Чтение 14–й страницы книги ~Черный престол~

Теперь, имея в руках Камень, можно попробовать наказать предателя Конхобара. Но с ярлом не поможет и Камень! Друид заскрежетал зубами, вспомнив тот давний случай в Таре. Кто бы мог подумать, что сила волшебного Камня совсем не подействует на Хельги? Значит, кроме Камня, нужно что-то еще. Быть может, сила богов? Но богам нужны жертвы, настоящие человеческие — и не одна-две, а много, много больше! А для этого необходимо быстрее брать себе всю власть в Киеве, заставить киевлян и окрестные племенаприносить обильные кровавые жертвы, для начала — хотя бы Перуну, и не хотеньем — так силой. Подчинить себе всех местных жрецов — волхвов. Вот где пригодился бы умный помощник типа Истомы Мозгляка. Да-а... Наверное, зря он, Форгайл Коэл, отдалил от себя Истому, сначала отправил его приглядывать за молодым ярлом в Ладогу и Хазарию,а затем, по возвращении, толком не обласкал, не уверил в собственной его, Истомы Мозгляка, значимости и нужности. Да уж, что имеем, не храним...

— Как там наш староста Мефодий поживает, Ильмане? — Дирмунд неожиданно для собеседника перевел разговор в другое русло.

— Мефодий? — вздрогнул Ильман. — Ничего себе поживает, хитрован толстый, жирует, можно сказать. Тем более серебришко теперь есть... Я б ему и засохшей корки не дал!

— Возьмешь еще серебра, — невозмутимо произнес князь. — Передашь, да скажешь — тот богатый господин, чье серебро, хочет встретиться да сговориться окончательно насчет обители дальней. Как там у него с Никифором дела?

— С каким Никифором? А! — Вспомнив, Ильман Карась ухмыльнулся. — Кажинный день ходит тот Никифор к Мефодию, да не по одному разу. Беседуют друг с дружкой умилительно, всё так, как ты и приказывал, княже.

Дирмунд одобрительно кивнул, жестом отправляя Ильмана вон.

— Да, осмелюсь просьбишку высказать, княже. — Тот вдруг остановился в дверях. — Не свою, Мечислава.

— И чего ж он хочет?

— Защиты. Забижают его, батюшка.

— Кто ж это его забижает? Он сам кого хошь обидит. — Дирмунд засмеялся.

— Незнаемые вои. Окольчужены, дерзки, в шлемах да масках-бармицах.

— Вот как? — удивился князь. — Окольчужены, говоришь? Что за воины? Вижу, ты что-то знаешь. Говори!

Ильман Карась замялся:

— Не знаю, как и сказать, князь...

— Говори, как есть, да не темни!

— Слушаюсь, — Ильман оглянулся на дверь, придвинулся ближе, зашептал: — Мы с Мечиславом мыслим — то старшая дружина шалит от безделья. Отсюда и оружье, и уменье воинское, и превеликая дерзость. Всех обидели, не токмо Мечислава. И квасных, и лошадников. А те — людищи серьезнее некуда, враз голову оторвут. Знать, те, кто грабил, за собою великую заступу чуют.

— Старшая дружина? — переспросив, нахмурился князь. — Если так, у них сильный заступник — князь Хаскульд!

— Аскольд, — на славянский манер повторил Ильман. — Тако ж мы и мыслили, с Мечиславом.

— «Мыслили»! — не удержавшись, передразнил Дирмунд. — Пришла весть от Лейва.

— Неужто уже и острожек выстроил? Успел? — удивился Ильман. — Так теперь надоть...

— Теперь надоть позвать ко мне Харинтия Гуся, — с усмешкой перебил его князь. — Пусть придет сегодня. Да тайным ходом, чтобы никто не видел. Мефодия тоже тайно проведешь, только его пораньше... Впрочем... Нет!!! — В черных глазах друида вдруг вспыхнул огонь ярости и азарта. — Первым пусть придет Харинтий... Мефодий — опосля. Будет у меня с ним важная беседа... Что там вы сболтнули пропавшему Зевоте?

— Как и договаривались, что большой караван отправится скоро к древлянам.

— К древлянам. Думаешь, он вам поверил?

— А как же! Уж про радимичей ни в жисть не догадается...

— Не догадается? Ну, иди, Ильман, действуй. — Дирмунд лично прикрыл за ушедшим разбойником дверь, усевшись на лавку, ухмыльнулся: «Не догадается! Это если такой же дурень, как вы... Так пусть догадывается. А мы поостережемся! Заодно посмотрим — на том ли свете предатель Ярил или еще на этом. Всяко может быть. И если на этом...»

Тонкие губы Дирмунда побелели, так крепко он их сжал от ненависти и злобы.

Харинтий Гусь, широко известный в определенных кругах Киева работорговец и людокрад, вышел от князя Дирмунда в недоумении. Договаривались об одном, а тут вдруг речь пошла про другое. Ну, он князь, ему виднее. Только к чему все эти сложности, когда можно просто?

Харинтий поправил шапку из собольего меха — старый пройдоха любил себя побаловать и имел слабость к богатой одежке. И порты у него были из зеленого аксамита, и рубаха из светло-синего шелка, и кафтан — по варяжской моде — с пуговицами переливчатыми, а плащ — тонкой фризской шерсти, цвета вишневого, и золотом по всему полю птицы да рыбы диковинные вышиты. Что и говорить — богато! Кожаные башмаки-постолы и те серебром тисненные.

Выйдя через тайный ход, Харинтий отдышался и грузной походкой направился к ореховым зарослям, где ждал верный служка с конем. Толст был Харинтий, руки — как у иногонога, голова — как котел, круглая, бородка чернявая, тонкая, усики тоже линией изящной подстрижены, нос, правда, подвел — картошкой, щеки — про такие говорят, что из-за спины видны, волос на голове редкий, лысина проглядывает, ну да не беда — под шапкой не видно, а так — человек осанистый, идет — брюхо впереди колыхается. Однако ж,несмотря на одышку, силен был Харинтий изрядно, да и не глуп.

По батюшке — ромей, киевлянин — по матери. Так вот и сошлись в нем царьградская хитрость да славянский ум, смесь удалась на диво — мало кто мог с Харинтием в делах поспорить, тем более — тайных. Нюхом выгоду чуял, а промахнувшись, сам же над собой смеялся громко — га-га-га, — вот и прозвали Гусем.

С помощью слуги взгромоздясь в седло, Харинтий выехал на Подол — там, ближе к реке, стояла его усадьба. Велел слуге бежать вперед, пускай домочадцы готовятся к встрече. Ехал спокойненько, погруженный в раздумья.

А над Киевом, над Подолом, над Копыревым концом и детинцем, над дальней Щековицей и дальше, над Оболонью, плавился августовский теплый вечер, пахло свежесжатым житом, соломой и яблоками. На лугах, за Подолом, девки с парубками водили хороводы и, перекликаясь, пели песни.

Неспешно доехав до собственного двора, Харинтий Гусь бросил поводья челядину. Достав из-за пазухи увесистый мешочек, недоверчиво подкинул его на руке — в мешке приятно звякнуло.

— Ну и дела, — покачал головой торговец. — Надо же... Что ж, он князь, ему виднее. Эй, Якша! — Он перевел взгляд на челядина. — Беги в горницу, вели, чтоб подавали пиво сраками да лепешками аржаными. И побольше, побольше!

Церковный староста Мефодий — тоже выжига известный — был несколько удивлен, если не сказать больше, ласковым приемом, который оказал ему князь. Да, да — князь! Хоть и скрывал он свое положение, да у Мефодия глаз наметан, сразу признал молодшего князя Дирмунда.

Впрочем, долго князь с ним не разговаривал — зато серебра отвалил щедро. Да и, окромя серебра, людишками обещался помочь. Для охраны в пути-то к новой пустыни мало ль что приключиться может, места вокруг глухие. А ведь князь — язычник! И вот щедрою рукой жертвует на обитель. Уже, говорит, и послушники объявились, охочие ехать в дальний-то монастырь, откуда и прознали? Вроде бы ни с кем планами своими не делился Мефодий, окромя Никифора. Так, может, тот и разболтал? То худо... Впрочем, нет худа бездобра — иначе б не было и послушников, а как без них обитель строить?

Придя домой, староста велел челядинам крепко запереть ворота и двери и высыпал на стол полученное серебришко. Пересчитал, разделил на две примерно равные кучки. Подпер кулаком голову, посидел этак, на серебро смотря, подумал. Потом отгреб из той кучи, что справа, горсть, присоединил к левой. Снова подумал. Еще отгреб — от правой кучки к левой. Затем вздохнул и аккуратно сгреб левую, большую, кучу в подол рубахи. Подошел к распахнутому сундуку, ссыпал монеты, закрыл крышку. Посидел на ней. Затем, накрыв рогожкой оставшиеся лежать на столе деньги, выглянул во двор, справился у служки, не приходил ли брат Никифор.

— Был, как же! — поклонился слуга. — Тебя, кормилец, ждал-пождал — не дождался. Обещался вечерком зайти. Может, и придет вскорости.

— Как придет, немедля ко мне! — распорядился Мефодий и нервно заходил по горнице из угла в угол. — Вот так князь! — изумленно приговаривал он. — Вот так Дир! А говорили — язычник.

Хельги проснулся рано — едва забрезжило. Челядин уже растапливал очаг. Чувство неосознанной тревоги почему-то не покидало ярла, хотя откуда оно взялось, он не мог бы сказать. Вроде и не снилось ничего такого, но...

В гостевой зале вдруг послышался шум: шаги, громкая ругань. Голос был знакомый — Снорри. И чего не спится? Впрочем, здесь все поднимались рано.

— Ты не спишь, ярл? — Снорри подошел к двери.

Хельги вздрогнул: похоже, его нехорошие предчувствия оправдывались. Быстро натянул тунику, отворил дверь:

— Что?

— Никифор, — вымолвил молодой викинг, протягивая ярлу кусочек пергамента.

— «Господь позвал меня в путь», — прочитал ярл. Написано было местным письмом — глаголицей, кою Хельги старательно изучал в последнее время. — «Дела мои нужны Господу, и я верю: когда создам обитель, козни препоганого языческого волхва будут разрушены благодатью Божией. Прощайте же, и да поможет вам Бог». Да поможет вам Бог... — грустно повторил ярл. — Просмотрели мы Никифора... Просмотрели.

Глава 12

ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯСентябрь 863 г. Киевщина

Когда буря

Разбила наш дом

И черное небо нас ослепило,

Мы теснее прижались друг к другу

И так испытали то,

Что дальше

Случилось,Элизабет Борхерс. «Непогода»

Мечислав-людин выехал к Любомире засветло — покуда до Притыки доедешь, уже и рассветет вовсю. Лошадь, однако, не гнал, не спеша трусил себе по дорожке, то ныряющей в кусты, то взбегающей на холмы, поросшие березой и дубом. По правую руку синела река, а по левую, сколько хватало глаз, тянулись поля, уже почти сжатые, лишь кое-где оставалось еще жито, да и там с утречка раннего трудились земледельцы. Желтое жнивье словно спорило своим цветом с солнцем, недаром и прозвали этот месяц «руян» — «желтый», а еще называли «хмурень». Правда, небо пока не хмурилось, не истекало дождями, оставаясь по-летнему чистым, но ясно уже было — не за горами настоящая осень, с грязью, проливными дождями и ветром.

Доехав до излучины, Мечислав резко повернул коня в кусты — знал прямую дорогу. На росной траве за кустами едва виднелись две колеи — следы повозки Любомиры, частенько наведывавшейся сюда то за сеном — на лугу стояли стога, то за речным песком — чистить домашнюю утварь, то за камышом — перекрыть крышу. Много было работы в Любомирином хозяйстве.

Где-то впереди послышался вдруг гневный собачий лай. Мечислав на всякий случай отцепил от седла рогатину. Зашуршали кусты и, раздвигая ветви могучей грудью, на тропу выскочил огромных размеров пес необычной желто-палевой масти. Пес яростно рычал, скаля острые зубы.

— Тпрруу, — придержал коня Мечислав и широко улыбнулся собаке: — Орай, Ораюшко, что ж ты лаешь, аль своих не признал?

Пес перестал лаять, однако и особого дружелюбия не выказывал — крутился вокруг всадника, лишь изредка подергивая хвостом, да всё оглядывался на кусты — видно, ждал хозяйку. И дождался: бесшумно обойдя Мечислава сзади, на тропинке возникла Любомира — высокая, крепкая, словно башня детинца, с грубым неприглядным лицом, скорее даже — ликом. Цыкнула на собаку — Орай поджал хвост, заскулил обиженно, искоса посматривая на хозяйку, дескать, хотел ведь как лучше, и вот...

— Ну, здрав будь, Мечиславе.

Хозяин щековицкой корчмы, вздрогнув, обернулся.

— Испугала ты меня, Любомира, — честно признался он. — Никак не привыкну к шуткам твоим.

— А пора бы! —усмехнулась женщина и вдруг бросила на Мечислава такой умильный взгляд, какой вряд ли кто ожидал от крепостной башни. — Ране тебя ждала. Чего не ехал?

— Некогда было. — Мечислав улыбнулся. — Теперь вот нашлось времечко.

— Ну, езжай, коли нашлось, — шагнув вперед, махнула рукой Любомира и, подумав, добавила: — А парень твой в амбаре заперт. Пытался, змей, убежать — пришлось Орая на двор выпустить.

— Справная ты баба, Любомира, — одобрительно кивнул Мечислав.

— Я-то справная, — со вздохом сказала женщина. — Только вот мужик... нечастый гость у меня.

Мечислав не выдержал, соскочил с коня. Пес тут же зарычал...

— Привяжи-ко Орая, люба! — страстно прошептал он, с томлением глядя на Любомиру.

— А и не надо привязывать, — тоже шепотом отозвалась она и, повысив голос, приказала: — Домой, Орай! Домой.

Мохнатый хвост Орая еще не успел скрыться в зарослях, как любовники с жаром бросились друг другу в объятья. И хоть Мечислав-людин не уступал крепостью медведю, несладко ему пришлось в крепких руках Любомиры. Уж она потрепала его изрядно, да Мечислав тому и рад был — нечасто случалось ему любить такую женщину, что по всем статьям могла дать фору любому мужику.

— Ох, люба! — закрыв глаза, кричал он. — Сладко-то как! Сладко...

Две Любомирины девки, Онфиска и Лобзя, под стать хозяйке — сильные, огромные, неприветливые, — чинили частокол. Онфиска обтесывала топором бревно, — любо-дорого было смотреть, как играл топор в ее руке, не у всякого мужика этак играет. Лобзя стояла рядом, строго присматривая за тем, как две приблудные девки — чернявая и белявая — копают яму. Попробовали б не старательно — хороших тумаков получили бы! Чернявую звали Любимой, а белявую — Ладиславой. Еще была у них третья подружка — веснушчатая рыжая Речка, совсем еще мелкая девка, а уж смешная — Онфиска с Лобзей как ее видели, так от смеха едва слюнями не давились. Просили хозяйку:

— Ой, убери ты ее от греха, тетка Любомира, не то лопнем.

— Не лопнете, лошади! — неизменно отвечала та, однако Речку убирала — то в амбар, то в погреб. Выпускала лишь иногда — когда повеселиться хотела. К тому и еще одна причина была: девки-то, все трое, подругами были и вместях пережили что-то страшное, едва спаслись, так что горой друг за дружку были, и — то знала Любомира, не глупа была — белявая с чернявкой без рыжей своей Речки никуда б не убегли.

Хотя и так, убеги попробуй! Места вокруг для них незнаемые, дикие, зверья полно всякого: волки, медведи, да и людишки лихие, случалось, захаживали. Да и сторожа, Онфиска с Лобзей, приглядывали, а уж у тех глаза на месте, ну и самый главный — Орай. Вот уж псина умная да верная, всем псам пес!

— Да глубже, глубже рой, чадо! — Подойдя ближе, Лобзя щелкнула еле-еле шевелившую лопатой Любиму по лбу. Так себе щелкнула, в четверть силы, не то окочурится еще. Да итого девчонке хватило — села наземь, заплакала — в три ручья слезы.

— Ну, не реви, коровища. — Лобзя ласково погладила ее по волосам. — Дай-ко сюды лопату! Смотри, как надо.

Отодвинув в сторону белявую Ладиславу, Лобзя быстро углубила яму и, довольная, обернулась к Онфиске:

— Ставь.

Кивнув, та без видимых усилий взгромоздила огромное бревно себе на плечо, принесла к яме и ловко опустила:

— Закапывай!

Лобзя с Ладиславой замахали лопатами.

— А ты ничего, работать умеешь, — похвалила Ладиславу Лобзя. — А ты, — она обернулась к Любиме, — не реви, научишься.

Со стороны леса донесся приближающийся собачий лай.

— Никак, Орай бежит. — Онфиска и Лобзя отвлеклись от работы и посмотрели в сторону леса. Вернее сказать, в сторону лая — лес тут был вокруг, куда ни кинь взгляд.

— Да, это Орай, — узнала собаку Лобзя. — Кому еще быть-то? Значит, и тетка с гостем сейчас прибредут. Давай-ка убирать этих... Эй, девы! Бросай лопаты да пошли в амбар. Пить-то хотите?

— Хорошо бы, — облизала пересохшие губы Ладислава. — Да и покушать бы чего.

— Покушать, это уж не взыщите, что после гостя останется, — усмехнулась Лобзя. — Инда лепеху с молоком принесу.

— А Речке?

— Та уж с утра покормлена. — Лобзя с Онфиской переглянулись и прыснули, как и всегда при упоминании рыжей смешной девки. — Ну, идите, идите, поторапливайтесь. Завтра с утра на луг пойдем, за корой, заодно покупаемся.

— Так холодно же уже!

— Ничего, оно и приятней будет, — запирая девок в большем амбаре, засмеялась Онфиска. — А не хотите, так и сидите тут сиднями. Мы и без вас коры наберем.

— Нет, нет, Онфисушка, — разом всполошились Любима и Ладислава. — Мы с вами. Речку бы еще взять...

— Ой, хо-хо-хо! Не надоть нам этой... Хо-хо-хо... Всю кору потеряем!

Захлопнув тяжелую дверь, Онфиска ловко вогнала в пазы засовец. Кинула заинтересованный взгляд на погреб:

— Тот-то как там?

— Спит, — прислушавшись, махнула рукой Лобзя. — Чего ему еще делать-то?

В усадьбе тетки Любомиры, огороженной высоким, но местами уже кое-где подсгнившим тыном, было целых два амбара — маленький, где держали Речку, и побольше, где сидели сейчас девки: большая, по обычаю, врытая в землю изба с крытой камышом крышей, овин, просторный хлев с пятью коровами, что паслись сейчас на лугу, невдалеке за лесом.Присматривать за стадом Любомира и подумывала приспособить приблудных девок, когда попривыкнут маленько. Пока же держала их под присмотром да под засовцем, в амбаре. Кормила, правда, хорошо, но и трудиться заставляла не покладая рук, как и все здесь. То жать, то молотить, то перебирать полбу — работы на усадьбе хватало. В последнее время только, как посадили в погреб чужого парня, немножко отдыхали девки — не выпускала их хозяйка на двор уж совсем без присмотра, боялась — ну, как откроют погреб?

За воротами, уже совсем рядом, близехонько, послышались голоса, конское ржание. Лобзя отворила створки:

— Ой, здоров будь, дядько Мечислав! Подарки нам привез?

— Всё бы вам подарки! — Хозяйка незлобиво треснула зазевавшуюся Лобзю по шее, но видно было — довольна.

— Подарки в переметных сумах возьмете, эвон. — Мечислав кивнул в сторону коня, которого спорая Онфиска уже привязывала к овину.

Остановившись у дома, Любомира окинула двор хозяйским оком:

— Мы поснедаем чуток, а вы сначала забор доделайте. Орая к стаду пошлите... Ну а как доделаете, так уж ладно — выбирайте подарки!

— Ой, благодарствуем, тетушка! — враз завизжали девки. Не очень-то баловали их тут подарками. С утроенной силой они взялись за колья — поставили вмиг, даже про Ладиславу с Любимой забыли, впрочем, толку-то от тех — чуть.

Мечислав-людин с Любомирой, помолившись Рожаницам и Роду, уселись за стол. Вернее, поначалу уселся один гость, Любомира выставляла яства — коровьи копченые языки, телятину, грибы, запеченные в горшке вместе с духовитыми травами, ржаные лепешки, вареную рыбу, орехи, сладкие палочки из затвердевшего сока лопуха, ягоды: малину, ежевику, смородину, ну и, само собой, бражку из тех же ягод. Забористую, духмяную, вкусную.

— Откушай, гостюшка дорогой, опосля о делах говорить будешь.

Мечислава не надо было упрашивать — проголодался с дороги, да и вообще сегодня не завтракал. Присев рядом, Любомира пригубила бражку, да всё подкладывала лучшие куски в стоявшее перед гостем большое деревянное блюдо, время от времени справляясь, вкусно ли?

— Ухх! — Сытно рыгнув, Мечислав откинулся к увешанной волчьими шкурами стенке. — Вот уж ублажила, люба!

Изловчившись, он ущипнул хозяйку за бок. Та довольно засмеялась.

— Вот теперь можно и делами заняться, — хищно улыбнулся Мечислав. — А ну, тащи сюда парня! Или нет... Постой-ка! Он где у тебя?

— В погребе.

— Эх, темновато там. А здесь неудобно...

— В овине посветлей будет.

— А где овин? От очага далече?

— Рядом, меж амбарами.

— Ладно, тащи его в овин, а я пока очаг разожгу поболе. Да, девок своих отправь куда-нибудь.

— Ужо отправлю. Ох, радехоньки будут.

Выйдя на двор, Любомира кликнула девок. Пождала... Те что-то не очень спешили явиться.

«Наверное, за амбаром подарки смотрят, гадюки!» — усмехнулась про себя хозяйка. И верно — обе девки, Онфиска и Лобзя, обнаружились за амбаром, под молодыми березками. Фыркая, словно лошадь, Онфиска примеряла подвески, а Лобзя едва натянула на себя куцую телогрею с беличьим мехом, сидевшую на ней, как на корове седло.

— Ишь, верещат! — ухмыльнулась Любомира. — Баски ль подарки?

— Баски, тетушка! — довольно откликнулись девки. — Нравятся.

— То-то же... Можете пойти на реку, ради гостюшки. Отдохнете там, заодно ягод да грибов соберете. Девок всех с собой заберите, да смотрите, чтоб не убегли.

— И рыжую?

— И рыжую.

— Ой, тетушка...

— Я вам покажу «ой!». Ну, что сидите? Не по нраву, так живо отправлю глину месить.

— Ой, по нраву, тетушка! По нраву.

Прогнав со двора девок и проводив их взглядом, покуда не скрылись за деревьями, Любомира, поднатужившись, отвалила в сторону огромный камень, закрывавший ход в погреб. Откинула дверцу:

— Жив ли, паря?

— Да жив пока.

— А жив, так вылезай!

Пошатываясь, Ярил Зевота выбрался наружу, щуря глаза от яркого дневного света. Светило солнышко, бежали куцые облака по голубому небу, легкий ветерок шевелил листья росших за амбарами березок.

— Что встал? Шагай давай. — Любомира подтолкнула парня в спину. Тот не удержался на ногах, упал, смешно подвернув руку. Обернулся... И закусил губу, увидев перед собой Мечислава.

— Здоров будь, Яриле-отроче, — ухмыльнулся хозяин корчмы. — Пойдем-ко в овин, поговорим.

Рывком поставив парня на ноги, он развернул его, взявши за плечи, и увесистым пинком придал правильное направление.

— Угольков из очага принеси, люба, — повалив отрока лицом вниз, попросил Мечислав. — Ну, от так-то лучше будет. — Связав Ярилу руки за спиной, он уселся ему на ноги, крикнул: — Ну, где ж ты, люба?

— Иду. Несу уже.

Любомира принесла на железном листе раскаленные докрасна угли.

— Ты чего хочешь-то от меня, дядько? — всполошился Ярил, но Мечислав ткнул его носом в землю:

— Погоди ишо говорить. Не пришло время!