Чтение 6–й страницы книги ~Доброволец~

– Я туда и собрался. Пригляди, слышь, за винтовкой, и взводному скажи, если что…

Опять кивает, не отрывая восхищенного взгляда от морских волн.* * *

Я вышел с твердым намерением разыскать церковь: подступало время ранней литургии, и лучшего случая избыть грехи могло не представиться еще очень долго. По дороге янамеревался как следует обдумать главный свой грех. Раньше какие-то мелочи отрывали меня от мыслей о нем. Завтра, завтра, через часок, через минутку, а там уж подойдет новая забота и отнимет время… Теперь откладывать больше некуда. Да и незачем, в общем.

Как это было? Бой за станцию Ворожба, закаменевшее от нестерпимого зноя поле, кротовины, чертыхающийся Вайскопф, угораздило же его наступить на одну из них…

А мимо меня проплывают добротные срубы с двускатными крышами, фонари, колодцы, кривой мостик через речку со смешным названием Пересыханка, возы, нагруженные сеном метра на полтора в высоту, аж дух захватывает: как оно только не падает? Наверное, прибыли с фуражом по казенной надобности… Стоп. Зачем мне Орел? Зачем мне мостик, сено? Ведьэтобыло не в Орле, а у станции Ворожба, бой, кротовины… А мимо меня проплывает буро-кирпичный завод, нагло проверяющий трубой небо на прочность. А вон глубокий овраг, и там пасутся козы… Но как же бой за станцию Ворожба? Я уже близ центра города, и мимо меня тянутся двухэтажные каменные дома – белые, розовые, желтые, салатовые, – то самой простой архитектуры, а то с затеями: маленькие шпили, крытые балкончики, арочки по фасаду, и в каждой арочке по лавке. Дома выстроились как солдаты на парад, непрерывной шеренгой, нет между ними ни малейшего промежутка. Теснятся погоны вывесок. «Линдштрум. Книжный магазин световых картин»… Какую невидаль в девятьсот девятнадцатом называли «световыми картинами»? Фотографии? «Сенин. Парикмахер»… Ох, и не скоро же ты мне понадобишься, господин Сенин! «Модногалантерейных товаров»… Что– «модногалантерейных товаров»: лавка, магазин, склад? Местные, наверное, знают. И очень большими буквами: «М.Ф.Осокин». А потом, чуть дальше, опять: «Осокин». И вновь: «ОСОКИН». It’s a Sony, ребята, все знают какой тут товар, дополнительные разъяснения не требуются.

Отчего я не думаю о сражении за станцию Ворожба?

Я шел по улицам, где не было храмов. И как только интуиция подсказывала мне: через два-три дома поворот, а там и до церкви недалеко, сейчас же сворачивал в противоположную сторону. Стыдно мне? Не знаю. Страшно мне? Да. Жизнь иногда совмещает вещи, от близости которых голова готова разлететься на тысячу кусков. Нельзя им стоять рядом, это нестерпимо, неправильно, гадко, а вот они стоят. Жизнь – стихия ошибок и несообразностей…

И еще: однажды, за большой и тяжкий грех священник влепил мне полгода отлучения от причастия. Он был прав, и он был в своем праве, не поспоришь. Ох, какими же скорбными оказались эти полгода… И сейчас меня ожидает не меньшая, а то и большая епитимья. Есть такое правило, стоит оно в каноне. Никто его не отменял. Да только больно мне лишиться возможности со всеми насельниками девятьсот девятнадцатого года, со всеми добрыми христианами, подходить к причастию…

Где я? Куда привела меня кривая улочка? Добрался едва ли не до самого центра и там повернул неведомо в какие дебри. Вот же водит бес! Я встряхнулся. Идем-ка, друг, обратно, к вокзалу.

Оказалось, в Орле куда ни пойди, а все до храма будет рукой подать. Плутал я, плутал, маялся, две иди три церкви, наверное, оставил за спиной… Правда, теперь ближайшаясама позвала меня. Что это был за звук! Никоим местом не колокольный звон, а нервное металлическое теньканье, коверкавшее густую тишину безо всякого вежества и приличия. Сейчас же откликнулось било с другого конца города, еще одно и еще. Загремел, заскрежетал стальной хор, будто дюжина металлических кузнечиков принялась за увертюру к большому концерту. Колокольная медь растерянно добавила в эту какофонию два голоса – где-то далеко-о. Их добрый протяжный гуд лег на улицы и дома аккуратно выглаженным покрывалом.

…Церковь обряжена была в архитектурные одежки трехвековой давности и выглядела в них молодкой, решившей примерить платья из прабабкиного сундука. Так строили при первых Романовых, когда Орел еще не вырос из юнкерского возраста. И так опять стали строить при последних, соскучившись по старинной искренности.

Легкие летучие главки, кокошники, точеные фронтончики над окнами, словно брови, превращенные красавицей в произведения искусства. Квадратные нишки, причудливые пояски в форме слегка выступающих квадратных же шашечек и крепостных стен с зубцами, вырезанными книзу, а не вверх.

И над пристройкой, больше напоминавшей ворота, – невысокая колоколенка под кирпичным шатром с декоративными «слухами». Там ражий здоровяк лупит разводным ключомпо рельсу, подвешенному на месте колокола. И рельс в ответ издает режущее барабанные перепонки звяканье. Как еще сам звонарь не оглох? Он, наверное, и без того глухой…

К храму собирался народ, щеголяя воскресными нарядами, яркими, цветастыми, атласными. Люди степенно поднимались по низеньким ступенечкам каменной паперти, а рядом, у самой земли, устроилась старуха-нищенка. Лицо все в бороздах, как песчаная отмель, ситцевый платочек, потемневший от беспрестанного ношения, тяжелые кожаные обутки домошвейного производства, справная еще душегрея. Котомка. Клюка.

– Как храм называется, не знаете?

– А Иверская…

Надо бы ей подать, но я никак не мог сообразить, какое уместно подаяние. Металлическая мелочь давно вышла из обихода: золото и серебро скрылось в тайниках, потом на всякий случай попрятали и медь, а цена радужным бумажкам снижалась со скоростью сбитого аэроплана. В лукошке, плетеном из лыка, лежало две двадцатки времен Керенского, коричневатый царский рубль, свернутый в трубочку совзнак неведомого достоинства, пирожок, яблоко и полморковки.

Я подал нищенке четыре спички и спросил:

– Куда ж подевались колокола?

Она с неожиданным воодушевлением произнесла:

– Пошли тебе Бог здоровья! – видимо, одной дождливой ночью спичечная община покинула славный город Орел, а редкие оставшиеся насельницы хоронились по темным закоулкам… – А про колоколы што сказать? Посымали тутошние колоколы.

– Кто?

– Да хто ж? Товарищи.

Какой молодой голос! Я пригляделся к нищенке. Нет, никакая она не старуха, и лицо ее посмуглело и покрылось бороздами от ветра, солнца и непогоды, а не от ветхости лет. Ей всего-то от роду лет сорок. Но досталась женщине бродяжья душа, а то и звенящая чистой медью душа паломницы по святыням, очарованной странницы, и вот гонит ее неслышимый зов по проселкам и большакам, по лесам и деревням, от церкви к церкви, от обители к обители, чтобы упокоить в дальнем скиту среди северных чащоб, где тишь, да свинцовая смола озерных волн, да птичий щебет. Ах, как хорошо ей там будет! Минет срок, и сельский погост примет гроб с ее сухоньким телом, а душа отправится веселиться среди ангелов, но по старой памяти станет выглядывать из-за облаков и с грустью любоваться светлым кружевом дорог, оплетающим пестрые города, зеленые леса, да черные пашни.

Зачем-то мне нужно было запомнить ее. Как и множество других лиц, разговоров, судеб. Я шел и смотрел, смотрел и запоминал.

Поколебавшись, я спросил у нее:

– Отчего же так вышло?

– По грехом нашим полОрла ироды обезгласили. Народ крестных ходом пошел, а каиново семя тогда – палить… Свои, но как есть чистые басурмане!

Из сбивчивого рассказа нищенки я понял: худо пришлось Орлу, катали его, укатывали, разминали, давили и площили, как тесто, предназначенное для домашних пельменей. Было тут восстание, то ли даже два, и кончилось дело большой кровью. А значит, входя в город, я играл роль не просто рядового в ротной колонне, но еще и частицы общей большой надежды на вызволение.

В храме собралось с полсотни горожан, – много, целая толпа для обычного воскресного богослужения в богатом храмами Орле. Один священник, не торопясь, брал первые аккорды литургии оглашенных. Другой исповедовал прихожан, выстроившихся реденьким пунктиром. Вот оно и мое избавление…

Когда подходит моя очередь, делаю два шага вперед, поворачиваюсь и легонько кланяюсь тем, кто стоял позади меня. Мол, простите, братья и сестры, я уже при деле, а вам еще ждать… Они так же кланяются в ответ: ничто, ничто, постоим, чай не развалимся. Подхожу к священнику, и словно невидимая стена отрезает нас двоих от всего мира.

Я начинаю с легкого:

– Батюшка, давно не исповедовался и не подходил к причастию, накопилось за несколько месяцев…

Кивает.

– Гордыня. Гнев. Сквернословил, ну… на фронте же я… Лгал. Правда, по мелочи…

– Не следует вам сейчас же находить оправдания собственным грехам. Рассказывайте о них всё, в точности, а более ни о чем не заботьтесь, – прерывает меня священник.

– Хорошо. Да, конечно… Нарушал постные дни. Ленился на молитве… – не помню, что еще у меня было. Много ведь было. А!

– Еще я обидел хорошую добрую женщину… – Женю я определенно обидел. Только она этого еще не знает. Я не встречался с ней довольно долго: не знал, как рассказать, куда и зачем отправляюсь. В результате, о хроноинвэйдорских делах ей ничего не известно. И это, наверное, нехорошо, это, наверное, обида, если только можно ее нанести заочно…

– Всё? – суховато спросил священник.

Оказывается, я простоял с минуту, открыв рот, но ничего не говоря. Люди у меня за спиной не напомнили о себе даже самым негромким покашливанием.

– Нет.

Трудно выдавить из себя некоторые вещи. Даже если они сами просятся наружу.

– Батюшка… до войны… то есть… я в германской не участвовал… доэтойвойны я… не убивал людей.

Он слушал меня внимательно. Ох, как тяжело мне было говорить! На груди моей покоилась чугунная гиря, несвергаемый груз. А по сосудам беспрестанно мчалась горечь.

– Батюшка, я два раза преступил заповедь «не убий». Одного человека я застрелил, а другого заколол штыком. Может быть, я убил и больше народу, но куда пули мои летели, не знаю, в бою разобрать трудно.

Священник перекрестился и сказал, отворотясь:

– Господи, спаси и помилуй!

Как видно, война вокруг, или не война, а и ему передалась моя тяжесть, и его сердце затрепетало, ощутив поблизости темную громаду душегубства…

– Батюшка, я больше не могу…

Тут он перебил меня:

– Вы убили безоружных людей?

– Нет! Что вы, нет…

Я вспоминаю бой за станцию Ворожба, закаменевшее от нестерпимого зноя поле, кротовины, чертыхающегося Вайскопфа, угораздило же наступить на одну из них, редкую сухую пальбу красных с расстояния версты, звучные филиграни какой-то пичуги, пальбу погромче, заглушившую птичий голос, пот заливает лоб, пот течет за шиворот, я утираю пот, и вот они, впереди, шагах в ста от нашей цепи, как их много! какие огромные фигуры! стрелять почему-то прекращают обе стороны – и они, и мы… прямо на меня идет молодой парень в гимнастерке, шароваристых штанах не по размеру, обмотках и лаптях, наставляет на меня штык, я нажимаю на спусковой крючок не задумываясь, между нами метров семьдесят, никто больше не стрелял, он падает навзничь, я убил его… дистанция сокращается еще на десяток-другой шагов, тут они поворачивают и уходят, они бегут, кто-то из наших палит им вслед, остальные воздерживаются от этого, красные отдали нам поле, их нет, так можно и помилосердствовать… прохожу мимо убитого, из-под гимнастерки выскочил маленький серебряный крестик, лицо от пыли приобрело синеватый оттенок… иначе бы он меня…

– Может быть, вы убили пленников? Они доверились вам, попросили пощады, а вы… стреляли, резали?

– Н-нет… Да как же! Такого быть не могло. Я же нормальный человек… Но ведь я убил их, я убил обоих! Хоть мы и православное воинство… вроде бы… но ведь «не убий» же сказано! Как же мне…

Из памяти выплывают названия сел и деревень: Становое, Гремячее, Лебедиха, Воронец… Мы гнали «товарищей», они подводили резервы и упорно старались зацепиться за каждую группку изб на нашем пути, но всякий раз случалось одно и то же: бои как бои до самого разгара, до апогея, когда и надо выяснить, кто кого, а потом на их стороне происходил неожиданный слом. Красноармейцы разбегались, бросая оружие, срывая звездочки с фуражек и даже переходя на нашу сторону… Попадались настоящие «твердые» части, из «идейных», но таких было немного. На окраине Лебедихи мы перелезали бесконечные плетни с чугунками и глиняными горшками на шестах, со дворов разбегались испуганные куры… какой-то упрямец садит в нас из окна избы, от взрыва гранаты крыша занимается пламенем, стрелок выскакивает, падает, катается, принимает пулю за пулей, заползает за крыльцо, поднимает руки, стоя на коленях, получает от Вайскопфа штык в ребра… На центральной улице броневик застрял в глубокой луже, пулеметное рыло скосило бельма на горящую избу. Красные ушли. Вдруг из—за броневика выскакивает солдат, прятавшийся там, в тени, от ужаса, как видно, очумевший, мечется от одного проулка к другому – везде наши – бросается ко мне штык в штык, он коротышка, я выставляю металлическое жалокак можно дальше, и чужой натыкается на него горлом. Мертв. Как бабочка на булавке. Наверное, я разрезал ему какую-то артерию, кровь хлестала так, что забрызгала мне сапоги. Я закрыл глаза. Я не хотел этого видеть.

Священник смотрит на меня пристально, медлит с ответом. Лет ему на вид столько же, сколько и мне. Худощавый, низкорослый, с аккуратной профессорской бородкой и в очках с круглыми линзами, он больше похож на университетского преподавателя, чем на попа. Такой же, «профессорский» у него выговор. Видно, какой-то серьезный перелом в судьбе заставил коренного интеллигента уверовать и даже принять сан.

– То, что вы сокрушаетесь сердцем, это очень хорошо. Так и должно быть. Помните о своих грехах, скорбите, не позволяйте своей душе свыкнуться с убийством. А сейчас… Вы хотите покаяться в чем-нибудь еще?

– Нет.

Я твердо уверен: разговор наш не окончен. Но у священника иное мнение. Он показывает мне ладонью: пригни-ка голову, духовное чадо… И моя непокорная головушка склоняется. Батюшка накидывает на нее епитрахиль, осеняет крестным знамением и произносит слова отпущения, которые я ни разу не мог разобрать и запомнить. Ведь когда стоишь под епитрахилью, все мысли о другом…

В тот же миг ушли из меня и тоска, и боль, и томление духа. Никогда, ни разу в жизни не пришлось мне быть свидетелем чудес или хотя бы чего-то не них похожего. Все сверхъестественное, все мистическое бежит от моей деревянной натуры, до того нехитро она вытесана. И все-таки одно маленькое чудо положили мне в кошель силы небесные. Всякий раз, когда поп забирает у меня грехи, сию же секунду приходит необыкновенно сильное чувство… не знаю, как назвать… выстиранности, наверное. Словно я лежал-полеживал в стопе грязной одежды, а потом дождался заботливой хозяйки, уж она меня полоскала-сушила-утюжила, и пятна на мне повывела все до единого…

– Останетесь до конца службы?

Хотелось бы, но…

– Извините, батюшка, я солдат. Я могу на другой службе понадобиться.

– Не-ет, так не годится.

– Если рота будет поднята по приказу командования…

– Не утруждайте себя объяснениями, – перебил меня священник, – вас сочтут дезертиром, это я понимаю.

Я развел руками. Добавить нечего.

– И все-таки, раз вы пришли в храм, следует вам и к причастию подойти. Сделаем вот как: я исповедую всех, – он мотнул головой в сторону шести или семи страждущих, – вы уж подождите. А потом напишу бумагу специально для вашего начальства. Как его величать?

– Поручик Алферьев… Денис Владимирович.

– Превосходно. Так вы дождетесь?

– Непременно, батюшка.

Он ободряюще улыбнулся мне.

И я достоял службу до конца. Другой священник, совсем старик, гордо держал перед собой чашу.

– Шире, шире ротик разевай… – ласково сказал он мне. Как ребенку.

Старый поп ловко подцепил ложечкой хлебный мякиш, едва смоченный красным вином – каким неизъяснимым Господним соизволением удалось им тут, в отощавшем Орле, разжиться капелькой кагора? – и отправил его мне на язык, а дьякон протер губы платком.

– Молоде-е-ец…

Я вышел на паперть. Солнышко мне улыбалось, трава сама просилась под ноги, птички пели, по мостовой шоколадно процокала коняга… Хорошо-то как! А? Лучше не придумаешь.

Давешний священник университетской наружности вышел вслед за мной и протянул записку.

– Благодарю.

– Не стоит благодарности. Простите, я хотел бы вам сказать кое-что не в роли церковнослужителя, а как частное лицо.

– Конечно, батюшка.

– Те люди, жизнь которых вы прервали, восстали против Христа и всех его заповедей. Вы бьетесь не просто с армией соотечественников, не просто с людьми, вставшими под какие-то кровавые знамена… нет. Против вас и ваших друзей выступает антихристианская рать, я знаю это точно. А посему вы не могли…

– Да я ведь не… – мне страстно захотелось рассказать ему, кто я такой и какими играми занимаюсь в его времени.

– Извольте не перебивать! – священник осерчал не на шутку. – Вы не могли и не должны были поступить иначе. Понимаете вы это?

Я ошарашенно молчал. Кабы на моем месте стоял настоящий белый доброволец, Алферьев, скажем, или Карголомский, или даже Епифаньев, то лучшего напутствия им и в мечтах бы не представилось. Но на их месте стоял я. Самозванец.

– Батюшка…

– Сергей Сергеевич.

– Да. Сергей Сергеевич… Так ведь есть же старинное правило, еще византийское, кажется: если солдат пришел с войны домой, несколько лет нельзя допускать его до причастия, поскольку он причастен к кровопролитию…

– Вы пришли не к правилу, а ко мне. А я имею власть отпустить вам грехи, и если окажусь неправ,с менявзыщет Господь, не с вас. Подойдите под благословение.

Я повиновался.

Он благословил меня и ушел, кажется, в сердитом настроении.

Тогда у меня шевельнулась мысль: а что ж тут поддельного? Исповедь моя честна, а военная работа, хоть и не красива, но никакой фальши подавно не содержит. Какое самозванство в обыкновенном солдате с трехлинейкой? Смертушка невестится к нему самая настоящая, и сам он меряет судьбу запыленными сапогами, да расходом патронов. Малевича можно скопировать, неудачный эскиз – переписать, а затвор передергивают всегда набело, всегда по-настоящему…

Следующая неделя, Орел и его окрестности

За Орел корниловцы бились с красными страшно. Взвод потерял полдюжины бойцов. За неделю я побывал в пяти штыковых атаках. Несмотря на это, наш дух был необыкновенносилен в те дни. Мы смертно уставали, но мы были веселы, большинство пребывало в отличном настроении.

Москва была совсем недалеко, рукой подать! Кажется, дыхание древних ее стен наполняло нас силой и надеждой. До поры корниловцам везло в боях. Мы нападали на более сильного противника и отбрасывали его.

Но… добровольческие полки двигались вперед все медленнее и медленнее. Больше отбивали атаки красных. И тут я начал припоминать то, чему меня учили в Невидимом Университете. Что они говорили? «У всякого процесса есть точка бифуркации, иными словами, точка, в которой ход дел может внезапно измениться, может остаться прежним, а может раздвоиться, растроиться и потечь разными руслами. В отношении истории правильнее говорить о точке неустойчивого равновесия. И она, эта самая точка равновесия, для гражданской войны всего одна. Это Орел. Были варианты – два наступления Колчака на восточном фронте, бросок Юденича к Петрограду, но нигде такой точки нет. Поверьте, мы подняли тысячи томов источников, разобрали на колесики три главных года гражданской, проиграли все возможные сценарии на компьютере и убедились в том, что правы участники войны, интуитивно чувствовавшие этот пик: Орел, осень девятьсот девятнадцатого. Один из них писал: «Воля нашего командования в это время была кем-то парализована…» Ваше дело – подтолкнуть процесс в правильном направлении. Растормозить волю начальственных людей белой армии. Вас почти три десятка, не считая тех, кто отправился на другую сторону… Возможно, хоть один достигнет поставленной цели, и этого будет достаточно».

А будет ли достаточно трех лишних корниловских штыков?

«Все наши попытки изменить ход истории в 1905-м, 1914-м, и 1917-м не привели к успеху. Предыдущая команда хроноинвазии работала по названным трем точкам. Добрались до министерского уровня. Что на выходе? Ерунда. Почти полное поглощение их усилий нормативной реальностью. Вывод: невозможно своротить общество с магистрального пути, пока оно само не привело себя в неустойчивое состояние…»

Рано утром, до подъема, я поднялся и вышел в город. Бродил по притихшим улицам, слушал тишину времени. И заразился от города чувством неясной тревоги: да, где-то здесь точка неустойчивого равновесия. Наверное. Говорят, генерал Май-Маевский недавно приезжал в войска и, выступая перед строем, говорил: «Мы поймали ворону за хвост! До встречи в Туле!»

В Туле… удержать бы Орел.

Трефолев схлопотал пулю в плечо, но остался в строю.

13октября 1919 года, Тула

Мы вошли в Тулу с боем. С боем продвинулись до середины города. Под ногами хлюпала ледяная каша, мороз пробирал до костей. Наши силы были на исходе.

Красная латышская дивизия встала намертво. Роль центра ее позиции играл тульский кремль. С высоких стен по нам били пулеметы. С колоколен, возносящихся в тяжкую небесную стынь на площади перед кремлем, по нам били пулеметы. Из мещанских домов крепкого купеческого вида по нам били, били, били пулеметы.

Наша цепь откатывалась дважды. Ванька Блохин остался на площади, пуля попала ему прямо в лоб.

Наконец, на фланге зарокотала наша батарея. Кремлевские стены отозвались всплесками битого кирпича. А я смотрел на этот разор и не верил своим глазам: неужели кто-то из наших добрался до Деникина? Или, может быть, до Романовского? Или до кого-то еще из высших чинов штаба?! Кое-кого учили не как нас, олухов, два месяца, а всерьез, основательно, целый год учили, да и легендировали тщательно. И что они там сдвинули с мертвой точки: остановили разложение корпуса Мамонтова и бросили казаков на фронт?провели тотальную мобилизацию, вычистили тылы, сформировали лишнюю дивизию? или второй отряд, работающий у красных, добрался до глотки Троцкого? Егорова? Нет, наши не палачи. Хотя…

В «нормативной» реальности Добровольческая армия так и не дошла до Тулы.

Орудия смолкли. Алферьев подал команду.

– Корниловцы, вперед!

До чего страшно было бежать через площадь, усыпанную мертвецами! Казалось, все пулеметные команды мира сейчас выцеливают меня. Мы ворвались в кремль через пролом, и через час латышской дивизии не существовало.* * *

Ту ночь мы провели на квартирах в центре Тулы, по самым богатым улицам. Опять мне являлся во сне печальный ангел. Он брел рядом со мною в строю походной колонны, пылившей по дороге на север, к Москве. Ангел все время поворачивал ко мне лицо, и я видел некрасивое пятно от ожога у него на лбу. Как видно, ему хотелось что-то сказать, о чем-то предупредить, но то ли печать была возложена свыше на его уста, то ли сказанное должно было огорчить меня… Словом, он не решился заговорить. И лишь улыбался, подбадривая. Мол, случиться может всякое, а ты, друг мой, не унывай.

И я заулыбался в ответ.* * *

…После того, как нас выбили из города, и стало ясно, что наступлению конец, что не откроет переда нами ворота Белокаменная, Яшка Трефолев отыскал меня и заговорил, от горячности глотая слова и путая падежи:

– …ты слышишь?! Я все равно останусь с ними! Я хочу остаться с этими люди… я такими людьми нельзя не остаться, слышишь ты, Миша! Я тут… я останусь тут с ними до конца. До самого конца! И пусть убьют, если надо, пусть убьют! Я верю, мы все равно одолеем этих… этих…

Я положил ему руку на плечо и ответил:

– Я, наверное, тоже останусь, Яша.

Хотя уверенности в победе у меня не было. Ни малейшей.

16октября 1919 года. Северная окраина Орла

Отступая из-под Тулы, мы оторвались от красных, и потому, войдя в Орел, первую ночь провели спокойно. Нас расквартировали на Северо-Восточной окраине, там, где сходят на нет купеческие добротные хоромины, столбы, усаженные крючками с беленькими электроизоляторами, трамвайные пути и старая прочная мостовая из крупного булыжника, – словом, город растворяется в садах, огородах, кривовато всаженных в землю срубах и прочих сельских прелестях.

Глубокую темень едва подсвечивали далекие огоньки.

Мы с Евсеичевым, Вайскопфом и Карголомским устроились на сеновале, после того как нелюдимая хозяйка выдала нам по паре горячих картофелин и по ломтику хлеба размером с ладошку младенца. Нам достался нищий дом, тут нечего роптать. Евсеичев сунул женщине кусок сахара и получил в ответ диковатый взгляд: то ли она ожидала, что солдатик примется насиловать ее, то ли просто, поселившись на отшибе, отвыкла разговаривать с людьми…

Через дырявую крышу видны были крошки звездной фольги, щедро рассыпанные по стоячей воде неба. Евсеичев, юная душа, глядя на них, принялся рассказывать что-то астрономическое, ужасно красивое. А я лежал на спине, смотрел на крупяную россыпь альтаиров, сириусов, альдебаранов и думал: я там, где и должен быть, кругом война, звезды, дороги, надо бы ответить Андрюше какой-нибудь романтической присказкой… Да только солдат, созревший во мне, как созревает ядрышко лесного ореха под скорлупой, думал иначе. «Немедленно спать!» – приказал он, и я уснул, кажется, не успев закрыть глаза.

Перед рассветом мне приснился странный сон: утро, повсюду густой туман – хоть ложку втыкай, – я иду по улице один-одинешенек, а кругом тишина. Вдруг из тумана вылетает угольно-черный конь, принимается гонять меня, и, как на грех, нет ни плетня, ни заборчика, словом, негде мне спрятаться. Заскакиваю во двор, оборачиваюсь и вижу: конь растет в размерах, превращаясь в фантастическое чудовище, а вместо всадника – сама смерть в дырявом балахоне и с косой в руке. Вскидываю винтовку, нажимаю на курок, но выстрела не происходит. Моя родная трехлинейка превращается в белого голубя. От неожиданности я выпускаю его, и птица взмывает высоко над домами… Я немею от ужаса: ведь это душа моя отлетает от тела, и ничего поделать нельзя! Крик застревает у меня в глотке, связки превращаются в кисель…

– …отвыкай шашкой махать во сне! Прямо по уху мне съездил.

– А? А? – оказывается, дар речи еще не покинул меня окончательно.

– Вот тебе и «а»! Велено строиться. Поспешай, стрелок!

Евсеичев отходит от меня. И только тут я понимаю, что меня разбудили, что не было никакой лошади, а смерти рано забирать мою грешную душу.

«Товарищи» добрались до Орла.

Нашим батальоном перегородили улицу Московскую. Позади нас возвышалась триумфальная арка с цифрами «1786» и фигурой двуглавого орла на невысоком постаменте. Рядом с орлом устроился артиллерист-корректировщик. Прямо перед аркой, в глубокой канаве, тек микроскопический ручей. Над ним расположился пулеметный расчет с максимом. За каменной громадой спрятались две горных пушки, начавшие работать задолго до того, как мы заняли позицию. По всей видимости, корректировщик отлично видел неприятеля, пока еще скрытого от наших глаз.

Со стороны железнодорожного вокзала слышалась скороговорка добровольческой батареи. «Трехдюймовки старого образца», – на слух определил Вайскопф, закончивший два года назад Михайловское артиллерийское училище. В ответ бухнуло так, что земля дрогнула под ногами. «Шесть дюймов… Откуда бы там взяться такой тяжести? – флегматично рассуждал Вайскопф, – По всей вероятности, товарищ командюж подтянул тяжелый бронепоезд». Опять скороговорка батареи и – бух-х-х…

Минут через десять никто из нас уже не замечал шумную беседу артиллеристов. Мы наскоро сложили преграду из бревен, перевернутых телег, поваленных столбов и корзин с землей. Укреплением ее не назвал бы даже самый нетребовательный офицер. Но за ней мы почувствовали себя гораздо комфортнее, чем на голой мостовой.

Лучшим стрелкам приказали расположиться у окон в паре двухэтажных домов, стоявших чуть поодаль.

– Идут, – негромко сказал Карголомский.

– Айне колонне марширт, – передразнил русский немец Вайскопф австрийского немца из «Войны и мира».

Теперь я и сам видел красных.

Р-р-р-раг! Р-р-р-раг! – взревели орудия, и сейчас же два дымных веера поднялись в цепях наступающих красноармейцев.

Те-клинц-клаг! – ответил артиллеристам затвор моей винтовки…* * *

…за сегодняшний день эта контратака была второй. Перед нами мелькали спины «товарищей», и мы всаживали в беззащитные мишени пулю за пулей. В первых боях, преследуяврага, новички пытались выскочить вперед, чтобы дотянуться до кого-нибудь штыком, но люди поопытнее советовали так не делать: атакующие должны идти кучей, рядышком, держаться вместе, и выбегать вперед не стоит. Пехота, двинувшаяся в штыковую, очень уязвима. Любая засада может оказаться гибельной для ее жиденького строя. Поэтому рота контратаковала, не сбиваясь на бег, без спешки. Мы устали. Мы с раннего утра ничего не ели. У нас осталось негусто боеприпасов. И рота делала привычную работу, – основательно, на совесть, хотя и без огонька. Это только называлось контратакой. А на самом деле являлось нерезвым процессом убиения поотставших.

Красноармейцы падали, падали один за другим… Некоторые бросали оружие, но никто не сдавался. «Отчего они не сдаются? Отчего они так упорствуют? – думал я, – пыл у них наступательный никак не утихомиривается?» Впрочем, не то чтобы думал, а, скорее, пропускал через себя обрывки мыслей. Любая, даже самая неспешная атака не располагает к размышлениям. Я держал дыхание, выбирал мишени, целился, стрелял, считал, сколько осталось патронов до того момента, когда придется опустошать новую обойму, да сколько осталось обойм, вертел головой направо и налево, стараясь не отстать от общей массы. Я тоже работал. Как часть большого человеческого механизма. Спокойно и монотонно.

И тут мы нарвались на засаду. Те, кто все-таки выскочил вперед, погибли в первые же несколько секунд.

– Не дрейфь, корниловцы! Огонь! – донесся до меня крик Алферьева.

Прямо на нас неслись огромные темные всадники. Сколько их было, я не помню. Да я и как мне было разобрать тогда, сотня их, полсотни или всего пара дюжин? В сумеречной мгле засверкали сабли. Я не мог стрелять. Я не мог двигаться. Я не мог совладать с ужасом: собьют, затопчут! Все выходило точь-в-точь как в моем сне.

Кавалеристы неслись на нас галопом. Прошло всего несколько секунд с той секунды, как я их заметил, а двое или трое ударников уже валялись с разрубленными головами.

– Стояа-ать! Вести огонь! – орал Алферьев.

Я стоял, но моих душевных сил не хватало на то, чтобы вскинуть винтовку и нажать на спусковой крючок. А ведь это были очень большие цели, промахнуться невозможно! Кажется, многие тогда остолбенели. В нас еще ни разу не врезалась конная лава! Мы непривычны к этому. Многие от страха попадали на землю, закрыв головы руками, кого-то сшибли, изувечили…

И только справа от меня частой дробью сыпались револьверные выстрелы. Взводный, как видно, набивал барабан и сейчас же опорожнял его…