Чтение 15–й страницы книги ~Государевы люди~

— Сюда пожалуйте! — показал он, забегая вперед.

В кабинете отсутствующего Его Превосходительства было довольно прохладно, но точно был большой кожаный диван.

— Прошу вас, — пододвинул Мишель даме стул, не решившись указать ей на тот злополучный диван.

Анна села. Зачем-то расстегнула сумочку, ничего из нее, однако, не достав.

Мишель ей не мешал, не торопя и ничего не спрашивая.

Анна вдруг, заметив, что бестолково, сама не зная зачем, теребит в руках сумочку, резко закрыла ее и спросила:

— Скажите, мой отец, он все еще здесь?..

— Здесь, — почему-то смутившись, ответил Мишель.

Хотя смущаться нужно было не ему — он на имущество бывшего Государя Императора не покушался.

— Вот, я тут принесла, — вновь сказала Анна, протягивая завернутую в вощеную бумагу какую-то еду. — Вы можете передать ее моему отцу?

— Да, конечно, — пообещал Мишель, принимая сверток.

Хотя чувствовал, что Анна пришла совсем по другому поводу. По какому же?..

— Я бы хотела у вас спросить, — произнесла, устремляя на него страдающий взгляд, Анна. — Не как у полицейского...

Слово «полицейский» в ее устах прозвучало почти как оскорбление, как площадное ругательство. Современные, воспитанные в духе разнузданной демократии дамочки терпеть не могли полицейских, обожая революционных юношей, стреляющих в них из револьверов и взрывающих бомбами.

Чего Мишель решительно не понимал! Не понимал чем юноши, убивающие уважаемых в обществе людей покушающиеся на жизнь самого Государя Императора, лучше полицейских чинов, защищающих от них общество? Но так уж сложилось, что передовая русская интеллигенция и ладно бы только истеричные барышни-гимназистки, но и вполне добропорядочные господа и среди них даже известные писатели и адвокаты рукоплескали фанатикам и террористам, утопившим Россию в крови.

Наверное, Анна была такой же. Наверное, она тоже посещала революционные студенческие кружки, читала запрещенную литературу и искренне восхищалась бомбометателями.

О чем Мишелю думать было почему-то неприятно и больно.

— Если у вас есть какие-то ко мне вопросы — извольте, я готов на них ответить, — довольно сухо сказал он.

— Мой отец... Я знаю, он виновен перед вами. Но он очень хороший, поверьте мне, я знаю его лучше...

Мишель молчал. А что он мог ответить — согласиться что да, ее отец очень хороший и добрый и желал прибить его и утопить в Москве-реке единственно от доброты душевной?

Не мог он так сказать.

Но и не способен был назвать его душегубом.

Он просто ждал.

— Я понимаю, что, наверное, это глупо, но я бы хотела попросить вас простить его!..

— Хорошо, будем считать, что я простил вашего отца, — чувствуя себя ужасно неловко от того, что его просит, что перед ним унижается дама, торопливо кивнул Мишель.

Он хотел как можно скорее прекратить этот тяжелый для него разговор, хотел, чтобы Анна ушла.

Но в то же время не хотел, чтобы она уходила...

Ему бы не здесь с ней разговаривать, не в участке, а где-нибудь на балу или на частной вечеринке, где бы он мог показать себя совсем с иной, с гораздо лучшей стороны. Но судьба распорядилась так, что он вынужден общаться с ней как полицейский...

— Я могу чем-то еще вам помочь? — спросил он, думая свернуть разговор.

— Да! — тихо прошептала Анна, не глядя на него. — Я бы хотела просить вас отпустить его, — трудно выговаривая слова, произнесла она. — Он никуда не скроется, уверяю вас. Я пригляжу за ним сама! У него больное сердце...

Мишелю, который и без того чувствовал себя не в своей тарелке, стало совсем худо. Теперь ему было неловко не только за себя, но и за нее: за ее просительный перед ним тон, за полные слез и стыда глаза. Она просила у него помощи, тогда как он ничем не мог ей помочь!

— Послушайте, — как можно мягче сказал Мишель. — Не надо так!.. Ваш батюшка преступник, он не стоит того, чтобы вы хлопотали за него...

Но Анна его поняла по-своему. Она вдруг вскинула на него глаза и очень твердо сказала:

— Я не просто так прошу вас, чтобы вы помогли ему. Не из милости! — И слезы в ее глазах стали просыхать. — Я ведь все понимаю. Понимаю, куда пришла! Я заплачу вам. Столько, сколько нужно.

О господи!.. Как же так можно-то!..

— У меня есть деньги! — торопясь, забормотала Анна, расстегивая сумку и доставая оттуда пачки ассигнаций. — Здесь немного, но я достану еще. Я достану столько, сколько вы изволите назвать!..

— Прекратите! — почти крикнул Мишель. — Как можно-с?! Уберите ваши деньги!

Анна, испуганно взглянув на него, стала, комкая, засовывать банкноты обратно.

— Я понимаю, понимаю, — бормотала она, как в лихорадке. — Вы не хотите брать денег... Я понимаю... Но ничего другого у меня нет. Если только... — Она вскинула на него глаза. — Если вы поможете, если вы обещаете мне помочь, отпустив теперь моего отца, я готова... Я могу предложить то, что имею, — себя, — выпалила она.

Мишель обалдело глядел на Анну. Ему предлагали не деньги, а то, о чем он помыслить не мог! Но как же так?..

— Я обещаю, я сдержу свое слово, — быстро, отчаянно, горячо говорила Анна. — Если вы проявите благородство, если отпустите его отсюда прямо сейчас, со мной, то я, недалее как сегодня же вечером, приду к вам домой. Или сюда. Вы только извольте назвать место и время, и я обязательно приду.

Щеки Анны пылали, голос срывался, но было видно, что она не собирается его обманывать, что она выполнит свое обещание, что придет!

— Послушайте! — в отчаянии вскричал Мишель. — Ну нельзя же так! Есть же границы! Ваш отец преступник, его никто не отпустит, его нельзя отпускать, покуда следствиене будет закончено, а суд не вынесет свой вердикт. Если я выполню вашу просьбу, это будет расценено как должностное преступление!

— Значит, вы отказываете мне. Вы — не можете... не хотите? — тихо сказала Анна.

— Да при чем здесь хочу или не хочу?! — вскричал Мишель, чувствуя что говорит что-то не то, что его слова вновь можно истолковать превратно, можно истолковать как согласие и сожаление, что он не имеет возможности совершить предлагаемую ему сделку!

— Ни я, ни кто-либо еще вам не поможет! Поймите наконец, теперь никто не сможет его отпустить! Да только если вы будете продолжать так ходить, непременно найдется какой-нибудь негодяй, который согласится, пообещает вам помочь, да все равно обманет! Опомнитесь же!..

Он, плохо себя помня, бросился к Анне, встал перед ней на колени и схватил ее за руку, чтобы что-то объяснить, втолковать. Чтобы предостеречь от опрометчивых, которыми кто-то может воспользоваться, поступков...

И опять, опять он сделал не то!..

Потому что Анна с силой вырвала руку, порывисто вскочила и побежала к двери.

Он хотел было броситься за ней, преградить ей путь, чтобы что-то объяснить... Но что? То, что он отказывается от нее из самых благородных побуждений, — так он это уже сказал.

Что ее отца нельзя нынче выпускать?

И это тоже он говорил!

Просто успокоить? Но как?.. Ей не успокоение теперь требуется — помощь.

Он так и не побежал за ней. Он так и остался стоять на коленях на ковре, слыша как громко и часто, все дальше удаляясь, стучат по коридору каблучки.

Ужасно... как все ужасно получилось!..

И как... несправедливо!..

Глава 32

А турникет-то и не крутился! Отполированный до блеска сотнями тысяч людских рукопожатий турникет не крутился — турникет был заблокирован.

— Ваш пропуск!

Охранник на выходе высунул из окошка свою правую руку и свое лицо. Его ладонь приняла пропуск, а его лицо с интересом уткнулось в развернутые корочки.

Он посмотрел на фото в пропуске и на оригинал, внимательно изучая его. Хотя знал всех служащих Гохрана как облупленных, по два раза на дню устанавливая их личности.

Но порядок есть порядок.

Он изучил фото и все печати и отметки.

Здесь, на первой линии обороны, работали по старинке. Электронные системы были установлены в секторах.

— Почему вы так поздно? — сурово хмуря брови, спросил охранник.

Хотя это было не его ума дело!

Но Ольга ответила. Ответила, что задержалась на работе, подменяя коллегу.

— И куда вы идете теперь? — еще более строго спросил охранник.

— На автостоянку.

— А после? Позже вечером? Что вы будете делать?

Это был тот самый охранник, что ей, во всех смыслах слова, прохода не давал!

— А позже я буду уже спать! — игриво ответила она.

Турникет ослаб и с сожалением отпустил свою жертву.

Ольга выскочила из служебного входа и, часто стуча каблучками по теплым еще тротуарным плиткам, быстро пошла к автомобильной стоянке.

Настроение у нее было замечательным.

Поэтому она не обратила внимания на три, вывернувших ей навстречу фигуры. Даже не взглянула на них! А зря... Потому что те фигуры ее не пропустили, встав поперек дороги.

— Оп-пачки! — сказал один, заступая ей путь. — Какая краля! Может, прогуляемся?

— Ага! До тех вон кустов... — поддержал его другой.

Третий потянулся к ее сумочке.

В лучшем случае она должна была потерять свое имущество.

В худшем — все остальное...

— Ну так чё?..

Вокруг никого не было. Никого, кто мог бы ей помочь, — лишь несколько десятков женщин и мужчин, которые, опустив долу глаза, быстро пробегали мимо, ничего и никого вокруг себя не замечая.

Ну неужели, неужели не найдется никого, кто бы мог заступиться за нее?! Неужели не осталось на свете настоящих, способных постоять за честь женщины джентльменов?!

Как не быть — есть!

Настоящий, стопроцентный джентльмен в ослепительно белом, в кромешной ночной тьме, костюме и белых штиблетах стоял за углом. Как черный рояль в кустах. В тех самых, куда хулиганы грозились утянуть даму!

— Бу-бу-бу! — бубнили грубые мужские голоса.

— Ой-ой-ой! — испуганно отвечал им нежный женский всхлип.

И снова:

— Бу-бу-бу!..

Пора? Или еще рано? Наверное, рано — пусть она как следует испугается. Только настоящий испуг обещает искреннюю благодарность!..

Вот теперь, скоро, они должны схватиться за сумочку!..

— Отпустите! — взвизгнула дама, потому что один из грабителей потянул на себя ее сумочку. — Я прошу вас!.. Я буду кричать!

Ну, пожалуйста, кричи...

— Помогите! — не очень уверенно взвизгнула дама, которой уже было не до сумочки — до кустов!.. — Спасите!..

И тут из-за недалекого угла выступил высокий, в белом костюме мужчина, который неподвижно и очень красиво замер, оценивая обстановку и расстановку сил.

Силы были неравные: он был один — бандитов трое. Отчего он должен был тут же нырнуть обратно за угол.

«Только бы он не ушел! — молилась сразу всем известным ей по курсу „Религии мира“ богам Ольга. — Только бы остался!»

И он не ушел — он остался.

И смело шагнул навстречу опасности!..

Он подошел ближе и хулиганов снова не узнал. Они вновь не напоминали тех жалких, дрожащих, трусливых типов, которых он имел возможность рассмотреть под светом ламп в отделении милиции.

А здесь — толком не разглядеть, так как все ближайшие фонари накануне расколотили какие-то, нанятые за пятьдесят долларов, злоумышленники, и тьма вокруг была египетская. Нет, скорее даже эфиопская, потому что в Египте, помнится, было гораздо светлее.

— Остановитесь, джентльмены! — укоризненно сказал Мишель-Герхард-фон-Штольц, косясь на прикрывшую в ужасе лицо ладонями даму.

Но глаза — какие выразительные у нее глаза!..

— Тебе, дядя, чего — больше всех надо? — спросил ближний злодей.

Верно спросил, по роли, и довольно-таки убедительно. Хотя немного лишней агрессии не помешало бы...

— Да — больше всех! — небрежно ответил ему Мишель. — Оставьте ее в покое, это моя женщина! — сделал он акцент на слове «моя», чтобы дама помаленьку привыкала. — Оставьте ее и ступайте себе дальше, пока целы! В противном случае я буду вынужден проучить вас!

— Чего-чего? — очень натурально удивились хулиганы. — Ты что — такой борзый или просто дурак? Шагай давай мимо, пока мы тебе не наваляли!

Две тени скользнули Мишелю за спину. Как и должны были. В этой диспозиции его приемы будут выглядеть особенно эффектно.

— Я не уйду, потому что опасаюсь оставить эту даму наедине с вами, — ободряюще улыбнулся он жертве. — Но я не буду иметь ничего против того, чтобы удалились вы!

Хулиганы злобно выругались.

Ай как грубо!.. Он же предупреждал их, чтобы они следили за своей речью, держась в рамочках.

— Вот что, любезные, я даю вам десять секунд на то, чтобы вы ушли. Подобру-поздорову! — сказал он, косясь на даму. Которая в этот момент глядела на него. Во все глаза.

— Считаю до десяти, — повторил он. — Раз!.. Два!..

Но тут, без всякого предупреждения, кто-то съездил его сбоку по скуле. Так спонтанно и неожиданно, что он даже не успел перехватить его руку!

Куда это он так спешит! До реплики!

Он ведь должен еще сказать про то, что дам обижать нельзя, отдав должное ее красоте...

— Ай-ай, джентльмены! — укоризненно покачал головой он, медленно разворачиваясь к обидчику. — Наконец это невежливо, ведь перед вами дама!..

— Чего?.. — еще раз спросили злодеи.

Теперь, в соответствии с разработанным им сценарием, стоящий против него бандит попытается пнуть его ногой в живот, но он красивым приемом айкидо, отшатнувшись чуть в сторону, ударит по занесенной ноге снизу, задирая ее еще выше, тем опрокидывая обидчика наземь.

После чего эффектно заимствованной из арсенала дзюдо «мельницей» перебросит через себя другого кинувшегося на него бандита, который попытается обхватить его сзади за плечи. Этот прием выходил у него особенно хорошо, и он не отказал себе в удовольствии продемонстрировать его во всем его великолепии даме.

Ну а третьего злодея он, не мудрствуя лукаво, свалит ударом ноги в висок, показав свою чудесную технику владения приемами карате.

Ну же, пора!..

И тот, кто должен был пнуть его в живот — туда и пнул. Но как-то неудачно, так, что Мишель не успел среагировать и перехватить его ногу, задохнувшись от резанувшей его поперек живота страшной боли.

— Ох!.. — сказал он, сгибаясь в три погибели и хватаясь руками за ушибленное место.

А тот, другой, которому следовало обхватить его за плечи и уронить — точно обхватил, так и не дождавшись его ответного приема, крутнув, развернул к себе, и снизу, твердым, острым коленом, ударил в лицо. Отчего Мишель опрокинулся навзничь, раскидывая руки и больно, со всего маху ударившись спиной и затылком об асфальт.

«А как же „мельница“? — успел подумать он. — Когда же он тем очень эффектным приемом перебросит его через себя?..»

Но тут к нему подскочил третий злодей и уже вопреки всем сценариям звезданул ногой по темени так, что у Мишеля разом помутилось в голове, и нанятые им хулиганы, и испуганно присевшая и что-то истошно кричавшая дама, которую он защищал, расплылись, превратившись в бесформенные серые пятна и пропали, растворились в застившей его глаза тьме.

Мишель-Герхард-фон-Штольц, так здорово все придумавший, но так бездарно воплотивший свой гениальный план в жизнь, вытянулся и затих. И так и остался лежать в полный рост на мокром, грязном асфальте среди разбросанных окурков в своем белом, роскошном костюме и белых же туфлях.

Потому что утратил сознание...

Глава 33

Трудно служить в России. Особенно когда не щадя живота своего!..

Раньше там, в Голландии еще, в мастерской, было у Густава Фирлефанца пять работников — два подмастерья, два резчика камней, они же гранильщики, и еще один, который из золота да серебра оправы ладил. И все-то были на месте, все при деле с утра до позднего вечера. Минуты без дела не сидели — полируя камни или работая резцом. Никто возле окон не терся и, стоя на улице, табак не курил! Ели все вместе, в одно время и очень быстро, тут же на верстаках. Поедят и снова за работу! А так, чтобы кто-то дольше других ел или еще как от работы отлынивал, — ни-ни!

Если подмастерье начинал лениться, если не вовремя пол мел, резчики таскали его за вихры так, что слезы из глаз на грязный пол брызгали. И верно — чтоб в другой раз неповадно было! А когда резчики должного рвения не выказывали, их хозяин, Густав Фирлефанц, мог запросто их палкой отлупить. Потому что, работая рядом с ними, за своим верстаком, их леность всегда примечал и спуску не давал.

Так было в его родном городе Амстердаме.

Но не так было в Санкт-Петербурге!

Здесь в его подчинении людей было больше, почитай, десять человек — счетчики, переписчики, ювелиры. И всяк норовил, вместо того чтобы свою работу делать, от нее увильнуть! То у них зубы болят, то корова околела, то брат помер, и его теперь закапывать надо! Скажешь переписчику слово — он тебе в ответ пять, и все вроде правильные, все по службе, но только полчаса с ним болтаешь, а дело-то стоит! Глядь — так и день прошел, как не было!

И еще русские работники имели отвратительную привычку на службу опаздывать, уходить с нее хоть на полминутки, да раньше, и обедать по полдня кряду! Как начнут — так, если их вицей не стегать, до самого вечера и кушают! И куда только в них все это влазит! А как поедят — счас на двор просятся и сидят там по полчаса, да по пять раз на дню, лишь бы не на своем месте!

Густав специально по часам засекал, в особой тетрадке отмечал и минуты складывал, показывая, на что уходят целые часы — и все-то без толку! Работники головами качали, сокрушались и винились даже. А на завтра все сызнова! Только на него не взглянешь, работник, глаза в потолок уставя, начинает о чем-то своем думать, тратя на это оплаченное казной время!

Но даже когда они работали, все равно не работали! Придешь в канцелярию, глянешь — вроде все при деле, все суетятся, что-то делают. А вечером посмотришь, что сделано, — а ничегошеньки! И на что только день ушел?!

И всяк подчиненный норовит тебя обмануть да запутать, чтобы свою работу на другого спихнуть, а самому чтобы ничего лишнего и даже своего не делать!

Да разве ж можно так!

Пытался Густав с таким положением дел бороться — сам сиднем в канцелярии сидел и других заставлял. Штрафы ввел — за опоздания, за ранние уходы, за то, что ели долго и после, на дворе лишку задержались, за то что положенного не сделали и пререкались с начальством, не выказывая ему должного почтения. А толку — что? Посчитал, получилось, что если все штрафы учитывать и из жалованья вычитать, то никто вовсе ничего не получит, а еще и будет должен казне! А если все одно ничего не получать — то чего тогда бояться?

Измучился Густав совсем!

А еще сильно его работники воровали. Как в Голландии не воруют! Только отвернешься — счас со стола чего-нибудь пропало: бумага писчая или перо! Даже чернила казенные, шельмецы, норовили слить из чернильниц в особые, которые с собой приносили и в подштанниках прятали, пузырьки! А он-то поначалу все удивлялся, отчего такой расход чернил, когда никакой переписчик свою норму листков исписать не может! А они вон чего удумали! И куда им только эти капли, которым ломаный грош цена! А все одно — тащат, хоть даже чтоб после соседу на окно плеснуть или просто на землю вылить!

Разве понять их!

Но все равно, хоть и долго и плохо, но составлялась опись государевых ценностей, и пусть не сразу, но налаживался порядок их хранения и выдачи. Первыми в особую, которую на европейский манер — рентерией — прозвали, комнату стащили «государству подлежащие вещи», а именно: усыпанные драгоценными каменьями государево яблоко, корону, скипетр, ключ и меч. Положили их в большой, обитый железом сундук с тремя замками и, по предложению Густава, который никому теперь не верил, всех подозревая в злом умысле, положили, что те три замка открываться будут тремя разными людьми, о чем царь Петр собственноручно подписал Указ.

«...К чему Камер-Президенту одному, Камер-Советнику и Царскому Рентмейстеру, каждому по одному ключу быть надлежит; и когда торжественное какое действие случится, то Президенту и двум Камер-Советникам идти в Рентерию и оной сундук отпереть, и надлежащие такие к государству вещи вынать и через двух Камерных Советников к Царскому двору отсылать; а после бывшего торжества взяв, велеть оные паки в Рентерию сохранить».

И хоть хлопотно это было, зато никто один, без других, не мог тот скипетр или яблоко из сундука вынуть и по-тихому стащить. И когда возникала таковая нужда, хоть днем,хоть ночью, вызывали Густава Фирлефанца, при котором неотлучно были ключи от Рентерии, и тут же посылали за Камер-Президентом, Камер-Советни-ком и Царским Рентмейстером, вытаскивая их хоть из постелей, хоть из-за пиршественных столов. И лишь собравшись все вчетвером и призвав офицера, который приказывал караулу расступиться, открывали дверь в Рентерию, а после, тремя разными ключами, отмыкали сундук! Доставали, что требуется, и с превеликими предосторожностями, положив в малый сундучок, в сопровождении шести, а то и поболе солдат, несли во дворец, где передавали царю Петру. И тот брал в руки скипетр или меч или водружал на голову корону. И всегда при той государевой вещице, глаз с нее ни на мгновение не спуская, находился Густав Фирлефанц, который за нее отвечал головой, и если бы ненароком утратил, то его бы враз сволокли в пыточную канцелярию!

А после, как торжество заканчивалось, корону или меч укладывали в сундучок, закрывали на ключ и с теми же предосторожностями, под неусыпной охраной, несли обратно вРентерию, вновь вызывая Камер-Президента, Камер-Советника и Рентмейстера, которые, каждый своим ключом, запирали большой сундук, а офицер ставил подле двери караулпри ружьях и саблях, строго-настрого приказав им никого туда не пущать, а буде кто попытается пробиться силой, палить в них из ружей и насмерть колоть штыками, не глядя на их звания, будь то хоть он сам, хоть фельдмаршал!