Чтение 7–й страницы книги ~Свет вечный~

– Прагматизм, Рейневан, не забывай. Не ренегат, не предатель, не Иуда Искариот, но польза. Для нашего дела.

– Послушай, Горн…

– Хватит. Хватит об этом, прекращаем разговоры. Обо всём этом я тебе говорил неспроста, и к прагматизму призывал не без причины. Вскоре предстанешь перед Неплахом. Вспомни тогда о поучениях, которые я тебе давал. Попробуй ими воспользоваться.

– Но я…

– Хватит болтать. Совинец перед нами.

В Совинце они долго не задержались. В частности, Рейневан не задерживался вообще. Свежего коня ему дали тут же за воротами, возле кузницы, из которой разносился звон металла, там же появился его новый эскорт – пятеро необычайно мрачных кнехтов. В общем, не прошло и часа, как он снова был в пути, а за его спиной уменьшался по мере удаления высокий шпиль бергфрида[60]– опознавательный знак Совинца, возвышающийся над лесистыми хребтами гор.

Через короткий промежуток времени их догнал Урбан Горн.

– что-то ты не можешь расстаться со мной, – едко заметил Рейневан, – отходя по поданному ему знаку в тыл эскорта. – Никак знаешь что, чего я не знаю? Что, допустим, уж не увидишь меня больше живым?

Горн лишь покрутил головой, придерживая коня:

– Хочу дать тебе совет. На прощание.

– Ну, давай. Не будем затягивать эту жалостливую сцену. Говори, что меня ждет в Праге? Что со мной будет?

Горн отвел взгляд, но только на мгновение:

– Это зависит от тебя. Только от тебя.

– Можно попонятнее?

– Если тебя перевербовали, – по щекам Горна пробежала заметная дрожь, – Неплах захочет это использовать. Завербует тебя вторично. Это стандартная процедура. Будешь передавать той стороне информацию. Только фальшивую. Подготовленную.

– И в чем заковыка?

– Это опасно. Вдвойне.

– Выслушай меня внимательно, – прервал долгое молчание Горн. – Выслушай внимательно, Рейнмар. Бежать тебе не советую. Побег будет доказательством вины. И приговором. Неплах отдает себе отчет в том, сколько секретов ты знаешь, сколько знаешь наших планов и военных тайн. Уже покоя тебе не будет. Даже если б ты убежал на край света, не будешь в безопасности ни дня, ни часа. Ни ты, ни близкие тебе люди. Ты мог не выдержать шантажа из-за боязни за судьбу панны Ютты. Панна Ютта, стало быть, – это твоя чувствительная точка, место, которое можно болезненнее всего задеть. Не заблуждайся, что Неплах прозевает такую возможность.

Рейневан ничего не сказал. Лишь проглотил слюну и кивнул головой. Горн тоже молчал.

– Я верил в дело революции, – наконец сказал Рейневан. – У меня было неподдельное ощущение миссии, борьбы за веру апостольскую, за идеалы, за социальную справедливость, за новое лучшее завтра. Я действительно искренне верил, что мы изменим старый строй, что сдвинем мир с закостенелых основ. Я боролся за наше дело, глубоко веря, что наша победа покончит с несправедливостью и злом. Я готов был отдать за революцию кровь, готов был пожертвовать собой, броситься камнем на амбразуру… И бросился, как безумец, как слепец, как клоун. Как ты там говорил? Фанатизм? Зелотский пыл? Подходит. Просто вылитый я. А теперь что? Зелот и неофит получит по заслугам; глупая ослепленность и сумасшедшая страсть приведут к тому, что он получит по шее, что пострадает не только он сам, но и его близкие и любимые. Ха, надеюсь, что дела эти будутописаны в каких-нибудь хрониках. В назидание и предостережение другим неофитам и глупцам, готовым дать слепо увлечь себя и жертвовать. Чтобы знали, как оно есть.

– Да ведь всегда так. Ты разве не знал?

– Теперь знаю. И запомню…

– Ваша милость Гоужвичка!

– Чего?

– Корчма. Может, остановимся?

Гоужвичка заворчал и заурчал.

Гоужвичка, командир эскорта, был типом ворчливым и молчаливым, ворчанием и молчанием он уходил от всех вопросов, понадобилось какое-то время, чтобы Рейневан сумел сообразить, что родовое имя Гоужвички – это не «Вичка», не «Жвичка» и не «Ожвичка». Остальные четверо кнехтов тоже не были слишком говорливыми, даже между собой разговаривали редко. Одного, кажется, звали Заградил, а второго – Сметяк. Но уверенности не было.

– Ехать нам далеко, – заворчал Гоужвичка. – А мы всего лишь в Либине, еще даже Шумперка не достигли. Торопиться надобно, а не останавливаться.

– Глянь, я ранен, – Рейневан показал на бинты вокруг головы. – Надобно сменить перевязку. Иначе будет гангрена, меня начнет лихорадить, и я помру по дороге. В Праге за это не похвалят, можешь мне поверить.

В действительности ранение заживало вполне хорошо, ухо не напухало, пульсирующая боль ослабла, заражения не было. Рейневан просто хотел дать отдохнуть уставшим отседла ягодицам и насладиться давно не пробованной кухонной едой. А от трактирчика, притаившегося на перепутье, ветерок доносил вполне приятные ароматы.

– Не похвалят в Праге, – повторил он, насупившись. – Виновных к ответственности привлекут, как пить дать.

Гоужвичка заворчал, в этом ворчании отчетливо слышались достаточно обидные эпитеты в адрес Праги, пражан и ответственности.

– Стаем, – согласился он наконец. – Но чтоб недолго.

Внутри, в пустой горнице, сразу же выяснилось, спешка Гоужвички была притворной, а возражения лишь напоказ.

Командир эскорта с задором не меньшим, чем Сметяк, Заградил и все остальные набросился на постный суп, горох, кнедлики и тушенную капусту, с не меньшим, чем подчиненные, энтузиазмом лакал очередные бокалы пива, подносимые запыхавшейся прислугой. Наблюдая за ними из-за миски, Рейневан с каждым новым бокалом становился увереннее, что вояж будет отложен. Что именно здесь, в корчме под селом Либиною, придется им переночевать.

Скрипнула дверь, хозяин вытер руки о фартук и побежал встречать новых гостей. А Рейневан замер с ложкой на полпути к широко открытому рту.

Новоприбывшие – их было двое – сняли плащи, на которых были следы путешествия долгого и проходившего в условиях часто меняющейся погоды. Один из пришельцев был огромного роста и телосложения, под его шагами пол грохотал и дрожал. Постриженный наголо, с лицом ребенка, причем тронутого кретинизмом. Лицо второго из гостей, болеенизкого и щуплого, было украшено шрамом на подбородке и большим, благородно горбатым носом.

Оба сели на соседней скамье, пожелавшему принять заказ корчмарю отказали. Молча посматривали на Рейневана и совинецких кнехтов. Настолько пристально, что это былозамечено Гоужвичкой, который бросил ответный взгляд. И заворчал.

– Привет, привет компании, – медленно сказал Шарлей, кривя губы в имитации улыбки. – И куда же это компания собралась? Куда, интересуюсь, путь держим?

– Да в Прагу, – выдавил из себя Сметник, прежде чем Гоужвичка успел пинком приказать ему, чтобы заткнулся.

– А вам… – Он с усилием проглотил кнедлик, мешавший ему говорить. – А вам зачем это знать, а? Какое вам дело?

– В Прагу, – повторил Шарлей, полностью его игнорируя. – В Прагу, говорите. Скверная затея, братья. Очень скверная.

Гоужвичка и кнехты вытаращили глаза. Шарлей встал, подсел к ним.

– В Праге хаос, – заявил он, преувеличенно изменяя голос. – Разруха, волнения, уличные бои. Ни дня без резни и стрельбы. Легко, ой легко может там постороннему достаться.

Самсон Медок, который тоже подсел, энергичными кивками головы подтверждал все сказанное.

– Так что зачем в Прагу-то? – продолжал демерит. – Нет смысла. Я б не ехал на вашем месте. Да и Пасха на носу. Где собираетесь Воскресение Господне встретить, где свяченого отведать, где яичком поделиться? Во рву придорожном?

– Да в чем дело? – взорвался Гоужвичка. – А?

– Да в вас. – Шарлей продолжал улыбаться, Самсон продолжал кивать головой. – В вашей пользе, братья во Христе. Возвращайтесь-ка вы, советую, домой. Не говорите только, что вам долг не позволяет. От долга, то есть от этого молодого человека, охотно вас избавлю. Выкуплю его у вас. За тридцать мадьярских дукатов. – Резким движением он отцепил от ремня мошну и высыпал на стол горку золотых монет. Заградил чуть не подавился. У остальных глаза едва не повыскакивали из орбит. Гоужвичка громко проглотил слюну.

– Это каа-ак? – сумел наконец выдавить он. – Ка-а-ак? Чтоо-о? Вы того… Вы… его?

– Ну, его, конечно, – Шарлей сложил губы в соблазнительную улыбку, жеманно пригладил волосы на висках. – Именно его хочу поиметь. Путем купли. Уж больно мне по вкусу пришелся. Обожаю таких ладных мальчиков, особенно блондинов… Да что это ты так странно на меня смотришь-то, брат? Может имеешь предубеждения? Или нетерпим?

– А чтоб вас! – гаркнул Гоужвичка. – Чего надобно, а? Валите отсюда! В другом месте себе мальчиков покупайте! Тут никакого торга не будет!

– Тогда, возможно, – Самсон скорчил гримасу кретина, сморкнулся, размазал сопли рукавом, вытащил и поставил на стол кости и кружку. – Возможно, тогда изволите госпожу удачу? Сыграем? Присутствующий здесь молодец против наличных здесь тридцати дукатов. Решает один бросок. Я начинаю.

Кости покотились по столешнице.

– Два очка и одно очко, – подытожил Самсон, изображая огорчение. – Три балла. Ай-ай… Ой-ой-ой… Небось проиграл я, просто проиграл… Ну и дурак я. Ваша очередь, господа. Прошу бросать.

Радостно осклабившийся Заградил протянул руку к костям, но Гоужвичка стукнул его по пальцам.

– Оставь, едрена мать! – заорал он с грозной миной. – А вы, сударики, валите прочь. Вместе с вашими дукатами! Дьявол вас сюда привел! К дьяволу и убирайтесь!

– Наклонись-ка ко мне, – процедил ему Шарлей. – Имею что-то тебе сказать.

Никто, имей хоть чуточку масла в голове, не послушал бы. Гоужвичка послушал. Наклонился. Кулак Шарлея попал ему в челюсть и смел со скамьи.

В то же мгновение Самсон Медок протянул могучие руки, схватил двух совинецких кнехтов за волосы и бахнул головами о стол, аж подскочила и посыпалася посуда. Сметяк рефлекторно схватил со стола липовую миску и со всей силы зацедил ею здоровилу в лоб. Миска треснула пополам. Самсон поморгал глазами.

– Поздравляю, мил человек, – сказал он. – Удалось тебе меня захерачить.

И врезал Сметяка кулаком. С ошеломляющими последствиеми.

Тем временем Шарлей красивым боковым свалил под стол Заградила, раздал пытающимся встать кнехтам несколько тугих пинков, метко попадая в пах, живот и шею. Рейневанпрыгнул на Гоужвичку, который стоял на четвереньках и поднимался с пола. Гоужвичка вырвался и рубанул его локтем просто в раненное ухо. У Рейневана потемнело в глазах от боли и ярости. Он заехал Гоужвичку кулаком, добавил еще раз, второй, третий. Гоужвичка обмяк, уткнувшись лицом в доски. Заградил и два остальных кнехта отползли за скамью, поднятыми руками давали понять, что с них довольно.

Из-за печи доносились отголоски ударов и сухие стуки лба о стену. Это Шарлей и Самсон молотили забившегося в угол Сметяка. Битый Сметяк ужасно кричал.

– Ради Бога, господины! Не бейте уже! Не бейте! Ладно уж, ладно, берите парня, коли хотите, отдаю его, отдаю!

Шарлей еще раз проверил, задвинуты ли засовы как следует, встал, отряхнул колени. Корчмарь, красный от волнения и возбуждения, следил за каждым его движением, нервно водя глазами.

– Не открывай аж до завтрашнего утра. – Шарлей показал на люк в полу. – Пусть там сидят. Если потом будут кипятиться, скажешь им, что я тебе смертью пригрозил… А вот это, на, – дашь им по дукату каждому. Скажешь, что это от меня в качестве возмещения ущерба. А вот это, держи, – дукат для тебя. За ущерб и неприятности. Эх, гулять –так гулять, бери два. Чтобы приятней меня было вспоминать.

Корчмарь торопливо принял деньги, громко проглотил слюну. из-под люка, из подвала доносились приглушенные крики, ругань и глухой стук. Но люк был дубовый и на замке.

– Это ничего, вельможный пан, – сказал поспешно корчмарь, опережая Шарлея. – Пусть колотят, пусть проклинают. Не отомкну аж до утрени. Помню, что вы приказали.

– Истинно, – взгляд и голос Шарлея стал на тон холоднее, – лучше, чтоб ты не забыл. Самсон, Рейнмар, по коням! Рейнмар, что с тобой?

– Ухо…

– Не ной, не стони. Кто хочет быть глупым, должен быть крепким.

– Как вы меня нашли? Откуда узнали?

– Это длинная история.

Глава пятая,

в которой Рейневан оставляет только что найденных друзей на острове Огия, а сам отправляется в путь. Чтобы вскоре предстать перед революционным трибуналом.

Ехали. Сначала галопом, замедляясь только на подъемах. И для того, чтобы не загнать лошадей. Ехали так, что земля летела из-под копыт. Но когда от корчмы в Либине их отделяла где-то миля, когда между ними и Либиной уже были холмы, боры, леса и чащи, сбавили темп. Не было смысла гнать.

Веял ветер с гор, теплый весенний ветер. Кавалькаду вел Самсон, выдвинувшись во главу ее. Шарлей и Рейневан ехали вровень, бок о бок, не стараясь догнать гиганта.

– Куда едем?

– Шарлей! Куда ведет эта дорога?

Конь Шарлея, красивый вороной жеребец, затанцевал, ничуть не утомившись от скачки. Демерит похлопал его по шее.

– В Рапотин, – ответил он. – Это село под Шумперком. Мы там живем.

– Живете? – Рейневан рот открыл от удивления. – Тут? В каком-то Рапотине? А меня как нашли? Каким чудом…

– Это было, – прыснул Шарлей, – одно из целой серии чудес. И что ни чудо, – то все более удивительное. Началось три недели тому. С того, что Неплах откинул копыта.

– Что?

– Флютек оставил земную юдоль. Представился.Florentibus occidit annis.[61]Короче говоря, умер… Естественной смертью, представь себе. Одни ему петлю пророчили, другие ему петли желали, но никто не сомневался, что этот прохвост попрощаетсяс этим миром не иначе как на виселице. А он, вообрази, умер, как ребенок, или как монашка. Во сне, в сладком. Улыбающийся.

– Неимоверно.

– Поверить трудно, – согласился Шарлей. – Но придется. Есть много свидетелей. В частности Гашек Сикора, ты помнишь Гашека Сикору?

– Помню.

– Гашек Сикора принял временно должность и обязанности Флютека. А он, чтоб ты знал, очень благосклонно к тебе расположен. С какой причиной это может быть связано, не догадываешься?

– С двумя. Два мягких шанкра, оба в месте досадном и неприятном для женатого мужчины. Я его вылечил магической мазью.

– Боже великий! – Шарлей возвел очи к небу. – Серце ликует, когда видишь, что бывает еще благодарность в этом мире. Достаточно сказать, что именно он послал нас к тебе на подмогу. Езжайте, сказал, под Совинец и Шумперк, отбейте, сказал он, Рейневана, пока его до Праги не довезли, Прага ему не к добру. Что там с Рейневаном было, сказал он, то уж было. Его милость Неплах, говорил, имел к нему что-то, но его милость Неплах умер. Мне, сказал он, это дело ни к чему, а когда Рейневан исчезнет, дело со временем затихнет. Так что пускай себе медик исчезает, пусть едет, куда пожелает, если виновен, пусть его Бог судит, если невиновен, пусть ему Бог помогает. Он правильный мужик.

– Бог?

– Нет. Гашек Сикора. Хватит болтать, парень. Пришпорька коня.

Гляди, как Самсон оторвался. Мы слишком отстаем.

– Куда он так торопится?

– Не куда, а к кому. Увидишь.

Усадьба, о которой оповестил лай собак и запах дыма, была укрыта за березовой рощей и густым терновником, из-за которого вырастала крыша навеса. За ней был сарай и чулан под камышовой крышей, жердяное ограждение, а за ним сад, полный приземистых слив и яблонь, далее подворье, белая голубятня, колодец с журавлем. И дом. Большой дом, с колодами в фундаменте, крытый гонтом,[62]с поставленным на столбы крыльцом.

Как только они въехали на подворье, со ступенек крыльца сбежала молодая женщина. Рейневан узнал ее, прежде чем съехавший на бегу платок открыл ее пышные рыжие волосы. Он узнал ее по тому, как она двигалась, а двигалась она так, будто танцевала, не касаясь, казалось, в танце земли, ну чисто нимфа, наяда или какое-то другое неземное явление. Простое серенькое платьице обвивало ее тело, наводя на мысль о воздушных и нереальных одеяниях, которыми – как для пристойности, так и для композиции – художники покрывали чувственные тела своих Мадонн и богинь на фресках, картинах и миниатюрах.

Маркета подбежала к Самсону, великан просто с седла опустился в ее объятия. Освободившись, он поднял девушку, как перышко, поцеловал.

– Трогательно, – Шарлей, спешившись, подмигнул Рейневану. – Не виделись с пол дня. Тоска друг по другу, как видишь, едва не погубила их. Какая же это радость – встреча после такой долгой разлуки.

– Ты, Шарлей, – начал было Рейневан, – наверное, никогда не сможешь понять, что такое…

Он не закончил. Из покрытого дерном погребка возле сада возникло второе существо прекрасного пола. Более зрелое. В каждой, можно сказать, форме, обаянии, во всех отношениях. Галатея или Амфитрита, если судить по лицу и фигуре, Помона или Церера, если делать вывод из корзины с яблоками и капустой.

– Что ты сказал? – спросил Шарлей с невинным лицом.

– Ничего. Ничего.

– Рада тебя видеть, паныч Рейневан, – сказала пани Блажена Поспихалова, вдова Поспихала, в свое время хозяйка дома, расположенного в Праге, на углу улиц Щепана и На Рыбничке. – Поторопитесь, панове, поторопитесь. Обед вот уж будет на столе.

«Весна идет», – подумал про себя Рейневан, идя рядом с Шарлем по меже, которая сильно размокла. С голых деревьев капала вода. Пахло мокрой землей. И чем-то, что гнило.

– В Прагу, – рассказывал Шарлей, – я прибыл поздней осенью минувшего года, после ракуского рейда. Перезимовал у Самсона. В столице никогда не было особенно спокойно, но сейчас, весной, стало совсем плохо. И очень стрёмно. Настоящий кипящий котел, я тебе говорю. Дело дошло до переговоров Прокопа Голого с Сигизмундом Люксембургским…

– Прокоп договаривается с Люксембуржцем?

– То-то и оно. Идет речь даже о мире и признании Люксембуржца королем. Условием является принятие последним четырех пражских статей и легализация секуляризации церковного имущества. На что-то подобное Сигизмунд, ясное дело, никогда не согласится и договоренности разорвет. Прокоп прекрасно это понимает, на переговоры согласился, только чтобы показать, что это Люксембуржец и католики являются агрессивной стороной, желающей войны, а не мира. Это очевидно, но не для всех. Прагу это резко разделило. Старый Город переговоры поддерживает, призывает к объединению и признанию Сигизмунда королем Чехии. Новый Город даже слышать об этом не хочет. Масла в огонь подливают проповедники с амвоана. У Девы Марии Снежной Люксембуржца называют «царем вавилонским» или «рыжей шельмой» и подстрекают к расправе с «прихлебателями и предателями». В Старом Городе, у Матери Божьей Пред Оградой, призывают к истреблению «фанатиков» и «радикалов». В итоге Прага разделилась на два враждующих лагеря. Сватогавелские, Горские и Поржиченские ворота забаррикадированы, улицы перегорожены кузлами[63]и цепями. На пограничье днем и ночью громыхают ружья, свистят болты, летят пули, регулярно происходят столкновения, после которых кровь пенится в водостоках. Обе стороны регулярно проводят облавы на изменников, а сойти за такого очень легко может любой. Самое время было оттуда уносить ноги… Хмм… Госпожа Поспихалова призналась, что имеет по наследству дом под Шумперком. А когда узнали о твоих делах, когда Сикора дал знать, что тебя повезут именно через Шумперк, я принял это за знак провидения. Покинули мы Прагу без всяких дебатов. И без сожаления.

– И что теперь? – Рейневан не скрывал насмешки. – Останешься здесь? Осядешь и будешь хозяйничать на земле? А, может, думаешь о женитьбе?

Шарлей посмотрел на него. Вопреки ожиданиям очень серьезно.

– Думаю о тебе, дружище, – так же серьезно ответил он. – Если бы не ты, я бы из Праги выехал в другом направлении. А именно – будзинским трактом, прямехенько в Венгрию, и дальше в Константинополь. Но вышло так, что сначала надо было помочь другу. В переплете, в который друг глупо попал. Ведь попал же?

– Шарлей…

– Попал или нет?

– Попал.

– Вляпался в историю? В ужасную и дьявольскую историю?

– Вляпался.

– Рассказывай.

Рассказывать пришлось дважды, когда после ужина собрались в чулане, чтобы поговорить, Самсон Медок тоже возжелал ознакомиться с ходом событий и с подробностями истории, в которую вляпался Рейневан. Но если Шарлей, слушая, только крутил головой, Самсон с ходу сделал выводы.

– Возвращение в Силезию, – начал он, – отвергаю полностью. Ничего ты там не найдешь, лишь подвергнешься опасности.

Раскрыли тебя и схватили во Вроцлаве один раз, смогут и во второй раз. А на алтариста Фелициана я б не рассчитывал. Ничего он не выведает, высоки пороги на его ноги. Инквизиция умеет хранить свои тайны. И уж точно не настолько глупа, чтобы удерживать панну Ютту в таком месте, где ее легко мог обнаружить какой-нибудь продажный попик.

– Так что же нам делать? – мрачно спросил Рейневан. – Возвращаться к гуситам? Послушно выполнять все, что мне прикажет Инквизиция. Рассчитывать на то, что в конце концов я удовлетворю их настолько, что они освободят меня и отдадут мне Ютту?

Шарлей и Самсон посмотрели друг на друга. Потом на Рейневана. Он понял.

– Никогда они мне ее не отдадут. Правда?

Наступило выразительное молчание.

– Возвращение к гуситам, – сказал наконец Самсон, – только с виду кажется лучшим выбором. Из твоего рассказа следует, что тебя подозревают.

– Доказательств не имеют.

– Если б имели, ты бы уже не жил, – спокойно заметил Шарлей. – А когда смоешься, то принесешь им доказательство на блюдечке. Твой побег будет доказательством вины.А также приговором.

– Гуситы будут наблюдать за тобой, – добавил Самсон. – Будут следить за каждым твоим шагом. Вместе с тем отодвинут от каких-либо секретов и тайных дел. Даже если бты и захотел, не сможешь добыть информацию, которой мог бы удовлетворить Инквизицию.

– Инквизиция не обидит девушку, – сказал Шарлей, быстро, но как-то неуверенно. – Этот Гейнче вроде мужик порядочный. И твой знакомый по учебе…

Он замолчал. Развел руками. Но вдруг к нему вернулась уверенность.

– Выше голову, Рейнмар, выше голову. Не утонул еще наш корабль, еще идет под парусами. Найдем способ. Ни Гомер, ни Вергилий об этом не вспоминают, но я тебя уверяю: уже троянская разведка имела своих агентов среди ахейцев. И добывали их тоже шантажом. А агенты, которых шантажировали, тоже находили способы, как объегорить Трою. И мы ее надуем.

– Как? – горько спросил Рейневан. – У тебя есть какие-то идеи? Пусть любые. Всё же лучше, чем бездеятельность.

Немного помолчали.

– Прежде надо выспаться, – наконец сказал Шарлей. –De mane consilium,утро принесет совет.

Утро Рейневану совета не принесло, откровенно говоря, не принесло ничего, кроме боли в шее. Для Самсона и Шарлея, похоже, утро тоже не было особенно щедрым, во всякомслучае, относительно советов и подсказок. Гигант вообще не касался вчерашних разговоров, все свое внимание, казалось, сосредотачивал исключительно на рыжеволосойМаркете, как во время завтрака, так и после него. Так что Рейневан и Шарлей воспользовались первым удобным случаем, чтобы выйти. И уйти. Далеко, на окаймленную шеренгой кривоватых верб насыпь, разделяющую два спущенных пруда.

– С Маркетою и Самсоном, – заговорил Рейневан, указывая головой в сторону усадьбы и хозяйства, – получается, дело серьезное.

– Получается, что серьезное, – подтвердил серьезно демерит. – В общем, как и всё у Самсона. Этот субъект, действительно, как не от мира сего. Бывают минуты, когда я начинаю верить…

– К черту, Шарлей! Это наш друг, какой ему интерес нас обманывать? Коль утверждает, что он пришелец из другого измерения, надо ему верить. По этому вопросу высказались, причем хорошо поломав головы, серьезные, профессиональные и бесспорные авторитеты. Бездыховский, Акслебен, Рупилий… Полагаешь, что они не раскусили бы мошенничества, что не разоблачили бы обман? Откуда же у тебя такое сомнение, так мало доверия?

– Оттуда, что повидал я в жизни таких мошенников, которые сумели окрутить даже авторитетов. Сам, сокрушенно сознаюсь, сумел несколько раз… Грехи молодости… Хватит об этом. Сказал уже: начинаю верить. Как по мне, это много.

– Знаю. А Рупилий, раз уж я вспомнил о нем…

– Ничего с этого не выйдет, – сухо отрезал демерит. – Самсон не хочет. Я говорил с ним. Мается немного из-за обещания, которое вы дали Рупилию, но решение принял. Рупилий, заявил он, должен со своими делами управиться сам, ибо у него, Самсона Медка, голова забита делами более важными. Чем-то, от чего не отступится.

– Маркета.