Чтение 8–й страницы книги ~Божьи воины~

Скворушка и Парсифаль переглянулись, сглотнули. Желание было, к тому же большое. С наличными было хуже.

— Отец Шлосскнехт, — снова назвал себя слуга Божий, ставя на стол кружки, — ныне при бжегской коллегиате. Некогда был капелланом рыцаря Оттона Кауффунга, упокой Господи душу его...

— Капеллан господина Кауффунга! — Парсифаль Рахенау оторвал взгляд от Офки фон Барут, чуть не поперхнулся подогретым вином. — Клянусь головой святого Тибурция! Так ведь он, зарубленный в бою, на моих руках преставился! Два года тому назад это было, в сентябре, в Голеньевских Борах. Я был в той его свите, на которую напали разбойники! Когда они двух девушек похитили, Биберштайновну и Апольдовну. Чтобы потом их обеих опозорить, безбожники.

— Господь, будь милостив, — сложил руки священник. — Невинных дев опозорили? Сколько ж зла в этом мире... Сколько зла... Сколько греха... Кто ж мог на такое решиться?

— Рыцари-разбойники. Атаманом у них был Рейнмар Беляу. Мерзавец и колдун.

— Колдун? Невероятно!

— Поверите, когда я расскажу. Я собственными глазами видел... Да и слышал многое...

— Я тоже много чего рассказать могу! — Скворушка отхлебнул из кубка. Щеки у него уже крепко порозовели. — Ибо видел и я колдовские дела этого Белявы! Ведьм видел, летящих на шабаш! И людей, побитых на тракте под Франкенштайном, у Гороховой Горы!

— Не может быть!

— Может, может, — усердно закивал Скворушка. — Я правду говорю! Людей госпожи Дзержки де Вирсинг, торговки лошадьми, побили черные всадники. Рота Смерти. Дьяволы! У этого Белявы сами черти на посылках! Вы не поверите, когда я вам расскажу!

Сталеглазый священник заверил, что поверит. Подогретое вино ударяло в головы. Развязывало языки.

— Что вы сказали, преподобный? — наморщил лоб Фричко Ностиц, закидывая седло на балку. — Как вас зовут?

— Отец Хабершбрак, — тихо повторил священник. — Каноник у Пресвятой Девы в Рачибуже.

— Как же, как же, я слышал о вас, — подтвердил с совершенно уверенной миной Фричко. — И какое же у вас ко мне дело? Настолько срочное, что вы меня аж в конюшне отыскиваете? Если речь о Гедвиське Страуховне, той, что из Рачибужа, то клянусь, пусть меня святой Антоний сожжет, она лжет. Отцом ее бекарта я никак быть не могу, ибо всего только один раз ее трахал, да и то в зад.

— Ах нет, нет, — быстро сказал священник, — речь, уверяю вас, совершенно о другом, не о Страуховне. Хотя, я бы сказал, столь же деликатном. Я хотел бы узнать... Хотел бы узнать обстоятельства смерти моего близкого родственника. Ах, может, все же не... Я предпочитал бы...

— Что б вы предпочли?

— Поговорить об этом с кем-нибудь другим. Поскольку...

— Что-то ты крутишь, святой отец. Или говори, или пошел вон! Мне в дом пора, други ждут. Знаешь, что такое други? Дружина? Ну! Давай говори, в чем дело!

— А вы ответите, когда я спрошу?

— А это, — выпятил губы Фричко Ностиц, — будет видно. Потому что слишком уж часто вы, попы, не в свои дела нос суете. Слишком часто. Вместо того чтобы на свой нос смотреть. И в молитвенники. Богу молиться, бедным помогать, как закон велит.

— Так я и думал, — спокойно ответил священник, поднимая глаза, у которых, как оказалось, был цвет стали. — Предвидел, что вы так ответите. Поэтому хотел вас просить только о посредничестве. А поговорить я хотел бы с вашим другом, тем итальянцем... Его мне особенно рекомендовали. Как самого мудрого и опытного среди вас.

Фричко расхохотался так громко, что кони пришлись хрипеть и топать.

— Надо же! Ну, дела! Подшутили над тобой, патер, посмеялись. Вителодэо Гаэтани самый опытнейший? В чем? В пьянке, пожалуй. Самый мудрый? Это кобель пьемонтский, тупица, болван неученый. Единственное, что может сказать, этоcazzo, fanculo, puttanaporcamadonna[109].Ничего больше он не умеет. Ты хочешь правду узнать? Тогда у других спрашивай! У меня, чтобы далеко не ходить!

— Ежели на то ваша воля, — священник прищурился, — тогда спрошу. Как и при каких обстоятельствах погиб господин Гануш Трост, купец, убитый два года назад в районе Серебряной Горы?

— Ха! — хохотнул Фричко. — Чего-то подобного я ожидал. Но обещал, так что скажу.

Он присел на конюшенной лавке, указал священнику другую.

— В августе месяце это было как раз два года назад, — начал он. — Выехали мы из Кромолина и тут глядим, кто-то следом едет. Ну, засаду устроили, поймали. И кто ж, видим,в руки попался? Не угадаешь: Рейневан де Беляу. Тот колдун и разбойник, растлитель девиц. Ты слышал о Рейневане де Беляу, растлителе девиц?

— Что общего у растлителя девиц со смертью Троста?

— Щас расскажу. Ну, удивлю тебя, патер. Удивлю...

— Брат Кантор? Анджей Кантор?

— Я. — Дьякон в Воздвижении Святого Креста аж подскочил, услышав голос за спиной. — Это я...

На стоящем за ним мужчине был черный плащ с цветочной вышивкой, серый зауженный в талии дублет и берет с перьями, одежда на манер богатых купцов и патрициев. Но былов мужчине что-то, что никак не ассоциировалось ни с купцами, ни с мещанами. Дьякон не знал что. Может, странная гримаса? Может, голос? Может, глаза... Странные... цвета стали...

— У меня здесь для вас, — сталеглазый достал из-за пазухи мешочек, — плата. За то, что вы выдали в руки Священной Инквизиции Рейнмара фон Беляу. Коий факт имел место,как отмечено в наших книгах, здесь, в городе Франкенштайн,quintadecimadiemensisSeptembrisAnnoDomini 1425[110].Выплата немного задержалась, но, увы, так работает наша бухгалтерия.

Дьякон и не подумал спрашивать, что это за «наши книги» и «наша бухгалтерия». Он догадывался. Взял из рук мужчины кошелек. Гораздо более легкий, чем он ожидал. Однако решил, что нет смысла спорить о процентах.

— Я... — отважился он. — Я завсегда... Священная Инквизиция завсегда может на меня положиться... Я только как подозрительного узрю... Сразу же доношу... Вприпрыг к приору лечу... Вот не дале как в прошлый четверг крутился по суконницам один тип...

— За этого Беляву, — прервал сталеглазый, — мы особо благодарны. Это был крупный преступник.

— Ну! — возбудился Кантор. — Разбойник! Колдун! Говорят, людей убивал! Травил, говорят. На самого зембицкого князя руку поднял. В Олесьнице замужних женщинов магиейодурманивал, одурманенных порочил, потом магически делал так, что они все забывали, А дочку господина Яна Биберштайна взял и похитил, а потом насильно... это... насиловал.

— Насильно, — повторил, кривя рот, сталеглазый. — А ведь мог бы, будучи колдуном, магией одурманить, одурманенную насиловать спереди и сзади, потом магически сделать так, чтобы она обо всем забыла... Что-то тут, дружок, логики маловато, тебе не кажется?

Дьякон молчал, раскрыв рот. Он не очень знал, что такое «логика». Но подозревал самое худшее.

— А если ты такой внимательный, как хвалишься, — довольно равнодушно проговорил сталеглазый, — то не выспрашивал ли кто о Беляве? Уже после его ареста? Это мог бытьсообщник, гусит.

— Вы... спра... шивал один, — вопреки желанию пробормотал Кантор. Он боялся новых вопросов. В основном одного: почему не донес на того, кто выпытывал. А не донес из-за страха. Из-за опасности, которую вызывал у него выспрашивавший. Черноволосый, одетый в черное, с как бы птичьей физиономией. И взглядом дьявола.

— Как он выглядел? — сладко спросил сталеглазый. — Опиши. Как можно точнее. Прошу.
* * *

В приходской церкви — к удовольствию человека со стальными глазами — не было ни души. На пустую и пахнущую кадилом пресвитерию взирала с центральной доски триптиха покровительница, святая Катерина Александрийская, окруженная выглядывающими из-за облачков пухлыми ангелочками.

Сталеглазый опустился на одно колено перед алтарем и лампадкой над ларцом со святыми дарами, встал, быстрыми шагами направился к укрытой в тени бокового нефа исповедальне. Однако, прежде чем он успел присесть, со стороны ризницы долетело громкое чихание и несколько более тихое ругательство, а после ругательства полное отчаяния «Господи, прости». Сталеглазый тоже выругался. Но «Господи, прости» попридержал. Потом полез под плащ за кошельком, поскольку походило на то, что без взятки тут не обойдется.

Приближающимся оказался согбенный священничек в косматой сутане, вероятно, исповедник, поскольку шел он именно в сторону исповедальни. Увидев сталеглазого священника, он словно вкопанный остановился и раскрыл рот.

— Слава Всевышнему, — поздоровался сталеглазый, изображая на лице по возможности приятную гримасу. — Приветствую, отец. У меня к вам...

Он осекся.

— Брат... — Лицо исповедника вдруг обмякло, обвисло в удивлении. — Брат Маркус! Ты? Ты! Уцелел! Выжил? Глазам своим не верю!

— И правильно делаешь, — холодно ответил священник с глазами цвета стали. — Ибо ошибаешься, отче. Меня зовут Кнойфель. Отец Ян Кнойфель.

— Я брат Каетан! Ты меня не узнаешь?.. Но я тебя узнаю. — Старичок исповедник сложил руки. — Как ни говори, мы четыре года провели в монастыре в Хрудиме... Мы ежедневномолились в одной и той же церкви и вкушали в одной и той же трапезной. Ежедневно встречались на хорах. До того ужасного дня, когда к монастырю подошли еретические орды...

— Ты путаешь меня с кем-то.

Исповедник немного помолчал. Наконец лицо у него просветлело, а губы сложились в улыбку.

— Понимаю! — сказал он. — Инкогнито! Опасаешься слуг дьявольских с длинными и мстительными руками. Напрасно, брат, напрасно! Не знаю, Божий странник, какие тебя привели к нам дороги, но ныне ты среди своих. Нас здесь много, нас тут целая группа, целаяcommunitas[111]несчастных беглецов, изгнанных с родины, изгнанных из своих разграбленных монастырей и обесчещенных храмов. Здесь брат Гелиодор, который еле живым ушел из Хомутова, аббат Вецхоузен из Кладрубов, есть беглецы из Страхова, из Яромира и Бжевнова... Хозяин этих земель, человек благородный и богобоязненный, благоволит к нам. Позволяет нам вести здесь школу, читать проповеди о преступлениях кацеров... Хранит нас и защищает. Я знаю, что ты пришел, брат, понимаю, что не хочешь раскрываться. Если такова твоя воля, я соблюду тайну. Слова не произнесу. Захочешь идти дальше — никому не скажу, что видел тебя.

Сталеглазый священник какое-то время глядел на него.

— Конечно, — сказал наконец, — не скажешь.

Молниеносное движение, удар, усиленный всей мощью плеча. Вооруженная зубатым кастетом пятерня ударила исповедника прямо в кадык и вбила его глубоко в раздавленную гортань и трахею. Брат Каетан захрипел, схватился за горло, глаза вылезли из орбит. Он пережил резню, которую табориты Жижки устроили Хрудимскому монастырю доминиканцев в апреле 1421 года. Но этого удара он перенести не мог.

Святая Катерина и пухленькие ангелочки равнодушно наблюдали за тем, как он умирает.

Священник со стальными глазами снял с пальцев кастет, наклонился, ухватил труп за сутану и затащил за исповедальню. Сам присел на лавочке, прикрыв лицо капюшоном. Он сидел в полной тишине, в запахе кадил и свечей. Ждал.

Около полудня сюда, в приходскую церковь, носящую имя своей покровительницы, должна была прийти — вместе с ребенком — Катажина Биберштайн, дочь Яна Биберштайна, хозяина Огольца. Сталеглазого интересовали грешные мысли девы Катажины Биберштайн. Ее грешные деяния. И определенно исключительно грешные факты ее биографии.

В городе Свиднице, в воскресенье девятнадцатого октября, вскоре после мессы, пение и звуки лютни привлекали прохожих на улицу Котлярскую, в район лавочки горшечника, находящейся сразу у переулка, ведущего к синагоге. Стоящий на бочке немолодой голиард в красном капюшоне и кабате с зубчатой бейкой тренькал на струнах и напевал.Nie patrzajacпа biskupy,Ktorzy maja zlotych kupy;Boc nam ci wiare zelzyti,Boze daj, by sie polepszyli...

С каждым новым куплетом слушателей прибывало. Небольшая толпа, окружающая голиарда, росла и плотнела. Правда, были и такие, которые спешно сбегали, сообразив, что голиардская песенка говорит не о сексе, как они ожидали, а об опасной в последнее время политике.Dwor nam pokasil kaplany,Kanoniki i dziekany;Wszystko w kosciele zdworzalo,Nabozenstwa bardzo malo..

— Правда, правда, святая правда! — выкрикнули несколько голосов из толпы. И моментально начался спор. Одни бросились яро критиковать клир и Рим, другие — наоборот — принялись их защищать, заявляя, что если не Рим, то что? А голиард воспользовался оказией и потихоньку смылся.

Он свернул в Хмельные Арки, потом в улицу Замковую, направляясь к подвалу у Гродских ворот. Вскоре увидел цель похода: вывеску дома «Под красным грифом».

— Хорошо пел, Тибальд, — услышал он за спиной. Голиард приоткрыл капюшон, довольно вызывающе глянул прямо в глаза цвета стали.

— Часа два, — проговорил с укором, — я ждал вас после мессы у церкви. Вы не соизволили показаться.

— Хорошо пел. — Сталеглазый, сегодня одетый в рясу минорита, не счел нужным ни оправдываться, ни извиняться. — Мне понравилось. Только немного опасно. Не боишься, что тебя снова в темницу?

— Во-первых, — надул губы Тибальд Раабе, —pictoribusatquepoetisquodlibetaudendisemperfuitaequapotestas[112].Во-вторых, а как мне по-другому работать для нашего дела? Я не шпион, скрывающийся во тьме либо переодетый. Я агитатор, моя задача — быть с народом,

— Хорошо, хорошо. Излагай.

— Давайте присядем где-нибудь.

— Обязательно здесь?

— Здесь отличное пиво,

— Тех черных всадников, о которых вы спрашивали, — начал голиард, когда они уселись за стол, — в Силезии видели неоднократно. Конкретно, что любопытно, их встречаликак под Стшелином, когда убили господина Барта, так и в районах Собатки, когда погиб господин Чамбор из Гессельштайна. В первом случае их видел придурок пастух, во втором — пьяный органист, то есть, как легко догадаться, ни тому, ни другому не поверили. Более достойными доверия я считаю конюхов и машталеров госпожи Дзержки де Вирсинг, торговки лошадьми, на свиту которой рыцари в черных латах напали и разгромили под Франкенштайном. Есть много свидетелей этого события. Интересные вещи рассказывают также оруженосцы инквизиции...

— Ты расспрашивал оруженосцев инквизиции?

— Да что вы. Не сам. Через доверенных. Оруженосцы выболтали, что папский инквизитор, преподобный Гжегож Гейнче, уже по меньшей мере два года ведет интенсивные розыски по делу каких-то демонических всадников, разъезжающих по Силезии на черных конях. Им даже название дали — Рота Смерти, или библейское: Демоны Полуденной Поры. И еще их называют... Мстители. Но так, чтобы инквизитор не слышал. Потому что уже давно стало ясно, что Рота Смерти убивает людей, подозреваемых в содействии гуситам, торговле с ними, доставке провианта, оружия, пороха, свинца... Либо коней, как, например, упомянутая Дзержка де Вирсинг. Следовательно, черные рыцари наши союзники, а не враги, шепчутся за спиной инквизитора его люди. Зачем их преследовать, зачем им мешать? Благодаря им у нас меньше работы.

— А нападение на сборщика, везшего подати? Как ни говори, предназначенные для войны с гуситами.

— Неизвестно, напала ли на сборщика Рота. Об этом деле ничего не известно.

Сталеглазый довольно долго молчал. Наконец сказал:

— Меня интересует, мог ли кто-нибудь после этого нападения остаться живым.

— Не думаю.

— Ты остался.

Тибальд Раабе слегка усмехнулся.

— Опыт. Я непрерывно или скрываюсь, или убегаю. Так часто, что у меня выработался инстинкт. С того времени, как я покинул краковскуюAlmaMaterради бродяжничества, лютни и песни. Вы знаете, как все обстоит, пан Влк: поэт — все равно что черт в женском монастыре, на него всегда все свалят, всегда его во всем обвинят. Надо уметь убегать. Инстинктивно, как косуля. Чуть что, сразу ноги в руки, недолго думая. Впрочем...

— Что «впрочем»?

— Тогда, на Черной Порубке, мне здорово повезло. Понос меня замучил.

— Что-что?

— Была в свите девушка, я говорил вам, рыцарская дочка... Никак нельзя было поблизости от девушки, стыдно... Поэтому я пошел опростаться подальше, в камыши, к самому озерку. Когда случилось нападение, я сбежал через болото. Нападавших даже не видел...

Сталеглазый долго молчал.

— Почему, — спросил он наконец, — ты мне раньше не сказал, что там было озерко?

Утопец был очень чуткий. Даже обитая в затерянном среди лесов озерке у Счиборовой Порубки, на пустоши, даже в сумерках, когда вероятность встретить кого-либо была практически равна нулю, он вел себя сверхосторожно. Выныривая, поднимал волну не крупнее рыбьей, если б не то, что зеркало воды было совсем гладким, притаившийся в зарослях сталеглазый мог бы совсем не заметить расходящихся кругов. Вылезая на поросший камышами берег, существо едва хлюпнуло, едва зашелестело, можно было подумать, что это выдра. Но сталеглазый знал, что это не выдра.

Оказавшись уже на сухом месте и удостоверившись, что ему ничто не угрожает, утопец стал вести себя поувереннее. Выпрямился, затопал большими ступнями, подскочил, при этом вода и тина обильно и с плеском полились из-под его зеленого балахона. Уже совсем осмелевший утопец стрельнул водой из жабр, раззявил лягушачью пасть и заскрежетал громко, напоминая окружающей природе о том, кто здесь командует.

Природа не отреагировала. Утопец немного покрутился среди трав, покопался в грязи, наконец двинулся вверх к лесу. И попал прямо в ловушку. Он скрипнул, видя перед собой насыпанный из песка полукрут. Поднес плоскую ступню, попятился, изумленный. Неожиданно сообразил, в чем дело, громко заквакал и вернулся, чтобы бежать. Однако было уже поздно. Сталеглазый выскочил из зарослей и замкнул магический круг насыпанным из мешка песком. Замкнув, уселся на подгнившем стволе.

— Добрый вечер, — вежливо сказал он. — Хотелось бы поговорить.

Утопец — сталеглазый уже видел, что название «водяной» вполне подходит существу, — несколько раз пытался перескочить через магический круг — конечно, безрезультатно. Отчаявшись, он энергично тряхнул плоской головой., при этом масса воды вылилась у него из ушей.

— Бреек-рек, — заскрипел он. — Бхрекк-кекекекс.

— Выплюнь тину и повтори, пожалуйста.

— Бхрекгрег-грег-грег.

— Изображаешь из себя идиота? Или из меня?

— Куак-квааакс,

— Пропадает талант, господин водяной. Меня не поймаешь. Я прекрасно знаю, что вы понимаете и умеете говорить по-человечески.

Водяной заморгал двойными веками и раскрыл рот, широкий, как у жабы.

— По-человечески... — забулькал он, плюясь водой. — По-человечески, а что ж, могу. Только почему по-немецки?

— Один-ноль в твою пользу. По-чешски пойдет?

— Пожалуй, да.

— Как тебя зовут?

— Если скажу, ты меня выпустишь?

— Нет.

— Тогда иди на хрен.

Какое-то время стояла тишина. Прервал ее сталеглазый.

— Есть кое-что интересное, господин водяной. Я хочу, чтобы ты кое-что мне дал. Нет, не дал. Скажем так: открыл доступ,

— И не думай.

— Я и не думал, — усмехнулся сталеглазый, — что ты согласишься сразу. Был уверен, что над этим придется поработать. Я терпелив. Время у меня есть.

Утопец подпрыгнул, затопотал. Из-под его балахона снова полилась вода, похоже, ее там был солидный запас.

— Чего ты хочешь? — заскрипел он. — Зачем меня мучаешь? Что я тебе сделал? Чего ты от меня хочешь?

— От тебя — ничего. Скорее от твоей жены. Она же слышит нашу беседу, она там, у самого берега, я видел, как шевелились камыши и задрожали кувшинки. Добрый вечер, госпожа водяная! Пожалуйста, не уходите, вы будете нужны.

Из-под берега раздался всплеск, словно поплыл бобр, по воде пошли круги. Плененный утопец громко загудел. Звук был такой, будто трубит выпь, погрузившая клюв в тину. Потом сильно раздул жабры и громко заскрипел. Сталеглазый спокойно рассматривал его.

— Два года назад, — сказал он не повышая голоса, — в сентябре месяце, который вы называетеMheanh,здесь, в Счиборовой Порубке, имело место нападение, драка и убийство.

Водяной снова надулся, фыркнул. Из жабр обильно брызнуло.

— А мне-то что? Я в ваши аферы не вмешиваюсь.

— Жертвы, нагруженные камнями, забросили в этот пруд, Я уверен в том, что хотя бы одна из жертв была еще жива, когда ее кидали в воду. И умерла именно и только потому, что утонула. А если все было именно так, то она у тебя хранится там, на дне, в твоемrehoengan'е,подводной берлоге и сокровищнице. Она у тебя там содержится в качествеhevai.

— В качестве чего? Не понимаю.

— Понимаешь, понимаешь.Hevai— того, который утонул. Она у тебя в сокровищнице. Пошли за ней жену. Вели принести.

— Ты тут чушь несешь, человек, а у меня жабры сохнут, — захрипело существо. — Я задыхаюсь... Умираю...

— Не пытайся сделать из меня глупца. Ты можешь дышать атмосферным воздухом словно рак, ничего с тобой не случится. Но вот когда солнце взойдет и начнется ветер... Когда у тебя начнет лопаться кожа...

— Ядзька! — жахнул водник. — Тащи сюдаhevai.Знаешь, которую?

— А, так ты, значит, и по-польски говоришь.

Водяной закашлялся, брызнул водой из носа.

— Жена у меня полька, — неохотно ответил он, — из Гопла. Мы можем поговорить серьезно?

— Разумеется.

— Тогда послушай, смертный человече. Ты верно догадался. Из тех шестнадцати, которых тогда здесь поубивали и закинули в пруд... один, хоть и крепко продырявленный, еще был жив. Сердце билось он шел ко дну в туче крови и пузырей. Заполнил легкие водой и умер, но... об этом ты тоже догадался... я успел оказаться рядом с ним, прежде чем это произошло, и у меня его... У меня есть егоhevai.Когда я тебе ее дам... Поклянешься, что выпустишь меня?

— Поклянусь. Клянусь.

— Даже если окажется... Потому что, если ты столько знаешь, то, вероятно, не веришь в сказки и суеверия? Не вернуть утопленника к жизни, разбивhevai.Это глупость, предрассудок, выдумка. Ты ничего не достигнешь, только рассеешь его ауру. Заставишь погибнуть вторично в муках, таких, что аура может не вытерпеть и умереть. Поэтому если это был кто-то из твоих близких...

— Это не был никто близкий, — отрезал сталеглазый. — И я не верю в предрассудки. Предоставь мнеhevaiвсего на несколько мгновений. Потом я верну ее тебе нетронутой. А тебя освобожу.

— Хм, — заморгал веками водяной. — Коли так, то на кой хе... это, хрен... понадобилась ловушка? Зачем ты меня ловил, подвергал опасности стресса и нервного расстройства? Надо было прийти, попросить...

— В следующий раз.

Около берега что-то заплескалось, дыхнуло тиной и дохлой рыбой. И почти сразу, подходя медленно и опасливо, словно болотная черепаха, рядом с ними оказалась жена водяного. Сталеглазый с интересом присмотрелся к ней. Он впервые в жизни видел гопляну[113].На первый взгляд она мало чем отличалась от супруга, но опытный глаз священника мог улавливать даже малозаметные детали. Если силезский водяной был в общем-то лягушкой, то польская водяница скорее походила на заколдованную в лягушку княжну.

Водяной взял у жены что-то похожее на большую беззубку, обросшую бахромой водорослей. Но сквозь водоросли пробивался свет. Беззубка светилась. Фосфоресцировала. Словно трухлявое дерево. Или цветок папоротника.

Сталеглазый ногой разбросал песок магического круга, освобождая водяного из ловушки. Потом взялhevaiиз его рук. И тут же почувствовал, как сосуд пульсирует и дрожит, как пульсация и дрожь переходит с руки на все тело, как проникает и пронизывает его, наконец, заползает на шею и пробирается в мозг. Он услышал голос, вначале тихий, как жужжание насекомого, потом все более громкий и внятный.

— ...час смерти нашей... Сейчас и в час смерти нашей... Эленча, дитя мое... Дитя мое...

Конечно, это не был чей-то голос, это не было существо, способное говорить, с которым можно было бы разговаривать, которому можно было бы, по примеру некромантов, задавать вопросы. Как в Амсете, Хепе, Туаметефе, Квебхсенуфе, египетских канонах, как вanquinum'е,друидском яйце, как в кристаллеoglain-nan-Druigh,так и вhevaiили другом аналогичном сосуде была заключена аура или, вернее, фрагмент ауры, помнящий только одно — момент, предваряющий смерть. Для ауры этот момент длился бесконечно. Уходил в вечную и абсолютную бесконечность.

— Спасите мое дитя! Пощадите! Сейчас и в час... Спасите мое дитя... Спасите мою дочь... Беги, беги, Эленча, не оглядывайся! Спрячься, спрячься, заберись в пущу... Они найдут, убьют... Смилуйся над нами... Молись о нас, грешных, сейчас и в час нашей смерти... Моя дочь... Матерь Пресветлая... В час смерти нашей, аминь... Эленча! Беги, Эленча! Беги! Беги!

Священник наклонился и положил пульсирующую внутренним светомhevaiна берег озерка. Нежно и осторожно. Чтобы не разбить. Не нарушить. Не повредить, не порушить покой вечности.

— Рыцарь Хартвиг Штетенкрон, — сразу же угадал Тибальд Раабе. — И его дочь. Но следует ли отсюда, что она выжила? Что ей удалось убежать или скрыться? Они могли убить ее позже, когда его уже утопили.