Чтение 20–й страницы книги ~Разбойный приказ~

– Нечего причитать, отче, – вдруг улыбнулся Иванко. – Действовать надо!

– Ты еще меня поучи! – весело ощерился старец. – Сейчас, погорюю немножко – враз погоню организую. Самолучших людей пошлю. Никуда он от меня в Новгороде не денется, никуда!

Судебный старец с грохотом треснул кулаком по столу.

Забрав у отца Паисия «Пантагрюэля», Иван, так и не поговорив с Прохором – некогда было, – бегом метнулся на пристань. Баркасный староста Евлампий Угрюм дожидался его у дальних мостков.

– Ну, не опоздал? – отдышавшись, спросил Иванко.

Баркасник ухмыльнулся:

– Не опоздал, не опоздал, парень. Как солнце наполовину сядет, так твой соперничек и придет, покажется. Но уговор – ту цену, на какую мы с ним сговоримся, пусть твой хозяин купец и заплатит, на меньшую не соглашусь, и не проси. Вообще-то мне все равно, чьи товары везти – а в деньгах терять неохота.

Со стороны дороги послышался вдруг чей-то заливистый свист, и Евлампий Угрюм довольно кивнул:

– Идет. Ты, Иван, в карбасе за бортом спрячься. Он, карбас-то, – со стороны солнышка, – на закате не так заметен будешь.

Иван так и сделал – пробежав по мосткам, прыгнул в карбас, распластался на днище и, услыхав приближающиеся шаги, высунул голову… По заросшей травою тропинке навстречу баркаснику шагал разряженный в пух и прах толстяк с бритым жеманным лицом. На шапке его сверкала в лучах закатного солнца большая, почти что с ладонь, бляха – олам. Постойте-ка… Да ведь это… это… Акулин Блудливы Очи! По крайней мере, именно так его описывал Митька.

Неслышно двигаясь следом, Иван проводил содомита почти до самого края посада и, убедившись, что он идет именно на Стретилово – где находится эта деревушка Иван ужезнал, – отправился на постоялый двор. Завтра, как только появится, следовало напрячь Митьку. И где только его черти носят? Когда не нужен, так вот он – всякие интересные вопросы задает, рассуждает, а как нужен – так поди его сыщи! Не дело это, не дело. Ужо придется устроить завтра отроку хорошую выволочку. Жалко – а что поделать?

На постоялый двор Иван вошел, можно сказать, в хорошем, приподнятом настроении. Душа его активно жаждала действий, мозги, словно сами по себе, строили планы на завтрашний день, сердце пело.

– Иване, – едва юноша вошел в залу, дернул его за рукав служка. – К тебе тут гость – книжкой хранцузской сильно интересуется.

– Ну наконец-то! – Иван радостно потер руки. – Господи, какой же день сегодня удачный! И где ж сей книжник?

– Эвон, сидит… Вона уже, повернулся, – служка махнул рукой.

Иван тоже поднял руку… да так и застыл на месте, узнав в повернувшемся книжнике бывшего тонного чернеца Анемподиста.

Глава 17.

Праздник святой иконы Богоматери Тихвинской (Тихвинская)

А о скорбех, постигших нас, не вем, что изрещи. Зрение нас устрашает, но, мню, и стихия нам зболезнует. Не единех бо нас постигоша злая, но и всю страну нашу.Послание дворянина к дворянину26июня 1603 г. Стретилово.

– Богородица-Матушка, Пресвятая Дева, смилуйся, помоги, настави на путь истинный, укрепи духом, укажи заблудшему свет! – Митька шепотом молился в узилище – глухом, сложенном из толстых бревен амбаре. Со вчерашнего дня осмотрелся, насколько мог, пришел в себя, прикинул, высчитал: выходило, что как раз сегодня – через два дня после Ивана Купалы – новый святой праздник, да еще какой – Образа Богородицы Тихвинской, иконы, самим евангелистом Лукою написанной и чудесным образом в земле Тихвинской объявившейся. Ну неужто в честь праздника да не поможет икона-заступница? Ведь он-то, Митрий, тоже коренной тихвинский житель… как и Гунявая Мулька. Надо же, какне повезло девке! Онисим Жила, прощелыга лопоухий, проследил, гад. А вообще умна девка – сам-то Митрий, наверное, вряд ли так скоро догадался, что Мулька – глаза и уши монастыря. Ишь ты, немая, а грамоту ведает! Интересно, кто ее в монастыре опекал? Наверное, судебный старец, больше вряд ли кто.

– Что, молишься, шпынь?! – откуда-то сверху донесся злорадный голос. – Молись, молись – только не поможет твоя молитва!

Митька усмехнулся – узнал говорящего: Онисим Жила, кто же еще-то. Вспомни дурака, он и объявится.

– Хозяйка тебя засолить решила! – жизнерадостно напомнил Онисим. – Жди, к завтрему прибудет твой бочонок. Один день остался! Эх, жалко, что ты не в Акулиновом вкусе, не то б потешились.

– Сочувствую вашему содомиту. – Митрий издевательски сплюнул. – Кормить будете или как?

– Мне-то что? Как хозяйка прикажет, – отозвался Онисим. Ага, вон его тень, в щелке поверх ворот; высоко, видать, лестницу притащил, шпынь, не поленился. – А что до Акулина, – Жила рассмеялся, – так о нем и без тебя позаботились.

– Нашли-таки отроков? Ну, будет вам, когда родители хватятся.

– Когда хватятся, тогда поздно будет, – туманно заметил Онисим. – Для них тоже бочонки припасли. Ну, ин ладно, неча тут с тобой, псом, зубоскалить.

– Сам ты пес! – огрызнулся отрок, мучительно размышляя над странными словами юного негодяя.

Что значит – «засолим»? Какая-то пытка или, упаси Господи, казнь? И при чем тут бочонок? А, в бочонке, наверное, соль – иначе чем же засаливать? Ну, казнить не казнят –не за что да и незачем, а вот сечь наверняка будут, и сильно. Плетью-то орудовать не только Федька Блин, но и сама бабка Свекачиха мастерица. Ужо потешутся оба. А потом соли на рубцы насыплют – «засолят» – ух и больно же! Матушка-Богородица, Заступница Тихвинская, помоги ту боль претерпеть… Господи! Митька так и застыл на полуслове! Что ж он просит-то? Нет, не то, совсем другое просить надо. Не боль претерпеть, а вырваться, да не одному, а с Гунявой Мулькой, как же иначе-то? Вот главная на сейчас задача. О ней и думать надо, на Богородицу надейся, а сам не плошай. Действовать надо, действовать, тогда и поможет Тихвинская, тогда ей это значительно легче будет сделать. А то тому, кто духом пал да сиднем сидит, помоги-ка попробуй! Не так-то легко, даже и Богородице!

– Ой, прости Господи! – Отрок размашисто перекрестился, устыдившись своих еретических мыслей. Эвон, чего удумал – в Богородице едва ли не усомнился! Этак много дочего додуматься можно. Ладно, хватит богословских исканий, пора о насущном подумать. Итак… Митька поскреб затылок. Чего имеем плохого? Крепкое узилище – раз, нехорошие перспективы – два… Ага, похоже, и все! Двух пальцев на плохое хватило – уже хорошо. Теперь хорошее посчитаем. Руки не связаны – раз, над воротами какая-то щель, которую, может, расширить можно, – два. Иванко с Прохором о нем беспокоиться будут и, где искать, знают – три! Лишь бы только не запоздали с поисками, ну, это уж не от Митьки зависит. Гм… А почему не от Митьки? А что, если знак какой своим подать? Хорошая мысль! Очень даже. И не только своим знак, но и, скажем, в обитель старцам – от имени Гунявой Мульки. Ну, не бросят же они свою девчонку на верную гибель, а гибель ей грозит, тут уж без всяких туманностей… Так что тут сразу два пальца можно загибать,насчет Мульки: с одной стороны, плохо то, что ей угрожает смерть, а с другой – хорошо, что шансы на спасение увеличиваются, – не только своих друзей, но и монастырь привлечь можно. Теперь только поразмыслить хорошенечко – как?

Митька прошелся по амбару – увы, тот оказался пуст. Ни досочки, ни рассохшегося бочонка, ни какой-нибудь старой заржавленной косы. Лишь остатки старой соломы валялись в дальнем углу. Митрий нагнулся к полу, потрогал – нет, не сыра земля, высохшая, плотно утрамбованная глина – такую не возьмешь голыми руками, подкоп не сделаешь.Ворота тоже крепки, сколочены из толстых досок, да так, что ни одной щелочки, лишь наверху, у притолочной доски, щель – небольшая, примерно в три пальца, через такую-то тоже не выберешься. Стены… Митрий их тщательно ощупал, даже простучал – тщетно. Надежны, как крепость. Остается крыша. Может быть, там какая-никакая досочка прогнила, прохудилась? Может быть… Да только вот как до нее добраться? Митька призадумался: а что, если допрыгнуть до верха ворот, зацепиться за щель пальцами? Сказано – сделано. Отрок приложил к воротным доскам ухо, прислушался – на дворе гоготали гуси, изредка доносился приглушенный лай Коркодила, приглушенный, потому как амбар, в котором заперли Митрия, находился на заднем дворе.

Подпрыгнув несколько раз, отрок наконец уцепился за щель, подтянулся и с любопытством осмотрел двор, насколько это было возможно в его положении. Двор оказался пуст, лишь лениво ковырялись в траве гуси. Нет, вот пробежал кто-то из бабкиных холопов. Босой, но в нарядной рубахе, надо же! Устав, Митька спрыгнул вниз и усмехнулся: ну, еще бы не нарядиться, чай, праздник – Тихвинская. Наверняка скоро все обитатели усадьбы пойдут на Большой посад отстоять службу, погулеванить, так что вряд ли им сегодня будет до Митьки или Мульки – что и говорить, некогда, да и не очень-то хорошо в святой праздник кого-то хлестать плетьми. Значит, есть время до завтра или, по крайней мере, до глубокой ночи. И за это время нужно как-то выбраться или подать весточку, придумать что-то. Думай, Митька, думай, не зря ведь прозвали Умником!

Интересно, когда все уйдут на посад, кто в усадьбе останется? Кого бы он, Митька, на бабкином месте оставил? Конечно, самого провинившегося – остальным-то, ясно-понятно, на праздник хочется, уж против этого Свекачиха возражать не будет, да и грех это – своих дворовых на Тихвинскую не отпустить. Хорошо бы, Онисим остался… Митька вдруг сам удивился этой своей мысли. Почему это Онисим – хорошо? Почему так подумалось-то? Из мести, из зависти или… Нет-нет, не из-за этого, вернее, не только из-за этого. Ведь Онисим Жила, пожалуй, – единственный здесь, кого Митрий хоть как-то знает. Знает его желания, характер, возможности – а это ведь не так уж и мало.

Снаружи послышались чьи-то тяжелые шаги, загрохотал засов. Не дожидаясь, пока распахнутся ворота, Митька скакнул в дальний угол, приняв самую жалкую позу, и, как только в амбар вошли двое слуг, запричитал, захныкал:

– Ой, батюшки мои, да чего я такого сделал? Ой, да смилуйтесь, отпусти-и-ите, братцы…

Размазывая по лицу слезы, отрок на коленях подполз к вошедшим – здоровенным парнягам, бабкиным верным холопам, – заплакал, повалился в ноги. Пусть видят, что он подавлен, что ничего крамольного не замышляет, пусть не ждут пакостей.

– Ишь, разревелся, – ухмыльнулся один из парней и, словно собаке кость, бросил Митьке лепешку и вареное яйцо. – На, покормись за-ради праздника да благодари хозяйку за доброту!

Нарочно глотая большими кусками, Митька быстро слопал принесенную пищу и снова захныкал:

– А попить бы…

– Попить ему! – Парни загоготали, кинули плетеную из лыка баклажку. – На, пей.

Водица оказалась студеной, ключевою, видать, только что набрали из колодца. Грязной ладонью отрок размазал ее по лицу – так выходило жальчее. Заканючил:

– И за что меня сюды-ы-ы-то? Онисим, ирод, сам виноват, не токмо я-а-а… Ой, гад-то какой, змей премерзостный, пес преподлейший…

– Поругайся, поругайся, – парням стало забавно.

Митька не стал обманывать их ожиданий и, шмыгнув носом, продолжил ругать Жилу:

– Шпынь ненадобный этот Онисим, коркодил бесхвостый, шишига! Ужо б я ему показал, гадине подколодной! Нос бы расквасил, ногами бы попинал, уши бы лопухастые оторвалда гвоздями к воротам прибил…

Посмеявшись, парни забрали баклагу и, усмехаясь, вышли, закрыв за собой ворота. Митька сразу перестал ругаться да хныкать, вскочил, на цыпочках подобрался к выходу, навострил уши. Оно, конечно, может, и зря старался, уж тут теперь не от него зависит, а от высшей воли. Помоги, Богородица Тихвинская!

– Ну, как там пес? – негромко спросил кто-то, по-видимому, обращаясь к парням. Наверное – Федька Блин, больше некому. Ну да, голос, похоже, его.

– Хнычет, в ноги кидается, – ответил один из холопов. – Отпустить просит.

– Ну-ну, пускай и дальше хнычет.

– И еще ругательски ругает парня того, Онисима. Уши, говорит, ему отрезать надо да к воротам прибить.

Федька – если это был он – расхохотался, позвал:

– Онисим, эй, Онисим, поди-ка! Хм… Да где его, шпыня, носит?

– Поди, на посад собирается…

– Собирается? А нечего ему собираться, инда до вечера подождет. Пусть вражину своего охраняет!

Митька возликовал и от всего сердца возблагодарил Тихвинскую, ведь помогла, помогла все-таки. Правда, отрок еще не придумал, какой ему от Онисима толк, но… Но обязательно придумает, ведь день у него есть. Не так уж много, конечно, но не так уж и мало.

Онисим Жила сполоснул под рукомойником во дворе рожу и тщательно пригладил волосы мокрой пятерней. Волосенки были так себе, белесые, жиденькие, и – хоть Онисим их специально отращивал – никак, сволочи, не хотели прикрывать торчащие баранками уши. Лицо у парня было длинное, вытянутое, унылое даже, глазки узковатые, маленькие, неопределенного беловато-серого цвета, коротенькие ресницы белые, как у поросенка, – ну никак красавцем не назовешь. Это бы и ничего, кабы серебришко в достатке водилось, многие девки не на лицо, на богатство да на подарки клюют. Правда, насчет подарков Онисим скуповат был, прижимист, потому так и прозвали – Жила. Не везло с девками, одна Гунявая Мулька только… и та не за просто так. Ну а в последнее время с Митькой, шпынем поганым, связалась, змеюка ядовитейшая. Ну, недолго ей жить осталось – смерть примет лютейшую. Как и Митька-гад. Ничего, сыщутся и другие девки – как раз сейчас появилось серебро, за добрую службишку Свекачиха заплатила, к празднику! Можно и гульнуть.

– Онисим, друже, останься-ка до полудня на усадьбе за старшего, – подойдя, огорошил Федька Блин, ухмыльнулся, гад, плоским своим рылом. – Дружок твой бывший, Митька, дюже тебя поносил. Уши, грит, отрежу Онисиму, псу, и на ворота гвоздями прибью.

– Уши отрежет? – Онисим почувствовал быстро поднимающуюся откуда-то изнутри злобу. – Так и сказал?

– Так, так, – с ухмылочкой покивал Федька. – Эвон, робяты много чего в амбаре про тебя наслушались, аж уши завяли.

Онисим оскалился:

– Ну, псинище, погоди, дай срок!

– Вот и покарауль дружка своего. Недолго, до полудня только.

Жила поначалу обиделся, затосковал – нешто больше покараулить некому? Потом пораскинул мозгами, успокоился. Ну ладно, покараулит до полудня, пропустит службу церковную, да и черт с ним! Самый-то праздник на посаде как раз после полудня и начнется. А до того времени можно и здесь поразвлечься, пса Митьку ногами попинать. Одному, конечно, в амбар заходить боязно: хоть и слабосилен Митька, да вдруг вырвется, убежит? Лови его потом. Эх, зря этого гада на чепь надежную не посадили!

Дождавшись, когда все обитатели усадьбы во главе с хозяйкой отправились на посад, Онисим подозвал к себе оставленных слуг – двух дюжих холопов. Поковырял в носу, призадумался, ткнул одного пальцем:

– Ты к воротам иди.

Повернулся к другому:

– А ты – на заднем дворе карауль, у дальней калиточки.

Парни поклонились, разошлись, а Онисим, немного постояв у крыльца, направился к амбару. Подошел, пнул ногою ворота.

– Спишь, змей? Ну-ну, спи, недолго осталось.

– Как знать, как знать, – откликнулся из амбара Митька. – Зато я-то пожил, а ты-то, шпынь, считай что и нет!

Онисим оскорбился:

– Ты кого шпынем обозвал, пес?

– От пса слышу!

А дальше Митька пошел крыть такими гнусными словесами, что Онисим даже покраснел, – до того уж изощренной оказалась ругань. Дальше – больше. Всласть изругав Онисима, Митька перешел к обсуждению его личных качеств, а затем стал расписывать свои любовные встречи с Гунявой Мулькой, постоянно напирая на никчемность и любовную несостоятельность Жилы. Вот этого-то Онисим никак не мог стерпеть! Тем более что Митька упомянул Мульку, которая, скрывать нечего, вряд ли была довольна Жилой.

– Ах ты, ах ты ж псина! – Онисим едва не захлебывался слюною от гнева. – Ну, погоди, погоди… Сейчас, сейчас я с тобой то сделаю, что Акулин Блудливы Очи с отроками проделывает! Жди, пес…

Митька и в самом деле ждал – притаился в углу, у самого входа, приготовился, сжал кулаки… И с ходу изменил задуманную было тактику, едва только услышал, как Онисим кого-то позвал. Ах, сволочуга, не решился-таки один на один. Это худо. Но вполне поправимо.

Когда пылающий праведным гневом Онисим распахнул ворота, Митька, скорчившись, лежал в дальнем углу.

– Ишь, – Онисим обернулся к шедшему за ним парню, – разлегся, змей. А ну, вставай, морда поганая!

Кого Митьке было немного жаль, так это бабкиного холопа, дюжего, но вполне добродушного на вид парня. Да-а… жаль, что он слишком здоровый, это для него сейчас не очень хорошо. Ну да теперь не до жалости.

Словно поддавшись словам Онисима, Митька дождался, когда сторожа подойдут ближе, и резко, слово разжавшаяся пружина, вскочил на ноги и головой боднул Онисима в подбородок. И тут же прямо сразу ударил холопа в кадык костяшками пальцев – так, как показывал Прошка. Пусть подлый прием, да больше сейчас никак! Холоп захрипел, скрючился… Митька стрелой бросился мимо и, захлопнув ворота, всадил в пазы тяжелый засов. Сердце радостно билось – успел, успел, помогла Богородица Тихвинская!

А в амбаре орали, били ногами в ворота пришедшие в себя сторожа. Митька не стал долго раздумывать, действовал, не теряя набранной скорости – от нее, родимой, сейчас все и зависело. Некогда было искать яму с Мулькой – наверняка на усадьбе и еще кто-то есть, кроме тех, что заперты в амбаре, сейчас услышат крики, прибегут, кинутся… Значит, бежать! И бежать как можно быстрее – что Митька сейчас и делал, вынырнув из усадьбы сквозь маленькую калиточку на заднем дворе – бежал так, что только пятки сверкали. Еще бы – ведь от этого зависела жизнь, и не только его самого.

Второй холоп, прохаживающийся у самых ворот, почти сразу же услыхал подозрительный шум и, удивленно пожав плечами, заглянул на задний двор, сразу определив, что кричали из амбара. Неужели это пленный хныкающий шпынь этак вот разорался? Парень подошел к амбару:

– Эй! Почто орешь, пес?!

– Открывай, Мишка! – обрадованно заголосили изнутри. – То мы…

– Кто это «мы»? – подозрительно поинтересовался холоп.

– Онисим с Евстафием.

Надо признать, Мишка не раздумывал долго. Быстро сообразив что к чему, распахнул ворота.

– Где он? – сверкал глазами Онисим. – Через ворота не пробегал?

– Нет.

– Значит, через калитку ушел, гад! Евстафий, скорей в погоню!

Евстафия не надо было упрашивать – он давно пылал конфузливо-праведным гневом. Это ж надо, какой-то стручок его, не самого слабого на усадьбе парня…

– Ух, разорву шпыня!

Выбегая из калитки, Евстафий прихватил старую, давно валявшуюся в траве оглоблю.

– Р-разорву-у-у!

Выбежав из усадьбы, Онисим остановился, задумался: куда бежать-то? А куда направится беглец? Ясно, к посаду, тут и раздумывать особо нечего, дорожек-то других нет.

– Бежим, Евстафий, бежим! Ужо шпыня словим!

Удобно устроившись на ветке корявой сосны, Митька с большим интересом наблюдал, как, поднимая пыль, несутся по дороге к посаду двое незадачливых сторожей. Онисим что-то возбужденно кричал, а здоровенный холоп угрожающе размахивал над головою оглоблей. Интересно, кого хотел напугать?

– Ну, бегите, бегите, парни. – Усмехнувшись, отрок слез с дерева и направился к реке прямо некошеным лугом. Со стороны посада послышался малиновый колокольный звон.

Выйдя на крутой берег, Митька остановился, скинул одежку и, прежде чем броситься в реку, перекрестился:

– Благодарствую, матушка Богородица Тихвинская. Помогла!

Глава 18.

Тихвинская (продолжение)

Несмотря на это, они хитрее, нежели можно думать…Дж. Флетчер. О государстве Русском26июня 1603 г. Большой посад

Иван изобразил на лице улыбку:

– Анемподист?! Вот не ждал. Рад, рад, проходи в горницу.

– И я рад, – монах рассмеялся вполне дружелюбно, но в светлых, каких-то рыбьих глазах его застыла лютая злоба.

– Что ж ты, – Иван повернул к лестнице, – никак в книжники подался?

Анемподист хмыкнул:

– Не для себя стараюсь, для приятеля старого. Скоро вот в Новгород ехать – хочу подарок сделать. Он, приятель-то, зело как до немецких книжек охоч. Аристарх-чернец сказывал, ты хотел книжку одну продать, как ее, позабыл?

– «Пантагрюэль», – впуская тонника в горницу, напомнил Иван. – То не моя книжица, Митьки-отрока, да ты его знаешь и книжицу, верно, видал. Обожженная вся.

– Обожженная? Да, видал у Митьки такую… – В глазах чернеца на миг промелькнуло сожаление.

Ага, отметил про себя Иван, знать, ты про книжку не так давно прознал что-то такое важное, что она вдруг тебе понадобилась. Раньше-то сколько возможностей имел выкрасть – и ничего. Знать, и не нужна была. А вот теперь… Учитывая предупреждение Паисия, с тонником следовало быть очень осторожным. Во-первых, потянуть время, не дать ему понять, что книга здесь, в заплечной суме.

– Да, Митька давно книжицу ту продать хочет. – Небрежно бросив суму под лавку, Иван сел и предложил усаживаться гостю. – Коль в цене сойдетесь – продаст.

– А сколько он хочет? – немедленно поинтересовался монах.

– Гм… – Юноша взъерошил затылок. – Думаю, с полтину – уж точно!

– Полтину?! – Анемподист покачал головой. – Дороговато…

– Так и книжица недешевая…

– Но, сам же сказал, обгорелая! Ее еще в порядок привести надо. Эх, кабы не приятель старинный, ни за что б не купил… Ну, думаю, с Митькой и поторговаться можно. Книжица здесь? Митька ведь тоже здесь живет.

– Нет, – широко улыбнулся Иван, а дальше почти не соврал. – Отец Паисий, старец судебный, взял почитать. Завтра к вечеру обещал принести.

– К вечеру, вот как? – Монах поиграл желваками, бледное лицо его выглядело осунувшимся и усталым.

– Да, к вечеру, – Иван повторил.

– К вечеру меня не устраивает, – не раздумывая, решительно заявил тонник. Судя по всему, люди Паисия наступали ему на хвост, и шпион и в самом деле не мог ждать ни дня. Но зачем, черт побери, ему книга?! Что в ней такого написано?

Иванку внезапно осенило: он вспомнил убитого шведа, кажется, Юхана, который тоже интересовался «Пантагрюэлем». Может, именно из-за этой книги он и был убит? Скажем, тем же тонником, шпионом. Почему бы и нет? Анемподиста, спору нет, отпускать сейчас никак нельзя, ишь как глазами зыркает, наверняка почуял слежку и не поедет он ни в какой Новгород – уберется в Стокгольм со всеми сведениями: и о северных русских крепостях, и о пушечном наряде Богородичного монастыря, и о многом другом, тайном, чтов случае войны может очень сильно помочь шведскому войску. Нельзя отпускать шпиона, нельзя. Вообще, лучше б его захватить, связать да послать слугу за Паисием.

– Вот что, – Иванко поднялся с лавки. – Коли так уж тебе нужна книжица, обожди малость – сейчас пошлю к Паисию служку, пусть принесет.

– К Паисию?! Служку? – возбужденно перебил тонник. – Нет-нет, не надо. Я не доверяю слугам. Давай лучше сходим вместе.

– Вместе? – Юноша не почувствовал в предложении чернеца ничего особенно угрожающего. – Что ж, пойдем… Только, э… не на ночь же глядя? Обождем до утра. Сейчас велюпринести…

Иванко повернулся к двери.

– Сидеть! – повелительно приказал тонник.

Иван обернулся и увидел направленный на себя ствол пистоля!

– Ты чего это, Анем…

– Хватит играть в прятки! – жестко усмехнулся шпион. – Думаешь, я не догадываюсь, о чем ты говорил с Паисием в его келье? И даже знаю, о ком и что написал!

Однако! Юноша не смог скрыть удивления. Это что же, выходит, в монастыре имеется еще один соглядатай?! Или даже несколько?! И это не простой монах, а вхожий в высшие круги обители.

– Ну-с, – улыбнулся лжетонник. – Продолжим торговлю? Я дам за книгу самую дорогую цену. Вот!

Он сунул левую руку за пазуху и швырнул собеседнику… отрезанную девичью косу! Толстую, темно-русую…

– Да-да, – ухмыльнулся швед. – Это именно Василиска. Девочка красивая, даже очень. Неужели не жаль будет получить вместо этой косы ее голову? Волосы отрастут, а отрезанную голову обратно не приставишь. Книгу!!!

– Согласен, – твердо отозвался Иван. – Только без обмана – девушка против книги. Назначь место встречи.

– Нет, – шпион покачал головой. – Вовсе незачем заходить к Паисию самолично, ты прав, достаточно послать слугу. Только его пошлю я, а не ты! Ты же напишешь записку. Под мою диктовку, естественно.

Пистоль! Иванко не отрывал глаза от пистолета. В полутьме горницы хорошо был виден взведенный курок. Неужели шпион решится стрелять? Ведь поднимется шум… Так это ихорошо, что шум, пока тут расчухаются, швед сумеет ускользнуть, и положение его отнюдь не ухудшится – судя по всему, шпион прекрасно осведомлен о том, что его ищут. Нельзя сказать, что Иванко не боялся смерти, боялся, конечно же, как и всякий нормальный человек, однако смерть его дала бы сейчас волю врагу, а потому умирать было рано. Нужно было обязательно задержать шпиона и выручить Василиску.

Вежливо стукнув в дверь, служка принес писчие принадлежности и бумагу.

– Отцу Паисию Иван Леонтьев сын челом бьет, – быстро продиктовал швед. – И скромно просит срочно передать с посланцем взятую французскую книжицу. Написал? Прекрасно. На вот, присыпь песком…

Поклонившись, служка бегом спустился по лестнице.

– Постой! – резко крикнув, шпион обернулся к Ивану. – Спускайся, мы идем за ним – я не очень-то доверяю тихвинским ночным улицам. Народу лихого много – все может случиться. И попрошу без шуток, – пряча пистолет под темный, с капюшоном, плащ, предупредил швед. – Помни, судьба девушки только в твоих руках.

Иван усмехнулся:

– А не обманешь?

– Какой смысл мне тебя обманывать? Девушка против книги. Эй! – Шпион махнул слуге. – Иди чуть впереди.

Слуга поклонился и живо зашагал в сторону Богородичного монастыря. Идти было недолго, всего ничего, и за это время Иванко должен был на что-то решиться. Швед вряд лиоставит его в живых, зачем ему лишний свидетель? Но главное было вовсе не в этом, а в Василиске. Как быть с ней? Ведь вот сейчас, совсем скоро, слуга отнесет записку судебному старцу, и тот, конечно же, догадается, что здесь дело нечисто, ибо книгу-то он уже отдал. Значит, будет действовать. Наверняка расспросит слугу, предпримет какие-то меры – Паисий умен и расчетлив. А вот Василиска… Может, стоило все же сразу отдать шведу книгу? Ага, и тут же расстаться с жизнью. Шпион бы спокойно ушел, а что стало бы с девушкой? Вряд ли он оставит свидетеля. Интересно, Василиску кто-нибудь караулит? Или швед ее где-то запер? И как он узнал, что девушка так дорога для Ивана? Ведь раньше, в лесах, по ней если кто и вздыхал, так один Прохор. Иван, конечно, тоже обращал внимание, но так, смущаясь.