Чтение 4–й страницы книги ~Рыцарский долг~

Толуй легко и быстро встал, вслед за ним немедленно поднялись и братья. Он был красив, этот высокий черноволосый монгол с раскосыми живыми глазами. Но это была не красота дамского угодника, а сила и завораживающая привлекательность воина, привыкшего повелевать народами и вместе с тем готового постоять за себя с мечом в руке.

– Мне было тринадцать зим, когда отец, после многолетних войн и переговоров, объединил все монгольские роды, – продолжил рассказ монгольский царевич. – Весной, вгод Барса, он собрал в верховьях реки Онон всех багатуров и нойонов. С их одобрения шаман Теб-Тенгри объявил отца божественным ханом, царем царей и государем государей, Суту-Богдо Чингисханом. После того как монголы обрели единого вождя, они стали готовиться к покорению Китая. Только повзрослев, я узнал, что в этот год отец задумал покорить не только Китай, но и все прочие народы, а чтобы составить себе полную картину того, что происходит вокруг, направил верных людей во все концы обитаемого мира. Год спустя, в праздник Нардуган, когда мой народ пирует, радуясь окончанию суровой зимы, меня вызвали в юрту, где Чингисхан принимал послов и вершил суд. Там вместе с ним меня ожидал высокий тощий старик в черном балахоне до пят, с длинным крючковатым носом, узким лицом и почти сходящимися к переносице глазами. Я не знал тогда, что так выглядят все обитатели далекого Запада. Старик был нестрижен и носил длинную бороду. И хотя у него на груди висел большой крест, он нисколько не походил на тех христиан-уйгуров и мелькитов, которые занимали множество должностей в государственном совете. «Это христианин, – сказал отец, – он из далекого города Константинополя. Был продан в рабство сельджуками. Мои уйгуры купили его в Мосуле. Они говорят, что он – священник, но исповедует веру не так, как они. Впрочем, вскоре ты будешь знать об этом намного лучше, чем я, потому что он будет твоим наставником. Я не обещал ему свободу, но дал слово, что сохраню жизнь и уберегу от всех унижений рабского звания, если он хорошо справится с порученным делом». Так я познакомился с отцом Никанором, бывшим смотрителем Большой константинопольской библиотеки. За своюприверженность к унии с Римом и союзу с латинянами он был сослан императором Исааком Ангелом в горный пограничный монастырь, впоследствии разоренный конийскими турками, которые и продали его в рабство. Он-то и обучил меня греческому и немного – латыни, а кроме того, познакомил со Святым Писанием. Отец Никанор был при мне до самой своей кончины. Бог призвал его в тот год, когда мы стояли под стенами Бухары. Для чего я вам рассказываю об этом, вы поймете немного позже. Теперь же я поведаю о последних днях великого Чингисхана. Как вам известно, отец дал слово вашему святому отцу, что он сокрушит страны ислама и приведет свои тумены к последнему морю. Но для того, чтобы двигаться на запад, не оставляя за спиной непокоренные царства, он затеял поход в земли тангутов – последних из племен, которые не признали его своим властелином. Отец жил скромно, словно обычный воин, и был отличным наездником, но ему миновало семьдесят зим. И вот, во время облавы на диких лошадей, его конь шарахнулся и сбросил седока. После этого отец больше не вставал со своего походного ложа. Вскоре он понял, что дни его сочтены, и начал готовься к уходу. За время ему отпущенное Чингисхан успел устроить все государственные дела и оставил все необходимые распоряжения, дабы исполнилась его воля, после того как он отправится в Серую Степь. Так он в последние месяцы называл царство мертвых – каждую ночь во сне он видел бесконечную серую степь, над которой никогда не восходит солнце. И все это время рядом с ним находились два наследника. Первый – я, Толуй, и второй – мой старший брат, Угедей. Отец подчинил мне десять туменов и тысячу багатуров своей личной охраны. Остальным же сыновьям он оставил двадцать восемь тысяч от всего войска. Все завоеванные земли Чингисхан разделил на четыре улуса – наследникам умершего к тому времени старшего сына, Джучи, отец отдал весь северо-запад, начиная от реки Джейхун. Второй, Чагатай, получил бывшие земли Хорезма, Иран и Афганистан, Угедею досталась Западная Монголия, Джунгария и Туркестан. Мне же, как законному наследнику престола, были подчинены исконно монгольские земли, а также земли найманов, царство Цзинь и царство тангутов – то, что вы, франки, называете «королевский домен». Когда отец покинул нас, и его дух воспарил в небеса, я, следуя закону, стал выполнять обязанности правителя, дожидаясь истечения двух зим, после чего должен собраться харултай и объявить меня новым Чингисханом. Но, как это бывает во все времена, нашелся тот, кто возжаждал власти и начал искать пути, чтобы обойти древний закон. Старший брат, Угедей, которого готовили мне в помощники, не преуспел в военных делах и не был изощренв переговорах с иноземными правителями, зато отлично научился разбираться в делах торговли и взимания налогов. Пока я укреплял границы нашей новой державы и готовил армию к походам, он заручился поддержкой многих нойонов, военачальников и, главное, – Сюцай Елюя – человека, чье положение соответствует франкскому хранителю королевской печати, и решил сам занять уготованное мне место. Сразу же после кончины отца Сюцай Елюй, Угедей и их сторонники начали распускать слухи о том, что я – горький пьяница и не могу исполнять обязанности правителя. Вот поглядите, – Толуй достал из-за рукава и бросил мастеру Григу какой-то свиток. – Они посылают своих глашатаев во все стойбища и зачитывают эту нелепицу, смущая умы простых нукеров и неграмотных пастухов. Речь идет о том, что якобы во время болезни Угедея я признал его права на престол, как более достойного.

Мастер Григ развернул пергамент и, с трудом разбирая тюркские слова, прочел вслух:

А мне ведь повелено только быть возле хана, старшего брата, чтобы, будить его от сна и напоминать позабытое. И если б теперь я не уберег тебя, то кого же стал бы будить от сна и напоминать позабытое. И именно сейчас я заступлю своего брата и государя, когда на самом деле с ним еще ничего не случилось, но все монголы уже полны сиротской скорби, а китайцы – ликования. Я ломал хребет у тайменя, я сокрушал хребет у осетра. Я побеждал пред лицом твоим, я сражался и за глазами. Высок я станом и красив лицом. Читайте ж, шаманы, свои заклинания, заговаривайте воду!» Когда он так сказал, шаманы, произнеся заклинания, заговорили воду, а царевич Толуй выпил и говорит, посидев немного молча: «Опьянел я сразу! Побереги же, государь и старший брат мой, побереги до тех пор, пока очнусь я, малых сирот своего младшего брата и вдову его Беруде, побереги до тех пор, пока я не приду в себя. Все, что хотел сказать, я сказал. Опьянел!»

– Просто какой-то Константинов дар, – пробормотал Сен-Жермен. – Оказывается, борьба за престолы одинакова везде, что на Востоке, что на Западе…

– Вот, – сказал Толуй, – теперь вы знаете, что происходит в нашей державе. До харултая осталось восемь лун, а враги собираются низложить меня, преступить отцовские заветы и, главное, нарушить обещания, которые Чингисхан давал своим союзникам. Поэтому, узнав о вашем прибытии, я взял с собой лишь Чормагана, единственного из военачальников, что сохранил мне верность, и, загоняя коней, отправился на тайную встречу. То, что вы услышите и увидите дальше, является столь великой тайной, что без клятвы, которая отдает ваши жизни в мои руки, вы не можете быть в нее посвящены. Сейчас еще не поздно отказаться, но тогда вам придется возвращаться обратно без ответа вашему властителю и ждать решения харултая.

– Ну вот, – тихо проворчал Робер, – сейчас нас поволокут в подземное капище и заставят отбивать поклоны каким-то идолам. Или того хуже, устроят человеческое жертвоприношение. И угораздило же папу Григория связаться с язычниками!

Повинуясь кивку царевича, Чормаган подошел к стене и отодвинул одну из укрывающих камень циновок. Там обнаружился еще один недлинный коридор, в конце которого мерцали неверные желтоватые огоньки.

Толуй дошел до конца коридора, остановился у входа и вдруг, неожиданно для всех, трижды истово перекрестился, после каждого крестного знамения отбивая поясные поклоны. Крестился он не на латинский, а на греческий манер – справа налево, но при этом не собирал пальцы в щепоть, а держал ровную ладонь. Они оказались в подземной часовне с лампадами, свисающими с потолка, и большим иконостасом, перед которым горели во множестве восковые свечи.

– Опуститесь на колени – произнес Толуй, – и, помолившись Всевышнему, именем Господа нашего Иисуса Христа поклянитесь хранить тайну Чингисхана. И если случайно и намеренно нарушите вы ее, то гореть вам вечно в геенне огненной.

– Мы не нуждаемся в устрашениях, хан Толуй, – спокойно ответил Сен-Жермен. – Меня и моих рыцарей сюда отправил его святейшество папа Григорий, глава всех христиан. Он распорядился, чтобы мы служили тебе в походе на Иерусалим. Поэтому я и мои братья готовы принести любую клятву, которая не оскорбляет христианской веры и согласуется с данным мне приказом.

Братья Святого Гроба опустились на колени и прочитали вслед за приором «Отче наш…».

– Поклянемся же, братья, – произнес торжественно Сен-Жермен, – что сохраним в тайне все, что будет нам доверено ханом Толуем, и, если будет на то воля Господа, умрем, но не выдадим нам доверенное, пока хан Толуй не освободит нас от данного слова.

– Клянемся, – отбросив обычную язвительность, произнес Робер.

– Клянемся, – почти не разжимая губ, сказал брат Серпен.

– Клянемся, – прошептал мастер Григ.

– Клянемся, – крестясь на икону Богородицы с младенцем, проговорил вслед за ними Жак.

Толуй и Чормаган присоединились к рыцарям и, встав на колени рядом с ними, начали читать незнакомую греческую молитву.

Когда все они завершили молитву и вновь поднялись на ноги, Жак всем телом ощутил, что вокруг что-то неуловимо изменилось. То ли легкие воздушные потоки, возносящие к потолку ароматные струи дыма, немного вскружили ему голову, то ли сказалось долгое пребывание в подземелье, – но ему почудилось, что взгляды монголов вдруг смягчились, и в воздухе, цепляя сердце, объявилась легкая грусть с предчувствием чего-то очень важного и неизбежного.

Голос Толуя забился под куполом часовни, отражаясь многократным эхом:

– Теперь слушайте то, ради чего мы здесь собрались. Вот что сказал отец перед самой смертью, когда при нем оставался лишь я один: «Не забывай никогда, что душой всякого дела является то, чтобы оно было доведено до конца…» После этого он призвал ожидавшего у входа в юрту несторианского священника и велел окрестить нас обоих. Когда священник объявил нас христианами, он сказал: «Толуй! Главное мое обещание – это обещание правителю Запада, римскому папе. И состоит оно в том, чтобы снова сделать христианским городом Иерусалим. Часы мои сочтены, но я не привык к тому, чтобы ветер уносил слова Чингисхана, словно бесполезную пыль. Поэтому я должен быть похоронен в этом святом городе, а мои тумены во главе с тобой должны расширить пределы нашей державы до последнего моря». Это были последние слова отца и, клянусь Господом,в которого я искренне уверовал за последние луны, я исполню его волю, чего бы мне это ни стоило!

Толуй махнул рукой, призывая братьев следовать за собой, и прошел в следующую комнату – почти полностью тонущую во мраке. Там горела одна-единственная лампада, которая едва освещала десятки деревянных сундуков, составленных у стены. Отдельно от остальных стоял еще один сундук – он был в несколько раз больше остальных и сделан не из дерева, а из камня.

– Остальное известно всем, – продолжил Толуй свой рассказ. – Похороны были торжественны и многолюдны. От реки Хуанхэ, где был тогда разбит наш походный лагерь, вышла огромная процессия, которая разбилась по дороге на несколько отрядов. Для того чтобы сохранить тайну и оградить могилу от осквернения, одновременно в семи местах были сделаны погребения, над которыми нукеры по сто раз прогнали тысячные табуны коней, дабы скрыть место, где великий хан нашел свой последний приют. Кроме того, по всем улусам глашатаи объявили, что тело великого хана, по его желанию, было отвезено на родину и предано земле на горе Бурхан-Халдун. Горы с таким названием не существует, а в могилах, затоптанных многотысячными табунами, лежат всего лишь рабы, одетые в дорогие доспехи. На самом же деле тело отца, сохраненное лучшими арабскими лекарями, находится здесь, в саркофаге, и ожидает того часа, когда мы доставим его на место последнего пристанища, в Святой Град Иерусалим.

Царевич указал на большой каменный сундук, и мурашки побежали по спине у всех присутствующих братьев.

– Великий Темучин говорил, что есть только две веры, которые могут покорить мир, – стены в комнате были покрыты грубой штукатуркой, и слова, которые произносил Толуй, гасли в них и расходились по сторонам тихим шелестом, – вера в духов – удел скотоводов и лесных охотников. Такая вера не позволяет оторваться от могил предков и, не оглядываясь, идти вперед. Поклонники Будды тоже никогда не овладеют миром. Они знают: то, что им нужно от жизни, можно получить, убедив себя, что это у них уже есть, или придя к тому, что если у них чего-то нет, то, стало быть, это им и не нужно.

Христиане же верно служат монгольской державе, лучше, чем мусульмане, а на пути у наших туменов стоит ислам. Пройдет время, и моим внукам или правнукам придется выбирать между ними. Но если мои потомки примут учение Магомета, то рано иди поздно племя, предназначенное для того, чтобы править миром, будет отброшено обратно, в степи и леса. Земли христиан лежат по другую сторону моря, и нам с ними нечего делить. Сокрушив ислам в союзе с христианами, мы будем процветать в веках.

– Теперь, наконец, понятно, зачем тебе понадобилась клятва, великий хан, – не отрывая взгляда от саркофага, медленно произнес Сен-Жермен. – Ну что же… Воля твоегоусопшего отца совпадает с волей его святейшества, и я готов служить тебе до последней капли крови. Но ты же сам сказал, что твои братья готовятся к узурпации престола и почти все военачальники тебе изменили. Как же ты, не имея в своем распоряжении непобедимой армии, думаешь исполнить последнюю волю отца?

– Ты прав, рыцарь, – кивнул головой Толуй, – власть моя пока лишь громкое слово. Ни один нойон не отправится в поход до завершения харултая. А на харултае уже готовы провозгласить правителем Угедея. Но у меня есть несколько лун, чтобы доставить тело отца в Иерусалим и там его предать земле. Когда я возвращусь в Каракорум и объявлю, где нашел последнее пристанище покоритель вселенной, все войско без колебаний встанет под мое знамя и, не давая отдыха коням, поскачет к последнему морю, чтобымогила великого Чингисхана как можно скорее оказалась на земле, завоеванной монголами. Ни Угедей, ни даже многомудрый Сюцай Елюй не смогут сказать и слова против, и о том, кого в таком случае изберет харултай, можно не гадать.

– Смелый план, – немного подумав, кивнул Сен-Жермен. – Дерзкий, но вполне осуществимый. Только как ты собираешься добраться до Иерусалима, царевич? Ведь каменный саркофаг не погрузишь на верблюда, а твои воины похожи на кочевников и купцов не больше, чем орлы на домашних куриц.

– Поэтому я и прибыл сюда, нойон! – отозвался Толуй. – Как видишь, я не могу направить на запад армию. Я прошу тебя соединиться с моим отрядом и сопровождать саркофаг до Святого Града.

– Боюсь, что это не совсем то, чего ожидает от нас святой отец, – покачал головой Сен-Жермен. – Мы посланы, чтобы передать призыв тому, кто сможет на него ответить…

В подземелье воцарилась гнетущая тишина. Приор обернулся к братьям. По выражению его лица было видно, что Сен-Жермен поставлен перед чрезвычайно тяжелым выбором.

– Что скажете, рыцари? Выполним приказ дословно, дождемся завершения харултая и передадим послание избранному великому хану, кем бы он ни оказался? Или же…

Стоящий позади царевича Чормаган-нойон что-то произнес по-монгольски.

– Что он сказал? – толкнул Робер под бок стоящего рядом мастера Грига.

– Он говорит, – отозвался киликиец. – Монгольская мудрость учит: у правды железное лицо.

– Вот уж верно сказано – кивнул в ответ арденнец, – тащились через эту проклятую пустыню, думая, что приведем обратно огромное войско. А тут оказывается, у монголов свои дела, и нам придется или ждать у моря погоды, или вместо стотысячного войска доставить с собой царевича, у которого под рукой не больше сотни бойцов.

– Чингисхан, пришедший в Иерусалим, даже после смерти стоит десятков тысяч солдат, – отозвался брат Серпен. – Мы можем нарушить букву нашей миссии, но должны сохранить ее дух.

– Не знаю, кто такой этот Угедей, – добавил к его словам де Мерлан, – но скажу вам честно, что с такими воинами, как Толуй и Чормаган, я бы счел за честь биться плечом к плечу.

– Конечно же, мы поступим так, как нам велит христианский и рыцарский долг, – кивнул Сен-Жермен, – однако…

– Это еще не все, – глядя на колебания приора, произнес Толуй. – Отправляясь в путь, мы взяли с собой то, что, я уверен, не оставит вас равнодушными.

Чормаган откинул крышку ближнего сундука. Там, на груде золотых монет, лежал неширокий золотой обруч, украшенный большими рубинами и сапфирами. Его зубцы были отлиты в форме крестов, которые носили братья ордена Святого Гроба.

– Корона Иерусалимского королевства, которую Саладин захватил в Хаттинском сражении, – прошептал Сен-Жермен – и впервые за все время Жак услышал, как его голос дрожит от волнения. – Но как она оказалась у вас?

– Саладин преподнес ее в дар халифу Багдада, – ответил Толуй, – а тот, в свою очередь, отправил среди других подарков отцу, умоляя его не нападать на Ирак.

Рядом с короной в сундуке лежала огромная книга в золотом окладе и застежками для семи замков.

– Письма Святого Гроба! – снова прошептал приор. – Ассизы Иерусалимского королевства, которые охранял наш орден до того, как Святой Град был сдан Саладину. Возвратив эти реликвии в Иерусалим, мы прославим имя Христа и вселим в крестоносное воинство новую надежду! Что же, думать теперь больше не о чем. Выбор сделан, хан Толуй!

Молодой хан улыбнулся и, не умаляя царского достоинства, чуть склонил голову в благодарном поклоне:

– Раз мы достигли согласия, то давайте покинем это место, которое стало временной усыпальницей. Негоже здесь говорить о приземленном. Устроим совет, где решим окончательно, что необходимо сделать перед тем, как отправиться в путь.

Поздно вечером, перед самым закатом они покинули подземное убежище. Слушая, как со всех минаретов муэдзины призывают правоверных творить вечерний намаз, они дождались, когда ярко-красный солнечный диск, размытый потоками горячего воздуха и колеблющийся в нем, словно свет лампы, висящей за раскаленным очагом, скроется за кромкой пальмовых лесов, и отправились обратно к берегу реки. Там их ждала та же самая барка, а кони, накормленные и вычищенные, радостно ржали под навесом, завидев своих хозяев. Вскоре над мачтой поднялся парус, гребцы налегли на весла, и барка медленно начала продвигаться вверх по течению.* * *

Толуй и Чормаган-нойон привели с собой из Монголии сотню всадников, которые, рассредоточившись по предместьям, затаились и ждали сигнала для выступления. Для подготовки к рейду молодой хан прислал на постоялый двор, где расквартировались посланники, своего человека – здоровенного уйгура с пузом, не желающим смирно сидеть под халатом и то и дело вылезавшим на всеобщее обозрение.

– Пойдем в обход всех караванных путей, по краю пустыни Нефуд, – тоном, не допускающим ни малейших возражений, заявил уйгур. – Там почти не бывает людей. Будем двигаться по ночам, а днем раскладывать юрты, прятать там всадников и коней и притворяться мирными кочевниками. Всякий, кто встретится нам на пути, расстанется с жизнью– это лучший способ сохранить в тайне любое передвижение.

Затем он внимательно оглядел повозки, с которыми братья прибыли из Акры, посмотрел на мирно жующих жвачку волов и недовольно скривился.

– Все это придется оставить здесь, – сказал он сопровождающему его Роберу. – Ваши холощеные быки ползают, как степные черепахи, да и зерна на них не напасешься. Не пройдет и двух недель – все на корм шакалам пойдут. Так что избавьтесь от обузы, оставив себе лишь лошадей и оружие. Через неделю, в день полной луны выходите на берег, в то место, куда вас приводили в последний раз. Там вас будут ждать барки. Все свои припасы и коней туда грузите – вместе поплывем четыре дня вниз по Тигру. Там насбудут ждать кибитки и монгольские кони. На них дальше поедем и груз повезем. Здесь всем скажете, что в Басру отправились, чтобы в Индию плыть.

Братья Святого Гроба начали готовиться к отбытию, и сразу же перед ними стал непростой вопрос. Флорентинец, полностью оправившийся от перелома, не был посвящен в тайну миссии посланников, но, будучи человеком неглупым и образованным, вполне мог догадаться, что за монголы возвращаются вместе с ними в Палестину, и какой они доставляют груз. Но, словно читая мысли приора, Каранзано в тот же вечер попросил, чтобы его оставили в Багдаде.

– Раз уж судьба забросила меня в самый просвещенный город мира, – сказал он Сен-Жермену, – грех уехать отсюда, не получив новых знаний. Я договорился в одном из медресе, мессир, чтобы меня обучали там астрономии до конца этого года. Вы позволите мне остаться?

Приор нахмурился. Вслед за ним посерели лица у присутствовавших при разговоре Серпена и Робера.

– Ты, наверное, забыл, приятель, – недовольно произнес Робер, – куда и зачем ты скакал посреди ночи, до того как мастер Григ с помощью своего арбалета передал тебеприглашение присоединиться к нашей поездке?

– Могу вам дать слово наследника рода Каранзано, – вспыхнул студиозус, – что я останусь в Багдаде до следующего Рождества и не буду передавать на запад ни письменных, ни устных депеш. Как бы то ни было, но я обязан вам жизнью. Видит Бог, будь вы не так благородны, то остался бы я лежать на дороге с перерезанным горлом. Скажите, на чем поклясться, что я сдержу данное вам слово?

– Достаточно и сказанного, – махнул рукой Сен-Жермен. – Наш век жесток и прагматичен, как никакой другой. Нравы в упадке, и многие ради денег готовы на все. Но еслимы перестанем соблюдать данные нам клятвы, то что же тогда останется в мире такого, что не даст ему обратиться в хаос? Я верю тебе, Николо.

Друзья тепло распрощались с веселым студиозусом, к которому успели привязаться за время пути.

Однако на просьбу флорентинца уступить ему жонглера Рембо достославный рыцарь Робер де Мерлан так грозно зашевелил усами, что тот немедленно признал свои требования совершенно безосновательными и в знак дружеского расположения предложил пригласить на последний ужин за свой счет самых лучших танцовщиц, что имелись у хлебосольного Назара.

– Помните мои слова о предателе, – перед самым расставанием сказал флорентинец. – Сейчас он затаился, но, чем ближе вы будете к Иерусалиму, тем больше шансов, что он сбежит и предупредит о вашем возвращении императора. Что бы ваше возвращение ни означало для многострадального королевства, я желаю вам только удачи.

Волы вместе с возами были проданы еврею из Бухары, который торговался почти полдня, кляня, на чем свет стоит, свою доверчивость и расточительность, но взял товар даже не за половину, а за треть цены. Три дня спустя, погрузившись на большие лодки, братья отправились в путь.

Не успели стены Багдада скрыться за излучиной петляющей по долине реки, как к небольшой флотилии присоединились корабли, на которых плыли монголы. Они шли ни от кого не скрываясь и становясь по ночам на якорь, как надлежит добропорядочным путникам. Робер и Чормаган довольно быстро нашли общий язык и теперь коротали время на палубе, ведя бесконечные разговоры.

– А ты отлично знаешь эти места, нойон, – говорил Робер, запуская пятерню в гору фиников, разложенных на большом медном блюде.

– Да, я здесь уже бывал, франк, – отвечал монгольский воин, потягивая из кувшина охлажденный в воде айран. – Великий Чингисхан пообещал мне, что если я завоюю Ирани Ирак, то он сделает меня правителем всех этих земель – от Тигра и до последнего моря. Полководец должен знать места, которые ему предстоит покорить, не по чужим рассказам. Поэтому за эти годы я вместе с купцами не раз объездил всю свою будущую страну, и даже побывал в Константинополе и в вашей столице – Акре.

Так они плыли до тех пор, пока Чормаган, по известным одному лишь ему приметам, не определил место высадки. Под покровом ночи франки и монголы пристали к берегу, вывели по сходням коней, а затем выкатили кибитки, среди которых одна, ничем не отличимая от других, везла каменный саркофаг.

После того как лодки опустели, Чормаган отдал короткий приказ, и десяток воинов, на бегу доставая кинжалы, бросились по сходням вверх. Вскоре из лодок донеслись испуганные крики и предсмертные стоны. Монголы, действуя тяжелыми веслами, отогнали барки на середину Тигра и проделали дырки в днище.

– Обычное дело в этих местах, – спокойно наблюдая за тем, как лодки медленно скрываются под водой, пояснил нойон. – На караван напали разбойники, всех убили, товар забрали. А теперь мы двинемся на запад, так чтобы к рассвету пройти как можно больший путь.

Звезд на небе было множество, и светили они не хуже масляных ламп, да и луна оставалась почти полной и висела над ними большим ярким фонарем. Разминая коней после долгого плавания, воины вели их на поводу. Вереница кибиток, окруженных немногочисленным эскортом, быстро преодолела открытое место и начала углубляться в пальмовую рощу, как вдруг откуда-то сбоку раздался громкий крик, и в воздухе запели летящие стрелы. Вслед за стрелами из укрытия вылетели всадники.

– К оружию! – закричал Сен-Жермен. Его голос слился с голосом Толуя, который тоже отдавал команды, только по-монгольски.

Пение перешло в жуткий вой. Заглушая голоса командиров, град стрел обрушился на отряд. Но франки и монголы были готовы к походу и облачились в боевые доспехи, поэтому выстрелы не нанесли им вреда.

Жак рванулся к кибиткам, достал свой щит, вытянул из ножен меч, развернулся и побежал навстречу врагу. На прерывистый строй франкских пехотинцев неслась безмолвная кавалерийская лава. Монголы под прикрытием рыцарей лихорадочно вскакивали на коней, готовясь к организованной контратаке. Кто именно на них напал – Жак не успел разглядеть, первая линия атакующих налетела на рыцарей, и ему пришлось отбиваться от свистнувшего над самым ухом меча. Первый противник, осаживая разогнавшегося коня, успел пролететь мимо, едва задев край подставленного щита. Он уже почти развернулся, чтобы снова напасть, как был остановлен чьей-то шальной стрелой. В поисках нового противника Жак оглянулся по сторонам.

Как это бывает в случайных столкновениях, сражение рассыпалось на отдельные стычки и шло с переменным успехом. Робер и брат Серпен встали спина к спине и отбивались сразу от десятка визжащих конников, которые образовали вокруг них настоящую карусель. Однако достать их не удавалось никому – рыцари двигались столь быстро и такловко отбивали удары, что направленные на них копья не достигали своей цели, а мечи со звоном отлетали в сторону, часто не удерживаясь в руках нападавших. При этом молниеносные удары самих франков неизменно достигали успеха. Жалея коней, они били врагов по ногам и плохо защищенной нижней части корпуса, нанося им тяжелые раны. Три всадника уже неподвижно лежали на земле, один с воплями катался вокруг, и его вывалившиеся кишки дымились под копытами очумевших от боя коней, а еще одного испуганно ржавшая лошадь волокла в сторону от сражения за ногу, застрявшую в стремени.

Но озираться по сторонам было некогда. На Жака летел очередной противник. Повторяя движения Робера, бывший вольный виллан, дождавшись, когда противник окажется от него в двух или трех шагах, прикрыл голову щитом, одновременно делая шаг в сторону, отбил саблю и нанес ответный боковой удар, целясь в поясницу. Кончик меча глубоко погрузился в живую плоть, всадник подпрыгнул в седле и рухнул на землю словно тяжелый, хорошо увязанный сноп. Не дожидаясь, пока он придет в себя, Жак подбежал к неподвижному телу и нанес ему три рубящих удара в верхнюю часть корпуса. Враг был в добротном пластинчатом доспехе, и первые два удара не достигли цели, зато третий попал в незащищенную шею и отправил неизвестного воина на высший суд.

Убедившись, что противник испустил дух, Жак приготовился к следующей стычке. Однако противники, которым не удалось воспользоваться эффектом неожиданности, отхлынули назад и теперь мелькали на фоне пальмовых стволов, готовясь к следующей атаке.

– В строй, братья! – раздался голос приора. – Конным – отойти за кибитки. Тем, кто еще не в седле, – взять щиты и сомкнуться плечом к плечу!

Жак бросился исполнять команду. Вскоре он уже стоял в плотной шеренге, чувствуя справа и слева плечи товарищей.

На них надвигалась ощетиненная копьями стена, но, к счастью, вражеские лошади не были приучены атаковать плотный строй. По мере приближения к франкам, они, не обращая внимания на плети седоков, стали переходить с галопа на рысь, и таранного удара у нападавших не получилось. Попробовав пробить копьями защиту и в очередной раз убедившись, что их сабли не наносят ни малейшего ущерба рыцарским щитам, они снова отхлынули назад.

Воины Толуя, приготовившиеся было к ответному удару, увидев, что братья образовали неприступную живую стену, мгновенно сориентировались и открыли стрельбу из луков, целя в незащищенных коней. Спешенные враги не могли спастись бегством и пытались сражаться до конца. Но для длинных и тяжелых франкских мечей, которые в руках у рыцарей и сержантов свистели в воздухе словно легкие лозины, их доспехи, кожаные и даже пластинчатые, не давали ни малейшей защиты, так что вскоре вся опушка пальмового леса была черна от трупов.

– Цел, приятель! – Кто-то хлопнул Жака по плечу.

Он обернулся. Рядом стоял Робер. Усы рыцаря, как это всегда бывало по завершении боя, топорщились и слегка подрагивали.

– Ты тоже невредим, де Мерлан! Какие у нас потери?

– Потеряли брата Армана, – арденнский рыцарь нахмурился и махнул рукой в сторону опушки, где два оруженосца ловили по всей лужайке испуганного коня, на котором, откинувшись на высокой задней луке, раскачивалось мертвое тело. Из глазницы защитной полумаски торчало пестрое оперение точно пущенной стрелы.

К приятелям подъехали Толуй и Чормаган.

– Кто на нас напал, хан Толуй? – спросил де Мерлан, рассматривая валяющиеся на земле трупы. – Они одеты и вооружены точно так же, как и твои монгольские нукеры. Похоже, что твой брат Угедей, невзирая ни на что, нас выследил.

– Это не монголы, – всматриваясь в лица врагов, ответил Толуй. – Две сотни воинов любого из моих туменов, напав из засады, перебили бы полтора десятка пеших воинов быстрее, чем те поняли бы, что произошло. Однако ты прав, рыцарь, – это люди Угедея. Мой брат отлично знает, что никто из монголов не поднимет руку на сына Чингисхана, поэтому он послал за нами лесных охотников улуса Джучи – бурятов и найманов. Они следили за нами, двигаясь вдоль берега. Добейте раненых, – обратился он к Чормагану, – но двоих вели оставить на допрос. Нужно узнать, сколько еще отрядов пущено по нашим следам.

Повинуясь приказу нойона, монгольские всадники спешились и, вооружившись кинжалами, начали обходить лежащие тела, переворачивая их вверх лицом и нанося удары милосердия тем, кто проявлял хоть малейшие признаки жизни. Сен-Жермен назначил караул, остальным же братьям приказал передохнуть и приготовиться к маршу.

Жак оказался в свободной смене. Чтобы немного проветриться перед долгой скачкой, он стянул кольчугу и сбросил тяжелый от пота гамбезон.[11]Голый по пояс, он потянулся, подставляя бока теплому ночному ветерку, и краем глаза уловил какое-то подозрительное движение немного в стороне от места, куда стаскивали трупы убитых. Повернув голову, он с ужасом увидел, как из-за павшего коня поднимается нукер и, натягивая лук, целится в Толуя, который стоит к нему спиной.

Жака словно окатило ведром холодной воды. Все чувства его вмиг обострились. Время растянулось и замедлило свой бег. Ощущая сопротивление сгустившегося вокруг воздуха, словно пробиваясь сквозь толщу воды, он рванулся вперед. Но, сделав всего лишь шаг, он понял, что не успеет подбежать к стрелку раньше, чем натянутая стрела сорвется с тетивы. К нему вдруг пришло какое-то странное прозрение. Теперь он слышал, как скрипит каждая жила натягиваемой тетивы, и видел, как от желтого костяного наконечника со страшными зазубринами и до точки, находящейся под левой лопаткой ни о чем не подозревающего царевича, протягивается тонкая серебряная нить.

Жак пытался что-то кричать, но не слышал собственного крика. Он несся вперед, чтобы оборвать эту страшную нить, стать на пути у стрелы, потому что его жизнь ни в какое сравнение не шла с жизнью наследника монгольской империи, держащего в руках судьбу христианского мира.

До нити оставалось не больше двух шагов, когда раздалось непривычно длинное басовитое гудение тетивы, а вслед за ним низко запела тяжелая стрела – в наконечнике были проделаны специальные отверстия, и в полете она издавала свистящий звук, который так удивил рыцарей в начале внезапной атаки. Жак коснулся нити за миг до пролета стрелы. Всем корпусом он ощутил сильный удар, затем хруст разрываемых тканей и ломающихся костей. Тело отозвалось вспышкой нестерпимой боли. Опускаясь на землю, Жак все же успел заметить, что к стрелку бегут со всех сторон франки и монголы, Толуй наполовину развернулся и удивленно смотрит на все происходящее, к нему мчится Чормаган, а мастер Григ разворачивает в сторону убийцы взведенный арбалет. И тут боль вернула времени обычный ход.

«Это охотники на соболя, буряты, – раздался вдруг над самым ухом встревоженный голос, – у них поющие стрелы. Соболь – очень зоркий, он успевает увернуться от летящей стрелы, но, заслышав незнакомый свист, всегда замирает на месте. Это его и губит».

Словно в кровавом тумане, Жак увидел лица склоняющихся над ним Робера, Толуя, мастера Грига и Чормагана. Затем кто-то, скорее всего Сен-Жермен, сказал твердым, уверенным голосом: «Переложите его на спину и срежьте древко стрелы, чтобы она не расшатывала рану».

Боль вдруг исчезла, и он ощутил себя маленьким мальчиком, который бежит по ярко-красному маковому полю, какие бывают лишь в Бургундии, к невысокой каменной стене, за которой простиралась до самого горизонта часто снившаяся ему после рассказов Толуя Серая Степь. За спиной он слышал крики: «Жак, вернись, не покидай нас!» Он различал голоса кричащих – это были Робер и Серпен. К ним вдруг прибавился нежный голосок Зофи. Затем в хор голосов вплелся плач новорожденного младенца. Голоса с каждым шагом отдалялись, а он все бежал и бежал вперед, не имея сил, чтобы повернуться к зовущим. И не было этому бегу ни конца, ни начала – делая сотню шагов, он едва приближался к стене на полшага.

Он уже начал выбиваться из сил, когда голоса почти затихли, а стена, наконец, приблизилась и чернела в двух-трех шагах, так что он мог разглядеть камни, из которых она была сложена и грубые полосы скрепляющего их раствора. Теперь он мог разглядеть и Серую Степь.

Туман, встающий сразу за стеной, начал редеть, и в нем проступили очертания знакомых ему людей. Совсем неподалеку брел, уходя в туман, брат Арман, впереди него двигалась беспорядочная толпа найманов. В полусотне шагов, почти на грани видимости он различил отца, который ему улыбался и приветственно махал рукой. Там было еще много знакомых людей, но Жак не смог их всех рассмотреть, потому что его внимание приковал стоящий почти у самой стены высокий широкоплечий старик с раскосыми глазами, который кого-то неуловимо ему напоминал. «Вот так же будет выглядеть Толуй, когда состарится», – вдруг понял он и в то же мгновение встретился со стариком глазами. Тот, словно читая его мысли, отрицательно покачал головой, и от уголков его рта к подбородку побежали две глубокие складки, словно мысли Жака стали причиной глубокой скорби.

Жак наконец-то подбежал к самой стене – она оказалась ему по грудь. «Мне нужно обо многом поговорить с этим стариком, – подумал он, кладя руки на холодный шершавый камень. – Ему известно то, о чем не знает никто из тех, кто жил и будет жить на Земле». Он подтянулся, чтобы перелезть на противоположную сторону, но вдруг старик грозно нахмурился, взмахнул рукой, словно отгоняя его назад, и начал приближаться быстрыми широкими шагами. И было в приближении старика что-то настолько неумолимо жестокое, что Жак, не медля, откинулся назад и рухнул обратно, отдергивая руки от стены, словно камни вдруг превратились в горящие уголья. Но земля под ним куда-то исчезла, и теперь стена оказалось очень высокой – выше стен Тира и Багдада, выше стен самой Акры. Жак падал вниз, и это падение продолжалось и продолжалось, пока свет у него в глазах окончательно не померк…

Глава четвертая,

в которой Жак оказывается в Ираме Многоколонном и следует по Пути царей

Трансиордания, шестнадцатый день сафара 626 года хиджры (1229 г. от Р. X., 14 января)

Долго, бесконечно долго его окружала со всех сторон одна лишь вязкая темнота да отдаленный неразборчивый шум. Жак был слеп, нем, почти глух и беспомощен. Сам себе онказался недвижной водяной мельницей, что стоит на обмелевшей по зимней поре реке, берущей начало в горах Ливана. И как долго это продолжалось, было ему неведомо.

Однако в конце концов наступил момент, когда совсем было иссякший ручеек начал медленно, но неуклонно превращаться в полноводный поток. Казалось, будто тающие под весенним солнцем снега, белыми епископскими шапочками укрывающие далекие горные вершины, побежали вниз, в долину веселыми журчащими струями, и вода, наполнив пересохшее русло реки, стала понемногу налегать на лопасти мельничного колеса. Медленно, со скрипом колесо провернулось, приводя в движение застывший с осени механизм, – вначале вал, вслед за ним большие деревянные шестерни и, в конце концов, тяжелые мельничные жернова. Время, до сих пор неизмеримое и неощутимое, начало понемногу оживать. Подобно падающей воде, шум, до этого слитый в неразборчивый шелест, стал разрастаться, тесня темноту и заполняя все окружающее пространство, пока не рассыпался на отдельные звуки, которые он понемногу начал различать и узнавать. Оказалось, что в далеком шелесте все это время жили свист ветра, хлопанье незакрепленного навеса, блеяние коз, стуки, возгласы, треск горящих в костре поленьев, а главное – топот, фырканье и храп множества коней, среди которых он вдруг распознал до боли знакомый голос своего Бургиньона.

Вслед за способностью различать и узнавать знакомые звуки к нему возвратились и ощущения. Ноющая боль в плече. Ветерок, ласкающий лицо. Бегущий по руке муравей, нытье затекшей от долгого лежания спины. Очнувшаяся память, откликаясь на жалобы тела, которое все настойчивее давало знать о себе и своих нуждах, незаметно начала услужливо подносить ему одно воспоминание за другим.

Жак снова ощутил себя Жаком из Монтелье, сержантом крестоносного братства рыцарей Святого Гроба, посланником, везущим в Иерусалим тело усопшего императора монголов. Он припомнил, что первопричиной всего, что происходит с ним теперь, стала поющая стрела, предназначенная хану Толую. Но вскоре и воспоминания пришлось отложить, потому что в его сознание, не церемонясь с более тонкими материями, вторглись многочисленные запахи, главным из которых был принесенный ветром дым костра, напитывающийся сочным, щекочущим ноздри запахом жареного мяса.

Жак сглотнул накопившуюся во рту слюну и попытался открыть глаза. Он разлепил чуть не склеенные веки и сощурился, привыкая к нестерпимо яркому свету. Вскоре расплывчатые пятна начали принимать четкие очертания и превращаться в привычные предметы. Перед ним серела холщовая стена походной палатки, валяющийся на утрамбованном полу глиняный кувшин и гора разномастной степной травы, скорее всего приготовленная на замену его нынешней лежанке. Предметы становились все резче, проявлялись невидимые до сих пор подробности – прямо перед собой, на расстоянии вытянутой руки он разглядел темно-коричневый кокон, прилепленный к отломанной ветке. По спинке кокона медленно двигалась трещина.

Что ощущает куколка, ожидая метаморфозы? Помнит ли она, кем была раньше? Знает ли, кем станет после того, как в назначенное Господом время разорвет сковывающие нити и покинет свой кокон?

Трещина добралась до острого конца. Кокон распался на две половинки, и из него, смешно шевеля влажными усиками, появилась большая бабочка. Бабочка немного посидела, перевела дух и, неуклюже перебирая лапками, двинулась вверх по стеблю. Добравшись до самого верха, она зависла, расправляя и высушивая крылья, до сих пор лежавшие унее на спинке мокрым сморщенным плащом. Жаку вдруг захотелось дотронуться до бархатного тельца, но едва он попробовал протянуть руку вперед, как левое плечо дернула боль, и он невольно застонал.

Тихий, ему самому едва слышный стон произвел неожиданное действие. Словно мановением волшебной палочки или заклинанием волшебника то, что он сначала принял за сваленную в углу палатки бесформенную кучу сена, вдруг зашевелилось и начало подниматься на ноги, приобретая очертания человеческой фигуры. Фигура устремилась к Жаку,спугнув по дороге бабочку, которая, расправив красивые яркие крылья, запорхала под потолком. Проснувшийся человек склонился над постелью. Растрепанные волосы с запутавшимися веточками, помятое после сна лицо кого-то разительно напоминали. Жак задумался, несколько раз моргнул и глубоко, полной грудью вздохнул. Склонившееся над ним лицо озарила улыбка. Сиделец выпрямился и понесся в сторону выхода, крича голосом жонглера Рембо:

– Господа! Господа! Наш Жак открыл глаза!

Не успел Жак опомниться, как в палатку, вздымая пыль и спугивая многочисленных мух, ворвался Робер де Мерлан.

– Что… Со мной? – прошептал Жак пересохшими губами. Он так долго не слышал свой голос, что тот показался ему чужим.

– Ну и перепугал же ты нас всех той проклятой ночью, – зачастил достославный рыцарь, не давая ему вставить и слова. – Наконечник был зазубренный, сел так плотно, что не вынуть. Пришлось вырезать. А вырезать стрелу – сам понимаешь, какое опасное дело. Мне-то не впервой, прокалил кинжал – и вперед. Однако лук у этого нехристя был тугой. Стрела прошла почти навылет. Крови ты потерял столько, что вся земля вокруг почернела. Я уже, честно говоря, пошел искать подходящее место для могилы, пока тебя мастер Григ и брат Серпен перевязывали. Однако вернулся, гляжу – дышишь. Под самое утро, правда, лихорадка началась, трясет тебя всего, решили, что отходишь. Серпен приложил ухо к груди, послушал. Сердце, говорит, остановилось! Толуй, Чормаган, Серпен, Сен-Жермен, да и я сам уж было собрались молиться за упокой твоей крестоносной души, а тут мастер Григ как закричит вдруг на всех нас: «Хватит языческих поверий! Господь, конечно, сам определяет смертный час каждого из живущих, но где говорится в Писании, что Всевышний радуется при виде смерти своих слуг?» – сел рядом да начал ни с того ни с сего кулаком колотить тебе в грудь. Колотит, ребра твои давит так, что они чуть не трещат, из сил уже совсем выбился. «Зеркало, – кричит, – зеркало мне дайте!» Да где же мы ему в походе зеркало возьмем? Чормаган вытащил из ножен кинжал – отшлифованный так, что девицам впору в него глядеться, дал нашему каменщику. Тот его к твоим губам поднес. Гляжу – замутилось. Стало быть, дышишь. Утром снова двинулись в путь. А ты все это время в сознание не приходил и в лихорадке метался.

– Скоро… скоро продолжим путь? – едва шевеля губами, спросил Жак у Робера.

– Опомнился, друг, – рассмеялся в ответ рыцарь, – пока ты в кибитке в бреду метался, мы уже пустыню пересекли и стали лагерем в Джераше. Тут и Рождество справляли.

– Джераш? – снова спросил Жак.

– Он самый, – кивнул Робер, – покинутый греческий город на границе пустыни. Отсюда до перевалов несколько дней пути. Мы пока схоронились в развалинах, а брат Серпен в Акру поскакал, чтобы, значит, выяснить, как там обстоят дела, да предупредить патриарха о нашем возвращении.

– Пить, – из последних сил простонал Жак.

Робер, опомнившись, прекратил болтовню и суетливо заметался по палатке.

Узнав, что доблестный сержант пришел в сознание, его поспешили навестить все участники похода. Первым, по старшинству, был хан Толуй в сопровождении верного Чормаган-нойона. Он присел на корточки, взял руку Жака в свою, долго глядел ему в глаза, затем благодарно кивнул. Тот слабо улыбнулся в ответ. После ухода монголов в палатку вошли Сен-Жермен и мастер Григ.

– Мы молились о твоем выздоровлении, брат-сержант, – произнес, подойдя поближе, приор. – Твой поступок растопил остатки недоверия между нами и монголами. По их законам, пожертвовать жизнью ради спасения своего хана – это обязанность. Но то, что своим телом заслонил его ты, воин чужой страны, они восприняли как настоящий подвиг.

– А почему мы так долго находимся здесь, мессир? – спросил Жак, пытаясь приподняться на локтях. При попытке опереться на левую руку в плече отдалась острая боль. Жак скрипнул зубами. Мастер Григ нахмурился и по-лекарски погрозил ему пальцем.

– Пока не вернется брат Серпен, – ответил приор, – мы не будем двигаться дальше. Отсутствовали мы достаточно долго, и в Святой Земле могло произойти что угодно. Может быть, Фридрих уже отвоевал Иерусалим, а может, его армия разбита – кто знает? Серпен послан как самый опытный из братьев-рыцарей. Он, как было уже не раз, сможет выполнить возложенное на него поручение и вернуться целым и невредимым.

Они поговорили еще немного, Сен-Жермен ушел, и в палатке остался один лишь мастер Григ, Через некоторое время к ним присоединился и Робер. В руках у рыцаря была неведомо как уцелевшая тыквенная фляга с вином.

– Давайте выпьем за чудесное выздоровление, – де Мерлан сделал несколько больших глотков и передал флягу Григу.

– Присоединяюсь, – произнес тот и осторожно, боясь облиться, пригубил предложенное питье. – Хотя по такому случаю можно было бы испить не этот кислый виноградный сок, а добрую «аква виту» скоттов, которую я считаю единственным достойным напитком. Ведь твое чудесное спасение ничем, кроме вмешательства высших сил, нельзя объяснить. Ты, по сути, уже был на том свете, а потом тебя словно вытолкнули обратно в Божий мир.

– Я знаю, – кивнул в ответ Жак и, удивляя друзей, в один заход опорожнил увесистую флягу. Он вспомнил старика, который в видениях пытался перебраться через каменную стену. Теперь он знал точно, кто это такой и почему он не дал ему умереть.

– Как скоро я смогу ходить? – спросил он у мастера Грига.

– Дня три, от силы неделя, – ответил тот. – Кризис миновал, и ты уже почти здоров. Правда, рука будет ныть еще долго и вряд ли будет такой же подвижной как раньше.

– Этого достаточно, чтобы держать щит, – коротко ответил сержант, снова удивив старых друзей, которые раньше не видели в нем нынешней жесткости. – Расскажите мнео том, как прошел поход.

– Да ничего особенного, – отозвался Робер, довольный тем, что может сменить тему. – От Тигра до Евфрата шли тихо, как мыши, держа дозоры в полудне пути впереди и сзади. Более погони за нами не было. Тот отряд, что на нас напал, перебили полностью, а другие, видать, отправились по ложному следу. Чормаган сказал, что Угедей и Елюй, не дождавшись сотника, посланного вниз по реке, будут искать нас в Басре. Потом переправились на западный берег Евфрата, и снова началась эта жуткая пустыня. До сих пор песок на зубах скрипит. Правда, Чормаган сказал, что по сравнению с их Гоби это просто легкая прогулка. Вот так и «прогуливались» каждую ночь, чуть не загоняя лошадей. Кто бы мог подумать, что эти их коротконогие твари могут тащить кибитки со скоростью скакуна, а уж выносливы и неприхотливы, слов нет. Шли без шума. Если натыкались на бедуинов или заплутавших караванщиков – монголы убивали всех до единого, чтобы себя не выдать. Грех, конечно, кровь невинных проливать, да Чормаган прав, когда говорит, что пустыня только на вид большая да безлюдная. На самом деле вести тут передаются от Багдада до Медины порой быстрее, чем от Ретеля до Труа.

– А Он здесь? – вдруг, перебивая увлекшегося рассказом приятеля, спросил Жак.

– Это ты про… – вскинул рыжие брови Робер, шестым чувством поняв, о чем спрашивает странно изменившийся после болезни приятель.

– Не называй имени, нельзя! Ответь просто, он здесь или нет?

– Да здесь, конечно здесь. Толуй и Чормаган разве его бросят? Да если бы нашим владетелям сыновья хоть вполовину того были преданы, мы, франки, давно бы уже полоскали свои брэ в водах Эритрейского моря, которое арабы называют Бахр-эль-Хинд…

– И у них далеко не все такие, как Толуй, – вмешался в разговор мастер Григ. – Это особенный человек. Пожертвовать ради обещания, данного отцу на смертном одре, такой властью, которой может позавидовать и Александр Великий, не каждый сможет.

– Это точно, – вздохнул де Мерлан. – К примеру, не успел наследничек поминки справить по дядюшке моему, графу Гуго де Ретель, как я тут же в немилость к нему попал. Хотя при жизни граф Гуго сто раз говорил этому недомерку: «Сынок! Никогда не обижай Робера, все-таки родная кровь…»

– А что это за место, Джераш? – спросил Жак у мастера Грига.

– Так называют этот древний город арабы, – ответил тот, – хотя истинное его название Герасия. Это город империи Великого Александра. Здесь был римский гарнизон, потом византийский форпост. Сотни лет назад город был разрушен землетрясением, с гор сошел селевый поток – смесь воды, грязи и камней. Теперь этот мертвый город считается местом, где живут духи. Многие думают, что именно это и есть тот самый суфийский «запретный город в пустыне», Многоколонный Ирам, или Город Ста Столбов. Бедуины обходят его десятой дорогой, ну а нам и монголам, – усмехнулся вольный каменщик, – с тем, что мы везем в одной из кибиток, лучшего места для укрытия и не придумать. Впрочем, вскоре ты все увидишь сам.

Через несколько дней Жак оправился настолько, что смог, наконец, покинуть палатку. В сопровождении Робера и Рембо он вышел наружу и остановился, пораженный картиной, которая предстала у него перед глазами.

– Теперь я наконец-то понимаю, почему мастер Григ вспоминал про Многоколонный Ирам, – еле выдохнул он, глядя на расстилающуюся перед ним равнину.

Джераш находился в предгорье, и его нынешний вид не мог не поразить того, кому довелось увидеть подобное зрелище впервые в жизни. Прямо перед ними стоял настоящий каменный лес – словно бесчисленные пальмовые рощи Междуречья вдруг окаменели, потеряли свои пышные зеленые кроны, да так и остались здесь на столетия, поражая воображение редких в этих местах путников.

Из палатки вылетела большая яркая бабочка. Она покружила над головами друзей и полетела в сторону мертвого города. Жак долго провожал ее глазами, пока ее трепещущие крылышки не скрылись среди колонн. Оттуда, словно дождавшись ее появления, выехала небольшая кавалькада. Жак с удивлением узнал Сен-Жермена в полном рыцарском облачении, которого сопровождали сержанты и оруженосцы в ярко-белых плащах с желтыми крестами братства Святого Гроба, которых Жак не видел с тех самых пор, когда они давно, еще в прошлой жизни, покинули Акру.

Приор подскакал к друзьям:

– Сегодня Сретение Господне, добрый день для задуманного. Сможешь ли ты удержаться на коне, брат-сержант?

– Смогу, мессир, – уверенно ответил Жак.

Из-за палатки появился слуга, ведущий на поводу оседланного Бургиньона. Тот, узнав хозяина, тихо заржал и потерся мордой ему о плечо. Жак с помощью Рембо забрался в седло. Вслед за ним взлетел на Ветра Робер, и они двинулись вперед.

«Странно, – подумал Жак и тревожно огляделся по сторонам, – почему всегда осторожный мессир вдруг решил раскрыться? Любой кочующий в пустыне бедуин, издалека завидев наши ярко-желтые кресты, немедленно помчится к своему шейху».