Чтение 12–й страницы книги ~Третья террористическая~

Она догадывалась.

Отец Светки работал в милиции, устраивая на таких же вот кавказцев облавы. Но, может, он ничего не узнает. Не успеет. Потому что долго она с ним гулять не собирается. Так думала она.

Алик — по-другому. Алик ей проходу не давал, встречая после института и вихрем увозя на машине в очередной ресторан или ночной клуб.

Все открылось самым естественным образом, как открывается у многих. Светка забеременела. Во всем был виноват беспредел, царивший на фармацевтическом рынке страны.Она купила в аптеке таблетки против детей, которые на поверку оказались упакованным в блистеры прессованным мелом. Кто-то поимел на этой таблеточной афере бешеные«бабки», а кто-то деток.

Светка страшно расстроилась, но в больницу не побежала, потому что в глубине души надеялась, что будущий ребенок заставит Алика сделать ей предложение. Она исходила из опыта своих подружек, которые подобным нехитрым приемом «окручивали» русских женихов. Но Алик был не русский и жил по совсем другим законам. Ей бы, дуре, о нравах и обычаях чеченского народа почитать, прежде чем мел в таблетках кушать.

Никаких предложений Алик ей не сделал, но проявил благородство, сняв ей двухкомнатную квартиру. И очень кстати. Потому что отец, узнавший, от кого его дочь носит ребенка, выгнал ее на улицу. Ему в его доме только орущих и писающихся лиц кавказской национальности не хватало! Светка осталась одна. Вернее, осталась с Аликом, которыйкаждый день приезжал к ней. И обязательно с цветами. Потому что очень ее любил… рот только не мог жениться.

Ребенок родился похожим на папу, унаследовав от него цвет кожи и волос и форму носа, что должно было сильно осложнить ему всю дальнейшую жизнь. От мамы ему досталась только национальность и фамилия.

Пришедший взглянуть на внука дедушка, увидев его в коляске на улице, выматерился, а вернувшись домой, запил. Судьба сыграла препоганую шутку с заместителем начальника местного отдела внутренних дел.

Первые, тяжелые, с мокрыми пеленками и ночными криками младенца, месяцы не оттолкнули Светлану от отца ребенка, а, напротив, сблизили с ним. Нет, он не помогал ей стирать и готовить, он даже не всегда ночевал дома, а иногда, сказав, что ему нужно уехать по срочному делу, пропадал на целые недели, но другой опоры, кроме него, у нее не было.

Нет, отец ее не проклял и от нее не отказался, она могла вернуться домой в любой момент, но лишь с условием, что Алик там никогда не появится. На что она решиться не могла. Она надеялась, что у них все еще наладится. И любила его, причем гораздо сильнее, чем раньше, потому уже не как галантного ухажера, а как отца их ребенка и, хоть и без штампа загса, мужа. Так она для себя решила.

Целыми днями, стирая, кормя, пеленая… крутясь как белка в колесе, она ждала Алика, часто и безнадежно выглядывая в окно и выглядывая его машину. Больше она никого неждала. С подругами у нее общих тем для разговоров не находилось они почти перестали у нее бывать, а приятелям появляться здесь было нельзя.

С соседями отношения тоже не сложились. Соседки, видевшие Алика, ее выбор не одобрили. Возможно, потому, что не так давно в их дом пришел из Чечни «двухсотый груз». Сопровождавший цинк офицер, перепив, рассказал, как погиб покойный, причем с излишними подробностями. И вообще много чего порассказал такого, о чем лучше было бы умолчать. Жильцы дома жалели покойника и жалели хлебнувшего войны, совсем еще молоденького лейтенантика. И тут же видели Алика.

Все это не способствовало взаимопониманию и дружбе между народами. Равно как белый, на фоне ржавых «шестерок» «Мерседес» Алика.

Когда однажды Светлана вытаскивала на лестничную площадку коляску, соседка по этажу, вместо того чтобы помочь ей, тихо сказала.

— Они наших ребят убивают, а ты с ними!.. Лучше уезжай отсюда… Сука!..

И хлопнула дверью.

Светлана проплакала всю ночь. Она не понимала, почему она должна отвечать за убитых в далекой Чечне солдат. Лично она никого туда не посылала и не убивала.

Когда пришел Алик, она пересказала ему ту дурацкую сцену.

Алик отреагировал неожиданно бурно.

— Видели бы они, что творят русские солдаты там, в Чечне! — зло крикнул он. — Вы сами пришли, вас никто не звал!

Света испугалась, поняв, что сболтнула лишнее.

Как-то так получилось, что, находясь почти в самом центре России, в полутора тысячах километрах от Чечни, она попала в эпицентр межнационального конфликта.

Она была русская и понимала соседок, но ее муж был чеченец, и она не могла его ненавидеть. Тем более что ее сын тоже был наполовину чеченец.

Она не знала, что делать. Она надеялась на мужа.

Алик сильный, он что-нибудь обязательно придумает…

Алик не придумал, потому что через три дня пропал…

Глава 27

Через неделю все изменилось. Но не в лучшую, на которую он, на которую все так надеялись, сторону. Жизнь перевернулась с ног на голову, надежды рассыпались в прах, уступив место обреченности.

Новая партия прибывших в лагерь переселенцев-земляков принесла дурные вести. Они нашли Умара Асламбекова и сказали:

— Твоего отца больше нет.

Умар посерел. Он неделю себе места не находил, словно чуял что. И — точно! Отец умер…

Но была еще надежда, что отец умер естественной смертью, от какой-нибудь болезни, потому что в последнее время он много болел.

Но нет, отец умер противоестественной смертью — его убили русские солдаты.

— Твой отец погиб как настоящий мужчина! — похвастались земляки. — Он защищал женщину — твою мать!

Отец ответил на оскорбление, адресованное его матери, и схлопотал автоматную очередь в живот от солдата-срочника. Он умер недалеко от собственного дома, почти на его пороге.

Умер…

Мир рухнул… Мир раскололся на две половины — до автоматной очереди и после нее.

Земляки сочувствовали Умару, всячески поддерживая его в его беде. Но в их словах, в интонациях, в их взглядах было не только сочувствие, было что-то еще, какое-то скрытое напряжение, которое заставляло Умара вспомнить о его долге. Его отец умер не от старости и не от несчастного случая — его убили, убили на глазах земляков, которые могли указать на убийц.

Убийцы были известны, убийцами были русские солдаты. И это было необратимо! От Умара ждали решения!

Сегодня ему только сочувствовали, завтра станут намекать, послезавтра — отворачиваться. Потому что сын, отца которого убили, должен отомстить обидчикам. Таков закон гор!

Несколько лет Умар прятался от войны в Москве, когда она дотянулась до него там, он сбежал еще дальше, сбежал в Европу, где она догнала его. Все равно догнала!

Его отец ничего не имел против русских солдат, но они оскорбили его жену, и ему пришлось, следуя древним традициям и чеченским понятиям о чести защитить ее ценой собственной жизни. Его сын был против войны, он не хотел убивать русских, с которыми бок о бок много лет прожил в Москве, но его лишили выбора. Он должен был смыть позор, который мог смыть только кровью. Кровью обидчиков. И никому не интересно, что ты не боевик, а вполне мирный аспирант и кандидат наук и что считаешь обычай кровной мести архаизмом и атавизмом прошлого. Ну и что, что считаешь? Считать ты можешь что угодно, а взять в руки кинжал обязан! Потому что ты мужчина, сын своего отца и сын своего народа!

Ему прощали неучастие в войне, но ему никогда не простят неотмщенной смерти отца! Он никому ничего не сможет объяснить — его будут считать трусом. Односельчане, соседи, одноклассники, родные сестры и мать. Его все будут считать трусом и осуждать! В том числе его собственные Дети, которые вырастут. И внуки тоже. Те немногие, которые его хорошо знают и разделяют его взгляды, чеченцы будут молчать, потому что не решатся пойти против всех. Против своего народа.

Его нейтралитет закончился. Он должен взять в руки оружие!

— Я не понимаю, это какая-то дикость! — возмущалась Татьяна. Она действительно не понимала, она была русская. — Ну почему, почему ты должен обязательно кого-нибудь убить? Пусть наказанием виновных занимается милиция, ну, или, я не знаю, суд! При чем здесь ты? Как можно смыть позор, убивая совсем посторонних людей?

Ведь солдата, застрелившего твоего отца, ты все равно не найдешь!..

Он молчал.

И его тринадцатилетний, у которого в метрике в графе национальность стояло «чеченец», сын тоже насупленно молчал, неодобрительно поглядывая на мать.

Умар понимал, что все равно ничего не сможет объяснить своей жене! Он был частью народа, законы которого впитал с молоком матери. Кровь десятков предшествующих поколений бродила в нем, напоминая о его правах и обязанностях. Одной из которых была кровная месть!

Раньше, когда был Советский Союз, он больше, чем чеченцем, ощущал себя представителем советского народа. Потому что Союз Республик соединил и перемешал нации, подчинив их одной сверхидее, в которой растворились частные амбиции. Все жили по единым законам и по новым, написанным партией традициям. Все, вне зависимости от нации и вероисповедания, были октябрятами, пионерами, комсомольцами, говорили на одном и том же языке, учились в школах по единым программам, служили в общей армии, поступали в институты, где преподавались одинаковые предметы, женились, расписываясь в загсах, получали примерно равные зарплаты одинаковыми дензнаками…

Что было, может быть, нехорошо, но было и не плохо. Было лучше, чем межнациональная рознь и резня. Как не может быть армии, которая служит по множеству разных уставов,так, наверное, не может быть империи, в которой каждый живет сам по себе.

В империи общие законы должны превалировать над частными. Нет, они не забывали свой язык, хранили свои традиции, исповедовали свою веру, имели по-тихому по нескольку жен… Все это было, на все это власть смотрела сквозь пальцы. Это был странный коктейль из имперских и национальных особенностей, который создавал новую народность — советскую.

Большую часть жизни Умар жил именно по этим законам — по советским. Но и по чеченским тоже. Непонятно каким образом, но Союз смог увязать шариат с Уставом партии, заставив чеченцев совместно с прибалтами и чукчами строить коммунизм.

Но Союз распался, и Умар, как и многие другие, вспомнил, что он в первую очередь чеченец. Вынужден был вспомнить, потому что ему напомнили, что он чеченец. Войной, бомбежками, проверками паспортного режима, обращением — «лицо кавказской национальности».

Единого, связующего всех со всеми, устава не стало, и страна начала рассыпаться по национальному и религиозному признакам. И граница этого раздела прошла не по картам — по судьбам людей!

Теперь нельзя было спрятаться от местных законов за общим. Теперь каждый должен был вспомнить, кто он есть, и держаться за таких же, как он! Единая стая растасовалась на масти и цвета, и чужак, случайно затесавшийся в чужую породу, был обречен на съедение. Вожака не стало, и теперь все скалились и наскакивали друг на друга, норовя укусить за ляжку. Выжить в этой сваре можно было, только собравшись вместе и как следует оскалившись.

Умар должен был к кому-нибудь прибиться и считал, что может прибиться только к своим. Потому что любые другие, даже если его примут, все равно будут считать чужаком, тыкая его носом в его цвет и породу. И тыкая в цвет и породу его сына, который пошел в отца и был похож на чеченца больше, чем на русского! И который, как иногда ему казалось, понимает куда больше своей матери, посматривая на него с неодобрением, возможно, считая его трусом!

У него не осталось выбора…

Он был чеченцем!.. Он стал чеченцем гораздо больше, чем был раньше, и, значит, должен жить как чеченец… Чего его жена понять и принять не в состоянии, потому что она… другой масти…

Выбор был сделан. Им. И был сделан за него…

Умар вернулся к своему народу.

И его народ принял его…

Глава 28

Время на войне течет быстро, даже по официальному «курсу» день считают за три. Месяц потянет на все пять. А полгода могут вместить целую жизнь.

Сашка Скоков уже не тормозил, когда к нему обращались по новому его имени — Магомед, уже откликался. И все чаще и чаще смеялся в кругу своих новых «братьев» и хлопал их по плечам. Он был во многих боях, где проявил себя с самой лучшей стороны, он убивал «неверных», уже не уговаривая себя, что они ему враги. Уже считая так. Если раньше он стрелял, потому что понимал, что деваться ему некуда, что, если он надумает вернуться, ему припомнят все рейды и все трупы, то теперь он не думал о том, что можетвернуться.

Однажды, при разгроме очередной колонны, они захватили полтора десятка пленных. Выстроив солдат на обочине, они обыскивали машины, собирая оружие и боеприпасы, перешагивая через кровь и трупы. Солдаты напряженно следили за их передвижениями.

Проходя мимо шеренги пленников, Магомед не смотрел на них. Раньше было иначе, раньше он с напряжением и испугом вглядывался в лица, боясь узнать среди обреченных насмерть солдат своих сослуживцев. Теперь не боялся.

Он прошел мимо шеренги, и один из пленников, вдруг подавшись вперед, пораженно пробормотал:

— Саша?.. Саша Скоков?!

Магомед не оглянулся. Он не услышал обращенных к нему слов. Вернее, он услышал слова, но не понял, что они предназначены ему.

Какой Сашка? Он Магомед!

Но, пройдя десять шагов, он встал. И обернулся.

Этот пленник был ему хорошо знаком. Это был его лейтенант. Командир его взвода.

Он развернулся и пошел назад, дружески ухмыляясь.

— Здорово, лейтенант! — сказал он.

Когда-то комвзвода казался ему взрослым, теперь — нет. Теперь он выглядел младше его. И дело было вовсе даже не в том, что лейтенант был гладко выбрит, а он зарос бородой…

Боевики вначале удивленно, а потом весело посмотрели на встречу бывших однополчан.

Магомед был почему-то даже рад встрече. Лейтенант был неплохим командиром, в отличие от многих других — без заморочек.

— Кто жив, кто нет? — спросил Магомед.

Лейтенант сказал, кто «нет».

Магомед с удивлением слышал знакомые, которые он почти уже забыл, фамилии. И не испытывал никаких особых чувств. За это время он привык к смертям.

Магомед выслушал лейтенанта и хотел идти дальше. Но лейтенант, возможно, на что-то надеясь и боясь прервать разговор, сказал:

— Вас искали.

Не тебя — вас! Значит, точно надеялся!

— Кто? — удивленно спросил Магомед.

— Ваша мать. Она приезжала в часть.

Что-то в душе Магомеда дрогнуло.

— Когда она здесь была?

— Четыре месяца назад.

Больше Магомед ничего не спрашивал. Зачем?..

Когда они собрались уходить и встал вопрос, что делать с пленными, его «братья» посмотрели на него. И посмотрели на лейтенанта.

— Может, оставить его? — спросили они. — Он тебе нужен?

— Нет, — ответил Магомед. — Не нужен… Лейтенанта отвели в сторону и зарезали. Первого… Больше Магомед о нем не вспоминал. Он вообще уже почти не вспоминал свою прошлую жизнь — свой город, дом, школу, своих друзей… Потому что у него был новый дом и новые друзья. Иногда ему снилась мать, но все реже и реже. И все чаще и чаще снилась жена…

Его город, бывшие его друзья, отец и мать остались где-то там, далеко, далеко…

И это было так.

И… не так!..

Возможно, что его далекое прошлое было не так уж далеко, было ближе, чем можно представить. Может быть, даже совсем рядом — вон в том, который они миновали ночным маршем, населенном пункте. В том, крайнем, доме… Или в том вон автобусе, который прошел мимо их засады в колонне федералов…

Потому что в том, мимо которого они прошли, населенном пункте, в том доме или том автобусе могла запросто оказаться его мать. Которая была не за тридевять земель, а была рядом, в Чечне, где который месяц подряд упорно и безуспешно разыскивала своего единственного, без вести пропавшего сына, которого не оказалось среди погибших втом, последнем, где он исчез, бою.

Как и десятки других матерей, его мать ходила с пачкой размноженных на ксероксе портретов — его портретов и показывала их всем, кому только можно было.

И все говорили — нет, не видели, не знаем…

И тогда она шла дальше от «населенки» к «населенке», от части к части, от человека к человеку…

…Не такая уж пожилая по возрасту, но в одночасье состарившаяся женщина брела по пыльной обочине дороги, тяжело волоча уставшие ноги. Сегодня она прошла двадцать километров, потому что попутных машин было мало и попутные машины ее не брали. Такой был приказ у водителей — пассажиров не брать.

Мать брела, уже не оборачиваясь на шум моторов.

Навстречу ей по другой стороне дороги шла другая женщина, повязанная темным платком, в серой от пыли одежде. Они увидели друг друга и остановились.

Между ними, разделяя их, проехало несколько машин, которые тянули за собой орудия. Женщины терпеливо ждали, когда пройдет колонна. Они были удивительно похожи друг на друга, потому что были примерно одного и того же возраста, были одинаково серы от пыли и имели очень похожие, просто один в один лица. Не чертами, выражением — скорби, обреченности и надежды.

Колонна прошла.

Женщины повернулись и пошли навстречу друг другу. Посредине дороги они встретились. Они не поздоровались, не обнялись и не протянули друг другу руки — они протянули друг другу фотографии. Сыновей.

Каждая всмотрелась в чужую фотографию, перебрала ксерокопии документов и покачала головой.

Можно было идти дальше, но они устали и, сойдя с дороги, присели на пригорке, чтобы передохнуть. Сняли платки, заговорили. Не о сыновьях, что им до чужих сыновей, заговорили о насущном. О том, сколько километров еще идти, где нужно свернуть, что за люди ждут их на блокпостах где можно переночевать и поесть.

Это была очень полезная для лиц без определенного места жительства, какими они здесь фактически были, информация.

— Там слева от дороги палатки будут, где батальон морпехов стоит, так к командиру лучше не ходить, нервный он, прогнал меня и еще наорал. Лучше сразу обратиться к начальнику штаба — он вроде хороший мужик, может, поможет…

Каждая из них знала, что там, сзади, а теперь знала, на что можно рассчитывать впереди. Они не обсуждали и не осуждали «нервного командира», того тоже можно было понять, к нему в палатку, просачиваясь сквозь часовых, задабривая их сигаретами и деньгами, пробирались каждый день по несколько женщин, и каждая с одним и тем же вопросом. Они подсовывали ему фотографии сыновей, которые пропали в прошлом и позапрошлом годах и еще раньше, и он никак не мог их видеть, потому что прибыл сюда всего-то несколько недель назад. Но объяснять это каждой матери было выше его сил. И успокаивать тоже. Ему некогда было думать о мертвых и пропавших, ему нужно было думать о живых, о тех четырехстах вверенных ему душах, которых нужно кормить, мыть в бане, Держать в узде. И он гнал женщин прочь. Но они не уходили, продолжая бродить по территориичасти, останавливая офицеров и показывая им фотографии.

Они были несчастны и были занудны в своем одинаковом, словно размноженном на ксероксе, как предъявляемые ими фотографии, горе. Их все жалели, но их все избегали…

— Вы слышали, под Шали, кажется, нашли новое захоронение? Семь или восемь тел…

— Где они сейчас?

— Скорее всего, увезли в Ростов.

Значит, надо наведаться в Ростов…

Они были очень упрямы, эти женщины. Они прошли уже все госпитали и морги, просмотрели десятки альбомов с сотнями предназначенных для опознания фотографий солдатских трупов. Бродили по загнанным в тупики вагонам-рефрижераторам, вдоль рядов носилок с фрагментами человеческих тел, всматриваясь в оторванные ноги, руки, туловища,в раздавленные, раздробленные, сплющенные головы, в собранные в одном месте кучки пальцев, с остатками татуировок и «детскими» шрамами. И перебирали эти пальцы, стараясь узнать…

Они уже не ужасались, не падали в обмороки, они уже привыкли к лику смерти.

И если они не находили своих детей там, среди трупов и фрагментов, они выходили на дороги и упрямо шли от населенного пункта к населенному пункту, от части к части. Потому что не верили в то, что человек может пропасть бесследно.

Хотя — запросто…

Потому что сотни призванных на действительную ребят легли в землю в безвестных, которые никогда не найдут, могилах, а кому повезло меньше, те сгорели дотла, до пепла в подбитых гранатометами бээмпешках, тех раскатали по дорогам и растащили гусеницы танков и колеса бэтээров и грузовиков, до костей обглодали бездомные грозненские и урус-мартановские собаки. Тех ребят уже не найти. Но матери все равно их ищут.

Ищут, ищут, ищут…

И будут искать до смерти…

Посидев пять минут, женщины встали, повязали платки и разошлись, каждая продолжив свой путь…

— Вы не видели моего сына? Сашу Скокова…

А вы?.. Посмотрите, может быть, вы его вспомните?.. Может быть, вы что-нибудь о нем знаете или слышали? Ну хоть что-нибудь! Пожалуйста, я очень прошу вас…

Но мать Саши Скокова не могла найти своего сына, потому искала его совсем не там. Она искала его среди мертвых и пленных. И не искала среди боевиков.

Но даже если бы она стала искать его среди боевиков, она бы все равно его не нашла. Потому что она искала бы своего сына Сашу Скокова, которого давно в природе не было, а был совсем другой человек, был чеченский боевик Магомед Мерзоев. Который, если бы его вдруг кто-нибудь окликнул прежним именем, уже на него не среагировал. И на него не откликнулся…

— Вы не видели случайно моего сына?.. Посмотрите. Прошу вас!.. Посмотрите внимательней!..

Глава 29

Солнце свалилось за ближайшую вершину, и почти сразу стало темно. На юге всегда так… как за пазухой у негра!

По горному серпантину, пыля колесами, поднимались два потрепанных армейских «уазика». Вообще-то федералы предпочитают не покидать обжитые «населенки» в темное время суток без сопровождения бронетехники и уж тем более не забираться на ночь глядя в опасные горы, но этот случай был особый. И федералы тоже не простые. Эти федералы темноты не боялись.

«Уазики» поднимались все выше и выше, «вкручиваясь» в небо, как штопор в пробку. В машине, привалившись к дверцам, дремали люди в камуфляже, успевая «перехватить минуток пятьсот-шестьсот», потому что знали, что в эту ночь им поспать не удастся точно. Коротко подстриженные головы мотались в такт частым поворотам — то вправо, то влево, стукались о дверцы. Но не больно, потому что боковые стекла, на случай внезапного нападения, были завешены расправленными армейскими бронежилетами. Но людей в машине защищали не «броники», а знание оперативной, на «подходах к месту развертывания», обстановки.

Поворот.

Еще поворот…

Головной «Уазик» свернул на обочину. Кажется, приехали…

Потягиваясь и разминаясь, бойцы полезли из машин, потащили из салонов оружие. Действовать предстояло на «чужой» территории, потому что вся Чечня ночью чужая.

Отсюда до места было семь с небольшим километров — полтора часа ночного марша. Ближе к «населенке» подъезжать было нежелательно, чтобы не переполошить жителей. Лишний шум себе может позволить милиция, когда у нее за спиной стоит батальон мотопехоты, подкрепленный выведенными на прямую наводку стотридцатимиллиметровыми самоходками. Они такими силами не располагали. У них были — только они.

— Ну что, попрыгаем?

Это был привычный, со времен большой войны ритуал. Возможно, сейчас он был излишним, им не к немцам через линию фронта переползать, но правила, ставшие рефлексами, лучше без нужды не менять.

Бойцы подтянули все ремешки, завязали все шнурки, закрыли на кнопки все клапаны. Попрыгали на месте. Все в порядке — ничего не болтается, не стучит, не гремит, не сползает.

— Задача всем ясна? — спросил командир.

— Так точно! — ответил за всех Володя Сафронов.

— Вопросы есть?

— Никак нет!

Какие вопросы у матросов, тем более у спецназа — чай не дети, не первое задание вместе «ломают».

— Тогда… с богом!..

Хоть его и нет. И хорошо, что нет, а то гореть им всем, по совокупности их деяний, в геенне огненной. Всем подразделением. Всем видам вооруженных сил!

— Вы — за мной, — приказал подполковник, повернувшись к единственному среди них гражданскому лицу. — Напоминаю — ваша задача опознать, успокоить и помочь дочери, сверх того, если вас о том не попросят, ничего не предпринимать! Раньше времени и вперед меня не соваться, самодеятельность не разводить, приказы выполнять на раз!