Чтение 6–й страницы книги ~Шпион Тамерлана~

– Евсея Ольбековича, говоришь? Ладный был человек, царствие ему небесное, – дьяк перекрестился на иконку. – Ну родственница – родственницей, а не сговаривал ли ты Панфила в Литву переметнуться?

– Не сговаривал, господин мой.

– Ой, не лги, не лги, человече! – усевшись обратно в кресло, дьяк погрозил пальцем. – Ты и на рынке у купцов про Литву расспрашивал…

– Так не только про Литву, – усмехнулся Иван. – Про Кафу тоже. Хочешь сказать, я и туда воеводу сговаривал?

– А и туда, так что? – Феоктист неожиданно улыбнулся. – Грамоте разумеешь?

– Могу.

– Так напиши обо всем! И о Литве, и о Кафе, и о воеводе Панфиле, что туда убегти замыслил, князя нашего, Олега Иваныча, предавши злодейским образом. Он ведь много чеготайного знает, Панфил, а ты – с литовских пределов гридень – ему в том советчик. Пиши! Посейчас воев кликну, велю, чтоб развязали.

– Э-э, господине, – закрутил головой Иван. – Я так сразу не смогу. Мне б подумать денька два, все бы вспомнил.

– Подумать? – вскинул глаза дьяк. – Что ж, подумай… – Обернувшись, он взял с печи серебряный колоколец, позвонил…

Тут же с улицы ворвались воины:

– Звал, Феоктист-господине?

– Звал, звал, – вернув колоколец на место, Феоктист потер руки. – Давайте-ко в пыточную его, – кивнул он на побледневшего Ивана. – Подумать, говорит, хочет. Вот там пусть и думает, под кнутом ката – самое место.

Дьяк мерзостно рассмеялся. Засмеялись шутке и воины. Открыв в полу люк, шустро отвязали Раничева и, заломив ему руки за спину, потащили в подвал по узкой дрожащей лесенке. Внизу, в небольшой жаровне, жарко пылало пламя. Едкий черный дым, стелясь вдоль стен, уходил в маленькое узкое оконце под самым потолком. На покрывавшей жаровню решетке калились жуткого вида инструменты – крючья, щипцы, кинжалы. Рядом, на небольшой широкой скамеечке, были разложены кнуты. Иван насчитал шесть штук – от небольшой витой плеточки до огромных размеров кнутища из воловьей кожи. Перед всем этим палаческим великолепием, на узкой лавке, заложив ногу за ногу, сидел огромный, звероватого вида мужик в красной рубахе с закатанными рукавами и… высунув от усердия язык, читал небольшую книжицу, видимо – наставление о пытках.

– Работенка тебе, Арсений Иваныч! – кинув Раничева на пол, бодро отрапортовали воины.

Палач недовольно отвлекся от книги, мотнул головой:

– Чего его тут развалил? Давайте, на дыбу подвесьте.

– Погоди малость с дыбой, Арсений, – наклонившись, прокричал сверху дьяк. – Пущай он у тебя так посидит покуда, посмотрит.

– Да пущай сидит, мне-то что? – Арсений пожал плечами. – Постегать его малость?

– Да не надо покуда. Знаю – ты уж так постегаешь, что он, сердечный, потом и писать не сможет, да и собственное имя забудет. Пусть уж так посидит – язм пока перекушу малость. А ты б ему тем временем показал инструмент.

– Инструмент? – переспросив, палач неожиданно улыбнулся. – Это можно, покажем.

Вылезли по скрипучей лесенке вои, крышка наверху захлопнулась.

– Что ж, так и сидишь здесь безвылазно? – поинтересовался у ката Раничев. – Неудобно.

– Зато платят изрядно, – обернувшись, откликнулся тот. Похвастал: – Одной дочке скопил приданое, теперя другой надоть.

– Не совестно людей-то мучить? – Раничев пытался вывести палача из себя, вдруг да совершит какую ошибку? Скажем, подойдет ближе, наклонится, тогда можно будет попытаться… Эх, жаль руки-то на совесть связаны.

Присев на скамью, кат пристально посмотрел на Ивана:

– А животину на мясо бить не совестно? – спросил он. – А друга дружку воевать, города палить да жен-детишек в полон уводить, убивать-грабить – не совестно?

Однако! Раничев чуть не присвистнул от удивления. Похоже, палач-то оказался философом.

– Сами все себя воеводами обзывают, князьями да боярами, лыцарями – а что делают? То же, что и я, да еще и похуже. Только меня презирают, а собою – гордятся. А какая меж нами разница? Никакой. Вот и у Плутарха сказано… – К еще большему удивлению Ивана, кат поднял с лавки книжицу… полистал, признался смущенно: – Эх, забыл страницу. Теперь не найдешь, а хороши словесы… Ты сам-то из посадских будешь?

– Из купцов. Где только не поездил.

– Вот и братец у меня – такой же. Везде по земле носило. – Палач потянулся. – Ну что, рассказать тебе про инструмент пыточный? Гляди, эвон…

– А может, про что иное поговорим? – осмелел Раничев. – Про моление Иоанна Заточника, скажем, или лучше о разрушении града Рязани.

– Не надо про Рязань, – махнул рукой кат. – Страшно. А про моление – скучно. Лучше вот Плутарх или есть еще такой фрязинский пиит – Данте.

– Красива, говорят, страна фрязинская, – поддакнул Иван. – Много там городов богатых и славных: Рим, Венеция, Генуя…

– Ну слава римская давненько прошла, – перебил палач. – А Венеция и вправду – град чуден. Братец рассказывал – улиц там нет, одни каналы, и по воде той – лодки чудные плавают. А еще есть Флоренция град, красотой и ученостью славный, а в Генуе, господине ты мой, одни торгаши живут, ни пиитов там нет известных, ни хронографов преизрядных. Братец вот сказывал…

– Братца твоего, часом, не Нифонтом кличут?

Палач выронил из рук книгу. Взглянул злобно, ощерился, но в глазах – то ясно видел Раничев – таился тщательно спрятанный страх. А ведь и в самом деле Нифонт Истомин его братец! И кат по какой-то причине сей факт скрывает, правда не очень-то умело. Что ж, как говорится, – куй железо, не отходя от кассы!

– Нифонт – мой хороший знакомый, – услыхав наверху шум, быстро произнес Иван. – С ним меня познакомил воевода Панфил Чога, из-за которого, чую, я сюда и попал.

– Молчи! – Оглянувшись на лестницу, палач приложил палец к губам. – Если не хочешь совсем пропасть – молчи за-ради Бога!

– Ага, помолчишь тут… – Иван саркастически кивнул на палаческий инструментарий.

– После поговорим, – шепнул кат Арсений, и в этот момент в подвал заглянул Феоктист.

– Ну что, Арсений, все показал?

Арсений молча кивнул. Дьяк рассмеялся:

– Ужо, посейчас пришлю воев… Вытянут. Потом еще двоих татей постегать надо будет, ну а уж после – все. К утру и закончим.

Вернувшись обратно в башню, Иван растянулся на соломе, вполуха слушая, как шепчутся о чем-то Милентий Гвоздь и его парни. И чего им не спится? Ночь ведь глубокая.

– Подсадник он, точно, – горячо доказывал кто-то. – Удавить – от греха подальше. А, батько Милентий?

– Охолонись. Удавить всегда успеем.

– Да не подсадник я, – довольно громко возразил Раничев. – Надоели уже шептаться. А коль думаете, что подсадник, так меньше базарьте.

– Ишь ты, как заговорил, паря. Чего ж тогда на тебе вся шкура целая?

– А на вас? – вопросом на вопрос отозвался Иван.

– Мы – другое дело, – тихо возразил Милентий. – Нами позже займутся, и уж не упастись, точно. Как пить дать, торчать нашим головам на кольях, хорошо хоть Арсений палач изрядный, умелец.

– А какая разница, плохой палач или, как ты говоришь, умелец? – заинтересовался Иван. – Ведь все одно – так и так помирать.

Парни приглушенно загоготали.

– Э, не скажи. – Милентий Гвоздь усмехнулся. – Хороший палач, он тебя на тот свет быстро спроворит, без лишних мучений, а ежели неумеха – ну-ко, попервости всю шею изрубит? Это как же боль такую терпеть?

Раничев задумался:

– Вообще-то – да…

Все замолкли. Помолчав немного, Милентий вдруг вполголоса затянул песню:Как по реченьке-рекеХодил парень удалой,Ходил да похажива-а-ал…

– На дев-красуль да поглядыва-а-л, – подпел Иван. Он знал эту песню еще со времен скоморошьих хождений с Ефимом Гудком. Где-то теперь Ефиме?

А Милентий затянул опять:

– Ай ты, девица-краса, краса дева-а-а!

– Краса дева, да куда ж ты ушла-а-а! – не отставал от него Иван. Так и пропели всю песню на два голоса, хорошо так вышло, душевно.

– Знаем мы, батько, что ты певун изрядный, – восхищенно прошептал один из парней. – Но и этот тож ничего.

– Эй, как тебя, Иване, – позвал Милентий. – Поешь ты хорошо, только низы зря завышаешь.

– Не учи петь, я сам скоморох, – пословицей ответил Иван.

– Скоморох? – удивленно переспросил Милентий. – Ты ж говорил, что купец?

– Ну и купец. Временами. Эх, не спится что-то… Может, еще чего-нибудь затянем?

– А и затянем, – хохотнул Милентий. – Давай какую знаешь, а я подпою.

Подумав, Раничев затянул «Пастушонка», известный в рязанской земле шлягер:

– Ой да шел, пастушок, пастушонок. Ой да, по лугу, лугу…

– По лугу клеверному…

– По лугу клеверному да меж оврагами…

– Меж оврагами, меж березами…

– Меж березами, по сырой земле…

Спев «Пастушонка», без перерыва затянули другую, веселую:Как сбирались питухиПиво пить, пиво пить.Пиво пенное, да полну кружицу.Да полну кружицу,Да корчажицу.Выпьем! Эх-ма, выпьем!

– Эк выводят, собаки, – прислушался во дворе стражник, оглянувшись, присел у самой двери, слушал. Аж глаза от удовольствия закрыл.

Утром пришли за смердами. Выгнав их на улицу, стражники с грохотом захлопнули дверь так, что откуда-то сверху посыпалась труха. Просыпаясь, Раничев протер глаза, поежился – все ж таки холодновато было спать-то.

– Завтра и наш черед, – посмотрев вслед ушедшим, усмехнулся Милентий, подмигнул Ивану. – Чудно вчера распелись, а?

– Да уж, – Раничев улыбнулся. – Что и сказать, душевно. Еще б гудок или гусли…

– Ага, – хохотнул Милентий. – И сопель, свирель, посвистель… – Глаза его вдруг стали серьезными. Оглянувшись на дверь, он переместился ближе к Ивану:

– Так где ты петь выучился? Только не говори, что с купцами.

Иван пожал плечами:

– Я же сказал, что был скоморохом, странствовал.

Милентий кивнул одному из своих парней:

– А ну, Митря, постой у двери.

Продолжил, понизив голос:

– Я скоморошьи ватажицы, почитай, все ведаю. А ты кого знаешь? – Цыганистые глаза его внимательно смотрели на Ивана.

Тот улыбнулся:

– Салима когда-то знавал, Оглоблю покойничка, Ефима Гудка.

– И язм этих ведал, – прошептал Милентий. – С Гудком когда-то давно в одной ватаге хаживали.

– То дружок мой был первейший. – Иван вздохнул. – Где-то теперь ходит? Говорят, на Москву подался.

– Может, и на Москву, там сейчас богато. Жаль мы там не будем – казнят завтра и нас и тебя, мил человек Иване.

– То есть как это казнят? – не понял Раничев. – Просто так? Без суда и следствия?

– Просто так, – подтвердил Милентий. – Без суда и… Хотя видоков-послухов к нам все ж таки приведут, в самый последний момент. Феоктист-тиун…

Нагнувшись, Милентий поведал Раничеву весьма интересные вещи, касаемые одного из самых влиятельных людей князя Олега Ивановича Рязанского. Оказывается, Феоктист – что о нем вряд ли кто бы сказал – был убежденным противником пыток. То есть пытки-то, конечно, применялись, но лишь к тем, чья вина и без того особых доказательств нетребовала, ко всем, кто совершил преступления очевидные, можно сказать – почти что на виду у всего люда. Ну и к простонародью – закупам, холопам, смердам – тоже. Чтоже касается других, более знатных, с виной, требующей веских доказательств, тут поступали иначе. Феоктист их вообще предварительно практически не допрашивал, да и пытать не велел, так, стращал только. В таких запутанных случаях вину свою обвиняемый обычно узнавал, стоя на подготовленном для казни помосте, можно сказать – прямо на плахе. Обычно перед казнью выступали и свидетели-послухи, много – человек двадцать, – взявшиеся неизвестно откуда. Неподготовленные подсудимые, так до конца ине ведая, в чем их обвиняют, терялись и даже не всегда могли толком ответить на задаваемые княжьим тиуном вопросы. Впрочем, их никто уже особо и не слушал. Заслушав послухов, тиун кивал стражам, палач вскидывал топор – и отделенная от туловища голова татя, к бурной радости собравшихся зевак, подпрыгивая, катилась к краю помоста. Действуя таким образом, Феоктист убивал сразу двух зайцев – не давал возможности подсудимым выстроить линию защиты и приобретал славу справедливого и принципиального судьи. Судьи волею князя.

Встрепенулся Иван, когда Милентий закончил:

– Так я ж свою вину знаю! Феоктист этот мне сразу сказал…

– Это тебе только так кажется, паря, – покачал головой Милентий. – Феоктист хитер да коварен. Специально запутывает. Так что жаль, что не бил кат ни нас, ни тебя. Если б били, вон как ушедших смердов, значит, не казнили бы смертию, так, к батожью бы приговорили да отпустили потом с расквашенными спинами. А раз не бьют – дело плохо.

– Так что же делать? – озаботился Раничев. – Это значит, нас уже, считай, и приговорили?

Милентий молча кивнул, потом снова оглянулся зачем-то – может быть, просто по привычке – зашептал:

– Есть у меня на воле верные люди, отбить могут, знака только ждут, да вот как подать?

– Ну тут уж я вам ничем помочь не могу, – закашлялся Раничев. – Хоть и рад бы.

– Ошибаешься, – усмехнулся Милентий. – Можешь. Пока еще можешь. Есть у меня и тут человече, да только не уговориться никак. Нас-то уж никуда не поведут бел! А ты тут, почитай, первый день, значит, Феоктист тебя еще вызовет – мозги запутать. Так слушай, что делать дале…

– Думаю, по второму варианту лучше выйдет, – выслушав, предположил Иван. – Хотя, конечно, он и опасней, да зато неожиданнее…

– Спроворь сперва тот, – усмехнулся Милентий.

Феоктист не заставил себя долго ждать. Солнце еще едва дошло до полудня, как за Раничевым пришли стражники. Выйдя на улицу, Иван зажмурился – хороший был денек, солнечный, морозный, совсем не ноябрьский. Хрустел под ногами недавно выпавший снежок, чистый, искристо-белый – глазам было больно смотреть. Оглянувшись на стражей, Раничев громко застонал, держась за живот. Те не прореагировали, повели по натоптанной тропинке дальше. Вот и знакомое здание с комнатой следствия и пыточным подвалом, бесшумно отворилась дверь – хорошо были смазаны салом петли. Феоктист встретил узника на пороге, стоял, пощипывая бороду, улыбался елейно:

– Ай, проходи, проходи, мил человече! Вот и воевода, Панфил Чога, вчера в деяньях своих премерзких признался… А ты что ж запираешься? Садись, садись, человече, не стой. Чего стонешь-то?

– Живот схватило. – Раничев вымученно улыбнулся. Глядя на прямо-таки лучившегося хитростью тиуна, он уже и не думал, что сработает предложенный Милентием трюк. Ужслишком детский.

– Чай, отравился чем? – участливо поинтересовался Феоктист.

– Да и не ведаю, – глухо ответил Иван. – Со вчера еще пучит всего. Как бы не опростаться…

Поморщившись, тиун кивнул стражникам:

– Отведите к уборной. Да смотрите у меня! – Он погрозил кулаком.

Выгребная яма с дощатой будкой находилась шагах в двадцати, рядом. Построена была на совесть, даже украшена узорочьем.

– Шевелись там, – распахнув дверь, ворчливо произнес стражник.

– Да я быстро…

Иван и в самом деле управился быстро. Вытащить из порток нацарапанную кровью на обрывке рубахи записку да засунуть ее в щель над стульчаком – делов-то на секунды!

– Все, ребята, готов!

– Ну вот, как брюхо-то? – по приходу участливо осведомился Феоктист. – Прошло?

– Да ничего, благодарствую, легче…

– Ну раз легче, так полезай в подпол! – расхохотался тиун. – Сам полезешь али стражникам подмогнуть?

– Сам.

Страж открыл крышку, и Иван, стараясь не расшибить лоб, по узкой лесенке соскользнул в камеру пыток.

– Погодь маленько, Арсений, – заглянув, приказал тиун. – Посейчас спущусь, закончу вот тут, с грамотцами…

Он закрыл люк и, усмехнувшись, вышел на улицу. Посмотрел на блестевший в лучах солнца снежок, на голубое небо, на деревья в инее, поморщился почему-то и прямиком направился к уборной. Войдя, забрался на стульчак, вытянул руку… Вытащив из щели записку, развернул, ухмыльнулся:

– Ага! Ну так и знал…

Выйдя из уборной, позвал с башни стражей:

– Сядете тут и сидеть будете безвылазно.

– Но, батюшко…

– Я сказал – сядете! Или – на дыбу захотели?

– Так, а чегой сидеть-то?

– Ждать будете. Как кто пойдет в уборную – хватать и ко мне! Все ясно?

Стражи угрюмо кивнули.

– Ну вот и славненько, – тиун потер руки. – Давно я гниду эту выискивал…. Теперь уж найду всяко. Хоть всю седмицу пущай там сидят стражи… Ой не зря, не зря пса тоговызвал, ой не зря!

Фривольно напевая что-то похожее на похабные частушки, Феоктист не торопясь направился обратно.

– Брат мой, Нифонт, поклон тебе передавал, – оглянувшись на захлопнувшийся люк, тихо сказал палач.

Раничев кивнул, улыбнулся:

– Хоть кто-то помнит.

– Нужон ты ему зачем-то был, жаль вот, схватили тебя.

– А уж мне-то как жаль! – засмеялся Иван.

– Не смейся, – строго произнес кат. – Слушай, – он снова оглянулся на люк и зашептал, смешно морща нос: – То, что о воеводе Панфиле тебя выспрашивают, – лжа все, никто не трогал Панфила, и цепляться к нему князь не собирается. В вину тебе другое поставят, что – не ведаю, хитер Феоктисте. – Палач немного помолчал, потом вскинул глаза. – Брат помочь просил – помогу. Умрешь быстро и почитай что без боли.

– Вот спасибо, утешил! – не удержался Иван, хотя и понимал – за подобное предложение ката искренне благодарить надо.

– Не за что, – улыбнулся палач. – Смерти тебе не миновать, знай. Пытать не велено. Вот ежели б пытали – тогда б вывернулся бы…

– Вины моей, значит, не знаешь? – задумчиво переспросил Раничев.

– Не знаю, – кат покачал головой. – Вызнаю – скажу, хотя… Хотя и времени-то у тебя, господине, нет. На завтра с утра казнь назначена. Тогда и вину узнаешь. Ежели спросит тиун, что перед смертию пожелаешь, – он это любит при честном народе спрашивать, пожелай, чтоб я тебя казнил, никто другой. Там еще Сергуня есть, кат молодой, новый, – так у него, по неумельству, смерть лютая. Только меня проси, а я уж… – Палач вздохнул. – В обиде не будешь.

– Поклон брату, – неожиданно засмеялся Иван. И в самом деле – ситуация сложилась в чем-то даже прикольная. – Да, вот еще… – Услыхав наверху шаги, он заговорил быстрее: – Авраамку, младшего дьяка, сумеешь ли разыскать сегодня? В обители, в гостевой, келья его.

– Разыщу, – кивнул кат…

Впуская дневной свет, наверху распахнулся люк. Раничев едва успел закончить.

– Ну хватит сидеть, вылазь! – с усмешкой произнес Феоктист.