Чтение 11–й страницы книги ~Рыцарский долг~

Поинтересовавшись, когда возвратится сам почтенный мэтр и не желает ли уважаемый гость отужинать, старик, носивший на камизе знак гильдии каменщиков, принял на себя заботу о коне и поклаже. Жак, хоть и был голоден, попросил слугу, чтобы тот не беспокоился, – ему нужно лишь, чтобы он позаботился о животном в его отсутствие. Затем он проследовал в дальнюю комнату, отодвинул ковер, спустился в хорошо знакомое подземелье и двинулся по тоннелям в сторону патриаршего квартала.

В зале, где братья ордена Святого Гроба обучались воинскому искусству, царило запустение. Двери, ведущие во двор, были заперты снаружи, и Жаку пришлось долго стучать, прежде чем ему отворили до смерти перепуганные служки, решившие, что императорские солдаты атакуют их, прорыв подземную галерею. Не снисходя до ответов на посыпавшиеся на него градом вопросы ошалевших обитателей капитула, он потребовал немедленной аудиенции с патриархом.

Представший пред ним глава Иерусалимского патриархата, его высокопреосвященство Геральд де Лозанн, несмотря на разгар дня, судя по всему, был только что поднят с постели и более всего походил на разбуженного в полдень сыча. Вперив в Жака круглые пустые глаза, он ощупал рукой непокрытую голову и взъерошил и без того всклокоченные волосы.

– Что, вернулись? – спросил он, окидывая Жака испуганным взглядом. – А где же монголы, у стен стоят?

– Вернулся лишь я один, – с неприязнью глядя на прелата, ответил Жак. – Обещанная вами подмога так и не подошла. Мало того, нас окружили посланные Фридрихом наемники. Мы приняли бой и сражались до конца. Те, кто уцелел, погибли во время землетрясения.

– Значит, подмоги не будет, – патриарх услышал из всего сказанного лишь то, что хотел услышать, – и, стало быть, надеяться больше не на что. Эй, кто там из писцов, живо сюда, немедленно готовьте хартию об интердикте Акры. Ну ничего, я им устрою пасхальное воскресенье! А мы пока, – он снова оборотился к рыцарю, – поговорим о том, что с вами произошло.

«Он, видать, от страха совсем голову потерял, – подумал Жак. – Стоит мне произнести еще хоть слово, и он с перепугу подвергнет отлучению всю святую землю, от Яффы до Триполи, вместе с Назаретом и Вифлеемом». Жак уже задумался всерьез, как бы в беседе с осажденным прелатом уйти от прямых ответов, ограничившись лишь общими фразами, как вдруг в кабинет, расталкивая немногочисленную свиту, влетел личный постельничий патриарха.

– Митру, митру забыли, святой отец! – проблеял он, протягивая своему хозяину белую высокую шапку – главный, после посоха, символ высокого пастырского сана.

Геральд, немедля позабыв о посетителе, охнул, подозвал к себе еще двух слуг и, при живейшем участии постельничего, начал приводить себя в порядок.

Жак, ожидая, когда его высокопреосвященство предстанет перед ним во всей красе и соизволит продолжить беседу, отошел к окну и оперся на каменный подоконник. Над гаванью, заполненной кораблями, в дальнем ее конце, поднимались клубы дыма, подсвеченные отблесками большого пожара.

– Что это там горит? – спросил он сидящего рядом писца.

– По приказу отлученного императора жгут галеры, которые не пойдут с ним обратно, – старательно водя по листу пергамента остро отточенным пером, ответил тот. – Чтобы никто не мог добраться до Италии раньше, чем туда придет его флот.

– Сир рыцарь! – Отвлекая Жака от пожара, кто-то осторожно потянул его за рукав.

За спиной рыцаря, нервно теребя в руках свернутый пергамент, стоял усталый, измученный человек, в котором он с огромным трудом узнал личного секретаря приора Сен-Жермена.

– Скажите, мессир погиб? – спросил он тихо, чтобы не слышали остальные, и, в ожидании ответа, затаил дыхание.

– Нас разлучил горный обвал, – честно ответил Жак. – Я не видел мертвого тела и не знаю о судьбе остальных.

– Я буду и дальше молиться за его спасение, – прошелестел одними губами секретарь. – А для вас, сир, вот это, – он протянул Жаку пергамент. – Послание доставлено из Венеции месяц назад на ваше имя из Бургундии. Архидьякон Дагоберт не велел его вам показывать, однако я считаю, что это по отношению к вам слишком жестоко. Если спросят, где взяли, – скажите, что случайно заметили в куче бумаг, иначе мне несдобровать.

– Спасибо, Тристан! – Жак наконец-то вспомнил имя монаха. Склонив голову в благодарном поклоне, принял от него письмо и отвернулся обратно к окну.

По мере того как он вчитывался в ровные строчки, написанные аккуратным, прямым почерком, лицо его становилось все мрачнее. Когда он, наконец, добрался до конца и поднял голову на патриарха, губы его побелели и сжались в две узкие прямые полоски, а лоб пересекла глубокая вертикальная складка.

– Ну что, сын мой, – к нему возвращался приосанившийся Геральд, – теперь мы можем спокойно поговорить. На обед не приглашаю, сам знаешь, что этот еретик устроил нам форменную осаду, и в патриархии вскоре совсем не останется провианта…

– Прошу простить меня, ваше высокопреосвященство, – не особо церемонясь, перебил его Жак, его сейчас меньше всего интересовали проблемы оголодавшего прелата, – я очень устал с дороги и плохо соображаю. Мне необходим небольшой отдых, после чего я с радостью отвечу на все ваши вопросы.

Его высокопреосвященство, мигом позабывший о рыцарях разгромленного ордена, милостиво позволил Жаку отдыхать и, в знак особого расположения, не выходить к вечерне, обязательной для обитателей патриаршего квартала. Благословив его унизанным кольцами перстом, Геральд вернулся к прерванному богоугодному занятию – подготовке интердикта Акры.

Жак покинул резиденцию патриарха, но не отправился в келью, которую они в свое время делили на двоих с Робером, а, сжимая в кулаке прочтенное письмо, возвратился в подземный ход. Пройдя под землей почти весь город, он добрался до выхода, расположенного в Темпле, неподалеку от Магистерской башни, объяснился со стерегущими вход охранниками, поднялся на поверхность и, в сопровождении одного из тамплиеров, отправился прямо к великому магистру. Весь остаток дня они беседовали с мессиром Пере де Монтегаудо с глазу на глаз при закрытых дверях. Когда солнце наполовину скрылось за горизонтом, Жак, сжимая в руках еще две только что подписанные грамоты, возвратился по тоннелю в дом мастера Грига, с благодарностью принял предложенный ужин и отошел ко сну. Рано утром, никому ничего не объясняя, он покинул Акру и отправился в Тир.

Патриарх Геральд и архидьякон Дагоберт напрасно ждали его возвращения. По истечении трех дней они, окончательно убедившись в том, что рыцарь исчез столь же бесследно, как и появился, отправили сообщение об этом папе и возвратились к более насущным делам – выживанию из своих владений надоевшего всем императора.

Жизнь в окрестностях Тира текла тихо и размеренно – казалось, что последние события вовсе не коснулись здешних мест. Крестьяне пололи грядки и ухаживали за плодовыми деревьями, на перекрестках дорог, расхваливая свой товар, вовсю горланили продавцы, а к главным воротам города негустым потоком тянулись идущие из Сирии караваны. Жак не стал въезжать в город. Он миновал гипподром, добрался до селения маронитов и вскоре остановился у знакомых ворот.

Дом Хафизы встретил его так, будто он оставил его только вчера. Над соломенной крышей, преддверием скорого ужина поднимался печной дымок, на плотно утрамбованной земле сновали юркие ярко-рыжие куры, петух, взгромоздившись на шаткий забор, с надменностью султана оглядывал свои владения, а в соседнем дворе привычно жаловались на тяжелую и беспросветную жизнь ослы, только что доставившие с причала утренний улов. Сама хозяйка, отчаянно размахивая большой плетеной хлопушкой, выбивала зимнююпыль из огромных перин, развешанных на длинной, пересекающей двор веревке.

Крик радости, изданный Хафизой после того, как, заслышав гомон на улице, она, обернувшись, разглядела, кто именно стоит у ворот, был слышен, наверное, и в Сидоне. Бурей промчавшись по своим владениям, сирийка распахнула тяжелые створки, смела перины, перегораживающие проход, влетела в дом и, не успел Жак заехать внутрь и спешиться, как она его уже встречала стоя на пороге в своем самом лучшем наряде, который надевала лишь на самые большие христианские праздники. Жак понимал, на какой вопрос она ждет сейчас ответа, и сердце его в который раз сжалось от боли, которую он, словно несущий недобрую весть гонец, доставлял, рассказывая о гибели своих друзей.

– Я не буду тебе лгать, Хафиза, – тихо произнес он, приближаясь к женщине, – Робера больше нет. Я и сам до сих пор не верю в это, но он сражался и погиб у меня на глазах. Это случилось всего две недели назад. Мне очень жаль.

Хафиза происходила из древнего финикийского рода, и текущая в ее жилах кровь воинов и мореплавателей, многие сотни лет державших в страхе все Средиземноморье, не позволяла ей прилюдно выказывать свои чувства.

– Пойдем в дом, Жак, – медленно вымолвила она, опуская к полу глаза, – расскажешь мне все как было…

Честно поведав обо всем, что он видел собственными глазами и о чем мог рассказать, Жак отдал дань мгновенно появившейся на столе жареной рыбе, пообедал и перешел к тому, ради чего он, собственно, и приехал в Тир. Он вышел во двор, к сложенной под навесом поклаже, и возвратился в дом, держа в руках увесистую переметную суму, поставил ее на стол, расстегнул ремни и откинул клапан. Сумка оказалось доверху заполненной тускло блестящими золотыми монетами.

– Здесь, – сказал он, – две тысячи золотых безантов. Это доля Робера в наших военных трофеях, ее он велел оставить тебе. Деньги не заменят его ни мне, ни тебе, но он хотел, чтобы, даже если он погибнет, ты ни в чем не нуждалась. Ты сможешь скупить все рыбацкие фелуки в окрестных водах, чтобы тирские рыбаки и ныряльщики-собиратели пурпурниц работали только на тебя. С таким состоянием ты легко выйдешь замуж за достойного человека и успеешь еще нарожать детей.

– У маронитов есть давний обычай, – не проявив ни малейшего интереса к горе золота, словно Жак доставил ей не состояние, которое делало ее одной из самых богатых женщин Заморья, а гору пустых раковин, ответила Хафиза. – Если один из боевых товарищей гибнет в буре или во время сражения, то оставшийся в живых женится на вдове и усыновляет его детей. Войди в мой дом, Жак, и стань моим мужем. Думаю, что Робер будет радоваться, наблюдая за нами с небес. Хотя не знаю в чем дело, но мне почему-то кажется, что он до сих пор жив. Сегодня же ночью я буду гадать на него.

– Я женат, Хафиза, – ответил Жак, голос его при этом дрогнул. – Поступай как знаешь и молись за его душу. А я должен ехать. Мне предстоит долгий и нелегкий путь.

Он молча покинул дом, оседлал коня, выехал за ворота и, не оглядываясь назад, двинулся в сторону городских стен. Оказавшись в Тире, рыцарь первым делом отправился напостоялый двор, где поговорил с несколькими бедными крестоносцами, ночующими по безденежью прямо во дворе, под открытым небом. После бесславного завершения похода город был полон крестоносцев, примкнувших к императору в расчете на трофеи. Десятки рыцарей и сержантов сидели в Тире без гроша в кармане и, ради того чтобы вернуться домой, были готовы нести службу просто за прокорм и фураж для лошадей. Сговорившись с семью ломбардскими копейщиками, он приступил к поискам корабля, который должен был доставить его в Европу.

В портовой таверне, где по давней, заведенной еще со времен финикийцев традиции собирались левантийские судовладельцы, капитаны стоящих на рейде галер и купцы, желающие найти перевозчика, было шумно и многолюдно, как это бывает всегда перед началом весенней навигации.

– Скажи-ка, любезный, – заняв отдельный столик и отгородившись от зала охраной, спросил Жак у мигом подлетевшего к нему хозяина, который, несмотря на более чем скромный наряд, безошибочно определил в нем состоятельного сеньора, – какая из галер в ближайшее время будет отправляться в Венецию?

– Вряд ли вам удастся покинуть город, господин, – ответил тот, сметая полотенцем несуществующие крошки и опуская на деревянную поверхность пинтовую кружку доброго вина. – В Акре стоит императорский флот, и все негоцианты, изгнанные из столичной гавани, слава Фридриху, перебрались в Тир. Однако они предупреждены, что до убытия его величества никто, под страхом смерти, не может удаляться от побережья в сторону Кипра. Хотя один марсельский неф вроде бы собирается в путь – его капитан рассчитывает пробиться в Италию не напрямик, а в обход, вдоль побережья. Не желаете ли, чтобы я позвал его сюда?

Жак, отхлебнув из кружки вина, коротко кивнул головой, выражая одновременно одобрение напитку и желание поговорить с капитаном. Вскоре, опасливо косясь на грозных и воинственных от затянувшегося безденежья охранников, к нему чуть не подбежал невысокий человечек с оттопыренными ушами и огромной проплешиной.

– Если вы желаете как можно скорее отплыть, сир рыцарь, то вам несказанно повезло, высокородный господин! – Он начал говорить, находясь еще в нескольких шагах от возможного пассажира. – Король Венгрии добился от императора Фридриха особого соизволения на доставку предназначенных ему грузов – пряностей и тканей из Сирии, которые повезет мой неф. Груз уже на борту, все бумаги в порядке, так что завтра на рассвете «Акила» поднимет якоря и, двигаясь вдоль побережья через Триполи и Атталию, пойдет в Фессалоники.

– Значит, помощник… нет, прости, уже капитан Понше, память у тебя и вправду девичья, – улыбнулся, глядя на опешившего моряка, Жак. – Своих бывших пассажиров ты ужене признаешь.

Узнав сидящего перед ним человека, достопочтенный Понше из Арля застыл как громом пораженный.

– Неужели это ты, виллан?! – воскликнул он и, одновременно, цепким оценивающим взглядом боящегося продешевить купца, окинул рыцаря от макушки до золотых шпор. – Ой! Ради всего святого, простите меня, сир рыцарь. Вы уж не велите казнить, однако и впрямь признать в столь грозном воине того виллана, что, едва сойдя на берег в Акре, остался без гроша в кармане, мудрено. Вижу, что ваш крестоносный обет исполнен, да так, как многим и мечтать не приходится. Милости прошу на борт! Ради такого случая велю, чтобы неф подвели к пирсу, чтобы ваших коней не пугать, перевозя их на барках.

«Что же, пожалуй, это судьба», – подумал Жак, а вслух спросил:

– Надеюсь, у тебя найдется для меня местечко в трюме?

– О чем вы говорите, сир? – воскликнул Понше. – Выбирайте на свой вкус – лучшая носовая каюта или отдельный палубный шатер. Ежели вам и эти апартаменты покажутся убогими и недостойными вашего звания, готов поступиться капитанской каютой. Времена нынче непростые, дорога дальняя и опасная, так что для вас, как для доблестного воина, будут обеспечены все условия и предоставлены самые низкие расценки.

– Что же, – подзывая рукой хозяина, усмехнулся Жак, – Фессалоники так Фессалоники – оттуда совсем недалеко до фиванских земель. А в Фиванском мегаскирстве у меня имеются кое-какие дела. Не возвращаться же, на самом деле, домой рыцарем, не имеющим титула. Давай-ка я угощу тебя обедом, капитан, а потом отправимся на пирс и будем готовиться к погрузке.

Жак особо не удивился, когда у самых портовых ворот ему навстречу шагнули две знакомые фигуры, зато Понше, едва завидев Хора и Папикия, немедленно спрятался у него за спиной.

– Вот что, сир рыцарь, – смущенно вертя в руках колотушку, произнес Хор. – Нам господин приказал, если понадобится, помогать его друзьям. По чести сказать, истомились мы в Акре от безделья. Возьмите нас с собой – лучшей охраны, чем мы, и не придумать.

– Это точно, монсир, – добавил Папикий, – уж мы будем служить на славу, главное, чтобы кормежка была…

– Ну что, Понше, ты не против взять еще двоих пассажиров? – спросил Жак.

В ответ капитан лишь мрачно кивнул и, продолжая опасливо коситься на колоритную парочку, изобразил на лице подобие улыбки и жестом гостеприимного хозяина протянул руку в сторону высящегося над пирсом нефа.

На следующее утро «Акила» вышел из гавани и двинулся на север вдоль побережья Сирии. Поглядев, как скрываются в дымке стены и башни Тира, Жак вернулся в свой шатер, достал из шкатулки полученное в Акре письмо и заскользил взглядом по строчкам.

«Сын мой, Жак, который для твоего первого духовника, отца Брауна, навсегда останется любознательным крестьянским мальчиком, открывающим для себя великий и необъятный мир положенного на бумагу слова!

Денно и нощно возношу молитвы Всевышнему, дабы это послание, направленное мною почти без надежды, все же настигло тебя.

Однако некоторые, пусть хоть и весьма хлипкие, основания для того, чтобы направить пергамент именно в Акру, на имя Жака из Монтелье, брата ордена Святого Гроба, у меня имелись. Дело в том, что еще на Троицу в нашей обители останавливался на ночлег возвращающийся из святой земли пилигрим – лионский купец, исполнявший крестоносный обет за неведомые мне прегрешения, который хорошо знал твоего отца. Он-то и рассказал мне о том, что, посещая патриархию, видел тебя среди орденской братии. Однако не будучи уверен в том, что узнал тебя, и зная нелюдимость рыцарей и сержантов этого малоизвестного и загадочного братства, не рискнул заводить разговор. Позже, на обратном пути в Марселлос, некий капитан Турстан, вскоре геройски погибший во время неожиданно налетевшей бури (его смыла волна в то время, как он, в одиночку управляя рулевым веслом, пытался удержать корабль на курсе), разрешил его сомнения и рассказал все, что знал о паломнике Жаке, который, прибыв на святую землю, сначала стал оруженосцем у некоего арденнского рыцаря, затем выслужился в конные сержанты и вступил в привилегированное крестоносное братство.

Теперь к делу, сын мой, сколь ни прискорбно мне писать, а тебе читать о свершившемся, – строчки, которые я вывожу на пергаменте, кажутся мне сейчас кровью, замешанной напополам слезами.

Речь идет о твоей жене, бедняжке Зофи. Все, о чем я тебе пишу, сам я узнал уже после свершившихся событий, когда единственным моим участием в ее судьбе могла быть разве что заупокойная молитва.

Глубокой осенью, через полгода после известных событий, которые потребовали от тебя принятия крестоносного обета, настоятельница монастыря августинок в окрестностях Дижона, преподобная Элиния, принявшая столь деятельное участие в судьбе твоей многострадальной семьи, на шестьдесят третье лето своей подвижнической жизни отдала Богу душу. Ее преемница, едва будучи рукоположена в сан, немедленно начала проводить в монастыре крутые преобразования, в результате которых Зофи, в обществе двух десятков других послушниц, родственники которых были не в состоянии вносить в монастырскую казну пожертвования, оказались выставленными на улицу. Дело в том, что незадолго до этого скончался и ее батюшка, живущий в Лионе, а все его состояние досталось дальнему родственнику, который, не будучи исполнен истинного христианского человеколюбия, наотрез отказался тратить деньги на содержание незнакомой ему троюродной племянницы, ко всему еще и замужней.

С негодованием отвергнув подруг по несчастью, которые, для того чтобы не умереть с голоду, стали торговать телом в окрестных постоялых дворах, она, не имея ни сил, ни теплой одежды, столь необходимых, чтобы добраться до далекого Лиона, где она могла рассчитывать на пусть холодный, но родственный прием, отправилась прямиком в Монтелье.

Но на бывшей вашей земле к тому времени уже распоряжался управляющий, поставленный графами Колиньи-ле-Неф. Узнав, кем на самом деле является нищая оборванка, босиком по снегу пришедшая в селение, он, памятуя о причине учиненного тобой и твоим покойным отцом бунта и желая выслужиться перед своими господами, снарядил сани, взял двух дюжих приказчиков и лично доставил ее в Гренобль. Нужно ли говорить, какой прием ее ожидал в стенах графского замка.

Все, о чем я тебе пишу далее, известно мне со слов гренобльского кюре, принимавшего у Зофи последнее причастие.

Граф объявил во всеуслышание, что право первой ночи, которое у него было якобы незаконно отобрано тобой, требует удовлетворения и позволяет, во искупление преступлений твоих и твоего убиенного отца, взять Зофи пожизненно в сервы. Однако бедняжка простудилась, была очень больна и еле держалась на ногах, так что граф Гуго, глядяна нее, отложил исполнение своих обещаний и приказал определить ее, дочь лионского ремесленника и жену вольного виллана, в дворовые девки.

Зная нравы гренобльских Колиньи, несложно предположить, что ей была уготована роль наложницы самого графа или рабыни для всеобщих утех.

Прошло примерно полтора месяца. Зофи поправилась и выполняла в замке самую грязную и тяжелую работу. Нужно ли говорить, что в ожидании, когда мстительный и распутный сеньор осуществит свою угрозу, каждый день ее превратился в ад.

И вот наконец-то настала та роковая ночь, когда граф Гуго, возвратившись с охоты и напившись вина, вдруг вспомнил о ее существовании. Выполняя приказ, слуги ворвались в людскую, подняли ее с брошенной на пол старой овчины, заменявшей ей постель, и привели девушку к нему в опочивальню. Что произошло на верхнем ярусе старого донжона, так и осталось неведомо, однако через короткий промежуток времени Зофи, сильно избитая, была возвращена в людскую и на четвертый день скончалась от тяжелых побоев. Граф же долго лечил глубокую колотую рану в паху, которую она нанесла ему спрятанным в рукаве кинжалом.

Не знаю, сын мой, будет ли тебе это утешением, однако Зофи, царствие ей небесное, умирая, просила передать, что своей честью она не поступилась никому.

Более, сын мой, поведать мне нечего. Прости старика за горестную весть, да услышит Всевышний мои молитвы, которые я денно и нощно возношу, моля о том, чтобы твое доброе и горячее сердце смогло пережить тяжелую утрату.

Скромный служитель Господа, отец Браун»

«Ну что же, Гуго Колиньи-ле-Неф, – подумал он, возвращая пергамент обратно в шкатулку, – ты сам выбрал свою судьбу. Но теперь за гибель жены непокорного виллана ты будешь держать ответ перед рыцарем-крестоносцем».

Глава восьмая,

в которой реальные дела обращаются в легенды, а мифы воплощаются в жизнь

Ананьи, дворец папы, 1230 год от Р. X., отдание праздника Пятидесятницы (8 июня), через год и три месяца после описанных выше событий

В этот день, спустя неделю после празднования Святой Троицы, во дворце было на удивление тихо и безлюдно. Площадь перед центральным въездом не заполняли более зеваки и богомольцы, а внутри, за массивными деревянными воротами, не теснились оседланные лошади, то и дело натыкаясь на большие массивные повозки, предназначенные длядальних путешествий, и на богатые носилки-портшезы, в которых добирались сюда со всех концов христианских земель церковные иерархи, благородные господа и посланники сильных мира сего. В большом зале, занимающем половину первого этажа, не топтались священники, ожидающие рукоположения в епископы, а в комнатах, предназначенныхдля важных гостей, не скучали знатные дамы и сеньоры, удостоенные высочайшей аудиенции. Казалось будто папа Григорий Девятый, не покидавший города с самого дня своей инаугурации, покинул свою обитель. Однако он был на месте, чему подтверждением был один-единственный посетитель, ожидающий в приемной, роль которой по летнему времени исполняла густо увитая плющом крытая веранда.

Судя по золотым шпорам и золотом же расшитому поясу с узкой кожаной портупеей, на котором висел меч в удобных костяных ножнах, этот человек был благородного происхождения и, несомненно, принадлежал к рыцарскому сословию. На вид ему было от силы лет тридцать пять, однако его черные как смоль, прямые волосы уже тронула преждевременная седина. Несомненно, рыцарь был очень богат. Черная котта и брэ из тонкого флорентийского бархата, обошедшиеся хозяину в целое состояние, явно были сшиты на заказ лучшими портными Ломбардии и сидели на нем как влитые. На плечи его был накинут легкий сюрко фламандского сукна, сплошь покрытый серебряным шитьем, а мягкие кавалерийские сапоги воловьей кожи были столь отличной выделки, что капитан дворцовой стражи, заглянувший на веранду во время смены караула, глядя на них, тяжело и завистливо вздохнул.

Кем был этот рыцарь, предъявивший стражникам у ворот пригласительное письмо, подписанное самим понтификом, определить было трудно. Ни на конских чепраках, ни на плащах сопровождавшей его охраны не было никаких изображений и гербов. Правда, на груди у самого рыцаря, в том месте, где у пилигримов обычно расположен знак принятогоими обета, желтой нитью был вышит небольшой прямой крест с четырьмя крестиками между перекладинами, в котором любой, хоть немного разбирающийся в геральдике, без труда признал бы герб Иерусалимского королевства.

Уже то, что рыцарь с небольшим эскортом прибыл в Ананьи на рассвете, означало, что он не побоялся в ночное время передвигаться по местности, жители которой аж с тех незапамятных времен, когда троянец Эней еще не высадился с друзьями на земли латинов, не гнушались дорожным разбоем. Вполне добропорядочные крестьяне с наступлением темноты выходили здесь на большую дорогу, словно на полевые работы, подстерегая неосмотрительных путников, так что решиться на ночное путешествие по долинам провинции Латиум мог либо отчаянно безрассудный человек, либо очень опытный воин. Однако даже оттенка безрассудства в поведении раннего посетителя не наблюдалось. Представившись секретарю и предъявив все необходимые грамоты, он занял указанное для ожидания место и спокойно, не проявляя ни малейших признаков нетерпения, ожидал на протяжении нескольких часов. Рыцарь отказался от горячего завтрака, не прикоснулся к фруктам и восточным сластям, наполнявшим большие вазы, выставленные на низкий мраморный столик, и не обратил ни малейшего внимания на большой графин, вырезанный из цельного куска горного хрусталя, наполненный терпким красным вином. За все время он лишь раз откликнулся на настойчивое предложение слуги и попросил, чтобы ему принесли кружку ледяной колодезной воды.

Ко всем прочим странностям, на взгляд слуг и охранников, наблюдавших за ним все утро, для человека, которому назначена аудиенция святого отца, а стало быть, ожидающего высоких милостей, вел он себя крайне необычно. В отличие от подавляющего большинства посетителей, как светских, так и духовных, он ни перед кем не заискивал, не пытался заговорить со всеми подряд и не хвалился своим происхождением, богатством или военными подвигами. Словом, никак не выдавал обычного в таких случаях волнения, будто ему предстояла не встреча с самым могущественным человеком в христианском мире, а заурядная исповедь у деревенского кюре.

Четвертый час ожидания подходил к концу, когда на веранде, наконец, появился одетый в скромную серую рясу, приличествующую отказавшемуся от роскоши брату-минориту, секретарь-францисканец.

– Сир рыцарь, – обратился он к посетителю, – я вынужден извиниться за его святейшество. Неотложные дела не позволили ему принять вас сразу после прибытия. Ночью пришла весть о том, что в землях схизматиков недавно произошло страшное землетрясение. Можете себе представить, в пещерном монастыре Киева распалась на четыре части церковь Пресвятой Богородицы и рухнула трапезная, где были приготовлены на обед яства и питье. В городе Переслави, – монах едва выговаривал тяжелые славянские названия, – распалась на две части церковь Святого Михаила. Многие страшные разрушения произошли и в других русских городах – Владимири, Новогради. Не это ли знак того, что Всевышний обрушивает гнев на еретиков, показывая нам, многогрешным, что пора воинству Христову нести крест истинной веры и в эти погрязшие во грехе земли? Святой отец только что закончил диктовать надлежащую энциклику. Пожалуйста, следуйте за мной, сир.

Рыцарь поднялся с деревянной скамьи, опершись левой рукой на столешницу, при этом едва заметно поморщился, словно от старой раны, и, разминая на ходу затекшие от долгого сидения ноги, двинулся вслед за монахом через анфиладу драпированных комнат.

Они прошли все здание насквозь и остановились у плотно закрытой двустворчатой двери из темного мореного дуба. Здесь капитан дежурной стражи, проявляя все возможное уважение, попросил посетителя сдать оружие. Рыцарь спокойно кивнул, отстегнул ножны от портупеи, вытянул клинок на ширину ладони и передал его капитану четким военным движением, держа обеими руками рукоятью вперед. Пармский копейщик, повидавший на своем веку немало оружия и участвовавший в десятках сражений, принимая меч, авслед за ним и кинжал, уважительно покачал головой и с огромным усилием задавил едва не вырвавшийся наружу тихий завистливый стон.

Наборные ножны из слоновой кости скрывали клинок дамасской ковки с затейливым сирийским клеймом. Такой клинок в сильной и опытной руке мог перерубить простой железный фальшон, не оставив и заусенца на остром, как бритва, лезвии. Удобная рукоятка, обтянутая тонкой черной лайкой, была так затерта от частых прикосновений, что капитану сразу стало ясно – хозяин достает свое оружие не только для того, чтобы хвастаться перед приятелями. Несмотря на то, что меч был арабской работы, его круглый плоский набалдашник украшал такой же, как и на котте рыцаря, иерусалимский крест, составленный из кроваво-красных рубинов, окаймленных черными агатами.

Сразу же преисполнившись глубокого уважения к незнакомцу-воину, капитан-наемник передал меч и кинжал помощнику, молча, кивком головы поприветствовал посетителя иподал знак охранявшему дверь алебардщику. Правая створка неслышно скользнула в сторону, открывая дорогу в покои. Секретарь сделал пригласительный жест, рыцарь шагнул вперед и неожиданно очутился в тропическом саду.

Кресло папы Григория находилось на своем обычном месте – неподалеку от бассейна. Приблизившись на расстояние нескольких шагов, посетитель остановился, ожидая дальнейших распоряжений. Без тени страха или смущения, однако, вместе с тем, не проявляя и непочтительного любопытства, он просто стоял в свободной позе и молча рассматривал старика.

С близкого расстояния быстро выяснялось, что если плоть сидящего в кресле старца была дряхлой и немощной, то дух его был молод и силен. Из-под редких выцветших бровей и низко склоненного сократовского лба на рыцаря смотрели, не мигая, живые колючие зрачки, окруженные пожелтевшими белками, которые придавали взгляду понтифика угрюмое волчье выражение. Так обычно разглядывает добычу старый, умудренный жизнью вожак, прежде чем решить, стоит на нее нападать или нет. Хозяин дворца рассматривал посетителя, словно пытаясь проникнуть ему в самую душу. Каков был результат осмотра, невозможно было понять – папа не выдал своих мыслей и чувств ни словом, ни жестом. Он лишь чуть шевельнул ногой, и из-под полы появился кончик такой же, как и риза, кроваво-красной бархатной туфли. Рыцарь сделал шаг вперед и, склонившись на одно колено, осторожно приложился к туфле губами.

– Так как же тебя называть, сын мой? – дождавшись, когда рыцарь поднимется с колен, спросил понтифик. Его низкий, с хрипотцой голос звучал чисто и властно. – Шевалье де Мерлан, сеньор де Монтелье или барон де Вази?

– Послание, переданное в Реймсе, ваше святейшество, в котором мне предлагалось немедля прибыть в Ананьи, было обращено к барону де Вази, – ответил рыцарь, – однако этот титул – ошибка. Я принес оммаж[34]мегаскиру афинскому, и не как барон, а как владелец трех рыцарских фьефов.

– Когда мы получили сообщение из Морей, мы еще не знали о других твоих титулах, – отвечал понтифик. – Однако, как только за тобой вслед отправилось это письмо, до Ананьи дошли новые сведения.

Папа сделал одно лишь движение трясущейся рукой, и к нему стрелой подлетел замерший в дверях секретарь. Справа от кресла, между кадками, обнаружилось большое бюро, на котором высилась кипа документов. Секретарь порылся среди пергаментов, вытянул из середины длинный лист и вопросительно глянул на Григория.

– Читай, – сказал тот, – только опусти все, что непосредственно не относится к делу.

Секретарь, шустро пробежав глазами большую часть бумаги, пискляво огласил:

«…помимо прочего хочу сообщить, что в последнюю неделю перед Великим постом в Реймс, к архидьякону прибыл некий благородный рыцарь, исполнивший крестоносный обет. Он назвался Жаком, сеньором де Вази, и предъявил грамоты, свидетельствующие о том, что принадлежащее ранее рыцарю, сиру Роберу, держание Мерлан отписано ему в наследство. Среди предоставленных документов имелось письмо патриарха Иерусалимского, свидетельствующее о героической гибели Робера де Мерлана в сражении с неверными, а также жалованная грамота магистра ордена Храма, Пере де Монтегаудо, в которой тот отказывается от каких бы то ни было притязаний ордена на владения, ранее принадлежавшие сиру Роберу по ту и по эту сторону моря. В конце концов, архидьякону была предъявлена только что подписанная хартия Гуго, графа де Ретель, передающая вышеозначенное держание Мерлан в вечное наследственное владение сиру Жаку.

Не имея ни малейших оснований отказать прибывшему рыцарю, я передал ему все унаследованные владения – половину мельницы и торфяное болото, а также и усадьбу с донжоном, что со дня убытия сира де Мерлана в святую землю находились под рукой вверенного мне диоцеза.[35]

Смиренно прошу ваше святейшество уделить малую толику времени от ваших неотложных богоугодных дел и изъявить свою волю, кому же все-таки – диоцезу Реймс или прецептории Ассонс надлежит получать церковную десятину, Саладинову десятину, сотую и двухсотую крестоносные подати, а также и добровольные пожертвования с прихожан вышеозначенного Мерлана? На эти доходы, по своему обыкновению, наложили лапу (зачеркнуто) выдвинули притязания тамплиеры, а сей духовно-рыцарский орден, как известно, подчиняется одному лишь Святому престолу, и нет на него управы поместному клиру…

Припадаю к вашим ногам, святой отец, со смиренным почтением, Анри де Дрэ, архиепископ Реймский».

– Мы долго ломали голову, – глядя прямо в глаза рыцарю и не находя в ответном взгляде ни тени страха и смущения, произнес Григорий, – с чего это вдруг молодой графГуго де Ретель, который уже на всю Европу прославился тем, что готов сражаться со всеми своими светскими и духовными соседями за каждый спорный клочок земли, вдруг взял да и отдал целый рыцарский фьеф заезжему крестоносцу. Однако наши сомнения разрешило следующее письмо. Оно задержалось в пути, так как доставлявший его гонец, застигнутый снежной бурей на альпийских перевалах, вынужден был всю зиму и часть весны провести в одном из бенедиктинских монастырей. Вот что пишет епископ Вьенна.

Папа кивнул секретарю, который к завершению речи понтифика уже держал в руках нужный пергамент, и тот продолжил чтение:

«…исполняя волю вашего святейшества, направляю нарочным, непосредственно в Ананьи, минуя латеранский секретариат, послание настоятеля церкви, находящейся в окрестностях Гренобля, в котором он описывает как очевидец события, произошедшие там на Рождество. Послание, адресованное мне, было написано чрезвычайно неразборчиво ибыло отдано лучшему переписчику диоцеза, для того чтобы чтение его не было затруднительным ни для святого отца, ни для его смиренной паствы…»

– Пропусти всю эту холуйскую чушь, – приказал папа, – и приступай сразу к сути, у нас не так уж много времени.

Секретарь кивнул и, немного изменив тон повествования, продолжил:

«В разгар рождественского пира в гренобльском родовом замке графов Вьеннских, Колиньи-ле-Неф, куда, по обыкновению, была созвана для разговения и прославления имени Господа нашего Иисуса Христа вся окрестная знать, а равно и духовные пастыри епископии, у ворот замка объявился никому не известный рыцарь, по виду крестоносец, который потребовал, чтобы его немедленно допустили к пирующим.

Граф Гуго Второй, хозяин замка, всегда любивший пышные и многолюдные застолья, велел немедля препроводить пилигрима к его личному столу, дабы щедро угостить его и расспросить о делах, что вершатся в Святой земле.

Однако сей рыцарь, воспользовавшись милостью хозяина и оказавшись в зале с пирующими, пренебрег предложенным угощением и дерзко объявил, что он вызывает графа и всех присутствующих в замке членов его линьяжа, способных держать оружие, на смертельный поединок.

Граф и его гости, сочтя, что имеют дело с полусумасшедшим странствующим рыцарем, коих много ныне бродит по дорогам Франции, Бургундии и Лангедока, не приняли его вызов всерьез и наслали на него стражу, дабы выставить наглеца за дверь.

Но возмутитель спокойствия, как выяснилось, мог за себя постоять. После того как отряд из пяти опытных копейщиков был во мгновение ока обращен в бегство, к приезжему вышел троюродный брат графа, сир Лерман, хорошо известный своими победами в кулачных боях, дабы достойно его проучить. Участвовать в поединке на мечах с человеком без роду-племени сир Лерман напрочь отказался и попробовал исполнить свою угрозу при помощи первого, что попалось ему под руку, а именно – большой каминной кочерги.

Не успели присутствующие благородные сеньоры опомниться, как сир Лерман (как выяснилось позже, оставивший свои брэ и шоссе в дальнем углу обеденного зала, где он до появления рыцаря предавался плотским утехам с одной из горничных) уже корчился на полу в предсмертной агонии, а вырванная у него из рук кочерга, явившаяся причиной мучительной смерти путем полного разрыва внутренностей, была на локоть вставлена ему, да простит меня ваше преосвященство, но я, как свидетель, не могу погрешить перед истиной, между ягодиц…

Воспользовавшись всеобщим смятением и тем, что шум в зале затих настолько, что его слова могли расслышать все пирующие, рыцарь, во избежание дальнейшего обращения с ним как с простолюдином, назвался морейским сеньором, шевалье де Вази, и повторно вызвал теперь уже всех гостей, присутствующих на пиру, на смертельный поединок. На вопрос во имя чего или кого он собирается сражаться, рыцарь ответил, что речь идет о его даме, некоей Зофи, за честь которой он и собирается на выбор скрестить копьяили мечи, тем самым окончательно убедив присутствующих, что они имеют дело с сумасшедшим.

Рыцари Гренобля, возможно, и не приняли бы столь нелепый вызов, однако, не встречая в глазах присутствующих желания размахивать мечами в этот тихий рождественский вечер, он добавил к сказанному, что все, кто находится в замке, – на самом деле бабы и трусы, которые предаются всевозможным порокам, а в особенности сластолюбию и чревоугодию, вместо того, чтобы принимать крестоносный обет и сражаться за святую землю.

Как первый рыцарь Вьенна и Гренобля, Граф Гуго Второй, опытный воин, вынужден был, отстаивая честь своей фамилии, первым принять вызов и вскоре был убит.

Родичей и гостей на пиру у графа было много, поэтому поединки продолжались без отдыха вечер, ночь и весь последующий день. Приезжий рыцарь, не зная устали, расправлялся с лучшими бойцами Бургундии, словно с отроками, впервые взявшими в руки меч. При этом он не знал пощады, и его последний удар всегда разил наповал и оказывался смертельным. По завершении этой череды поединков, оказавшейся форменным побоищем, выяснилось, что бургундской ветви рода графов Колиньи-ле-Неф более не существует.

Единственный оставшийся в живых случайно оказавшийся на пиру дальний родственник худосочной побочной линии Колиньи, некто Гаспар, неожиданно унаследовавший как земли, так и титул владетельных графов, на том же столе, где, за отсутствием свободного места, были уложены бездыханные тела бывших хозяев замка, безо всякого на то принуждения добровольно подписал жалованную грамоту в пользу сира Жака де Вази на селение Монтелье и тысячу акров прилегающей к нему земли.

Дело закончилось тем, что присутствовавший на пиру епископ Гренобля, поднявшись из винного погреба, где он предавался благочестивым размышлениям в обществе двух юных послушниц, остановил бессмысленную бойню и призвал рыцаря к ответу. Однако, исповедовав приезжего в замковой часовне, он, к всеобщему удивлению, признал все свершенные деяния не только обоснованными как с точки зрения мирских, так и духовных законов, но и вполне богоугодными, затем причастил его и отпустил ему все грехи, назначив незначительную епитимью.

После причастия рыцарь покинул замок, посетил местное кладбище бедняков и убыл из Гренобля так же неожиданно, как и появился. По имеющимся сведениям, остановившись на несколько дней в вышеозначенном селении Монтелье, он направился в Шампань».

Секретарь закончил чтение, и над террасой нависла тяжелая тишина, нарушаемая лишь отдаленными вскриками неведомых птиц.

– И как ты можешь все это объяснить, сын мой? – выдержав надлежащую паузу, спросил понтифик.

– В зачитанных посланиях почти нет правды, – все так же бесстрастно ответил рыцарь, – пока эта история дошла до вас, святой отец, она превратилась в миф и обросла нелепыми подробностями. Не было и в помине никакой кочерги и никакого многодневного побоища. Да, действительно, я прибыл в гренобльский замок, вызвал графа Гуго на поединок и убил его. Кроме него со мной изъявил желание биться лишь упомянутый сеньор де Лерман, светлая ему память. Так что утверждение, будто я вырезал весь род Колиньи, не имеет ни малейших под собой оснований. Что касается отпущения грехов – это совершеннейшая правда. Действительно, выслушав мой рассказ, его преосвященство епископ счел мои деяния вполне обоснованными. Никакого аббата я в замке не видел, так что думаю, что целью сего послания было скорее желание архиепископа Вьенна опорочить в ваших глазах гренобльского епископа. Более мне нечего добавить к сказанному, святой отец. – Я не считаю, что тут нам не о чем говорить, – почти перебивая его, жестко произнес Григорий. – Господь с ними, с Колиньи-ле-Нефами… Изведя этих штауфенских прихвостней, ты сотворил богоугодное дело, сын мой, и принес большую пользу Церкви. Раз уж епископ Гренобля отпустил тебе твои грехи, то не имеет смысла выяснять все подробности. Полагаю, что у тебя имелись для этого достаточно веские причины. Теперь посмотри, если можешь на все происходящее с нашей точки зрения. Мы на протяжении многих лет готовим союз с монголами. И от этого союза, как тебе, наверное, хорошо известно, зависит ни много ни мало как судьба христианского Востока. С огромным трудом организовав цепочку посредников, соблюдая строжайшую тайну, мы отправляем на встречу с Чингисханом надежных посланников – рыцарей Святого Гроба, во главе с доблестным и умудренным в политике приором Сен-Жерменом, в числе которых находился и ты, сын мой, – в чине простого орденского сержанта. Почти сразу же после этого по ту сторону моря начинают происходить поразительные вещи. В Заморье, несмотря на титанические усилия Святого престола остановить этот уже никому не нужный поход, прибывает безбожник Фридрих со своим войском и полностью выходит из-под контроля. Император, вместо того чтобы с позором проиграть крестоносную войну, вдруг заключает мир с султаном аль-Камилом и получает без боя Иерусалим, а посланники, которых мы ждем, как манны небесной, исчезают бесследно. Год спустя мы узнаем, что монгольский император давно отдал Богу душу, а наши рыцари, добравшись только лишь до Багдада, сгинули в горах Трансиордании, по разным свидетельствам, то ли в стычке с сарацинами, то ли в бою с наемниками, посланными Фридрихом. Курия в полном неведении. Что происходит в Каракоруме? Рассчитывать ли нам на монгольские армии или нет? Продолжать войну с Фридрихом или заключать перемирие? Почти год мы не получаем никаких вестей и не можем принимать взвешенных решений. И вот недавно один из отправленных в поход сержантов, целый и невредимый, вдруг объявляется в Иерусалиме уже опоясанным рыцарем, проносится молнией по Святой земле, легко заручается полной поддержкой магистра тамплиеров, после чего снова исчезает и затем возникает в Бургундии. Что случилось с вашим отрядом? Почему ты, сын мой, возвратившись в Акру, ничего не рассказал патриарху?

– На это было две причины, ваше святейшество, – чуть нахмурив брови, что не ускользнуло от проницательных глаз понтифика, отвечал рыцарь. – Во-первых, наша миссияпотерпела неудачу, и рассказывать было, собственно, не о чем. Мы действительно добрались до Багдада, где узнали о том, что Чингисхан умер, а его преемник еще не избран. Для того чтобы как можно скорее принести эту весть в христианский мир, мы двинулись назад. На обратном пути нас атаковали одновременно наемники-генуэзцы и воины эмира Газы, Салеха. В разгар сражения началось землетрясение, и все, кроме меня, погибли под камнепадом либо утонули в водах горного потока. Я чудом уцелел, не попав под завал. Более мне ничего не известно. Во-вторых, его высокопреосвященство, патриарх Геральд, при встрече удовольствовался лишь моим коротким сообщением о гибели всех рыцарей и не проявил ни малейшего участия в судьбе нашего крестоносного братства. Поэтому я, сочтя, что мой крестоносный обет исполнен, начал устраивать собственные дела.

– И устроил их просто великолепно, – усмехнулся папа своей тяжелой волчьей ухмылкой, – я слышал, что виноградники Монтелье и греческие владения, полные оливковых рощ, приносят тебе столь изрядный доход, какой не снился и многим графам по эту сторону моря.

– Ваши сведения, святой отец, как и в случае с моим несуществующим баронством и событиями в Гренобле, во многом верны, хоть и несколько преувеличены, – улыбнулся рыцарь. – Источником моего благосостояния являются трофеи, добытые в боях за веру, а что касается моего возвышения – в рыцари меня посвятил сам приор Сен-Жермен. До того как отряд погиб в Трансиордании, мы побывали в нескольких сражениях, и мессир счел мои, несомненно, не столь уж и значительные заслуги на это достаточным основанием.

– Так или иначе, ты теперь благородный рыцарь, владетельный сеньор и очень богатый человек, – Григорий протянул руку куда-то в сторону розовых кустов. Оттуда немедленно появился слуга, держащий в руках высокий стакан венецианского стекла, и, соблюдая предельную почтительность, помог папе сделать несколько глотков, – но я, – промочив горло, продолжил понтифик, – пригласил тебя не для того, чтобы выспрашивать тебя о твоих личных делах. Мне нужно знать, не вез ли Сен-Жермен с собой какое-либо послание? Может быть, он обмолвился хоть словом? Говорили, что вас на обратном пути сопровождали какие-то монголы…

– Увы, ваше святейшество, – снова нахмурился рыцарь, – я был не столь значительной фигурой в братстве, чтобы мессир обсуждал в моем присутствии свои дела. Во время последнего боя нас разделила обвалившаяся скала, и ничего о дальнейшей судьбе предводителей миссии мне не известно. Монголы на самом деле выделили нам отряд для сопровождения по пустыне, но они, не дойдя до Иерусалима, возвратились назад, чтобы как можно скорее узнать о результатах харултая.

– Харултай состоялся прошлой осенью, – кивнул головой понтифик, – на нем, вопреки всем ожиданиям, избран великим ханом не законный наследник престола, Толуй, а его старший брат, Угедей. По всему монгольскому царству ходят упорные слухи, что Толуй, слабый здоровьем и подверженный пагубной страсти неумеренного винопития, сам отказался от верховной власти в пользу талантливого и энергичного брата. Он сложил с себя полномочия правителя, возложенные на него на время двухлетнего траура, и теперь пребывает в одном из стойбищ Внутренней Монголии, где доживает последние дни. Также ходят слухи, что он убит, отравлен или просто исчез, однако ни подтвердить, ни опровергнуть их мы не можем. Насколько нам известно, новый правитель, Угедей, отказался от похода в Левант, и теперь монголы готовят большой набег на царство булгар. Вместо обещанной подмоги святой земле против сарацинских султанов направлен один лишь корпус какого-то Чормаган-нойона. Да и тот не движется в Сирию, а занимается лишь тем, что гоняется в киликийских горах за недобитыми хорезмийцами и их предводителем Джалал ад-Дином. Не могу взять в толк, зачем ему эти несчастные беглецы, которые сейчас целыми семьями переходят на службу к конийскому султану? От них Иерусалимскому королевству не исходит ни малейшей угрозы. Однако, сын мой, меня большеинтересует то, что ты можешь поведать о происходящем в святой земле.

Завершив продолжительный монолог, папа умолк и, продолжая непроизвольно покачивать головой, устремил на рыцаря испытующий взгляд.

– Не знаю, какие именно сведения доходят до вас с Востока, святой отец, – внимательно выслушав Григория, отвечал рыцарь, – однако то, что я там видел, вряд ли вас порадует. Неожиданное и неоправданное наложение интердикта на Иерусалим превратило и так уже почти проваленный поход в настоящий фарс. В церквах не проводятся службы, а пилигримы и крестоносцы толпами возвращаются в Европу, не получая индульгенций за исполненный крестоносный обет. Да и сам Святой Град все это время находится в странном положении. Патриарший клир как был, так и остался в Акре. Никто, за исключением немногочисленных госпитальеров и небольшого отряда тевтонцев, не заботится о приеме паломников. Стены города так и не восстановлены, и окрестные эмиры то и дело совершают на него грабительские набеги. Поверьте, если подобное положение продлится еще несколько месяцев, то о возвращении Святой земли можно будет забыть навсегда.

– Ты честен, рыцарь, и не боишься говорить правду, сколь бы она ни была тяжела, – кивнул Григорий, бросив на посетителя быстрый взгляд хищника, приготовившегося к броску, – и я хочу за это тебя наградить. Завтра утром я буду служить мессу в кафедральном соборе и, в благодарность за заслуги перед делом защиты веры, хочу лично совершить над тобой обряд святого причастия.

– Ваше предложение – это огромная честь для столь малозначительного человека, – сделав небольшую паузу, словно тщательно продумывая ответ, медленно произнес рыцарь. – Однако, как истинный христианин, я вынужден сказать, что перед самым отъездом из Арденн исповедовался и причащался у кюре Мерлана. Увы, но Господь не допускает двойного отпущения за одно и то же прегрешение. Мчась по бургундским холмам, альпийским перевалам и равнинам Ломбардии, я так спешил как можно скорее прибыть на назначенную аудиенцию, что большую часть дня и ночи проводил в седле. Так что с тех пор единственными моими грехами можно считать разве что нескольких случайно раздавленных на дороге сусликов. Думаю, что столь незначительные прегрешения недостойны того, чтобы их отпускал глава Святого престола.

В глазах папы засветилась почти неприкрытая злость, замешанная напополам с уважением.

– Если бы мои богословы были столь же искушены в умении уходить от коварных вопросов, как этот простой рыцарь, то церковь уже давно повелевала бы миром… – пробормотал он себе под нос. – Что же, выходит, я не ошибся в тебе, сын мой. Но если ты ожидаешь, что после подобного ответа впадешь в немилость, то ты ошибаешься.

На самом деле я призвал тебя для того, чтобы предложить возглавить вновь учреждаемый орден. Возрожденный орден Святого Гроба, по нашему замыслу, должен будет превратиться из светского крестоносного братства в организацию с уставом тамплиеров. Открою тебе секрет. Я желаю на ближайшем Вселенском соборе принять постановление об объединении всех военно-монашеских орденов в единую силу и подчинить ее вновь созданному ордену. Я стар, и мне не так уж много отпущено времени, но я хочу остаться в памяти потомков как папа, который создал единое, непобедимое воинство Христово, способное сокрушить всех врагов святой церкви, не прибегая больше к помощи светских правителей. И ты, рыцарь, станешь магистром этого воинства. Твое происхождение – не помеха. Достаточно короткого письма, даже не письма, а намека королю Франции, иты получишь баронский, а затем и графский титул. Только подумай, тебя ждет слава великих королей-крестоносцев – Годфруа де Булона и Ричарда Английского. У тебя под рукой будут не меньше полутора тысяч рыцарей по ту и по эту сторону моря – такой регулярной армией не может похвалиться ни английский король, ни германский император. Со всего христианского мира в казну нового ордена будут стекаться щедрые пожертвования, все маноры[36]тамплиеров, госпитальеров и тевтонцев будут управляться твоими людьми. Самые родовитые сеньоры будут склонять перед тобой голову и смиренно просить принять их в твое крестоносное братство. И не нужно меня благодарить, сын мой, ты заслужил эту честь, и надеюсь, что оправдаешь оказанное тебе доверие.

Закончив речь, папа замолчал и снова, как будто случайно, высунул из-под одежд носок своей бархатной туфли, вероятно для того, чтобы осчастливленному рыцарю не пришлось рыться среди облачения, когда он кинется на колени для благодарного поцелуя.

Но, к удивлению понтифика, рыцарь продолжал недвижно стоять в шаге от него, словно каменная статуя.

– Я исполнил свой крестоносный обет уже дважды, – медленно выговаривая слова и отлично осознавая последствия сказанного, произнес он твердым голосом, в котором не слышалось и тени колебаний, – защищая святую землю, я не раз смотрел смерти в лицо, а один раз чуть не шагнул за грань. Может ли Всевышний требовать большего от простого смертного?

Понтифик не сразу понял, что он получил отказ. Угрюмое лицо, которое до этого озаряло подобие улыбки, с какой принято изображать святого Николая, вручающего детям рождественские подарки, исказила гримаса плохо скрываемой ненависти.

– Что же, сир рыцарь, ты знаешь себе цену, – произнес он, сделав над собой неимоверное усилие для того, чтобы загнать внутрь свои чувства. – Но, как бы эта цена ни была высока, всегда найдется тот, кто будет в состоянии ее уплатить. И поверь мне, что настанет час, когда ты сам захочешь, чтобы тебе ее предложили. Но будет уже поздно. Однако сказанного не воротишь. С этого самого момента ты лишаешься моей благосклонности и поддержки и поверь, что, сразу же, после того как ты выйдешь за эти двери, – он указал на выход, где скучала охрана, – за твою жизнь никто не даст и медного гроша.

– Не спорю, ваше святейшество, – все так же, не поддаваясь страху и не теряя достоинства, отвечал теперь уже опальный рыцарь, – вы можете отдать приказ схватить меня, обвинить во всех смертных грехах и казнить или же просто велеть заколоть в случайной стычке. Однако могу сказать, что, пожалуй, нет того, чем меня можно было бы по-настоящему запугать. Смерти, как уже было сказано, я уже столько раз глядел в лицо, что привык и перестал ее бояться. Адских мук? Не мне объяснять, что невинноубиенные попадают в рай.

– Похоже, рыцарь, ты подготовился к этой встрече намного лучше, чем я, – медленно проговорил понтифик, – ну что же, в конечном итоге, ты прав. Все мы – от великих королей и могущественных прелатов до невежественных, погрязших во грехе язычников – всего лишь перышки, которые несутся под дуновением дыхания Господней воли неведомо куда. Ступай. Следуй своему предназначению. Я не буду тебя преследовать, но и не собираюсь благословлять. И помни, что с этого дня ты не можешь полагаться на защиту церкви.

Рыцарь, сохраняя бесстрастное выражение лица, поклонился и ровным небыстрым шагом покинул террасу.

Не успела створка двери закрыться за посетителем, как у кресла папы, вынырнув из кустов, появился кардинал Гоффредо.

– Сегодня же отправляйся к Фридриху в Сан-Жермано, – отдал распоряжение понтифик. – Последняя надежда на монгольскую поддержку рухнула, поэтому нет смысла затягивать переговоры с императором. От моего имени соглашайся на все оговоренные условия, подписывай договор. После формального и неунизительного покаяния я сниму с императора интердикт. А стало быть, отлучение будет снято и с Иерусалима. Крестоносный поход императора будет завершен, и мы сможем, наконец, отобрать у патриарха полномочия папского легата. Да простит меня Господь, но столько вреда, сколько принес нам Геральд де Лозанн… Жаль, что я не могу своей властью лишить его и патриаршего звания, будь прокляты эти иерусалимские порядки, заведенные еще при Годфруа де Булоне… Патриарха назначает король из двух кандидатов, которых представляет орден Святого Гроба…

– Повозка ждет еще с утра, – кивнул головой кардинал, – я отправляюсь в Ломбардию сей же час.

– Проезжая через Флоренцию, – отдал распоряжение папа, – и прими с глазу на глаз моего старого друга, Франческо Каранзано. Передай ему от меня, что сын его Николо жив и здоров. Ныне он находится в Багдаде, выполняя мое особое поручение. Что последнее послание от него я получил пять недель назад и отправил в ответ приказ примкнуть к первой же францисканской миссии, которая будет направлена в Каракорум, на переговоры с монгольским ханом. Заслуги этого юноши в его тайной службе Святому престолу невозможно переоценить.