Чтение 4–й страницы книги ~Шпион Тамерлана~

– Да так… Боюсь, не приключилось бы что с Авраамом. Что – покуда не спрашивай, и сам точно не знаю. Просто вот предчувствия нехорошие терзают. Терзают – и все тут. Так посмотришь?

Лукьян усмехнулся.

Как бы поступил Софроний?

На бегу Раничев пытался поставить себя на место старшего дьяка, уличенного в махинациях с казенным имуществом. Конечно, попытался бы как можно раньше замести следы – ежу понятно. Грубо говоря, удавить правдолюбца-Авраамия, не говоря худого слова, либо с кручи городской сбросить – типа, сам упал, гулял-гулял, да вот ветерком и сдуло, жаль сердечного, толковый был дьяк. А если он успел с кем-то поделиться своими выводами или ходом расследования? Тогда надо узнать – с кем, и вообще, насколько далеко все зашло. А от этого и плясать дальше: ежели слишком уж далеко – то бежать немедля, а ежели нет… Ежели нет, худо тогда Авраамке придется. То есть в быстрой его смерти Софронию резона нет, для начала выпытать бы… А где можно потолковать с молодым дьяком без помех? Да где угодно… Только при этом желательно поначалу – один на один – ну а ежели упрется дьяк, тогда и людишки бы воровские сгодились. Их и искать не надо – известны. Холопы боярина Колбяты Собакина! Значит, Софроний будет искать с ними встречи. А с кем еще-то? Чай, Колбята в его делишках не посторонний. Вот и пусть поможет чем может. А вот дальше возможны варианты. Первый: если Колбятиных сейчас нет в городе, то надо их вызвать, желательно к вечеру, то есть – отправить гонца, а лучше – посетить боярина лично. В последнем случае – хорошо бы прихватить с собой и Авраамку да потолковать как следует. Можно, конечно, и своими силами обойтись, без Колбяты и его людей, но… но это – если старший дьяк глуп, а он не глуп, очень даже не глуп – многоходовую комбинацию с вооружением дураку провернуть не под силу. А раз не глуп – понимает: в случае чего, ответственность за содеянное лучше разделить с одним из сильных мира сего – боярином Собакиным – да и, в таком случае, и отвечать-то не придется, отмажут. Если не местный Софроний – точно так и поступит, а вот если местный, может и своими людишками обойтись.

Раничев чуть было не свалился в реку – задумался. Ага, вот и болотце, и лодки. Речка тут узкая, на излучине лес растет, густой, еловый – там и укрыться можно да посмотреть – что да как. Морозец малый не страшен – однорядка теплая, да и кафтан под ней, чай, не летний, с подбоем.

Иван просидел в лесу несколько часов. Хотел уж было плюнуть да идти к мосту – справиться у Лукьяна, да вдруг заметил на том берегу спускающуюся к лодкам фигуру – среднего роста мужичка в теплом, подбитом мехом, кафтане – кожухе, подпоясанном неприметным пояском. На голове – темная обшитая собачьим мехом круглая шапчонка-скуфейка, борода редкая, длинная, нос большой, висячий, словно перезревшая груша. Все это Раничеву хорошо было видно из своего укрытия – река-то и вообще не широка, а уж в этом месте – в особенности. Что за мужик? Рыбак? Перевозчик? Нет, не похож ни на того, ни на другого – больно уж прикинут прилично. Осмотревшись, мужик поправил скуфейку и осторожно отвязал от колышка лодку. Вытащил из кустов поблизости доску – ага, весла-то и нет! – уселся и споро погреб к мысу. Да тут и грести-то было совсем ничего. Выбравшись на низкий берег, вислоносый вытащил лодку на песок, но у воды не бросил, оттащил к лесу, замаскировав еловыми ветками. Перекрестился, услыхав, как заблаговестили к вечерне… Вот тут Иван и сунул ему под шею нож:

– И много ты кольчужек продал, пес?

Дьяк вздрогнул, аж рот открыл удивленно.

– Только не вздумай кричать, Софроний, – тут же предупредил Раничев, – тут повсюду наши. Лучше скажи – Авраамка жив ли еще? Коли жив… может, и тебе повезет.

– Жив, жив… – неожиданно тоненьким голоском пропел Софроний. – Ножик-то убери, не сбегу.

– Да уж, не вздумай.

Почесав шею, дьяк уселся на поваленную ветром ель. Взглянул на Ивана, словно побитый пес:

– Видать, не своим хотением действовал Авраамка, предупреждал я, да рази ж послушали… – спохватившись, Софроний тут же закрыл рот.

– Предупреждал, говоришь? – Раничев усмехнулся. – И что боярин Колбята? Неужто так туп оказался?

Дьяк пристально посмотрел на Ивана:

– И про боярина знаешь? Что будет, ежели я на него первым донос напишу? Упасуся?

– Как Авраам…

Дьяк махнул рукой:

– Да ничего с ним не сделалось. Лежит себе в баньке, полеживает… Хотел язм сперва сам с ним словом перемолвиться, так нет же, не хочет и говорить. Врет, что сам-один все вызнал. Теперь уж точно вижу, что врет. А ты, батюшка… чтой-то тебя не припомню?

– Из новых бояр я, – скромно кивнул Раничев. – Со двора Тохтамыша-царя. Тайгая знавал ране?

– Знавал, батюшка.

– Так я брат его названый!

Сказав так, Иван ничуть не покривил душой.

Дьяк бухнулся в ноги:

– Пощадишь ли, князь?

– Да сказал уже – пощажу. Веди сей же час к Аврааму. Да после донос на Колбяту-боярина написать не забудь.

– Уж не забуду, – поднимаясь, усмехнулся в бороду дьяк.

В холодном свете луны они подошли к крайней от ручья баньке. Не к той, где собирались малолетние шпыни, к другой, рядом. Софроний и не пытался сбежать – умен! – ну куда изгою податься? Ежели б и вправду жизни была угроза нешуточная – сбег бы, а так, предавая боярина, видно, рассчитывал на новое покровительство. Да и выгоду для себя решил поиметь, приняв Раничева за ближнего княжьего человека. Ну кто иной мог столько про все знать? Иван, уж конечно, не разубеждал дьяка в обратном.

– Тут он, связанный, – отворяя дверь, шепнул Софроний. – Эй, Авраамушко, поднимайся… Не, не лютая смертия к тебе, что ты! Друзья твои. Боярин княжий и язм. Ты уж прости, что связал тя… Не своей волею.

Оглядываясь, дьяк быстро развязал постанывающего Авраама. Тот долго приходил в себя, все вращал глазами и никак не мог понять, откуда здесь взялся Иван.

– От верблюда, – хохотнул Раничев и гнусавым голосом пояснил: – Послан велением князя пресветлого Олега Ивановича для тайных дел.

– Ты – для тайных дел? – изумился Авраам.

Иван закрыл ему рот рукой:

– Молчи, молчи, дьяк!

В темном небе над банями и ручьем мерцали…

Глава 3

Ноябрь 1396 г. Переяславль-Рязанский. Одно другого хуже

Помилуй, господи царю,

И сохрани жену мою,

Аще и незаконно…Семен Шаховской«Молитва против разлучения супружества»

…желтые звезды.

А теперь – немедля бежать отсюда! Прихватывать спасенного Авраамку – и бежать, в противном случае нужно было б без лишнего шума избавиться от Софрония, а раз не избавились – ну не мог Иван убить безоружного и не представляющего прямой и непосредственной угрозы человека, – тогда, что ж, ноги в руки. Об этом и шепнул Раничев писцу на постоялом дворе Ефимия. Авраамка неожиданно уперся:

– Мне б еще денек, друже!

– Нет у нас с тобой никаких деньков, – сурово возразил Иван. – Кто за Софронием стоит, представляешь?

Писец угрюмо кивнул.

Выехали засветло. Взяли на приказной конюшне коней, какие были, поскакали по пронской дорожке, потом уж, за лесом, повернули на Переяславль. Слава богу, хоть путь подмерз, хорошо ехалось, быстро, правда колдобин на дороге было – е-мое! – словно на колхозном шоссе, напрочь разбитом тяжелой техникой лесных воров. Вот когда вспомнилась Ивану империя Тамерлана, уж дороги там были на загляденье – безо всяких колдобин, прямые, даже с указателями расстояний и корчмами через определенные участки. И в двадцать первом веке такие дороги редко встретишь. В Орде, кстати, тоже не худые дорожки были, но вот как только въедешь на Русь – все, туши свет, сливай масло. Колдобина за колдобиной, никаких указателей, а в окрестных лесах видимо-невидимо разбойного люда.

На небольшой полянке у самой дороги остановились на отдых. Вытащили из переметных сум прихваченную в дорогу еду – пироги да баклажку с квасом, перекусили, покормили лошадей сеном с овсом, посмотрели, как из-за холма показался сияющий краешек солнца.

– Хороший день будет, слава те, Господи, – вполголоса заметил дьяк. – Инда солнышко эвон – чистое.

– Да, – согласно кивнув, Иван покосился на лес: – Лишь бы только доехать.

– Думаешь, душегубцы в лесах? – Авраам тоже покосился на деревья.

– А думаешь – нет? – вопросом на вопрос ответил Раничев. Оба неожиданно рассмеялись.

Ближе к столице княжества дорога расширялась, все чаще попадались возы – пользуясь хорошей погодой, смерды везли на Торг овощи и мясо. Вернее, смерды – в основном овощи, а уж мясо – закупы, холопы, рядовичи, в общем, боярские люди, как раз по осени забивали скот в вотчинах. Били и смерды, но мало. Так, для себя, ну чуть-чуть останется если – в город на продажу свезут. Это ведь для них целое событие – в городе побывать, посмотреть на людей, сплетни послушать, накупить родным гостинцев, а уж ежелиеще удастся хоть одним глазком князя увидеть или кортеж знатного боярина, – разговоров на несколько лет хватит. Судя по количеству возов – не бедным было Рязанское княжество, но, конечно, победнее Москвы или, скажем, Новгорода – Раничев, как историк, знал об этом – но тем не менее. Да и князь Олег Иваныч тому способствовал как мог, радел о родной землице, а ему позднейшие книжные черви ярлык приклеили – «предатель интересов Руси». Да надо же! Это кого он, интересно, предал? Князя владимирского и московского, изо всех врагов рязанцев, пожалуй, самого вредного? Мало с Москвой воевали? Теперь вот замирились, правда, да всеодно ж, даже и на бытовом уровне, кто для Москвы рязанцы? «Рязань косопузая» – и никак иначе! Так же и с другими. Какое тут, к чертям собачьим, единство русской земли? А еще Олегу Иванычу в лыко – «с Литвой связался!», типа в Литве совсем не русские люди. А кто же тогда? Киев, Брянск, Смоленск, Полоцк, Путивль, Чернигов – это кто там, литовцы-аукшайты? Путивль – древний литовский город, а Киев – отец городов литовских? Раничев усмехнулся, вспомнив виденную когда-то еще в детстве книжицу с забавным названием – «Выборг – древний русский город». Ага, и Таллинн такой же, и Рига, и вообще, «Россия – родина слонов»!

– Ты видал Хромца, Иване? – пустив коня рядом, неожиданно спросил Авраам.

– Хромца? – Раничев улыбнулся. – Видал, как же…

– И как, сыроядец? – живо заинтересовался дьяк. Понятно, потом, в будущем, в летопись вставит.

– Да так, с виду вполне обычен, – пожал плечами Иван. – Вовсе не раскос, даже и кожа не очень-то смуглая, поставь вон у нас на Торг – и не скажешь, что нерусь. Глаза – не поймешь какие. Вроде бы черные такие, жгучие, а взглянет пристально – словно золотые искры полыхнут.

– Жесток ведь?

– Не более чем другие, и знаешь, Авраам, есть в нем какое-то величие, властность, зря я про рынок сболтнул, Тимур бы и там выделился, видно сразу – властелин.

– А как мыслишь, ежели б он нас завоевал, худо б было?

Иван чуть придержал коня, объезжая куст, обернулся:

– Думаю – худо б, мы ж не его народ. Да и земля его уж так далека… И так много там городов и людей, что еще и Русь ему – подавился бы. Потому, верно, и не пошел к Москве, умен.

– Говорят, московиты икону носили, сам Киприан-митрополит лично, потому и повернул назад супостат, побоялся.

– Нет, Авраамий, Хромец ничего и никого не боится. Хотя – осторожен, зря на рожон не полезет, но в нужный момент умеет принять решение.

– Велик ли град Мараканда?

– Велик. Велик и чуден. Если хочешь, потом я тебе его в подробностях опишу.

– А не забудешь? – Дьяк недоверчиво посмотрел на Ивана.

– Нет, – улыбнулся тот. – А и забуду, так ты напомнишь. Кстати, помнишь, обещал мне узнать кой-чего?

Авраам вскинул глаза, потом заулыбался, вспомнил:

– А, про Тохтамыша-царя… Узнаю. Немного, правда… Но попытаюсь.

– Вот-вот, попытайся. Аксен Колбятин мешать нам не будет? В фаворе он, ты сам сказывал.

– Мыслю – не будет. Слишком уж мы для него мелки, а Софроний – вообще никто. Батюшку своего, Колбяту, Аксен не очень долюбливает. Ну помогает иногда, конечно, но так,не особо.

– Все равно, – вскользь заметил Раничев. – Встречаться бы с ним мне не очень хотелось.

Авраам рассмеялся:

– Не встретишься! Ты ж на княжий двор не вхож. Серебром я тебя ссужу, только его у меня, сам знаешь…

– Да уж знаю. – Иван задумчиво кивнул. – На первое время хватит, а там придумаю что-нибудь. А ты теперь с Софронием будешь? Ну как объявится он?

– А кто мне Софроний? – азартно возразил дьяк. – Он только в Угрюмове надо мной старший, да и, думаю, не вернется он – убоится княжьего гнева. Он же не боярин, так, человечишко черный, раздавят и не заметят. Так что будет сидеть тихонько в Угрюмове, а то и скроется где, не глуп ведь.

– Успеем до ночи-то? – покосившись на солнце, спросил Раничев.

Дьяк махнул рукой:

– Успеем, вон и река уж блестит впереди. Немного и осталось, к вечеру будем.

Дальше дорога пошла вдоль Оки, стала еще более людной, чувствовалось по всему, что где-то впереди, совсем недалеко, какой-то большой город. Еще немного проехали рысью, обгоняя возы и странников, и за лесом вдруг блеснула церковная маковка, а потом уж стали видны стены, мощные угловые башни с островерхими крышами, ворота, пристань– почти безлюдная в это время.

– Ну вот он, Переяславль-град! – Авраам привстал в седле. – Теперь уж успеем.

Путники подогнали коней, но тем не менее, когда подъехали к воротам, вокруг уже быстро темнело. Еще б немного – и затворили б ворота стражи. Уже, звеня кольчугами, и шли затворять – да десятник узнал писца, кивнул приветливо:

– Что-то поздненько вертаешься, Авраамий-друже?

Дьяк слез с коня, поклонился:

– Все по княжьим делам. По здорову ли семейство, Никодиме?

– Да пока Бог миловал. – Никодим перекрестился на маковку церкви, обернулся к стражникам: – Эй, попридержите ворота, вои! – Вновь повернулся к писцу: – Проезжайте!

Заночевали в келье Авраама, в небольшой обители близ княжьих палат. Келья была узкая, но с высоким сводчатым потолком и недурной кисти иконами в красном углу. Кромеузкого ложа и лавки, посередине кельи стоял стол и сундук с писчими принадлежностями и одеждой. Чувствовалось, что в обители к Аврааму относятся уважительно, даже побаиваются, отец-настоятель – сухонький благостный старичок – лично прислал пирогов с кашей и крынку молока.

– Что ж ты в обители-то? – уминая вкусный рыбник, поинтересовался Иван у дьяка. – Вроде не монах? Или, кажется, был послушником?

– Да службишка у меня посейчас другая, – улыбнулся писец. – Княжья. А это… – он развел руками, – это ведь гостевые кельи, паломничьи. Вот язм, грешный, покамест одну и занимаю, волею князя Олега Ивановича и отца-настоятеля милостию. – Авраам перекрестился на иконы.

Поев, улеглись спать, Иван – на широкой лавке, дьяк – на узком ложе. Заснули быстро – умаялись за день. Раничев спал так крепко, что даже не слышал, как вставали на Всенощную монахи, как звякнул колокол, как неприметный монашек в черной рясе, осторожно заглянув в келью, внимательно рассмотрел лицо Ивана в тусклом свете лампадки.Посмотрел, пошевелил губами и испуганно юркнул в коридор, едва только застонал во сне Авраам.

Поутру отстояли заутреню. Службу правил отец настоятель умело, благостно, справно. Горели пред аналоем свечи, сладко пахло ладаном, хор из молодых певчих выводил песнопения так сладостно, что у Раничева внезапно защемило сердце.

– Господи Иисусе Христе, – молился Иван. – Помоги мне в моем деле, ибо ведаешь ты – я не держу в сердце ни зла, ни корысти.

После заутрени Раничев простился с дьяком и направился на окраину города, к палатам Панфила Чоги. Несмотря на ранний час (ранний – по местным меркам, солнце только что встало, а вот по представлениям двадцать первого века было уже в самый раз, ноябрь все ж таки, восходы поздние), народу на улицах – кое-где мощенных деревянными плахами – хватало. Хотя вроде казалось бы – и что за дела могут быть поздней осенью? Все сжато, урожай собран, скот забит… Ах, продать же надо! Ноябрь, по первопутку-тосамый торг. Вот и шли люди: мелкие торговцы, купцы, приказчики – подготовить ряды, разложить товарец, поменять серебришко – мало ли торговых забот найдется? С ними заодно и ремесленники – бочары, косторезы, ювелиры, кузнецы, кожевники – не сами хозяева, так подмастерья, хоть и глаз да глаз за ними. Да и в кузнях уже раздували мехи, слышалось, как стучали молоты о наковальни, за оградами, во хлевах, мычал скот, гоготали в птичниках утки и гуси – не всех забили к зиме, кое-что на развод оставили. Прогрохотали возы с кожами – зажимая носы, прохожие шарахнулись в стороны, Раничева едва не облили горячим сбитнем. Иван схватил мальчишку-разносчика за рукав, тот пригнулся, зажмурился в ожидании неминуемого тумака. Раничев натянул сбитенщику шапку на нос:

– Не журись, паря! Лучше скажи-ка, как мне на окраину выбраться?

Пацан приоткрыл глаза:

– А на какую окраину, господине?

– На западную, что от реки.

– А, к Лазоревой башне… Вона, туда вертай, – сбитенщик показал рукой в узкий проулок. – Пройдешь немного, увидишь Иоанна Крестителя церкву, от нее налево, а там все прямо-прямо – и выйдешь. Да, как церкву пройдешь, по правую руку Игната-кожемяки двор будет, так что не собьешься.

– И в самом деле – не собьешься! – зажимая рукой нос, пробормотал Раничев, обойдя церковь. Справа, из-за невысокого забора, резко пахнуло мочой и кислятиной – ну все правильно, кожемякин двор. А дальше, как сказал сбитенщик, все прямо-прямо. Интересно, куда же? Иван в задумчивости остановился перед частоколом. Большим, видно, нетак давно выстроенным. Теперь-то куда? Назад или перелезть? Раничев пнул забор сапогом – собак вроде нет. Обернулся – вокруг никого не было, только прошмыгнул к церкви мелкого росточка монах.

– Эй, погоди, отче!

В два прыжка Иван нагнал монаха. Тот испуганно прижался к стене храма – маленький, дрожащий, жалкий.

– Панфила Чоги хоромы в какой стороне будут?

– Панфила Чоги? – придя в себя, переспросил монашек. – А кто он, боярин али купец?

Иван задумался:

– Хм… Вроде не боярин, воевода… ну да – человек служивый.

– А служилые вси по леву руку селятся, – улыбнулся монах. Неприятная у него оказалась улыбка, гаденькая какая-то, нарочито сладостная, елейная, как бывает у тех, кто замыслил какую-то гадость.

– Налево, значит… – задумчиво кивнул Иван. – А частокол-то как обойти?

– А эвон, – монах показал рукой на широкий проезд, идущий вокруг церкви.

Поблагодарив монаха, Раничев быстро пошел в указанную сторону. Монашек проводил его долгим внимательным взглядом. Иван не оглядывался, шагал себе, радовался хорошему дню да напевал под нос «Криденс»:Have you ever seen the rain!

Хорошая, солнечная такая песня.

Сейчас, да-да, вот сейчас уже он увидит Евдоксю! Родное лицо, белое, чистое, с чуть припухлыми губами, толстая темно-русая коса, и глаза – зеленые-зеленые, как первые весенние травы на заливных лугах, или нет, как изумруд в перстне!

Раничев машинально нащупал амулет на груди под одеждой. Цел, на месте! Хорошо хоть до него не добрались угрюмовские тати, черт уж с ним, с серебришком. Руки есть, талант вроде тоже – заработаем, эко дело! Иван вообще всегда легко относился к деньгам – и ведь ничего, зарабатывал же, на жизнь хватало, и даже на совсем не такую уж и плохую жизнь, в которую поскорей бы вернуться, да не одному – с Евдоксей! Раничев так себе все и представил: вот они дома, в его квартире в Угрюмове, он и Евдокся. Сидят,обнявшись, на диване, смотрят концерт «КИСС» с Мельбурнским симфоническим оркестром, рядом, на коврике, кот… Нет, кота лучше не надо – шерсти от него… Или вот еще картина: Евдокся – экскурсоводом в музее. В белой полупрозрачной блузке, в черном пиджачке длинненьком, в юбке короткой, красной; ноги стройные, глазищи зеленые, волосы по плечам волнищами – эх, смотрите, завидуйте, господа экскурсанты! Или так: Иван с «Явосьмы» возвращается, пьяный – вдрызг… Нет, уж не так чтобы вдрызг, но хорошотак, приятственно… сидит себе, развалившись, на правом сиденье в его ядовито-голубой «шестере», пиво пьет из банки, за рулем – Евдокся, дым за машиной – сизый-сизый, с просинью даже. С чего бы такой дым? Опять карбюратор? Ну и дымище…

Раничев зажал нос – ветер сносил с чьей-то трубы едкий синеватый дым. Что они там, в хоромах, зелье ядовитое варят? Вот псы… И где тут Панфилова усадьба? Ну-ка, постой, парень! Где-где? Вон та, с узкими воротцами? Н-да-а, небогата усадебка, небогата. Как там говаривал Иван Васильевич – гайдаевский царь – «хоромы-то тесные»! Уж не царские палаты. Воевода все ж таки, хоть и бывший, – мог бы и пошикарней выстроить, трехэтажные, с теремом, галереями, с гаражом… тьфу-ты, с конюшней.

Ну хоромы найдены. И что теперь делать? Постучать? Зайти – типа, вот, проходил мимо, думаю, не попить ли пивка? А и зайти. Нет уж сил ни для каких хитроумных планов. Евдокся… Вот она – там, за забором. «Спрячь за высоким забором девчонку – выкраду вместе с забором!» Эх, была не была, пляши, цыган!

Подойдя ближе к ограде, Раничев забарабанил кулаками в ворота. Во дворе немедленно забрехал пес – ну а как же? Что ж еще там должно быть – охранная сигнализация?

– Кто? – замаячила над воротами седобородая голова слуги.

– К воеводе, – широко улыбнулся Иван.

– Так назовись, господине.

– Э… Скажи, из тех, кто был у ворот Угрюмова.

Старик подозрительно покачал головой и исчез. За воротами послышался лязг цепи. То ли убирали подальше собаку, то ли наоборот – спускали.

Раничев уже устал ждать и собрался было, плюнув на все, просто-напросто перемахнуть через ограду, а там – будь что будет. Может, прямо и нарвется на Евдоксю… Эх, надо было б спросить про боярышню у старика.

Между тем, чуть скрипнув, ворота открылись.

– Проходи, господине, – поклонился слуга, одетый небогато, но чисто. – Воевода ждет тебя в горнице.

Панфил Чога сдал, постарел с тех пор, как Раничев видел его в последний раз на стенах Угрюмова. И морщин на лице прибавилось, и борода, похожая на древесный гриб-чогу, серебрилася уже сединою. Такая же седина плотно побила и поредевшие волосы боярина, одни глаза – пронзительные и умные – смотрели по-прежнему молодо.

– Узнаешь ли меня, воевода? – низко поклонившись, спросил Иван.

Панфил усмехнулся в усы:

– Узнал, узнал. Не боишься?

– Нечего мне бояться, господине. Отбоялся уже у ворот угрюмовских.

– Про то ведаю, – воевода повысил голос. – Иначе б и не пустил. И про Тайгая ведаю, и про многих. Жаль вот Евсея Ольбековича…

– И мне жаль, – тихо промолвил Иван.

Панфил Чога кивнул на скамейку:

– Садись, в ногах правды нету. А про страх что спросил – не гневайся. Аксен, боярина Колбяты Собакина сын, чай, и на тебя в злобности пребывает?

– Мудр ты, господине, – криво усмехнулся Иван. – Однако, думаю, не до меня Аксену сейчас, не того я полета птица.

– Одначе и не бедствуешь, – воевода кивнул на кафтан и однорядку, брошенную Раничевым на скамью.

Иван пригладил волосы:

– То пустое.

Панфил пронзил его взглядом, спросил жестко:

– Зачем пожаловал? Думаю, не пустые беседы вести.

– Родичи спасшиеся, покойного Евсея Ольбековича, говорят, у тебя живут?

– Живут, – усмехнулся воевода. – Не все, правда, те, кто жив остался… ну хоть они, слава Господу…

– А Евдокия, боярышня, с ними?

Иван наконец-то задал главный вопрос и теперь с трепетом ожидал ответа. Панфил ведь может и не сказать – кто Евдокся и кто он, Иван Раничев? Голь-шмоль-скоморох со шпионско-криминальным душком, каким когда-то знал его воевода? Осерчает сейчас, прогонит – вот и весь разговор.

– Нету боярышни нашей, – скорбно поджав губы, тихо ответил Панфил. – За упокой души красы нашей свечечки в церкви ставим у иконки родовой Евсей Ольбековича.