Чтение 10–й страницы книги ~Эффект Лазаря~

Бретт смущенно почесал кадык, не зная, какие моральные нормы управляют здесь, внизу, отношениями между полами. Как это понимать — сожитель?

— А что это за работа твоей матери, которую ты выполняешь? — спросил он, чтобы потянуть время.

— Я же говорила. Я вычисляю волны.

— Я не знаю, что это значит.

— Когда появляются новые волны или разновидности волн, я берусь за дело. Как моя мать, как ее родители до нее. В нашей семье это врожденный талант.

— Но что ты вычисляешь?

— Как волны движутся — это говорит нам о том, как движутся солнца и как Пандора реагирует на их движение.

— Да-а? Ты просто смотришь на волны, и… но ведь волна — она проходит: раз — и нету! — Бретт щелкнул пальцами.

— Мы симулируем волны в лаборатории, — пояснила Скади. — Ты ведь знаешь, само собой, про водяные стены. Некоторые из них обходят всю Пандору по нескольку раз.

— И ты можешь сказать, когда они вернутся?

— Иногда.

Бретт задумался об этом. Широта морянских познаний потрясала его.

— Ты же знаешь, мы всегда предупреждаем острова, когда можем, — добавила Скади.

Бретт кивнул.

— Чтобы вычислять волны, я должна их транслировать, — продолжала девушка. Она небрежно взъерошила волосы, отчего сделалась совсем похожей на гамена. — «Транслировать» звучит лучше, чем «вычислять», — добавила она. — И, конечно, я учу тому, что делаю.

«Конечно!» подумал он. «Наследница! Спасительница! А теперь еще и эксперт по волнам!»

— А кого ты учишь? — спросил Бретт, прикидывая, сможет ли и он научиться этому. Какую пользу это принесло бы островам!

— Келп, — ответила Скади. — Я транслирую волны для келпа.

Бретт так и обмер. Она что — шутит, издевается над невеждой-островитянином?

— Келп учится. — Завидев выражение его лица, Скади заговорила быстро-быстро. — Его можно научить контролировать течения и волны… а когда он достигнет прежней плотности, он и больше сможет. Я учу его тому, что он должен знать, чтобы выжить на Пандоре.

— Ты шутишь, да? — спросил Бретт.

— Шучу? — девушка выглядела озадаченной. — Ты разве не слышал никогда, каким был келп? Он сам кормился, регулировал газообмен в воде. А дирижаблики! Ох, как бы я хотела их увидеть! Келп так много всего знал, и он контролировал течения, да и само море. Келп все это когда-то делал.

Бретт уставился на нее. Он припомнил рассказы школьных учителей о разумном келпе — едином существе с единой индивидуальностью во всех его частях. Но это же все древняя история — из тех еще времен, когда люди обитали на твердой суше над поверхностью Пандорианского моря.

— И он снова будет это делать? — прошептал юноша.

— Он учится. Мы учим его, как создавать течения и нейтрализовывать волны.

Бретт подумал о том, какое это может иметь значение для жизни островитян — дрейф по предсказуемым течениям, на предсказуемой глубине. Можно положиться на погоду, ауж рыбалка-то… Вдруг странная мысль оттеснила все остальные. Он счел ее почти недостойной, но… как знать наверняка, что может натворить чуждый разум?

— Что с тобой? — спросила Скади, взглянув на него.

— Если можно научить келп контролировать волны, — ответил Бретт почти механически, — он наверняка будет знать, каксоздаватьволны. Что помешает ему уничтожить нас всех?

— Келп разумен, — пренебрежительно ответила Скади. — Ему не пойдет на пользу, если он уничтожит нас или острова. Значит, он и не станет этого делать.

Она вновь подавила зевок, и Бретт вспомнил, как она говорила, что ей скоро пора на работу.

Идеи, которые она заронила в его голову, так и бурлили там, напрочь отгоняя всякую мысль о сне, невзирая на крайнее утомление. Моряне так много могут! Они так много знают!

«Келп будет думать сам». Бретту вспомнилось, как кто-то произнес эти слова в беседе с его родителями у них дома — важные персоны обсуждали важные вещи.

«Но этого не произойдет без Вааты», ответил другой. «Ваата — ключ к келпу».

Из чего проистек, насколько помнилось Бретту, возвышенный разговор, витающий в парах бормотухи, переходящий, как обычно, от спекулятивного к параноидальному и обратно.

— Я выключу свет, чтобы ты не стеснялся, — предложила Скади. Она хихикнула и уменьшила освещение от сумеречного до почти полной темноты. Бретт видел, как она, спотыкаясь, пробирается к постели.

«Ей темно», подумал он. «А мне просто не так ярко.»

— У тебя есть наверху подружка? — спросила Скади.

— Нет… вообще-то нет.

— И ты никогда не делил комнату с девушкой?

— На островах делишь все со всеми. Но чтобы двое получили комнату только для себя, наедине… это для пар, которые только-только привыкают друг к другу. Для секса. Это очень дорого.

— С ума сойти, — откликнулась девушка. Сквозь игру теней своего странного ночного видения Бретт различал ее пальцы, нервно двигающиеся по поверхности одеяла.

— Здесь внизу мы тоже селимся вместе для секса, да, но и по другим причинам тоже. Коллеги по работе, одноклассники, друзья. Я просто хотела, чтобы ты хоть одну ночь отдохнул. Завтра народу набежит, начнутся вопросы, визиты, гомон… — Но ее руки двигались в прежнем нервном ритме.

— Ты так добра ко мне, что я не знаю, как тебе и отплатить, — сказал Бретт.

— Но у нас обычай такой, — запротестовала Скади. — Если морянин тебя спас, ты можешь пользоваться всем, что ему принадлежит, пока… ну, пока не уедешь. Если я привела живое существо, я за него отвечаю.

— Как если бы я был твоим ребенком?

— Вроде того. — Скади зевнула и принялась раздеваться.

Бретт почувствовал, что не вправе подглядывать, и отвел глаза.

«Может, я должен ей сказать», подумал он. «Это же нечестно — иметь возможность видеть кого-то вот так, и не сказать.»

— Я не хотел бы вмешиваться в твою жизнь, — сказал Бретт.

Он услышал, как Скади залезла под одеяло.

— А ты и не вмешиваешься, — возразила она. — Это же одна из самых восхитительных вещей, которая со мной случалась. Ты мой друг, ты мне нравишься. Этого довольно?

Бретт сбросил одежду и залез под одеяла, натянув их по самую шею. Квитс всегда говорил, что моряне непредсказуемы. Друзья?

— Мы ведь друзья, правда? — настаивала она.

Бретт протянул ей руку через промежуток, разделяющий кровати. Сообразив, что Скади ее не видит, он взял руку девушки в свою. Она крепко стиснула пальцы; рука ее была теплой. Спустя некоторое время она вздохнула и осторожно убрала руку.

— Спать хочется, — сказала она.

— Мне тоже.

Рука девушки поднялась над постелью и нашарила на стене выключатель. Песни китов смолкли.

Бретт обнаружил, что в комнате стало изысканно тихо — он и представить себе не мог такой тишины. Он ощутил, как отдыхают его уши, а потом настораживаются… прислушиваются внезапно к… к чему? Он не знал. Однако выспаться было необходимо. Ему нужно уснуть. Рассудок убеждал его: «Родителям и Квитсу кто-нибудь сообщит». Он жив, и егородители и друзья обрадуются после недолгой печали и страхов. Во всяком разе, так он надеялся.

После нескольких нервозных мгновений Бретт сообразил, что неподвижность мешает ему уснуть. Это открытие помогло ему несколько расслабиться, вздохнуть легче. Телоего помнило легкое покачивание там, наверху, и основательно старалось обманом уверить разум, что волны под ним опускаются и подымаются по-прежнему.

— Бретт? — Окликнула Скади почти шепотом.

— Да?

— Из всех созданий в гибербаках мне больше всего по душе пришлись бы птицы, маленькие такие птицы, которые поют.

— Я слышал записи с Корабля, — сообщил Бретт сонным голосом.

— Их песни так же пронзительно прекрасны, как и у китов. И они летают.

— У нас есть голуби и криксы, — сказал Бретт.

— Криксы тупые, и они не поют, — возразила Скади.

— Но они свистят на лету, и за ними так забавно наблюдать.

Одеяло Скади зашуршало, когда она отвернулась.

— Доброй ночи, друг, — прошептала она. — Спи спокойно.

— Доброй ночи, друг, — ответил он. И тут, на грани сна, он представил себе ее чудесную улыбку.

«Что, вот так и начинается любовь?» подумал Бретт. В груди у него была тяжесть, и она никуда не исчезла, когда он погрузился в беспокойный сон.

Дитя по имени Ваата погрузилось в кататонию, когда келп и дирижаблики начали слабеть. Она пребывает в коматозном состоянии уже три года, и поскольку она несет в себе не только человеческие гены, но и гены келпа, есть надежда, что она сможет стать средством для возвращения келпу разума. Только келп может укротить это ужасное море.

Из дневников Хали Экель

Уорд Киль не то, чтобы замечал тишину — он ощущал ее всей своей кожей. В течение всей его долгой жизни обстоятельства словно сговорились удерживать его наверху, да он и сам никогда не испытывал острого желания спуститься под воду.

«Признайся в этом», говорил он сам себе. «Ты боялся из-за всех этих россказней — депривационный шок, синдром давления.»

А теперь, впервые в жизни, палуба не двигалась под его босыми ногами, до него не доносились голоса и прочие звуки, сопровождающие человеческую деятельность, не шипели органические стены, отираясь об органический потолок — ни одного из тех вездесущих звуков, к которым островитяне привыкают с малолетства. Было так тихо, что у Киля заболели уши.

В комнате, где его оставила Карин Алэ «всего на минуточку, чтобы попривыкнуть», прямо перед ним высилась стена из плазмагласа, открывающая взору подводную ширь, богатую оттенками красного, синего и линялой зелени. Тонкие переходы незнакомых оттенков приковали к себе его внимание на несколько минут полностью.

— Я буду поблизости, — обещала ему Алэ. — Позовите, если я понадоблюсь.

Моряне хорошо знали главную слабость пришельцев сверху. Мысль обо всей этой толще воды над головой вызывала у некоторых гостей и мигрантов своеобразную панику. А одиночество, даже и добровольное, островитяне переносили плохо, покуда не привыкали к нему… постепенно. Всю свою жизнь знать, что другие человеческие существа совсем рядом, по другую сторону тонкой органической стенки, практически на расстоянии шепота — это вызвало множество слепых пятне в восприятии. Ты попросту не слышал определенных вещей — любовные стоны, семейные ссоры и печали.

Не слышал, если тебя не просили услышать.

Может, Алэ для того оставила его здесь в одиночестве, чтобы он размяк? Киль не знал. Может, она подсматривает за ним с помощью какого-нибудь морянского устройства? Он был уверен, что уж Алэ, с ее медицинским образованием и долгим опытом общения с островитянами, знает о проблемах новичка.

Понаблюдав в течение нескольких лет, как Алэ исполняет свои дипломатические обязанности, Киль усвоил, что она редко делает что бы то ни было без причины. Она все планирует загодя. Киль был уверен, что у Алэ имеется хорошо продуманный мотив для того, чтобы оставить его в одиночестве в подобных обстоятельствах.

Тишина тяжко давила на него.

В мозгу его раздалось мысленное требование: «Думай, Уорд! Ведь именно в этом твоя сила!» К пущей его тревоге мысль эта прозвучала голосом его покойной матери, так резко коснувшись слуховых долей, что он оглянулся по сторонам, едва ли не опасаясь узреть призрачную фигуру, укоризненно грозящую ему пальцем.

Уорд глубоко вздохнул раз, и другой, и почувствовал, что давящая тяжесть в груди несколько ослабела. Еще один вдох, и он пришел в себя. Тишина уже не вызывала прежнейболи, не сдавливала так тяжко.

За время спуска в рейсовой субмарине Алэ не задала никаких вопросов и не предоставила никаких ответов. Призадумавшись, Киль нашел это странным. Алэ славилась умением жесткими вопросами мостить дорогу собственным доводам.

Возможно ли, думал Киль, что меня просто хотели затащить вниз, чтобы освободить мою должность в Комитете? Ведь легче и безопаснее, в конце концов, пригласить судью как почетного гостя, нежели затевать похищение. Странно думать о себе как о предмете неопределенной ценности. Зато утешительно: значит, явное насилие к нему применить побоятся.

«Ну, и с чего мне это в голову взбрело?» подивился он.

Киль потянулся всем телом и прошел к кушетке, откуда можно было наблюдать подводные виды. Кушетка мягко пружинила под ним несмотря на то, что сделана она была, строго говоря, из какого-то мертвого материала. Свойственное его возрасту утомление сделало мягкое сидение еще более привлекательным. Уорд ощущал, как внутри него умирающая прилипала все еще борется за жизнь. «Избегайте беспокойства», советовали ему доктора. Если принять во внимание его образ жизни, это не иначе как шутка. Прилипала все еще производила жизненно необходимые гормоны, но Киль помнил предупреждение: «Мы можем заменить ее, но замены долго не продержатся. И по мере пересадки новых время их жизни будет все короче. Ваш организм, видите ли, их отторгает.» В желудке у Киля заныло. Киль проголодался — а это было для него хорошим признаком. Однако ничего похожего на место для приготовления пищи вблизи от него не было. И никаких переговорников или видеоэкранов. Потолок поднимался аркой от сидения к плазовой стене шести-семи метров в высоту.

«До чего вычурно!» подумал Киль. Один-единственный человек посреди такого пространства. Да комната такого размера могла бы послужить домом для большой островитянской семьи. Воздух был прохладнее, чем нравилось Килю, но он приспособился. Сумеречный свет, проходящий сквозь иллюминатор, отбрасывал на пол зеленые отсветы. Потолок ярко фосфоресцировал, затмевая собой остальное освещение. Комната располагалась недалеко от поверхности моря. Киль это понял по уровню освещенности. И все же над ним была уйма воды: миллионы тонн. От мысли о всей этой тяжести, давящей на это жилье, над верхней губой у Уорда выступил пот. Киль провел влажной ладонью по стене засидением — теплая и твердая. Дышать стало полегче. Это же морянское жилье. Моряне ничего хрупкого не строят. Стена была из пластали. Уорд никогда не видел столько пластали сразу. Комната внезапно показалась ему крепостью. И стены были сухими, что свидетельствовало о сложной системе вентиляции. Моряне наверху нагнетали в свои жилища такую влажность, что задохнуться впору. За исключением Алэ… но она не походила ни на какое другое человеческое существо, знакомое Уорду, будь то островитянин или морянин. Он понял, что воздух в этой комнате был приспособлен для удобства островитянина. Это его подбодрило.

Киль провел рукой по кушетке и подумал о Джой, о том, как бы ей понравилось это ложе. Джой — такая гедонистка. Киль попытался представить ее себе, возлежащей на кушетке. Мечта об утешительном присутствии Джой наполнила его внезапным одиночеством. Киль подумал о самом себе. Большую часть своей жизни он прожил одиноким, вступив внесколько случайных связей. Неужто близость смерти вызвала в нем пугающую перемену? Эта мысль исполнила его отвращением. С какой стати он должен навязывать себя Джой, обременять ее печалью вечной разлуки?

«Я скоро умру.»

На мгновение Киль призадумался, кого из членов Комитета выберут взамен него Верховным Судьей. Сам он отдал бы свой голос Каролин, но из политических соображений изберут, скорей всего, Мэттса. В любом случае преемнику своему Киль не завидовал. Неблагодарная это работа. Однако до наступления последней минуты Килю есть еще над чем потрудиться. Он встал возле кушетки и выпрямился. Шея у него, как обычно, болела. Ноги разъезжались и поначалу совсем не держали его. Это было новым симптомом. Пол под ногами был из твердой пластали, и Киль испытывал благодарность за то, что пол, как и стены, подогревался. Уорд подождал, пока силы восстановятся, а потом, цепляясь за стену, добрался до двери слева. Возле двери размещались две кнопки. Уорд нажал одну и услышал, как позади кушетки опустилась панель. Он обернулся на звук, и сердце у него забилось вдвое чаще.

За панелью скрывалась фреска. Уорд так и уставился на нее. Она была пугающе реалистичной, почти как фотография. На ней были изображены сооружения на поверхности в полуразрушенном состоянии, пламя повсюду и люди, извивающиеся в щупальцах взмывающих вверх дирижабликов.

«Дирижаблики погибли вместе с келпом», подумал Киль. То ли это старая фреска, то ли художественная реконструкция истории, сделанная кем-то с развитым воображением.Киль подозревал, что первое. Богатство оттенков заката на заднем плане, подробная точность, с которой изображены дирижаблики — все выделяло центральную фигуру с пальцем, уставленным в зрителя. То была фигура обвинителя с полыхающим взглядом темных глаз.

«Я знаю это жилье», подумал Киль. «Но как так может быть?» Знание было сильнее, чем подмигивания дежа-вю. Это воспоминание было реальным. И оно подсказывало, что в этой комнате или где-то поблизости должна быть красная мандала.

«Откуда я это знаю?»

Киль внимательно изучил комнату. Кушетка, плазовый иллюминатор, фреска, голые стены, овальный люк. Никакой мандалы. Киль подошел и потрогал плазмаглас. Прохладный — единственная прохладная поверхность во всей комнате. Как странно выглядит его жестко фиксированная конструкция — на островах нет ничего подобного. И быть не может. Изгиб пузырчатки вокруг твердого плаза оборвал бы удерживающую его биомассу, и тяжелое твердое вещество во время шторма сделалось бы орудием разрушения. Дрейфогляды, мутировавшие корнеротые, в бурную погоду куда безопаснее, пусть даже они и нуждаются в корме и уходе.

Плазмаглас был невероятно прозрачным. Ничто не указывало на его плотность и толщину. Маленькие рыбки-поскребучки с могучими усами плавали снаружи, очищая его поверхность. Позади рыбок показались двое морян, влекущих груз камней и ила, и исчезли из поля зрения, завернув за поворот направо.

Киль из любопытства постучал по плазмагласу: тук-тук. Поскребучки бестревожно предавались прежнему занятию. Морские анемоны и кораллы, водоросли и губки покачивало течение. Дюжины других рыбок разноцветными смешанными стайками чистили поверхность листьев свежевыросшего келпа. Рыбы покрупнее тыкались в мягкий придонный ил, взрывая носом серые облачка. Киль видел подобные зрелища по головидео, но реальность оказалась иной. Некоторых рыбок он узнавал — созданных в лаборатории, их приносили на одобрение Комитета прежде, чем выпустить в море.

Рыбка-арлекин проплыла под поскребучками и ткнулась в плаз. Киль вспомнил тот день, когда КП благословила первых арлекинов перед тем, как выпустить их. Все равно что старого друга встретил.

Киль вновь вернулся к исследованию комнаты и своей уклончивой памяти. Почему это кажется таким чертовски знакомым? Память подсказывает, что отсутствующая мандаладолжна быть справа от фрески. Уорд подошел к стене и провел по ней пальцем в поисках еще одной панели с переключателями. Панели он не нашел, но стена слегка сдвинулась, и Уорд услышал щелчок. Он так и уставился на стену. Она была не из пластали, а из какого-то легкого композитного материала. Еле заметная щель проходила посреди стены. Уорд положил ладонь на поверхность стены справа от щели и толкнул. Стена скользнула в сторону, открывая проход, и Киль моментально ощутил запах еды.

Киль отодвинул стену подальше и вошел. Проход резко повернул влево, и Уорд увидел свет. Карин Алэ стояла спиной к нему в кухонном отсеке. Сильный запах крепкого чая и рыбного варева коснулся его ноздрей. Киль сделал было вдох, чтобы заговорить — и осекся, увидев красную мандалу. Вид мандалы над правым плечом Карин вызвал у Киля невольный вздох. Изображение на мандале притягивало внимание, направляя взгляд вдоль всех кругов и изгибов к центру. Из центра глядел на вселенную одинокий глаз. Неприкрытый веком, он покоился на верхушке золотой пирамиды.

«Это не может быть моими воспоминаниями», подумал он. Ужасающее переживание. Память Корабля вторглась в его разум — кто-то шел по длинному изгибающемуся коридору и фиолетовый аграриум колыхался слева от него. Он был бессилен перед наплывом видений. Келп колыхнулся перед ним где-то под водой, и стайки рыб, никогда не представленных Комитету, проплыли у него перед глазами.

Алэ обернулась и увидела отсутствующее выражение его лица, сосредоточенность, с которой он глядел на мандалу.

— С вами все в порядке? — спросила она.

Ее голос вытряхнул Киля из чужих воспоминаний. Он сделал прерывистый вдох, выдохнул.

— Я… я проголодался, — сказал он. Килю и в голову не пришло поделиться жутью только что пережитых воспоминаний. Как Алэ сможет понять, когда он и сам не понимает?

— Может, вы присядете здесь? — предложила Карин. Она указала на маленький столик, накрытый на двоих прямо в кухонном отсеке возле небольшого плаз-иллюминатора. Столик был низеньким, в морянском стиле. У Уорда колени заболели от одной мысли о сидении за ним.

— Я сама приготовила вам поесть, — объявила Алэ. Заметив выражение его лица, по-прежнему растерянное, она добавила. — Этот проход ведет из комнаты в ванную с душем. Дальше располагаются прочие удобства, если они вам нужны. И внешние люки располагаются в той же стороне.

Киль упихал ноги под столик и устроился, опираясь о столешницу локтями и руками поддерживая голову.

«Это что, сон был?» подумалось ему.

Красная мандала располагалась прямо перед ним. Он почти боялся сосредоточиться на ней еще раз.

— Вы восхищаетесь мандалой, — заметила Алэ и вновь принялась за кухонные хлопоты.

Киль, рассредоточив внимание, позволил своему взгляду заново скользнуть по мистическим путям древних линий. На сей раз ничто внутри него не отозвалось. Медленно в его мозг проникли обрывки его собственных воспоминаний, образы замигали перед глазами, запинаясь, словно звуки в горле заики, потом установились. Осознание дотянулось до одного из первых уроков истории, до головидео, показанного посреди классной комнаты. То была документальная драма для детей. Островитяне любили представление — а это оказалось увлекательным. Название Киль позабыл, но помнил, что речь шла о последних днях континентов Пандоры — на изображениях головидео они выглядели никак уж не маленькими — и гибели келпа. Тогда Киль впервые услышал, как келп назвали Аваата. А разыгрывали персонажи эту драму в командном отсеке, на фоне стены… и жуткой фрески из соседней комнаты. А рядом с фреской, когда фокус головизора сместился, он увидел красную мандалу — совсем как сегодня. Киль не хотел припоминать, как давно он видел эту драму — уж больше семидесяти лет тому назад, во всяком случае. Взамен он перенес свое внимание на Алэ.

— Это оригинальная мандала или копия? — поинтересовался он.

— Мне говорили, что оригинал. Она очень старая, старше любого другого устройства на Пандоре. Похоже, вас она очаровала.

— Я видел раньше и ее, и фреску, — ответил Киль. — Эти стены и кухонный отсек поновее будут, верно?

— Это жилище было перестроено для моего удобства, — пояснила Алэ. — Меня всегда привлекали эти комнаты. Мандала и фреска остались там, где были всегда. И о них заботятся.

— Тогда я знаю, где я, — сказал Киль. — Островитянские дети учат историю по голодрамам, и…

— Эту и я видела, — кивнула Алэ. — Да, это часть древнего Редута. Когда-то он полностью выступал из моря, и пять скал позади него, насколько я помню.

Она принесла еду на стол на подносе и составила с него миски и палочки.

— А разве большая часть Редута не была разрушена? — поинтересовался Уорд. — Вроде бы документальные голодрамы — это реставрация немногих уцелевших…

— Целые секции Редута остались невредимыми, — ответила Карин. — Автоматические люки закрылись и отсекли большую часть Редута. Мы очень тщательно ее реставрировали.

— Это впечатляет. — Киль кивнул, заново оценивая предположительную значимость Алэ. Моряне перестроили часть старого Редута для ее удобства, и она поживает себе вмузее, явно иммунная к исторической ценности окружающих ее объектов и зданий. Раньше он никогда не встречался с морянами в привычной им среде, и теперь почел этот пробел в своем жизненном опыте слабостью. Киль заставил себя сбросить напряжение. Для умирающего здесь открываются определенные преимущества. Ему не надо решать, должна ли новая жизнь жить или умереть. И никаких молящих матерей и разъяренных отцов, сражающихся с ним за создания, неспособные получить «добро» от Комитета. Этот мир далек от островов.

Алэ прихлебывала свой чай. Его запах, отдающий мятой, внезапно пробудил у Киля голод. Он приступил к еде на островитянский манер, отделив для хозяйки равную порцию. Первый же кусочек рыбы убедил его в том, что перед ним вкуснейший рыбный суп, который он когда-либо едал. Это что, обычная для морян диета? Киль втихомолку ругнул свойнедостаток опыта подводной жизни. Он заметил, что Алэ уже принялась за свою порцию исходящего паром супа, и в первый момент обиделся.

«Еще одно культурное различие», сообразил Уорд. Он подивился, как небольшая разница в правилах поведения за столом может требовать пояснений, чтобы избежать международного столкновения. Вопросы без ответов по-прежнему роились у него в голове. Возможно, следует испробовать более сложный подход — смесь морянской прямоты с островитянской уклончивостью.

— В этом жилище так приятно сухо, — начал он. — Но вы не нуждаетесь в обтираниях. И не мажете кожу маслом. Я всегда дивился, как вам удается выдержать наверху?

Алэ отвела от него взгляд и поднесла чашку к губам обеими руками.

«Прячется», подумал Уорд.

— Уорд, вы очень странный человек, — произнесла Карин, отняв чашку от губ. — Не этого вопроса я от вас ожидала.

— А которого вопроса вы ожидали?

— Предпочитаю обсудить мое отсутствие надобности в обтираниях. Видите ли, у нас есть жилища, акклиматизированные под условия жизни наверху. В таком я и воспитывалась. Я приспособлена под островитянские условия. И я очень легко приспосабливаюсь к здешней влажности — когда у меня возникает необходимость.

— Вас еще ребенком избрали для работы наверху? — в голосе Киля ужас мешался с недоверием.

— Я была тогда избрана для своего нынешнего поста, — поправила Карин. — Некоторые из нас были… избраны отдельно, чтобы мы могли в случае необходимости соответствовать умственным и физическим требованиям.

Киль уставился на нее, потрясенный. Он никогда не слыхал, чтобы чьей-то жизнью так хладнокровно распоряжались. Алэ не выбирала свою жизнь! А ведь, в отличие от большинства островитян, ее тело никоим образом не ограничивало ее в выборе профессии. Ему внезапно припомнилась ее привычка все планировать — запланированное заранее создание, привыкшее все планировать заранее. Алэ была… да попросту изувечена. Вероятно, он считала это обучением, но само это обучение было лишь приемлемой формой увечья.

— Но вы… вы ведь живете, как другие моряне? — спросил Уорд. — Вы соблюдаете их обычаи, плаваете, и…

— Взгляните. — Она расстегнула свою тунику на шее и опустила ее верх, приотвернувшись, чтобы показать плечи. Ее спина была гладкой и белой, как древняя кость. Там, где оканчивались лопатки, кожа была собрана в коротенькую полоску шрама, мостиком переброшенного через позвоночник. Именно там у Карин располагались отметины от присосок рыбы-дыхалки, в столь необычном месте. Смысл этого Киль уловил сразу же.

— Если следы располагались бы у вас на шее, островитяне обращали бы свое внимание на них во время важных встреч, верно? — Уорд пришло в голову, что она перенесла сложную операцию по переносу главных артерий.

— У вас красивая кожа, — добавил он. — просто стыд, что ее так изрезали.

— Это было сделано, когда я была совсем молоденькой, — возразила Алэ. — Теперь я об этом и не вспоминаю. Это… просто приспособление.

Уорд подавил желание погладить ее плечо, ее гладкую сильную спину.

«Поосторожнее, дурачина ты старый!» напомнил он себе.

Карин застегнула одежду, и лишь когда взгляды их встретились, Уорд понял, что он таращился.

— Вы очень красивая, Карин, — сказал он. — на старых голоизображениях все люди выглядят… ну, навроде вас, но вы… — Он пожал плечами, особенно остро ощущая приспособление, сдавливающее плечи и шею. — Простите старую муть, — добавил он, — но вы мне всегда представлялись идеалом.

Карин взглянула на него озадаченно.

— Я никогда раньше не слыхала, чтобы островитянин называл себя мутью. Вы так думаете о себе?

— Не всерьез. Но многие островитяне используют это слово. По большей части в шутку. Или матери, когда пытаются пристрожить малышей. Например: «Муть ты этакая, а ну, убери свои нахальные лапки отсюда!» Или так: «Если ты согласишься на эту сделку, дружище, ты просто тупая муть.» Когда это исходит из наших собственных уст, то получается не обидно. Ну, а когда так говорят моряне — это ранит глубже, чем я могу описать. Разве не так вы нас называете в своем кругу — муть?