Чтение 10–й страницы книги ~Рыцарский долг~

– Дело здесь не в Божьем промысле, – ответил монгольский хан, – а скорее в предусмотрительности самого отца и древних секретах шаманов одного из завоеванных нами тибетских племен. После падения с коня он, предчувствуя надвигающуюся смерть, приказал подготовить все, что необходимо для бальзамирования.

Теперь посланникам оставалось лишь тщательно скрыть тайник. Мастер Григ, оставив рыцарей закладывать вход в пещеру камнями, взял с собой Недобитого Скальда и отправился в скалы.

– Я видел там особый камень, – пояснил он остальным. – Если его растолочь и смешать с известью и глиной, а затем залить водой, то высохшая смесь становится прочнее гранита. Еще римляне использовали его для своих построек.

Вскоре они возвратились назад с двумя большими мешками.

– Мне понадобится помощь, – сказал киликиец. – Возьмите вот эти серые камни и при помощи кусков гранита истолките их в порошок. А я пока разведу в воде известь.

Сделав нужную смесь, мастер Григ нашел углубление в каменном полу, засыпал ее туда, залил водой и тщательно перемешал. Затем, с помощью обломка доски, он начал замазывать каменную кладку и поверхность стены. Все присутствующие наблюдали за спорой работой вольного каменщика, определенно искушенного в своем ремесле и не зря носящего титул мастера. По настоянию Толуя, рыцари оставили внутри пещеры с саркофагом горящие факелы. По меретого как киликиец замазывал щели между камнями, дрожащий свет, пробивающийся из глубины, становился все слабее и, в конце концов, окончательно померк.

– Здесь сухо, – произнес киликиец, закончив работу. – Через день-два стена будет выглядеть как цельный кусок скалы, а полость внутри невозможно будет ни обнаружить, ни простучать.

– Ты делаешь все так, будто мы собираемся оставить здесь саркофаг на века, – произнес Серпен.

– Кто знает, что нас ожидает по ту сторону гор? – ответил задумчиво мастер Григ. – Все в руках Господних, а будущее Иерусалима не внушает мне радости. Может случиться и так, что мы возвратимся сюда через много лет.

– Ты думаешь точно так же закрыть и эту пещеру? – спросил Сен-Жермен, указывая на сложенные посредине сундуки.

– Думаю, что мы поступим более предусмотрительно, – ответил мастер Григ. – Пусть это золото охраняет покой Чингисхана. Грабители или враги, добравшись сюда, не будут искать дальше – я сделаю вход в первую пещеру чуть более приметным. Получив свою дань, разорители могил вряд ли будут продолжать поиски – здесь целая гора золота. Ну а те, кто придет вслед за ними, увидят, что пещера разграблена, и уйдут несолоно хлебавши.

– Я хочу забрать с собой иерусалимскую корону и письма Святого Гроба, – сказал Сен-Жермен. – Ты не против, Толуй?

– Они принадлежат тебе по праву, приор, – ответил хан, указывая на сундук, в котором хранились реликвии.

– Я слышал от одной из деревенских колдуний, – несмело добавил Жак, – что клады часто заговаривают на определенное число голов…

– Это еще как? – удивился Недобитый Скальд. Достославный воин искренне верил в Христа и в жизни не придавал особого значения суевериям.

– Это значит, что спрятанный клад откроется чужим только после того, как погибнет или будет убито указанное в заклятии число людей. Все грабители и разорители могил как огня боятся заговора на головы.

– А самого заклятия твоя колдунья не говорила? – спросил, ухмыляясь, гигант.

– Я маленький был, – нахмурившись, ответил Жак, – и отец меня к ней водил гадать на удачу и счастье. Вот она и про клады рассказывала. Сам не знаю, с чего вдруг мне это припомнилось. А говорила что-то такое. – Он начал, по ходу вспоминая слова, декламировать низко, нараспев: – «Ехал старец седой, конь под ним вороной. Скакал он по тайным тропам, спешил по ратным делам. Золото-серебро! Под землю ложись, на покой становись. Старик тебя запирает, на упокой оставляет. А лежать тебе тут невозбранным, пока хозяин за тобой не возвратится или седьмая голова в сырую землю не ляжет. Слово мое крепко».

Голос Жака гулко звучал под сводом подземелья. Не успел он договорить последнее слово, как по пещере, забираясь под доспехи и камизы, неизвестно откуда взявшись, вдруг пробежал поток ледяного воздуха. Огни факелов задрожали и едва не погасли, а из темного конца пещеры будто послышался негромкий придавленный смех. У посланников пробежал по коже мороз. Не сговариваясь, они в молчании покинули пещеру, после чего мастер Григ плотно заложил проход.

Скалы успели за ночь изрядно остыть, и, чтобы согреться в ожидании рассвета, они сложили из обломков кибиток большой костер.

– Что это ты, в самом деле, Жак, колдовство какое-то учудил? – никак не мог угомониться Недобитый Скальд. – Заговорил, выходит, монгольские сокровища на семь голов. А почему именно на семь?

– Я, ты, мессир, хан, Серпен, мастер Григ, де Барн и Робер, – протягивая руки к дымящимся сырым доскам, тихо ответил Жак. – Нас семеро осталось.

– Брат Жак, – сочувственно сказал Серпен, – Робера больше нет. Он погиб.

Жак вздрогнул и обернулся к товарищам:

– Да, погиб, что это я, в самом деле. А как чуть забудусь, мне кажется, что он здесь, вместе с нами.

– Мы сделали все, что в наших силах, – отчасти отвлекая рыцаря от горьких мыслей, произнес Сен-Жермен. – И теперь, когда тело Чингисхана надежно укрыто, мы должны подумать всерьез о ближайшем будущем.

– Что вы имеете в виду, мессир? – удивленно спросил де Барн. – Все совершенно ясно. Теперь нам нужно как можно скорее добраться до Иерусалима…

– И кому мы собираемся вручить там инсигнии королевства? – жестко ответил приор. – Фридриху или, если тот уже успел сбежать на Сицилию, его наместнику, графу Томмазо д'Арчерра?

– Согласен с мессиром, – поддержал приора Серпен. – Как можно отдать корону Фридриху, который ее не заслужил?

– С другой стороны, – продолжал Сен-Жермен, – патриарх Иерусалимский печется больше о своей мирской власти, нежели заботится о святой земле. Вручать ему то, что мы ценой таких потерь смогли доставить в Трансиорданию, в то время как Иерусалим находится под интердиктом, очень неразумно. В конце концов, мы были посланы на вернуюсмерть и погибли, выполнив свой рыцарский и крестоносный долг. Мертвые освобождены от любых обетов. А мы с вами теперь мертвы – как для мирян, так и для предателей-духовников. Поэтому, друзья, я хочу вам предложить вот что. Здесь находятся шесть человек, посвященных в тайну. Давайте же прямо здесь и сейчас создадим новое братство и поклянемся молчать до тех пор, пока святая земля не будет вновь отвоевана христианами. И мы, братья короны Иерусалимской, будем хранить ее до тех самых пор, – приор поднял над головой золотой обруч, который все это время держал под плащом, и в темноте заиграли драгоценные камни, – пока королевство не возглавит настоящий король – крестоносец. Только его чело будет увенчано этой короной. Пусть хан Толуй отправляется в Каракорум и возвращается во главе победоносной армии. Мы же пока укроемся на севере, в горах Тавра. Там, на одной из неприступных скал, что носит название Хааг, живет мой старый друг, командор тамплиеров барон де Ту. После разграбления христианского Константинополя он проклял двуличное папство, отложился от ордена, восстановил древнюю крепость и много лет живет со своими бесстрашными рыцарями, держа в страхе латинских императоров и конийских султанов.

– Хааг? – переспросил удивленно мастер Григ. – Но это же гора на самой границе с Киликией. Неподалеку от нее, с другой стороны хребта, расположено селение, где я появился на свет.

– Ну что же, тем лучше, – кивнул приор. – Будет кому указывать дорогу. Де Ту не станет задавать лишних вопросов и позволит укрываться нам самим и скрывать инсигнии до тех пор, пока не придет время возвратиться в Иерусалим. Что скажете, братья?

– Я согласен, – просто ответил Жак.

– Ты наш приор, тебе и решать, – кивнул Серпен.

– Я пулен, урожденный сеньор Иерусалимского королевства, – произнес де Барн, – и мое место среди защитников его истинной короны. Я согласен вступить в новое братство.

– Эх, не видать мне родного Гента, как своих ушей, – вздохнул Недобитый Скальд. – Но, клянусь головой Иоанна Крестителя, сир Макс из Гента никогда не бросал друзейв опасности. Короче, я с вами.

Толуй что-то негромко произнес.

– Хан выслушал твои слова, приор, – перевел мастер Григ, – и полностью согласен с тобой. Он говорит, что завтра покинет вас и в одиночку возвратится в Монголию, чтобы как можно быстрее возвратиться обратно. Здесь, – киликиец указал на два сундука, стоящие на самой границе образованного костром светового пятна, – золота вполне достаточно для того, чтобы исполнить все обеты. И если он вернется назад великим ханом, ваше братство станет первым франкским орденом при его дворе. От себя же добавлю, – добавил мастер Григ, – что и я не вижу иного пути, кроме того, что указал нам приор.

– Значит, новый крестоносный орден… – сказал де Барн. – А как он будет организован и кто его возглавит?

– Перед короной Иерусалима и мавзолеем Чингисхана мы все равны, – ответил Сен-Жермен. – Я думаю, что не время сейчас устраивать капитул. Давайте прежде доберемсядо скалы Хааг, а там уже будем решать, как нам все организовать.

Поклянемся, что будем хранить тайну инсигний королевства и тайну о месте, где находится тело Чингисхана до тех времен, когда в Заморье прекратятся раздоры и междоусобицы. Клянемся дождаться появления настоящего правителя и лишь ему передать корону. Клянемся, что если нас разлучит судьба, то каждый из нас назначит себе преемника, которому он передаст свое имя и которого он посвятит в тайну, чтобы наше братство не погибло вместе с нами. И пусть даже если при нашем поколении тайна не будет раскрыта и наших преемников будут разделять религии, языки и расстояния, то они будут продолжать служить лишь праведному делу и истине.

– Клянемся! – вытащив из ножен мечи и скрестив их над пламенем, произнесли в один голос Григ, Барн, Серпен, Недобитый Скальд и Жак.

Словно принимая обет, костер выпустил в небо высокий огненный язык.

– А теперь, братья, – сказал Сен-Жермен, – устраивайтесь у костра и постарайтесь хоть немного отдохнуть. Мы выступаем с первыми лучами солнца.

Рассвет они встретили у догорающего костра. Очнувшись от тяжелой дремы, Жак увидел, что рыцари уже встали и теперь седлают коней и пакуют переметные сумы. Лошади, не получившие с вечера привычные порции отборного зерна, обиженно храпели и рыли копытами землю.

– Ты был прав, мастер Григ! – раздался сверху голос брата Серпена. Он стоял у входа в пещерный храм, сжимая в руке горящий факел. – Место, где находился пролом, теперь невозможно отличить от стены. Отличная работа.

Чтобы привести себя в порядок после тревожного и тяжелого сна, Жак спустился к подземному озеру. Студеная вода, набранная полной пригоршней, обожгла лицо и сразу же напомнила про то, как они с отцом, готовясь выезжать на обрезку виноградной лозы, вот так же умывались у дворового колодца, лучше которого не было ни у кого вокруг.

На выходе из пещеры его ожидал Сен-Жермен.

– Предстоящий путь чреват множеством опасностей, а лучшего проводника и попутчика, чем звонкая монета, трудно найти. Мы разделим все золото на шесть равных долей, и каждый из нас повезет свою часть, – Толуй подошел к сундукам и откинул языки железных запоров. Они были доверху набиты золотыми монетами самого разного происхождения.

– Так вот почему они были такими тяжелыми, – присвистнул Недобитый Скальд.

– Теперь осталось решить, кто повезет инсигнии, – Сен-Жермен поднял, удерживая двумя руками, большой прямоугольный сверток, в котором угадывались очертания книги – писем Святого Гроба.

Приор обвел взглядом всех присутствующих и, ненадолго задержавшись на Жаке, протянул ее мастеру Григу.

– Твой конь, Лаврентиус-Павел, чудом уцелел, брат, – сказал он, обращаясь к киликийцу. – А всем известно, что это самый сильный першерон из тех, что привозили когда-либо в Акру. Такой ценный груз нельзя доверять вьючной лошади, поэтому книгу я передаю тебе.

Мастер Григ с поклоном принял реликвию и уложил ее в седельную суму.

– Корону, – продолжил приор, – я доверяю тебе, брат Серпен.

Жаку достался крепкий каурый жеребец, принадлежавший раньше одному из орденских сержантов. Конь был не очень резвый, но довольно выносливый, и он решил все золото, которого оказалось неожиданно много, нагрузить на него, доверив остальную поклажу молодой, серой в яблоках кобыле, которая должна была выполнять роль вьючной лошади.

Когда краешек солнечного диска появился над каменной стеной, в лагере завершались последние приготовления.

– У меня есть немного времени, мессир? – спросил Жак, первым вскочив на коня. – Если вы не против, я поднимусь наверх. Хочу попрощаться с Робером и помолиться за спасение его души.

– Я не могу отказать тебе в этой просьбе, брат-рыцарь, – отвечал Сен-Жермен. – Но поторопись! Уже наступил рассвет, а первый день пути, как тебе уже известно, всегда самый опасный.

Жак благодарно кивнул и натянул поводья. Конь развернулся и шагом пошел в сторону пролома, ведущего к месту вчерашней битвы. Заворачивая за скалу, Жак непроизвольно бросил взгляд назад. Сен-Жермен уже был в седле и, ожидая товарищей, стоял, по своему обыкновению, недвижно, словно конная статуя. Недобитый Скальд привычно успокаивал доставшегося ему жеребца, прежде чем обрушить груз своего тела на спину бедного животного. Серпен в который раз проверял подпругу и подтягивал ремни, удерживающие переметную суму, в которой лежала иерусалимская корона. Мастер Григ взводил арбалет, проверяя прочность тетивы. Де Барн трепал холку коня и кормил его с руки каким-то лакомством. Толуй стоял, обратившись лицом к колоннам храма, в глубине которого покоилось тело Чингисхана, и молился.

Не желая задерживать остальных, Жак заставил Каурого перейти на рысь и быстро достиг выхода из пролома. На место вчерашнего боя, похоже, слетелись все птицы-падалыцики Трансиордании, и склон, устланный телами убитых, теперь был покрыт копошащейся массой ворон и стервятников. Завидев всадника, птицы тучей взмыли в воздух. С трудом выбирая место, чтобы поставит копыто, Каурый медленно, шаг за шагом приближался к тому самому камню, где погиб Робер де Мерлан. Достигнув цели, Жак остановил коняи, стараясь не глядеть под ноги, осторожно опустился на землю.

Чтобы отыскать в этом зловещем завале тело погибшего друга, понадобился бы не один день. Жак вытянул из ножен меч, опустился на колени, сложил руки и шептал слова молитвы в надежде, что душа Робера, которая, как известно, первые три дня после смерти еще не расстается с телом, его услышит. Завершив молитву, он еще некоторое время сидел, глядя на залитый кровью камень и вспоминая их последний разговор. «Ты был слишком уверен в своей неминуемой смерти, Робер, – думал он, теребя в руках потемневшие от пота пергаментные листы с завещаниями арденнского рыцаря. – Ты бросил вызов судьбе и дал обет, что если выживешь, то станешь отшельником. Пути Господни неисповедимы, и он, зная, что ты непременно нарушишь свою клятву, приблизил твой последний час».

Прерывая тяжелые мысли, за спиной у Жака раздался грохот. Так же, как и вчера, испуганно закричали едва разместившиеся на скальных насестах птицы, земля задрожала под ногами, и что-то застучало по кольчуге, словно в спину швырнули горсть сухого гороха. Жак упал лицом вниз и вжался в землю, ожидая нового камнепада.

Однако землетрясение оказалось совсем коротким – он не успел бы сосчитать и до двадцати, как грохот стих, а земная твердь перестала сотрясаться под ногами. Ожидая нового толчка, Жак медленно поднялся на ноги. Рядом испуганно храпел Каурый, однако той страшной паники, что овладела вчера лошадьми, его новый конь не проявлял. Оглядевшись по сторонам, Жак понял, в чем дело. Полный самых дурных предчувствий, он взял коня под уздцы и двинулся в сторону медленно оседающего облака пыли.

Худшие его опасения оправдались. Часть каменной стены, нависавшая над проходом, ведущим к монастырю, не выдержав бремени собственного веса, откололась от монолитаи обрушилась вниз, плотно закупорив образованный землетрясением проем. Теперь на месте прохода серела такая же, как и раньше, высокая каменная стена. Внимательно оглядев неожиданно возникшее препятствие, Жак с ужасом осознал, что обвалившаяся скала непреодолима – по гладкой каменной поверхности могли взобраться вверх развечто ящерицы да пауки, а все щели, в которые можно было бы, наверное, протиснуться, наглухо завалили обломки и каменная крошка. Стоя под стеной, Жак кричал, в надежде, что его услышат оставшиеся по ту сторону братья, а затем надолго замолкал и прижимал ухо к камню, ожидая услышать хоть какой-то звук. Но все было тщетно – то ли завал был столь обширен, что не пропускал ни единого звука, то ли оставшиеся у скального монастыря сами погибли под градом камней. Долго кричал, но его крики оставались без ответа.

Солнце уже было высоко, когда Жак убедился в полной тщетности всех своих попыток. Оставаться здесь дальше было уже невозможно – над камнями поднималось обещанное Скальдом зловоние. Жак вскочил на коня и обвел угрюмым взглядом ущелье, в одночасье отобравшее у него всех, кто ему был дорог в этом мире.

– Значит, скала Хааг? – спросил он сам себя. – Ну что же, братья. Если вы остались живы, то рано или поздно мы встретимся там. Искать вас в одиночку в этих горах глупо и бессмысленно, так что теперь путь у меня один – Иерусалим!

Спустившись по склону на дно ущелья, Жак пришпорил коня и тяжелой рысью двинулся в сторону Мертвого моря.

Не успел затихнуть вдали гулкий цокот копыт, как первый стервятник, убедившись, что более никакая опасность не угрожает прерванному пиру, с клекотом слетел со скалы и, приволакивая крылья, начал осторожными перебежками приближаться к тому месту, где, по его мнению, находилась самая ценная добыча. Он подобрался вплотную к добыче, довольно подернул лысой головой, прицелился куда-то под камень и с размаху ударил клювом в помутневший, широко раскрытый глаз, который выглядывал из завала. Убедившись, что их товарищ остался цел и невредим, с насеста обрушился второй, затем третий, четвертый, и вскоре вся стая, громко хлопая крыльями, спустилась вниз.

Стервятник, продолжая выискивать лакомые куски, наклонился и засунул голову в углубление, образованное телами и упавшим на них сверху куском скалы. Вдруг оттуда появилась короткопалая пятерня, покрытая густыми рыжими волосами. Ее обладатель ловко и расчетливо, одним движением, схватил птицу за длинную, лишенную перьев шею и с хрустом переломал ей позвонки.

Глава седьмая,

в которой выясняется, что никакой интердикт не может остановить пилигримов, усердных в вере

Иерусалим, 1229 год от Р. X., канун Похвалы Святой Богородицы (30 марта)

Путь к побережью Мертвого моря стал еще одним тяжким испытанием. Дно ущелья еще не успело высохнуть после наводнения, и Жаку то и дело встречались застрявшие меж камней, словно рыбы, застигнутые отливом, избитые обезображенные тела, в которых он несколько раз с ужасом признал братьев ордена-рыцарей и сержантов.

Возвращаться в обитаемые земли в орденском платье было настоящим безумием, и Жак, превознемогая брезгливость и отвращение, уж собрался было воспользоваться одеждой одного из утонувших врагов, как судьба подкинула ему подарок в виде переметной сумы одного из генуэзцев, которая зацепилась ремнем за острый край скалы. В ней обнаружилась темно-серая камиза из грубого хлопка, недорогая черная котта,[33]брэ, шоссы и мягкие кожаные башмаки. Одежда пришлась ему почти впору, так что из скал на побережье уже выехал не рыцарь Святого Гроба, а просто одинокий франкский всадник неизвестно чьей принадлежности. Не зная здешних гор, в одиночку, с переметными сумами, доверху набитыми монгольским золотом, пытаться разыскать в горах проход, ведущий в скальный монастырь, где остались братья, было делом изначально обреченным на неудачу. Поглядев на солнце, висящее над недвижными водами, в глубине которых покоились развалины библейских Содома и Гоморры, он постоял, размышляя, что ему делать дальше, и направил коня на север.

Для того чтобы добраться до Иерусалима, ему понадобилось четыре дня. В первом же арабском селении он, не желая рисковать жизнью и имуществом, нанял у местного эмираотряд из семи человек, заплатив ему десять серебряных дирхемов и пообещав награду каждому из всадников, если они доставят его до Аль-Кудса (так называли Святой Град мусульмане) целым и невредимым. Эмир долго боролся с искушением ограбить невесть откуда взявшегося назарея, который был настолько безрассуден, что путешествовал в здешних местах в одиночку. Однако здравый смысл переборол в нем природную тягу к грабежам и он, опасаясь, что этот воин – гонец, вслед за которым из ущелий выйдет большой отряд, предпочел синицу в руке.

Никем не узнанный, Жак переправился через реку Иордан, миновал Иерихон и на закате дня добрался до тевтонской заставы, расположенной на месте разрушенных Восточных ворот. Там он отпустил сопровождающих, расплатившись щедро, но не чрезмерно, и, расспросив у орденского сержанта, как ему добраться до нужного места, двинул коня поузким восточным улочкам, распугивая редких по вечерней поре прохожих.

Жак, мечтавший о встрече с Иерусалимом с тех самых пор, как покинул отчий дом, оказался совершенно не готов к тому, что древний город, место чаяний и устремлений многих тысяч верующих, колыбель христианства, центр обитаемого мира, окажется обычным арабским захолустьем. Святой Град был бело-желтым пыльным селением, состоящим изневысоких, от силы двухэтажных домов. Окружающие его когда-то древние стены были разрушены, и единственным здешним укреплением оказалась цитадель, еще во времена первых крестоносцев получившая название башни Давида, – уродливый квадратный донжон, окруженный невысокой стеной, вокруг которой теснились разномастные, наспех сложенные из подручного материала бедняцкие постройки.

Церковь Святого Гроба обнаружилась лишь после долгих поисков и нескончаемых расспросов. Она пряталась в лабиринте улиц, в конце глухого, плотно застроенного квартала. Зная о том, что в подвергнутых интердикту городах запрещалась любая церковная служба, Жак не удивился, обнаружив, что высокие и мощные врата, приличествующие скорее не храму, возведенному над местом, где был распят и воскрес Спаситель, а хорошо укрепленной крепости, были наглухо затворены и надежно заперты изнутри на засов. Он спешился и долго стучал кулаком в калитку, но изнутри не слышалось ни звука. Лишь после того, как он пустил в дело ножны и пригрозил, что войдет вовнутрь во что бы то ни стало, из окошка над входом показалась макушка с плохо выбритой монашеской тонзурой.

– Вот я тебя, охальник! – раздался знакомый голос. – Ходят и ходят тут целыми днями. Сказано же было, что город, по приказу его высокопреосвященства патриарха Геральда де Лозанна, отлучен епископом Петром Кесарийским и находится под интердиктом, поэтому доступ в храм закрыт до особого распоряжения. Ступай, пилигрим, откуда пришел. А будешь бесчинствовать – кликну братьев-тевтонцев. Уж они твою прыть живо умерят.

– Смотри только, чтобы я тебе в кликалку меч не воткнул, святой отец, – весело отозвался Жак. – Лучше ответь мне, приятель, с каких это пор ризничий бенедиктинского монастыря охраняет вход в церковь Святого Гроба?

Его слова произвели на неведомого хранителя церкви немедленный эффект. Не успел Жак закончить фразу, как вслед за тонзурой из окошка высунулась вся голова целиком, затем, с трудом протискиваясь меж стен, в окне появились упитанные плечи, укрытые шерстяной рясой, которая местами еще сохраняла свой первозданный белый цвет, предписанный инокам еще святым Бенедиктом Нурсийским в знак чистоты их духовных помыслов и мирских деяний. Жак не ошибся – самые желанные в христианском мире врата действительно охранял бывший послушник, который был знаком ему еще по путешествию из Марселлоса.

– Глазам своим не верю, – отозвался монах, и его откормленное лицо озарила широкая, добродушная улыбка. – Это вы, господин Жак! Вот уж воистину неожиданная встреча. А я-то думаю, что за неведомый рыцарь, статный да пригожий, ломится ко мне на ночь глядя. Погодите, сейчас я спущусь и отопру вам дверь…

Вскоре за вратами раздались торопливые шаги, скрежет отодвигаемого засова, и в правой половине врат отворилась едва заметная калитка.

– Где я могу оставить коня? – спросил Жак у монаха.

– Там, справа, во дворе есть коновязь, которой пользуются госпитальеры, – ответил тот. – Привяжите его вместе с лошадьми братьев-рыцарей и можете не беспокоитьсяни за животное, ни за поклажу.

Воспользовавшись советом, Жак отвел коня во двор, препоручив его заботам конюха, одетого в бурое сюрко с крестом ордена Святого Иоанна. Седло и поклажу он, однако, забрал с собой. Возвратившись к вратам, Жак, перешагнув через высокий порог, ступил под гулкие своды храма. Изнутри церковь оказалась намного больше и значительнее, чем выглядела снаружи. Сумрак не давал рассмотреть все внутреннее пространство в подробностях, в глаза ему бросились лишь сложенные из прямоугольных блоков серого палестинского песчаника стены да мерцающие в отдалении лампады.

Жак оставил поклажу, прошел вперед и, встав напротив алтаря, несколько раз осенил себя крестным знамением. Хранитель церкви затворил за ним калитку, наложил на нее засов, способный выдержать не меньше полутора сотен ударов большого крепостного тарана, и присоединился к нему. При виде золотых шпор и рыцарского пояса глаза послушника округлились.

– Так, значит, вы теперь не орденский сержант, а брат-рыцарь, – уважения в его голосе ощутимо прибавилось. – Ну что же, не знаю как для кого, а для меня новость сия не стала большой неожиданностью. Слава о ваших с сиром Робером деяниях до сих пор гремит по всему Заморью. Буду несказанно рад, сир рыцарь, если вы согласитесь разделить со мной скромную трапезу. Уж не обессудьте – сейчас время Великого поста, а потому стол мой, как и подобает скромному служителю Господнему, постен и небогат.

– Я успел закусить по дороге, в духане, что стоит на дороге, ведущей к Храмовой горе, – возвращаясь к оставленным вещам, произнес Жак. – Так что не переживай, монах, все, что мне нужно, – это разве что кружка чистой колодезной воды.

Они прошли через боковой притвор, свернули в узкую сводчатую галерею и оказались в просторной келье. Здесь, как пояснил монах, испокон веку обитали святые отцы, охраняющие церковь по ночам от безбожных сарацинских воришек, для которых ограбить величайшую христианскую святыню было все равно что мацу у еврея на базаре стянуть.

«Скромная монашеская трапеза» включала в себя кувшин греческого вина, двух свежесваренных омаров, которыми можно было легко насытить троих или четверых человек, ведерную миску отборных мясистых оливок и целую гору ливанских сластей, выложенных на широкое плоское блюдо с затейливым восточным орнаментом.

– Одна живущая неподалеку набожная вдовица, – с хрустом взламывая ярко-красный панцирь, пояснил монах, – из любви к Господу согласилась два раза в день доставлять ко мне в обитель сию не стоящую доброго слова стряпню, которую я и вкушаю, только для того, чтобы не протянуть ноги от голода и иметь силы для ежедневного прославления имени Господа нашего Иисуса Христа.

С этими словами монах вгрызся чуть не по уши в белое сочное мясо, зацепил из миски пригоршню оливок и немедленно отправил их в рот. Прикинув, в какие деньги обошелсяслужителю Господа его скудный постный ужин, Жак перестал удивляться тому, что встретил своего старого знакомца именно в этих местах…

– Расскажи мне, святой отец, что тут у вас происходит? Я и вправду около года был в отлучке и словно возвратился в другую страну.

– Что вам сказать, сир? – вздохнул монах, сплевывая оливковые косточки в ладонь. – Святой Град ныне пребывает в столь странном положении, что этого в двух словах, пожалуй, и не опишешь. После отбытия его величества императора Фридриха со всей его армией обратно в Яффу его наместник, Томмазо д'Арчерра, сказал, что, пока Иерусалим не имеет мощных укреплений, переносить сюда столицу королевства нельзя. Это было бы равносильно тому – да простит меня Всевышний, но я лишь в точности повторяю сказанное, – чтобы добровольно засунуть собственные яйца в щель двери, ручку которой тянут в разные стороны дамасский и каирский султаны. Как только один из них перетянет, или же они смогут договориться, тут-то Иерусалим так прижмут, что визг будет слышен до самой Ирландии. Так что сейчас в городе из всех войск квартируют лишь тевтонцы, что укрепились в башне Давида, да госпитальеры, живущие в своем дворце и охраняющие странноприимный дом. Пару месяцев назад, правда, прибыли францисканцы. Они обосновались как раз на середине Via Dolorosa – Страстном пути, на третьей остановке, где Симон из Киренаики взялся нести крест, помогая Спасителю. Вот и вся христианская община в сегодняшнем Иерусалиме. А рыцари Храма в город так и не пришли, потому что их Тампль остался под властью сарацин – на Храмовой горе, как и раньше, мусульмане молятся и совершают свой хадж. Вон, сами послушайте.

Действительно, из-за стрельчатых окон доносился высокий напевный голос муэдзина.

– А тут еще отлучение это, будь оно неладно, – покончив с омарами и отдавая должное халве, шербету и заваренным в сахарном сиропе фруктам, продолжил монах. – Правда, прибывающие в Акру и Яффу паломники посещают Вифлеем – это сейчас считается вроде как исполнением обета. Однако многим истинно верующим, к счастью, этого недостаточно, и они, попав в святую землю, непременно хотят хоть одним глазком поглядеть на место, где воскрес наш Спаситель.

Жак, почуяв зерно истины в последних словах, чуть подался вперед. Монах, поняв, что сболтнул лишнего, вцепился в кувшин с вином и сделал три таких огромных глотка, что ему мог бы, наверное, позавидовать и сам Недобитый Скальд.

– А что же с церковью Святого Гроба? – поинтересовался Жак. – Ни за что не поверю, что ты сейчас единственный и бессменный ее протектор…

– Еще Саладин, изгнав из города весь латинский клир, отдал церковь Святого Гроба Константинопольскому патриарху, – отдышавшись после выпитого, пояснил монах. – Однако одновременно с греками он разрешил совершать здесь богослужения и христианам подвластных ему земель – армянам, маронитам-сирийцам и коптам-египтянам, разделив, таким образом, храм на четыре части. Но после передачи города Фридриху все они, ожидая возвращения франкских крестоносцев, пустились наутек. Вот теперь никто ине может решиться взять на себя ответственность за церковь до тех пор, пока папа не снимет отлучение. Были тут, правда, два английских епископа, что прибыли в свите императора. Пытались свои порядки наводить, но после первого же сарацинского набега, позабыв про пастырский долг, быстро ретировались в Яффу. В общем, сир рыцарь, врать не буду: живем тут, как суслики, – каждый в своей норе. Боимся всех – сарацин, христианских разбойников, друг друга и собственной тени. А весь патриарший клир, так и не решившись переехать в Иерусалим, сидит по-прежнему в Акре.

Монах еще долго говорил, пересказывая Жаку палестинские сплетни и новости, и, по въевшейся в кровь привычке, жаловался на жизнь, каждым третьим словом намекая на пожертвования. Однако на все попытки выяснить, при каких обстоятельствах он поменял сытное монашеское место в Яффе на опасную и голодную должность сторожа при запертом храме, отважный инок хранил молчание, достойное истинного подвижника, отделываясь лишь общими, ничего не значащими и ничего не поясняющими фразами.

Убедившись, что проникнуть в тайну столь странного изгиба пастырской карьеры ему не удастся, Жак, дождавшись, когда монах завершит трапезу, поднялся со скамьи.

– А теперь, отче, отведи меня к Гробу Господню, – сказал он тоном, не предполагавшим ни малейших возражений.

Монах не стал возражать и не высказал ни малейшего удивления. Он вытер руки об полы своей рясы, порылся в дальнем углу, достал большую, в руку толщиной, сальную свечу, зажег ее от стоящей на столе лампы и, жестом пригласив рыцаря следовать за собой, покинул келью.

Они пересекли пустое пространство и оказались под куполом небольшой базилики, известной всему христианскому миру как Царская опочивальня – Кувуклия. Миновав помост, соединяющий храм с гробницей, Жак с монахом остановились подле камня, отваленного ангелом от Гроба Господня. Отсюда, через неширокий проход, было видно погребальную камеру и ложе Спасителя, с которого он, приняв смерть и искупив грехи человечества, восстал к новой, вечной жизни.

– Зажги мне все свечи, что здесь есть, и ступай к себе, – склоняясь в низком поклоне, тихо произнес рыцарь.

– Да как же так, монсир, ведь запрещено… – попробовал возразить монах, но Жак бросил на него взгляд настолько тяжелый, что тот осекся на полуслове.

– Я оставлю тебе пожертвование, достаточное для того, чтобы целый месяц освещать весь храм свечами португальского воска и лампами, наполненными лучшим оливковым маслом, – тихо проговорил Жак.

Монах склонил голову, всем своим видом показывая, что он, скромный служитель храма, вынужденно подчиняется грубой силе. Вскоре небольшое помещение осветили десятки свечей.

– Покинь меня, – устремив взгляд на гробницу, повторил рыцарь, – я хочу остаться здесь один.

Монах поежился, втянул плечи, перебирая толстыми пальцами большие сандаловые четки, забубнил молитву и, пятясь назад, растворился в темноте.

Жак, оставшись в одиночестве, взял в руки меч, по рыцарскому обычаю воткнул его в щель между каменными плитами и опустился на колени. Он вдруг подумал, что с тех самых пор, как святая Елена приказала возвести над этим местом первую базилику, мало кому из мирян довелось здесь молиться в полном одиночестве. Он сложил перед собой ладони и зашептал «Отче наш…», вспоминая о Робере и братьях, что остались в проклятом ущелье, и долго молился, что-то тихо нашептывая и произнося имена, так что притаившийся в нише монах, как ни напрягал слух, не расслышал ни единого слова.

Жак продолжал молиться, не замечая, что свечи уже давно оплыли и начали гаснуть одна за одной. Казалось, что в этом особенном месте само время течет по иным законам. Рыцарь возвратился в келью перед самым рассветом и устроился спать прямо на земляном полу, укрывшись шерстяным плащом и подложив под голову седло.

Проснулся он, разбуженный жаркими солнечными лучами. К удивлению Жака, монах, столь радушный и гостеприимный вчера, теперь откровенно тяготился его присутствием и, даже получив обещанное пожертвование, явно желал поскорее распрощаться с рыцарем, проявляя при этом плохо скрытое нетерпение. Он то и дело прислушивался к происходящему на улице, при этом в непритворном беспокойстве морщил лоб и закатывал глаза.

– Уж и не знаю, как бы вам сказать, сир, – в конце концов, решился он объясниться. – В общем, дело такое, что соглядатаев да недоброжелателей, как вы сами понимаете, тут пруд пруди. Что госпитальеры, что тевтонцы, а в особенности змеи-францисканцы, что спят и видят, как им в церковь Святого Гроба перебраться. Не ровен час узнают, что я здесь богомольца приютил, да немедля и доложат в Акру. А за столь тяжкое прегрешение меня лишат монашеского сана, заработанного тяжким многолетним послушанием.Так что, пожалей, монсир Жак, недостойного инока, ибо в миру ему не найти ни жилья, ни пропитания…

Не желая доставлять неприятности монаху, который и так сделал для него больше, чем ему позволяла его должность, Жак тепло распрощался со старым знакомым и, взвалив на плечо неподъемные от золота сумы, двинулся в сторону выхода. Теперь, когда храм освещали косо падающие на пол солнечные лучи, он уже не казался таким загадочным и бесконечно огромным, как вечером.

Не успели они пересечь центральный неф, как вдруг им перегородила дорогу ошеломляюще странная процессия. По каменному полу, цокая коготками, по-хозяйски трусили две огромные черные крысы, а вслед за ними, смешно переваливаясь на лапках, семенил выводок в полтора десятка забавных разномастных крысят. Та, что покрупнее, вероятно отец семейства, совершенно не опасаясь людей, остановилась, села, отбросив длинный хвост, и, сверкая глазами-бусинками, без тени смущения начала разглядывать рыцаря и монаха. Жак разглядел у нее на груди яркое белое пятно. Крыса, не отрывая взгляда от людей, что-то пискнула приказным тоном, и выводок продолжил путь за ее спиной.Дождавшись, пока крысиное семейство пересечет открытое пространство и скроется в дальнем притворе, счастливый отец медленно опустился на передние лапы и, ни на миг не теряя достоинства, удалился по своим утренним делам.

– Недавно здесь объявились, – оправдывающимся тоном пробубнил монах, – видать, богомольцы со скарбом на телегах привезли. Я таких крыс, черных да здоровых, только в портовых городах встречал. Здешние, иерусалимские, совсем другие – рыжие, тощие, носатые и трусливые. Теперь живут, проклятые, как у себя дома, масло и воск таскают. Я сперва с ними воевал, а потом привык. Тут хоть и святое место, а по ночам, ежели в одиночку, такая порой оторопь берет – не то что такой твари, и таракану будешь рад…

С этими словами монах снял засов и отворил калитку, выпуская Жака наружу.

– Ну что же, прощай, преподобный, – протиснувшись с поклажей через узкий проем, Жак обернулся к монаху. – Спасибо тебе за то, что дал приют одинокому страннику.

– Удачи тебе, сир рыцарь, – ответил монах, щурясь от яркого солнца и благословляя его крестным знамением.

– Прости, но за все время, что мы знакомы, я так ни разу и не спросил, как тебя зовут.

– Мое монашеское имя Гобер, – ответил тот, – да пребудет с тобой Господь, сын мой.

Засов застучал о врата, вновь превращая храм в неприступный бастион, а Жак оседлал коня и, присоединившись к проезжавшему мимо отряду тевтонцев, двинулся в сторонуЯффы. Штормовая палестинская зима еще не закончилась, и первое, что он увидел, когда яффская дорога вышла на побережье, было покрытое темными кучевыми облаками свинцовое небо, сливающееся на горизонте с поверхностью Средиземного моря, густо покрытой белыми бурунами.

Добравшись до стен отстроенной Фридрихом цитадели, в возведении которой, как припомнил он с грустью, участвовал и мастер Григ, Жак, не желая, чтобы о его возвращении узнали раньше времени, остался ночевать за пределами города в небольшом и небогатом постоялом дворе. Народ здесь останавливался самый разный, и никому не пришло бы в голову поинтересоваться, кем на самом деле является прибывший из Иерусалима рыцарь, не имеющий при себе не то что оруженосца, но даже и слуги, который представился хозяину как «просто Жак», однако в желании выглядеть как можно неприметнее, не стал усердствовать сверх; меры. Расплатившись наперед, он потребовал себе отдельную комнату, обустроил коня, смыл дорожную пыль и заперся изнутри на засов. Только теперь, опустившись на жесткий и колючий матрас, набитый остро пахнущими сушеными водорослями, Жак ощутил, насколько вымотала его походная жизнь, – ведь с того самого дня, как они покинули Багдад, единственной его подушкой было конское седло. На этот раз он не видел снов…

Его разбудили звуки мирной жизни, позабытые настолько, что, услышав недовольные крики нагружаемых поклажей верблюдов и истошные вопли погонщиков и еще толком не успев открыть глаза, рыцарь сразу же схватился за меч. Но это всего лишь готовился к убытию большой караван богомольцев.

По походной привычке, которая за время пребывания на Востоке въелась ему в кровь, он, перед тем как позавтракать, отправился в конюшню, чтобы позаботиться о коне. У длинного глубокого корыта, в которое два дюжих слуги-сирийца, черпая ведрами из огромной бочки, переливали привезенную речную воду, как обычно бывает в местах, где главная забота путников – уход за тягловыми и скаковыми животными, было шумно и многолюдно. Жак не стал дожидаться очереди. Он остановился в стороне, у высокого плетня, отделяющего постоялый двор от странноприимного дома, кликнул мальчишку из дворовых слуг и, пообещав ему медную монету, попросил наполнить и принести ведро.

Наблюдая за тем, как юный сарацин, воодушевленный щедрым вознаграждением, проталкивается поближе к бочке, он рассматривал путников и прислушивался к гомону за тонким ограждением. Там, набирая воду в дорожные фляги, толпились недавно прибывшие в Яффу богомольцы.

– Нет, уважаемые, такие деньги я принять от вас не могу при всем желании – турские ливры и денье здесь не в ходу. Мы же с вами не в Лионе, а в Яффе. Однако могу посоветовать одного честного менялу, который, узнав о том, что вы мои друзья, с радостью и с самой выгодной наценк… то есть скидкой, обменяет ваше серебро на полновесные сарацинские безанты. Затем, как я говорил еще вчера, всего за пол серебряного дирхема в день с человека я с радостью буду сопровождать вас по святым местам, показывая то, что обычно укрыто от взоров простых паломников, а также уберегая от лживых проводников и алчных торговцев. И еще, – невидимый рассказчик понизил голос, – в Иерусалиме, всего за один серебряный дирхем сверх уже уплаченного, вы сможете тайно, невзирая на интердикт, посетить церковь Святого Гроба, дабы воочию увидеть это святое место.

– А не грех ли это, уважаемый? – раздался неуверенный голос, судя по выговору, принадлежащий какому-то ремесленнику из Верхней Бургундии, – разве можно в отлученном городе молиться? Да и требуемая тобой плата, не слишком ли несоразмерна?

Вокруг загудели одобряющие голоса.

– Я расскажу вам одну историю, – без тени смущения ответствовал проводник. – Давно, очень давно, в Риме жил священник, звали его Валентин. Он венчал юношей и девушек, не получивших родительского благословения, за что языческий император Клавдий, по наущению недоброжелателей, приказал отрубить ему голову. И вот, за то, что дух христианской веры он предпочел букве римского закона, Валентин был причислен к лику святых. Вот точно так же и наш иерусалимский святой подвижник, преподобный отец Гобер, отринув спокойное монашеское бытие и ежечасно подвергаясь смертельному риску, допускает паломников к Гробу Господню, закрывая глаза на формальный запрет, дабы все истинные христиане могли получить хоть толику благодати, что источает место сие. А столь высокая мзда, взимаемая мною, вызвана алчностью завистников, которых удерживает от наветов лишь непомерное сребролюбие…

Удовольствовавшись тем, что столь неожиданным образом прояснилась вчерашняя тревога достопочтенного брата Гобера, ожидавшего прибытия своего компаньона во главе толпы паломников, Жак позавтракал тушеной бараниной с бобами и, более не мешкая, направился по дороге, идущей вдоль побережья в сторону Акры.

Чтобы не утомлять сверх меры коня, он купил в первой же повстречавшейся на пути деревне мула-трехлетку. Неприхотливое животное отличалось недюжинной выносливостью, однако в скорости сильно уступало походному жеребцу, и он добрался до цели лишь на пятый день пути.

После первого же взгляда, брошенного на стены и башни города и на окружающие его поля Акрской равнины, вопрос, который возник еще в Яффе – а куда, собственно, деласьвся императорская армия, – отпал сам собой.

Над воротами Святого Антония и барбаканами подъемного моста развевались два огромных знамени – императорский штандарт с брабантским львом Гогенштауфенов и полотнище с эмблемой Иерусалимского королевства. Они красноречиво свидетельствовали, что на сей раз Фридрих не стал останавливаться в загородной резиденции, замке Рикордан, а въехал в город полноправным хозяином. Однако похоже, что положение недавно коронованного монарха было не так прочно, как он это желал показать окружающим. От наметанного взгляда Жака не смог укрыться раскинутый в поле, на отдалении от городских стен, походный лагерь. Над ровными рядами палаток Жак разглядел знамя великого магистра тевтонцев. Осторожный и рассудительный фон Зальца не стал вводить своих рыцарей в город, а это могло означать лишь одно – визит Фридриха в Акру был не возвращением законного короля, а вторжением нежданного гостя.

Городская стража, составленная из сицилийских сержантов, не знала Жака в лицо и, удовольствовавшись именем «пилигрим Жак» да платой за въезд, пропустила его внутрь без особых вопросов. Выяснилось, что наряд, в который он облачился в ущелье, в сегодняшней Акре является лучшим пропуском. Фридрих в последнее время особо сдружился с пизанцами, поэтому Жак смог беспрепятственно добраться до самого патриаршего квартала.

На первый взгляд, столица королевства жила своей обычной жизнью – император не стал притеснять горожан, обратив все имеющиеся у него в наличии силы против патриарха и тамплиеров. На въезде в переулок, ведущий в патриарший квартал, его ждала первая неожиданность – дорога была перекрыта тяжеловооруженными пехотинцами.

– Что здесь происходит? – поинтересовался он у апулийского капитана, командовавшего оцеплением.

– Ты что, только что на свет родился? – искренне удивился тот. – Патриарх и тамплиеры попытались закрыть ворота перед своим коронованным монархом. Тогда его величество разбил временный лагерь на берегу моря и созвал на государственный совет всех крестоносцев, нобилей, прелатов и горожан. Пилигримам он под страхом смерти запретил покидать окрестности Акры, а горожан, духовенство и знать предупредил, что если они будут ему чинить малейшие препятствия, то он сочтет это бунтом против законного государя. В тот же день ворота были отворены, и вся императорская армия расквартировалась внутри. Патриарх и тамплиеры, так и не пожелавшие покориться Фридриху, заперлись в своих кварталах. Император приказал лучникам и арбалетчикам оцепить Тампль и патриарший квартал и не доставлять бунтовщикам продовольствия. Втораянеделя пошла, как попы голодают. Так что не обессудь, уважаемый, – дальше тебе проезду нет, а ежели твой конь сделает вперед еще хоть один шаг, прикажу арбалетчикам стрелять…

Жак молча развернул коня и поскакал в объезд монастыря Святого Лазаря в сторону хорошо знакомой улицы, что вела мимо цитадели госпитальеров к венецианской фактории. Дорогу ему преградила странная процессия. Дюжие германские сержанты, поигрывая по согбенным спинам кнутами, гнали посреди улицы несколько десятков монахов. Судя по грубым шерстяным рясам, перетянутым кусками простой веревки, это были братья нищенствующих орденов.

– Что еще за крестный ход? – искренне изумился Жак. – Эти-то кому не угодили?

– А это по приказу императора лупцуют братьев-миноритов, – весело отозвался стоящий неподалеку румянощекий оруженосец, на плаще которого красовались гербы какого-то мелкого швабского рыцаря. – Эти папские выкормыши, доминиканцы и францисканцы, в Вербное воскресенье повылезали из всех щелей, как тараканы, и начали призывать горожан, чтобы они не подчинялись императору. Вот их, в назидание остальным, и вразумляют с самого утра.

Дождавшись, когда освободится проезд, Жак подъехал к высокому глухому забору и постучал условным стуком в калитку. Дверь ему открыл слуга мастера Грига – старик-киликиец с большим мясистым носом.

– Ну наконец-то, монсир! – обрадованно воскликнул он, едва разглядев, кто стоит на пороге. – А мы-то уже отчаялись ждать господина. Милости прошу в дом, мастер Григ, отбывая, дал строжайший наказ, если прибудут брат Жак или брат Робер, впустить их в дом в любое время дня и ночи.

Непроизвольно отметив произнесенное «мы», Жак вошел внутрь и сразу же отскочил к дальней стене, вытягивая из ножен меч. Из темного угла комнаты ему навстречу шагнули двое, одетые ремесленниками, но с оружием в руках, физиономии у этой пары были настолько разбойничьи, что, встреть их Жак два года назад на дорогах родной Бургундии, – скорее всего отдал бы им добровольно свой кошелек.

– Хор! Папикий! А ну-ка, немедленно назад! – закричал из прихожей слуга. – Это друг нашего господина, тот самый Жак.

«Разбойники» тут же подчинились окрику. Как выяснилось, это были люди мастера Грига, которых он вызвал из Киликии незадолго до того, как покинуть Акру, для охраны дома.

Громилу с окладистой и не очень опрятной бородой звали Хор. Единственным оружием, которое он носил при себе, была огромная деревянная колотушка. «Я, почитай, лет десять кожи в мастерской отбивал, – пояснил он свой необычный выбор, – вот и приспособился этой штукой орудовать. Опять же, если ударить не очень сильно, то можно только оглушить. Очень сподручно, если нужно лиходея живьем взять для допроса либо потом в плен продать». Его приятель, невысокий, но жилистый и очень проворный, носил имя Папикий. Этот признавал лишь кривой разбойничий нож, которым, впрочем, владел в совершенстве. Оба они занимались тяжелой и опасной работой – ездили по невольничьим рынкам, скупая для гильдии рабов-мусульман, а затем занимались их укрощением в каменоломнях. «Работа непыльная, – отозвался на этот счет Папикий, – только зевать нельзя, иначе мигом киркой затылок размозжат. Одно слово – сарацины».