Чтение 19–й страницы книги ~Государевы люди~

— Но это же варварские методы — заставлять честных граждан указывать друг на друга! — возмущался похожий на гимназиста следователь.

— Это самый действенный метод сыска, — не соглашался с ним Мишель. — Только так можно заранее узнать о преступлении, может быть, даже о готовящемся смертоубийстве, и не допустить до него. Кроме того, все известные мне агенты работали по доброй воле, получая за это из казны деньги.

— И в «охранке» тоже?

— Вполне может быть, — кивал Мишель.

Возмущенный коварством «охранки» следователь захлопывал папку и дверь и удалялся...

Как-то незаметно, исподволь наступило не по-питерски теплое лето. Хотя за толстыми тюремными стенами жара никак не ощущалась — в тюрьме всегда был один и тот же, всегда одинаковый климат...

Потом, как-то вдруг, жизнь за стенами забурлила, о чем можно было судить по частой стрельбе из револьверов, винтовок и пулеметов. И даже по отдельным орудийным выстрелам, от которых вздрагивали и дребезжали в окнах стекла.

Мишель не отходил от окна, напряженно прислушиваясь, ловя доносящиеся с воли звуки. Но частая, беспорядочная, с разных сторон, пальба, не давала представления о том,что там может происходить.

Испуганные надзиратели сбивчиво рассказывали про бои на улицах, про грузовики, битком набитые вооруженными солдатами и матросами, про разгромленные магазины и лавки, про сотни мертвецов, которые валялись на улицах и плавали в каналах и Неве!

— Не иначе опять революция! — говорили шепотом они.

Еще одна?.. Да ведь только что февральская была!

Но выстрелы продолжали трещать, а орудия бухать. Значит — точно!

Что было ждать от новой революции — скорого освобождения или еще худшего преследования, было неизвестно.

Стрельба продолжалась пару дней, после чего стихла. И в «Кресты» повалила новая публика.

— Какие-то большевики, — сообщил надзиратель. — Они, вишь ли, хотели бунт учинить, чтобы сверху стать, а их Временные правители всех поразогнали! И к нам сюда чуть не сотню свезли!

Кто такие большевики и чего им надобно, никто толком не знал. Скорее всего, еще одна, вроде эсеров, партия, которая, как поговаривали, брала деньги у немцев, будучи поголовно их шпионами. Впрочем, теперь это не имело никакого значения, поскольку их бунт был усмирен, а всех зачинщиков рассовали по тюрьмам.

Хотя что-то все-таки изменилось.

Потому что вдруг в камеру к Мишелю зашел надзиратель и спросил:

— Вам дверь на день запирать или как?

— В каком смысле? — не понял, о чем он говорит, Мишель.

— Я говорю, если вам дверь запереть надо-ть, вы скажите. А то некоторые хотят, чтобы она открытой была.

— И что, если дверь будет отперта, выйти можно?

— Оно, конечно, не положено, но в виде исключения — с превеликим нашим удовольствием, — загадочно ответил надзиратель, истекая показным добродушием. — Только вы,милостивый государь, далее коридора не ходите, а то как бы беды не приключилось.

Значит, в коридор можно?!

— Тогда не закрывай, не надо, голубчик! — сказал Мишель, ожидая что это непременно какая-нибудь провокация.

Но надзиратель точно ушел, дверь за собой не закрыв! А минуту спустя в нее сунулась чья-то лохматая голова.

— В шахматы не желаете?

— В какие шахматы?.. — совершенно обалдел Мишель.

Но как-то так непроизвольно, само собою кивнул.

— Вот как славно, — обрадовался его гость. — А то в третью камеру стучусь — и хоть бы кто!..

Исчез и через секунду растворил дверь. В руках у него была верно шахматная доска с расставленными фигурами!

— Какими изволите играть — белыми или черными?

Все это напоминало какое-то помешательство.

— Позвольте... Как вы смогли? — спросил Мишель, кивая на распахнутую дверь.

— Ах это, — весело усмехнулся шахматист. — Пустое. Мы сказали надзирателям, что, когда придем к власти, всех их непременно перевешаем, ежели они нас притеснять станут. Вот они, на всякий случай, и испугались. Ну что — ваш ход?..

— Простите, с кем имею честь? — все же спросил Мишель.

— Лев Давыдович, — ответил шахматист. — Троцкий...

Глава 41

Москва гудела. Виданное ли дело, чтобы брата полюбовницы царя и полюбовника царицы в пыточную сволокли! Да так, что никто того, но в первую голову сам несчастный, не ожидал! Весь вечер накануне царь Петр с Виллиамом Монсом и другими придворными кутил, слова ему приветливые говорил, вида не показывая, что на него злобу затаил. Показалось Петру, что царица с Монсом амуры крутит. А может, и впрямь, потому как все знали, что Виллиам в большой доверенности у Екатерины состоял, будучи правителем ее канцелярии, а сестра его — Матрена Балк — была любимой ее фрейлиной, отчего оба являлись весьма могущественными особами при дворе. Но только злые языки утверждали, что Монс не только канцелярскими делами царицы заведует, но и иными... Видно, кто-то царю о том шепнул или сам он что-то — взгляд страстный или иной знак внимания — заметил и порешил Монсу отомстить.

В девять вечера Петр отпустил Виллиама, сказав, что идет в свою спальню и на другой день с ним встретиться условившись. Не подозревая ничего для себя худого, Монс прибыл домой, разделся и стал трубку курить. Только слышит вдруг, как перед крыльцом карета остановилась и кто-то в дверь стучит. Отворили, а там сам начальник тайной канцелярии генерал-майор Андрей Иванович Ушаков стоит. И говорит:

— Собирайся-ка, друг сердешный!

Испугался Монс, но все равно поначалу надменно держался, веря, что царица его в обиду не даст и из любой беды вызволит.

Встал, оделся.

А Ушаков у него шпагу и ключи требует! И уж теперь всем все понятно... Монс побелел — чуть чувств не лишился. Отдал шпагу и ключи. Андрей Иванович все его бумаги в мешок свалил и с собой забрал. А что не унес — то опечатал! И повез Монса на своей карете, да не в тайную канцелярию, а к себе домой, отчего тот сперва даже немного взбодрился, надеясь на лучшее.

Приехали. А в доме генерал-майора государь император, с которым они не далее как два часа назад расстались!

— А... и ты здесь, — сказал Петр, бросив на Монса презрительный взгляд. И боле с ним уже не говорил.

И уж тут только Ушаков объявил Монса арестованным, обвинив его и сестру его Матрену Балк в том, что, управляя доходами Екатерины, они ее обкрадывают и разные заговоры против нее и государя императора чинят.

На следующий день сделали Монсу в тайной канцелярии допрос, при котором вновь царь Петр присутствовал, хотя никаких вопросов злодею не задавал, а лишь, сидя в сторонке, поглядывал на него злобно, глазищами вращая. Отчего Виллиам пришел в такое ослабление сил, что лишился чувств, и ему принуждены были пустить кровь. Видно, понял Монс, что на заступничество царицы ему рассчитывать не приходится!

В тот же день в канцелярии был князь-кесарь Александр Меншиков, который при допросах присутствовал и с Монсом разговаривал, задавая ему разные вопросы и уговаривая его во всем повиниться.

Но Монс молчал.

Тогда, следующей ночью, стали ему угрожать пыткою — рубаху сорвали и, руки за спиной связав, подвесили на дыбе и поднесли к лицу, так, чтобы его жаром опалило, раскаленные на огне щипцы, которыми уши, нос и мясо рвут! Монс, увидевши раскаленное добела железо и почувствовав, как оно, хотя далеко еще было, кожу жжет и как на теле его волосы начинают тлеть и скручиваться, испугался и, дабы не допустить себя до мучений, признал, что обращал в свою пользу оброки с некоторых вотчин императрицы и взял с крестьянина взятку, обещая сделать его стремянным конюхом императрицы. И много чего еще другого показал!

После чего еще несколько дней давал показания на многих знатных людей. В том числе на Густава Фирлефанца, который якобы из рентерии государевой камни похищал, на стекляшки их меняя, получая с того великий доход!

Двадцать шестого октября Монса препроводили в крепость, а четырнадцатого ноября высший суд приговорил его к смертной казни.

Узнав о том, царица, рыдая, просила Петра пощадить Виллиама, но тот пришел в такую ярость, что на глазах государыни, подошедши к дорогому, в Венеции купленному зеркалу, схватил подсвечник и, швырнув его, разбил зеркало в мелкие осколки, так, что даже поранился.

— Видишь ли, — сказал он многознаменательно, — вот прекраснейшее украшение моего дворца. Хочу — и уничтожу его!

И Екатерина поняла, что эти слова заключали как намек на ее собственную личность и что если Петру будет угодно, то и с ней он поступит так же безжалостно! Но с принужденною сдержанностью сказала государю:

— Разве от этого твой дворец стал лучше?..

Но все равно Петр не исполнил ее просьбы, оставив приговор в действии.

Рассказывают, что он сам приехал к Монсу проститься и, видя его, жалкого, плачущего и молящего на коленях о пощаде, лишь сказал:

— Жаль тебя мне... Очень жаль, да делать нечего, надобно тебя казнить!

Шестнадцатого ноября в десять часов утра Монса вывезли с сестрою в санях, в сопровождении приготовлявшего его к смерти пастора. Монс бодро кланялся на обе стороны,замечая своих знакомых в огромной толпе народа, отовсюду согнанного смотреть на казнь. И многие тоже ему в ответ кивали.

И было замечено и начальнику тайной канцелярии Ушакову впоследствии донесено, что среди них был Густав Фирлефанц, который проявил к приговоренному особое участие, приветствовав его, ободряюще улыбаясь и что-то на иноземном языке говоря, когда того мимо него везли. И еще было известно, что Густав с Монсом близко дружен, так какс самого измальства знал, часто бывая в доме покойного его батюшки, а впоследствии и самого Виллиама.

Монса с сестрой вывезли на площадь, где все уже было готово. Народ, привыкший к подобного рода зрелищам, которые ему уже наскучили, роптал, желая, чтобы все кончилось поскорее.

Монс смело взошел на эшафот, сбросил с плеч шубу и выслушал прочитанный секретарем суда приговор, которым обвиняли его во взятках и многих злоупотреблениях. Хотя многие жалели Виллиама, не веря во взятки и считая, что тот страдает за царицу.

Выслушавши приговор, Монс поклонился народу и, встав на колени, положил голову на плаху под удар топора.

Палач замахнулся и единым ударом, вогнав топор в плаху, отсек ему голову, поднявши ее с досок над собой за волосы и показав толпе. При том кровь из головы еще не стекла, густо кропя его одежду и помост брызгами... След за Монсом на эшафот возвели сестру его Матрену Балк, которую наказали одиннадцатью ударами кнута и положили без чувств на телегу, дабы отвезти ее в ссылку в далекий Тобольск. Домашний секретарь Столетов, на которого указал Монс, после четырнадцати ударов кнутом был отправлен на десятилетнюю каторжную работу в Рогервик, а дворцовый служитель Иван Балакирев, потешавший Петра и весь двор остроумными шутками, коему было поставлено в вину, что он, «отбывши инженерного учения», при посредстве Монса втерся во дворец и занимался там вместо дела шутовством, получил шестьдесят ударов батогами и также был сослан в Рогервик на три года...

На другой день после казни Монса царь Петр, катаясь с Екатериною в коляске, специально приказал проехать мимо столба, на котором воткнута была отрубленная голова Монса, дабы посмотреть, как царица отнесется к сему зрелищу. Но когда коляска проезжала мимо и Екатерина увидела голову своего секретаря, она не показала никакого вида смущения, а, напротив, посмотревши прямо в глаза царю, сказала:

— Как грустно, что у придворных может быть столько испорченности!

Отчего Петр будто бы повеселел...

И венценосные супруги помирились, но на чем дело Монса кончено не было, потому как по его показаниям было арестовано еще несколько человек, среди которых, как раз под Рождество, был схвачен Густав Фирлефанц, потому как в тайную канцелярию несколько писем пришло, где неизвестные фискалы доносили, что доподлинно знают, что будтобы государев ювелир имел сношения с Виллиамом Монсом, что подбивал его на воровство и что многим предлагал драгоценные каменья, говоря, что они из самой царской короны!

К Густаву Фирлефанцу заявились солдаты и, взяв его под стражу, свезли в тайную канцелярию, где его ждал сам генерал-майор Андрей Иванович Ушаков.

— Ну здравствуй, что ли, друг сердешный, — сказал Ушаков...

Глава 42

Диспут был в самом разгаре — заключенные вшестером, впритирку друг к другу, сидели на откидной койке, двое, спина к спине, примостились на стуле, еще один — на столе, остальные устроились просто на полу и стояли бок к боку вдоль стен. В камеру-одиночку набилось человек двадцать, не меньше, так что дыхнуть было нечем, но никто на это не обращал никакого внимания.

— ...Да как же вы не понимаете, что именно теперь-то и самое время! — размахивая руками, громко кричал давешний партнер Мишеля по шахматам. — Не раньше, не позже, а нынче!

— Ну, Лев Давыдович, это ты лишку хватил! Как же — нынче, когда нас казаки по шеям, да разогнали всех? Если мы здесь сидим? — возражали ему.

— Так в том-то все и дело! Другие бы на их месте не по шеям, а в Неве всех нас, как котят слепых, перетопили! А эти — нет, эти боятся! Выходит, слабые они! Вот бы теперь их с ног и валить!

И сразу же все загалдели.

— Верно! — кричали одни. — Кабы вместо них якобинцы были — не сносить нам голов, они бы всех нас под гильотину!..

— Ерунда! — также криком отвечали им другие. — Мы скомпрометировали себя несвоевременным выступлением, и теперь надобно не на рожон лезть, а силы копить!..

— Не копить, а драться! Именно сейчас, пока на фронтах и здесь, в Петрограде, разброд и шатания. Пока они не укрепились...

Мишель, которого черт знает как занесло в эту камеру, с удивлением смотрел на бушующих большевиков, которые разве только не кидались друг на дружку с кулаками! Был в них какой-то сумасшедший, молодой задор, какого не было, к примеру, в кадетах. Их только что наголову расколотили и по тюрьмам разослали, а они, вместо того чтобы виниться, вновь о драке толкуют. И где — в «Крестах»!

— Наступать и еще раз — наступать!..

В камеру, в полуоткрытую дверь, сунулась испуганная голова надзирателя.

— Господа политические, — смущенно промямлил он, — вы бы потише себя вели, а то, не ровен час, беду накликаете. Вдруг начальник тюрьмы пойдут-с.

— А ты, голубчик, в конце коридора встань и если что, нас упреди! — не растерялся, предложил Лев Давыдович.

И все дружно заржали. Потому как и впрямь смешно было — каторжане тюремного надзирателя за начальником тюрьмы приглядывать отряжают!

И по всеобщему веселью и смешливым взглядам надзиратель сообразил, что не иначе как над ним подтрунивают. И обиделся.

— А вот я счас вас, господа политические, по камерам разведу и более оттеда не выпущу! — грозно хмуря брови, сказал он.

— Ну что ты, — миролюбиво приобнял надзирателя кто-то из заключенных. — Зачем так-то?.. Мы не сегодня-завтра к власти придем и, может статься, тебя начальником тюрьмы сделаем! Или самим министром. Зачем тебе с нами ссориться?

— Конечно, сделаем! — радостно загудели все. — Смотри, какой славный парень! А у нас как раз тюремщиков не хватает!

На этот раз никто не смеялся — все, если на них глядел надзиратель, серьезно кивали, хотя сами давились смехом.

Надзиратель, который совсем не прочь был стать начальником тюрьмы, почесал в затылке и миролюбиво сказал:

— Ну тогда ладно, я пойду, что ли, покараулю. Но только вы, господа политические, все ж таки потише!

— Ступай, ступай, голубчик. Мы тебя не забудем!

— Премного благодарен...

И как только надзиратель вышел, вежливо прикрыв за собой дверь, вся камера взорвалась дружным смехом, так, что аж до слез, до колик!

Веселую компанию составили большевики!..

— А вы почему молчите? — вдруг толкнул Мишеля в бок локтем сосед в смешном пенсне на носу.

— А мне, собственно, нечего сказать, — смущенно пожал плечами Мишель.

— Но вы за выступление?

— Не знаю, — честно признался Мишель.

— А вы, простите, к какой партии принадлежите? — поинтересовался у него другой, притиснутый к нему сосед.

— Никакой. Я в партиях не состою.

— Так, батенька, нельзя! — пожурил его сосед в пенсне. — Нынче Петроград захлестнул революционный поток и, того и гляди, всю страну затопит! Посреди никак невозможно — утопнете. Надо обязательно к какому-нибудь берегу прибиваться.

— Что там у вас, Анатолий Васильевич? — вдруг, привлекая всеобщее внимание, обратился к соседу Мишеля Троцкий.

И все разом повернулись к ним.

— Да вот, товарищ все никак определиться в своих политических пристрастиях не может!

— А, так это вы?.. — обрадовался Троцкий. — Вы с ним поосторожней, товарищ Луначарский, вы не глядите, что он такой скромный, он меня так в шахматы разуделал!..

— Так вы в шахматы играете? — оживился Луначарский.

— Ну не так, чтобы... — засмущался Мишель. Хотя на самом деле играл неплохо, по крайней мере, лучше всех в своем сыскном отделении.

— Это он скромничает, — сказал Троцкий. — Раза выиграть мне не дал!

— Тогда, будьте любезны, зарезервировать за мной партейку, — попросил Луначарский. — Буду крайне вам признателен!

Мишель кивнул.

— И за мной тоже, — крикнул еще один революционер, тот, что сидел на корточках напротив. И представился: — Антонов-Овсеенко. Вы уж меня запомните, голубчик...

— Э-э нет, батенька, так не честно, только после меня! — возмутился Луначарский. — Я первый!..

Вновь поднялся галдеж, из которого тут же составился шахматный турнир. И сразу же доска нашлась, и все с интересом обступили первую пару игроков. Каждый ход бурно обсуждался.

— Товарищи, товарищи, ну нельзя же так! — кричал, отпихиваясь от наседавших со всех сторон болельщиков, Луначарский. — Так невозможно играть!

Но его не слушали, налезая на самую доску.

Он быстро продул свою партию, уступив место следующему, наверное, более сильному игроку.

— Каменев Лев Борисович, — представился тот, протягивая Мишелю руку.

— Мишель Фирфанцев.

— Где изволите служить? — так, между делом, спросил Каменев, расставляя фигуры.

— В полиции. В сыскном отделении, — машинально ответил Мишель, устанавливая последнюю пешку.

И тут же наступила гробовая тишина.

И Мишель почувствовал, как подле него совершенно ощутимо сгустилась и наэлектризовалась атмосфера. И как обступившие доску болельщики подались назад, а многие так и вовсе в сторонку отошли.

Никто не знал, как реагировать на его сообщение.

— Вот так дела! — присвистнул кто-то.

«Ну все — сейчас растерзают», — печально подумал Мишель.

Но растерзать, может, и собирались, да не успели, потому что обстановку разрядил Троцкий.

— Кто?.. Полицейский?.. Из охранного? — крикнул он поверх голов. — Вот так славно! Раньше они нас по тюрьмам да каторгам гоняли, а нынче с нами в одной камере сидят! Да еще в шахматы нас обдирают! — и весело, как-то совсем по-детски, засмеялся.

И тогда уж все засмеялись.

— Я не гонял, — попытался, совершенно стушевавшись, объясниться Мишель. — Я не по вашей части, я по уголовной. По ворам и душегубам.

Но его никто не слушал — все опять веселились!

— Давай, Лев Борисович, не осрамись перед царским держимордой!..

Мишель обыграл всех.

А уж по ходу игры во всем разобрались.

— Вы, батенька, зря так своими должностями козыряете, — сказали ему. — Солдатики, случись они здесь, могли бы, прежде чем разобраться, стрельнуть вас за милую душу. Потому как настрадался народ от вашего брата, жандарма!..

— А за что вас, собственно, сюда посадили? — спросили его из задних рядов.

— Ума не приложу! — честно признался Мишель. — Никакой вины я за собой не знаю. О чем пишу прошения, да только, видно, они до адресатов не доходят.

— Не просить надобно — требовать! — наставительно сказал Троцкий. — А хотите — ваше письмо хоть до самого премьера дойдет?

Все заинтригованно замолчали.

— А что?.. Вот мы его возьмем, да прямо сейчас и здесь всей нашей фракцией подпишем! — озорно предложил Троцкий.

— Верно! — поддержал кто-то. — Пусть увидят, что мы выше личных обид и что хоть даже за полицейского, когда он честный и от временщиков пострадал, ходатайствовать можем!

И тут же все, смеясь и предлагая формулировки, принялись составлять письмо.

Составили. И подписали. Почти все, кроме нескольких воздержавшихся.

Вот как странно все обернулось — за бывшего полицейского каторжане заступились! Да как удачно-то! Потому что месяца не прошло, как зачастили к Мишелю следователи. Да не похожие на гимназистов, без году неделя, милиционеры, а представительные на вид чины. И уж не о том, как он революционеров преследовал, спрашивали, а все больше о его связях с большевиками!

А еще чуть позже явился за ним в камеру караул из трех солдат и офицера.

Брякнул запор, и вот они стоят в дверях, переминаясь с ноги на ногу и оружием бряцая.

— Фирфанцев?