злоба на весь свет ему второй глаз открыть не дает. Если он эту черту уберет, тот глаз откроется...

Кто-то позади хихикнул, заспорили, а мужик журнал перелистнул и говорит:

— Номер сто шесть. Пикулева В. Д., Малик С. Д.«Ярость и боль одиночества».

— Феноменально, — похвалила старуха с бантиками. — Вы не планируете, молодой человек, к нам как-нибудь заглянуть?

— Да вы что! — говорю. — Более упаси, у меня по рисованию и по графике одни жбаны сплошные...

И отправились мы с Лизой пить кофе. Я уже стал потихоньку привыкать, что на нее никто внимания не обращает. Гардеробщик там, на выставке, у меня куртку берет, а на Макину смотрит, смотрит, потом спохватился, точно прозрел. И официантка в кафе подошла, только со мной говорит. Ну что же, мне еще и проще, хотя я уже не так стеснялся, как в первые минуты, что с такой толстухой хожу. Правда, Лиза меня под ручку брать не пыталась, далее шла всегда на расстоянии. Культурная, ничего не скажешь; а я-то сперварешил, что раз из Тимохино, то начнет на шею вешаться...

— У тебя голова болит? — спрашивает вдруг Макина. Как я и ожидал, она ни пирожного, ни кофе заказывать не стала, а попросила закрытую бутылочку воды.

— Не-а! — Я, для верности, потряс башкой и даже постучал себя по затылку. — Она только дома болит.

— Только дома? Ты уверен в этом? — и серьезно так спрашивает, точно и впрямь личным доктором решила заделаться.

Тут я мозгами пораскинул, и вышло так, что и вправду в затылке только дома ноет, а стоит куда уйти, перестает. Я вспомнил, что нам трудовик насчет высоковольтных линий объяснял. Мол, от всяких там индукций у людей голова может болеть и здоровье портится. Но у нас, возле дома, никаких новых проводов не повесили... Я еще хотел добавить, что не только затылок болит, но иногда словно зубы ломит. Кажется, вот если чуть-чуть челюсти ослабить, зубы начнут мелко-мелко дребезжать. Словно дрель в ухо вставили...

Но ничего про зубы я Макиной не сказал, потому что после картин в себя прийти не мог. Ну кто бы мог подумать, что я в той мазне что-то угадать сумею?

— Ты меня заколдовала, — признался я.

— Я очень рада, что в тебе не ошиблась.

— Ты? Во мне? Не ошиблась?!

— Я очень рада, что в тебе есть чувство прекрасного и чувство гармонии.

Она обтерла горлышко бутылки своим платочком и отпила немножко воды, хотя я принес ей Стакан. Меня вдруг охватило странное ощущение, что я тусуюсь не с девчонкой, а с женщиной возраста моей матери, так рассудительно и спокойно она себя вела. Но от этого мне не стало хуже, я даже сам немножко успокоился. Да, денек выдался обалденный, ничего не скажешь! Представляю, как Гоша глаза бы выкатил, расскажи я ему про выставку!

— Чувство прекрасного и чувство гармонии, — продолжала Макина, словно лекцию читала. — Мне непросто это выразить словами, но это очень важные составляющие для внутренне свободной личности. Здесь, в Москве... — тут она запнулась. — Я пока встретила лишь трех человек, способных адекватно оценить и внятно передать чужие эмоции...

— Ты будешь поступать в художественное училище?

— В училище?.. — невнятно переспросила она. Я уже несколько раз замечал за ней такое вот торможение, когда Лиза вслух повторяла вопрос. — Нет, когда папа закончит работу, мы уедем...

— Сейчас приду, — сказал я и отправился в туалет. Мне нужно было слегка очухаться. В уборной я перекурил, посмотрел на часы и убедился, что мы кантуемся уже пять часов. Лиза трижды отказалась от угощения: и мороженое ей предлагал, и шаверму, и в кафе зашли. Ну, это ладно, видать, на самом деле худеет, подумал я. Но она ни разу не сбегала в туалет...

А еще от нее совсем не пахло — ни чуточки. Так ведь не бывает, чтобы человек пришел на свидание и ничем не побрызгался. Кулема такая, хочет вроде пацана склеить, а ведет себя как деревенщина...

Я выглянул из-за угла и поглядел на нее издали. Нет, ну как можно быть такой жирной? Я бы, наверное застрелился! Будь она хоть чуточку пофигуристей, мне не было бы так неловко. Макина сидела за столиком у окна, там, где ее оставили, и, в отличие от других девчонок, не рылась в сумочке, не поправляла прическу и не красила губы. Просто сидела, очень ровно, держала руки на коленях и смотрела в темное окно. Сейчас она, наоборот, походила не на взрослую тетку, а на младшую сестренку, которой приказано несходить с места. Я попытался представить, как она выглядит голая, и... решил, что не так уж все ужасно. Интересно, ее кто-нибудь пробовал раздеть?

Мы поехали домой и опять шли на расстоянии, не прикасаясь друг к дружке. Хорошо, что я прыгал на костыле, а то бы Лиза, наверное, догадалась, что я дергаюсь из-за ее близости. И от этого я снова распсиховался, а ближе к дому разболелась голова, и попрощались мы, в результате, как-то нескладно.

Сережа смотрел свой футбол, мать трындела по телефону. Я сунул гудящую башку под подушку и подвигал челюстью. Ощущение было такое, словно под нашим домом роют метроили десять тысяч стоматологов одновременно сверлят кому-то зубы. Очень далеко, но очень надоедливо. Перед тем как заснуть, я думал про Лизу. Я решил, что сам напрашиваться не буду, но если она еще в какое-нибудь интересное местечко позовет, пойду. До сегодняшнего дня я и не знал, что для меня может оказаться Интересным. Вот толькоя не представлял, как быть, если Макина захочет подержать меня за руку или подставит свои бесцветные губы для поцелуя...

Я еще долго не мог уснуть. Вчера мне казалось, я ошибаюсь, но сегодня это стало еще сильнее.

Зубы едва заметно вибрировали.

Глава 6

ЖИТЕЛИ СЕЛА ТИМОХИНО

Вся эта мерзость началась в среду. Во вторник мне забацали снимок и поломали гипс. Нога стала смешная, белая, как у размороженного куренка, и почти отвыкла ходить. Но я уже в среду полетел к Витюхе за телефонами. Желающих на место курьера и без меня было выше крыши, потому пришлось поканючить, чтобы урвать пару заказов. Но Гоша заменя вступился, сказал, что нельзя обижать передовиков, и все такое...

Короче, я полетел к едрене фене, туда, куда никто ездить не хотел, — в Люберцы. Ближний свет, нечего сказать, и маршрутки эти долбаные! Пока нужную нашел, от холода чуть копыта не отбросил. Скинул товар и подсчитал, что на вторую ходку уже не успеваю. Но и три сотни на дороге не валяются; главное, чтобы Витька завтра про меня не забыл. Я пригрелся в метро, заклевал носом и размечтался, как к лету накоплю на дивидишный видак и на плоский экран к компу...

И вдруг увидел Лизкиного отца. Я сидел в набитом вагоне, а он шел по станции, так же, как Лиза, отмахивая граблями, и так же, как она, слишком прямо держа голову. Толпища на станции была жуткая, и я его видел короткое мгновение, потому что мне как раз на ногу уронили лыжу. Не знаю, какая муха меня укусила, но я вскочил и рванулся к выходу.

Макин пропал.

Я покрутил башкой налево-направо, еле увернулся от ватаги бухих студентов, потом решил пройтись в ту лее сторону, куда он пошагал. Часы показывали половину пятого, Макин никогда не возвращался домой раньше семи, по крайней мере в будни. Неожиданно я подумал, что так и не спросил Лизу, чем занимается ее папаша. Пока мы с ней об искусстве трепались, как-то позабылось, а прежние идейки насчет наркоманов я выкинул из головы. И вот я давился навстречу потоку в самый час пик и спрашивал себя, за каким чертом мне не сиделось в вагоне.

Тут я углядел его спину и прибавил шаг. Это было не так-то просто: казалось, что люди озверели, нарочно кидаются на меня грудью и норовят оттоптать ноги. Словно отходил последний поезд, и опоздавшим предстояло заночевать прямо тут, на рельсах.

Макин был одет, под стать своей дочке, в какую-то убогую дутую куртку, черные штаны, черную шапочку и черные ботинки. Но ростом Лиза явно пошла в мать или еще в кого, аМакин дотянул до среднего, примерно метр семьдесят пять. И вообще, он весь был какой-то средний. Не толстый и не тонкий, круглое лицо, носик пуговкой, маленькие глазки, и далее походка средняя...

Макин был единственным, кто никуда не торопился. То есть он придерживался общей скорости — иначе невозможно, затолкают, — но что-то мне подсказывало, что он не сядет в поезд. Так и случилось. Он не сел и в следующий, а продолжал размеренно удаляться к переходу на другую станцию.

Я поплелся за ним, как привязанный.

Лучше бы я этого не делал.

Макин не просто гулял — он бродил по кругу. Сперва я решил, что это у меня крыша едет, но после того, как мужик пропустил две электрички и повернул к эскалатору, на исходную точку, я уже не знал, что и думать. То, что это Лизин отец, я не сомневался: это их фамильная черта, что рожу никак не запомнить. Макин не глазел по сторонам, не застревал у киосков, он шлепал себе и шлепал, как заяц на батарейках. Таким макаром мы отфигачили еще два круга. Я держался метрах в двадцати позади, почему-то мне совсем не хотелось попасться ему на глаза, хотя, по идее, он меня вообще не мог узнать...

Возможно, он забил тут кому-то стрелку, но перепутал место встречи? Или договорился встретиться на ходу, не останавливаясь, получить что-то из рук в руки. Я начал думать, что Гоша прав, и дело пахнет криминалом.

Короче, я опять вспотел, но ничего не мог придумать, а с другой стороны, не мог себя заставить уйти.

Что-то должно было произойти.

А пока я потел, Макин вдруг изменил маршрут и резко свернул в открывшиеся двери вагона.

Мне надо было плюнуть и забить болт! Иногда, когда моя мать не ругается, она выдает умные вещи. Например, она говорит, что любопытство не доводит до добра... Ясен перец, вместо того чтобы порулить домой, я запрыгнул в следующий вагон. Следующие два часа мы с Макиным играли в очень странную игру. То есть он играл в свои игры, а я, как придурок, старался не упустить его из виду.

Это оказалось совсем не просто. Когда мне надо на рынке найти кого-то из пацанов, я не бегаю по контейнерам, а представляю человека, на секундочку, и ноги сами несут меня к нему. И никакая толпа не мешает. Наверное, это интуиция такая, или другая хренотень, или просто зрение хорошее. Ведь когда людей много, они мелькают перед глазами, перепутываются между собой. Гоша меня как-то со спаниелем своим сравнил, тот тоже его в любой тусовке находит, по запаху...

Я терял Макина из виду раз семь и находил чудом. Он дал два круга в тоннелях «Таганской», затем повторил маневры на «Пушкинской» и вдруг рванул на кольцевую. Я давнохотел жрать и отлить и ногу зверски натер, но упрямо преследовал человека в черной лыжной шапочке. Приходилось все время быть начеку, потому что с ним не проходил такой же номер, как с моими знакомыми. Я его не чувствовал и полагался только на зрение. В конце концов глаза разболелись, и шея начала ныть, а еще мне приходилось постоянно подпрыгивать.

Макин так ни с кем и не встретился, но спокойнее мне от этого не стало, скорее, наоборот.

Я упустил его на «Комсомольской» — там черт ногу сломит. Макин поднялся на развилку к вокзалам, но не пошел наверх, а так лее неторопливо свернул на галерею, в обратную сторону. Я отстал совсем немножко, путь загородила колонна торговок-челночниц с сумками, набитыми китайскими Дешевками. Они побросали барахло посреди дороги и столпились, разглядывая карту. Когда я через них просочился, Лизиного папаши нигде не было.

Впереди расстилался почти пустой кафельный коридор, и свернуть ему было некуда, разве что спрыгнуть вниз с пятиметровой высоты прямо на головы людям. Навстречу шли двое парней с рюкзаками, потом загорелый мужик в очках и сером плаще, и две женщины несли тяжелую торбу. Я пробежался до самого конца коридора. Там лысый парень продавал дипломы и санкнижки. В углу сидела нищая старуха в лохмотьях и показывала всем картонку. У ее ног копошились двое смуглых пацанят в тюбетейках. Еще дальше разгуливала чернявая девица в восточном халате, на груди она таскала спящего младенца. Голые пятки ребенка торчали из платка, а головка свесилась набок и тряслась в разные стороны. Изо рта его капала слюна.

Я посмотрел назад. Сутулый старик катил тележку, его обогнал бритый мэн с мобилой, за ним, раздувая пузыри жевачек, шли три чувихи примерно моего возраста. Женщины схозяйственными сумками начали осторожно спускаться по лестнице. Впереди них неторопливо отмерял ступеньки тот очкастый тип, в сером плаще.

Макин исчез, растворился в воздухе. Я не добился ничего путного, шатаясь по станциям. Однако меня не оставляло ощущение, что я видел нечто важное, только не сумел понять.

Домой пришлось ехать стоя. Я трясся в вагоне и проклинал себя за тупость. Какое мне дело до того, чем занят ее отец? Может, он в контрразведке служит, может, у него поручение такое — террористов в метро высматривать? Почему бы и нет? Ближе никого не нашлось, перевели человека из Красноярска, чтобы он в рабочее время шнырял по электричкам...

Чем больше я себя убеждал, тем яснее понимал, что гоню пургу. И если Лиза снова позовет меня на вернисаж или еще куда, я не смогу вести себя с ней как раньше. Ко мне вернулись все давнишние сомнения. Не выдвинув для размышлений ни одной свежей версии, я выбрался наружу, в темень и вьюгу, втиснулся в маршрутку и покатил домой.

За два квартала до нашей остановки началась привычная головная боль. Теперь она стала еще сильнее, чем вчера, а вчера я разговаривал по телефону с Дудичевой. Дудичева строит из себя жутко умную и сразу осчастливила, что у меня в мозгу опухоль. Я ей в ответ тоже пожелал заиметь опухоль, совсем в другом месте. Я ей сказал, что в черепе у нее опухоль не приживется — ей там зацепиться будет не за что. Мы посмеялись немножко и договорились в следующую субботу сходить на каток. Дудичева ведь не обижается, она говорит, что на дураков обижаться глупо.

Знал бы я, на какой каток мне предстоит попасть...

Дома ждала записка от матери с перечнем звонков. Я маму натренировал, чтобы сразу записывала, кто звонит, а то у нее в уши влетает и наружу вылетает. Ей ведь кажется, что мне по делу звонить не могут. Ясный перец, вот если с подругой битый час обсуждать, кто с кем развелся, — это важно, а на мои звонки можно забить!

Я отчитался Витьке, что живой. Он сказал, что меня потерял, и завтра надо ехать в Одинцово. Потом пришлось перезвонить нашей «классной». Серафима, наш классный руководитель, — это полная Аура, и не лечится. Она сразу начала вопить, почему я разгуливаю, а не иду в школу — ей, видать, уже Донесли, что я без гипса. Я промямлил, что освобождение закончится в понедельник, и повесил трубку. От ее визгов затылок загудел еще сильнее.

Я сожрал таблетку цитрамона, потом подумал и добавил еще одну. Мамин Сережа, как обычно, пребывал в горизонтали и, как обычно, выел почти все мясо из флотских макарон.

Я размешивал на сковородке макароны, тер вьетнамским бальзамом затылок и перечитывал мамину записку. «Звонил Гоша, есть информация от его двоюродного брата...

Снова звонил Гоша, ищет тебя. Очень важное, но ничего плохого...

Звонила Лиза, соседка сверху. Приглашает тебя в театр, на утренний спектакль, в воскресенье. Перезвони ей...»

Бот так, «перезвони». Значит, теперь мы берем трубки и не прячемся? Стараясь не качать головой, я отнес тарелку с макаронами к себе, врубил телик и набрал Жирафа.

— Наконец-то! — зачастил Гоша. — Куда ты провалился? Я говорил с брательником, он все узнал. Коньяк ему от тебя не нужен. Просил передать, что заскочит на рынок, чтобы ты ему сборку из русского рока подарил, только не Чичерину и не Земфиру, а то...

— Слушай, Гошик, не паси муму, — взмолился я. — Будет ему сборка, ты по делу можешь?

— А по делу — очень просто. Есть такое Тимохино, и есть там такой Макин, Андрей Петрович, шестьдесят второго года рождения...

— Ну?! — Мне вдруг расхотелось есть. — А дальше?

— А что дальше? Ты просил — он узнал. Говорит, проще на тот свет дозвониться, чем туда, в паспортный стол. У соседки твоей, Ярыгиной, документы в порядке. Хату им сдала по закону, через договор с агентством. Чего тебе еще не хватает?

— Вот, блин... — до меня дошло, что попали мы в ту же точку, из которой шли. — А про дочку что-нибудь сказал? И кем он там работает, почему в Москву перевелся?

— Малина, ты не слишком оборзел? — запыхтел Гоша. — Делать больше нечего, как про дочек расспрашивать. Ну, если тебе невтерпеж, можешь сам его попросить, когда на рынок придет. Только я сомневаюсь, что он будет опять тобой заниматься.

— А фотографию оттуда нельзя получить? — безнадежно спросил я.

— Охренел? Какая фотография? Они там факса в глаза не видели. Деревня глухая, и связь через коммутатор.

— Спасибо, Гоша, — сказал я и положил трубку. Потрогал вилкой остывшие макароны и начал натягивать свитер.

Кое-что я мог проверить и сам...

В клубе мне обрадовались, а Мишка даже сказал, что если я не передумаю, то могу приходить на подмену, ночным администратором. Я ему напомнил про инспекторшу из комнаты для несовершеннолетних, которая спит и видит, как бы меня подловить на ночных вылазках. После той драки, возле клуба, когда я вступился за Грачиху, эта тетка из ментовки уверена, что знает, кто совершил последние сто убийств по Москве. Честно говоря, мне вообще не следовало возле кафе отсвечивать, но закончилась карта, да и модем дома слабоват.

Я легко раскопал все сайты Красноярска, а вот с областью пришлось повозиться. Тимохиных оказалось целых два, но в первом случае это было одно название — железнодорожный разъезд и будка обходчика. Второе Тимохино меня вообще сбило с толку. Я отрыл, что на момент прошлой переписи там кучковалось две тысячи душ, и население постоянно уменьшалось. Железных дорог рядом не водилось, по карте тянулся пунктир проселка, и, судя по всему, в распутицу дорогу затапливало.

Я отыскал даже историческую справку. В тех краях по своей воле не селились. Первые тимохинские были ссыльными кулаками, из тех казаков, кого не перестреляли в революцию. В одной статейке указывалось, что ненависть к советской власти местные жители охотно передавали детям и внукам. Там даже присутствовала парочка древних снимков, сделанных еще до войны.

Кудрявые темноволосые мужики и женщины в платках. Смотрят в объектив угрюмо, точно ждут команды наброситься на фотографа и перегрызть ему горло...

И в этой прелестной деревне, где половина домов стояла забитыми, где не было Интернета, сотовой связи и газовых плит, выросла Лиза Макина, знаток живописи и театра...

Из клуба мы вышли вместе с администратором Мишкой. Он позвал меня в «Кассиопею», это их главный конкурент в районе, но играми они обмениваются исправно. Пока шли до универсама, я слушал Мишку вполуха и все думал о деревне Тимохино. А еще я думал, почему у меня опять прошла голова. Я даже шапку снял, несколько раз наклонился, точно шею разминал. Не болит — и все тут, как новенькая! Эдак, если так дальше пойдет, мне что, лучше домой вообще не показываться?

— У тебя в комнате геопатогенная зона, — авторитетно заявил Мишка. — Я читал про такое. Надо согнуть проволоку и поискать самое опасное место.

— И что потом? — Снег бил в рожу, и приходилось почти кричать. Пока мы дотопали до «Кассиопеи»» превратились в двух снеговиков.

— А потом передвинь кровать, — сказал Мишка.

— Мне некуда ее передвинуть! И вообще, ты туфту гонишь... Раньше не было зоны, а теперь объявилась?