Чтение 14–й страницы книги ~Воля павших~

– А всегда помогу, только слово скажи, – заявил Гоймир, держа малолетних налетчиков на прицеле.

Переглядываясь, неохотно, трое с обрезами побросали оружие. Олег подхватил выпавшую дубинку и несколько раз покрутил ее в пальцах, потом перекинул из руки в руку.

– Крой его!!! – взвизгнул кто-то. Первый признак трусости – вот такие крики. Олег отбил удар дубинки серединой своей и свалил двоих – ударами в пах и под челюсть.

– Трое на сторону, – отсчитал Гоймир. – Подмогу дать?

Олег переоценил свои силы. Ударом ноги в колено он сшиб еще одного, но не уследил за размашистым движением сбоку, и дубинка ударила его в левое плечо, отбросив к камню. Но Гоймир вступил в дело мгновенно.

Двое рухнули, как мешки, от ударов раскрытыми ладонями по шее и боку. Третий получил ногой в грудь. Четвертый – единственный! – успел ударить Гоймира кулаком в лицо, но промахнулся и повалился от беспощадного тычка локтем в солнечное.

– Ого! – выдохнул Олег, держась за плечо. – Ничего себе чего!

Он уже видел, как дерутся местные ребята, но такую молниеносную расправу с реальным противником наблюдал впервые. Гоймир спокойно огляделся – никто не шевелился, решили, что вставать себе дороже.

– Надобно их поспрошать, кто да зачем их нанял. – Гоймир расслабился. – По обличью – городские, тут, в весях, такие не водятся.

– А сейчас расспросим, – предложил Олег. – У нас с ними некоторое взаимопонимание, а тебя они боятся. Я нежненько, осторожненько…

– А я уж было думал костер запалить, – серьезно – Олегу даже жутко стало – заметил Гоймир. – Добро. Спрашивай ты.

– Открывай глазыньки, радость моя. – Олег наступил на руку тому, которого завалил первым.

Парень сообразил, что притворяться бессмысленно. К тому же он несомненно слышал про костер.

– Ты меня изувечил… – облизнул он губы.

Олег упал на колено и воткнул разведенные «вилкой» большой и указательный пальцы правой руки в горло по обе стороны кадыка:

– Я с тобой еще и не то сделаю! Ах, бедняга. – Олег подпустил в голос насмешки. – А что вы-то собирались с нами делать?! Бутербродиками кормить? Так гони, я по ним ужесоскучился… Хватит! Кто приказал погубить груз?! Откуда вас таких черти принесли?

– Б… б… о… на… – прохрипел парень. – У… ери…

Олег отнял пальцы. На коже остались два пятна – багровые, они быстро наливались синевой.

– По порядку. Откуда вы?

– Из Виард Хоран. – Парень несмело поднял руку, потер шею.

Гоймир что-то буркнул, сплюнул в траву.

– Умница, – поощрил Олег. Происходящее казалось ему игрой. – Ну и кто вас нанял?

– Мужик один… здешний… отслюнил кучу бумаги, билеты нам подогнал… Сказал – дело плевое… – Он снова скривился.

– Что приказал? Какое дело? – отрывисто спросил Олег.

– А вот… зерно это уработать. Сказал еще, – заторопился парень, – пусть эти ко… козлы горные… – Он с опаской посмотрел в глаза Олегу, рыскнул взглядом куда-то в сторону. – Пусть, мол, вы, короче, почешетесь, а то хорошо больно живете, на всех положили с прибором… Еще посмеялся так…

– Одно посмеялся? – зловеще сказал Гоймир. – Уж мы смеяться будем. Приспело.

– Чего? Чего? – Парень приподнялся на локтях, облизнув губы, умоляюще зашептал: – Я же все сказал, я все сказал… не убивайте…

Олег прервал его шепот шлепком по щеке – несильным, но обидным. Хотя – подобного типчика едва ли можно оскорбить подобным образом.

– Тебя как зовут?

– Нико, – удивленно и с опаской отозвался лежащий, словно ожидая от" произнесения своего имени еще каких-то неприятностей.

– Что за имя? – удивился Олег. – Ты славянин?

– Кто славянин?! – взвился Гоймир. – Его славянином зовешь?! Его одной со мной кровью вяжешь?! Его в Верью нашу пхаешь?! Ты видь – не то что природное, славянское имя его стороной обкатило, он и от крещатого-то охвостье оставил, позыв собачий, на данванский лад скроил! Давить таких след!

Нико (скорее всего – Николай, отметил Олег) заскулил, закрылся ладонями с расставленными дрожащими пальцами. Олег вскочил, уперся ладонью в грудь взбешенному Гоймиру.

– Стой, стой, – спокойно сказал он. – Чего разоряешься? Порубить их хочешь здесь? Давай, руби. Ба-альшая честь будет.

Гоймир, раздувая ноздри, смотрел на Олега. Залегшая между густых бровей злая складка распускалась на глазах. Очевидно, ему впервые в жизни указали на неразумность решения. Без какой бы то ни было охоты он наконец ответил:

– Добро. Твоя правда. Пусть двигают отсюда всем скопом, да живой ногой, пока я их не повыдирал, откуда растут. А нам-то, глянется, в обратную…

– Давай уж поедем, – возразил Олег, больше не обращая внимания на лежащих вокруг налетчиков, на вздрагивающего у его ног Нико. – Заодно порасспросим, кто там такой предприимчивый, что за этими придурками в город съездить не поленился… Вирад Хоран – это ведь город?

– Три Дуба, – произнес Гоймир славянское название. – Самый ближний к нам. Оттуда Ломок уходил. И машина твоя там была, сквозь нее мы с Земли от деда твоего пересыл имели… Едет кто? – вдруг оборвал разговор и насторожился Гоймир.

Олег схватился за ЭмПи. Но через секунду Гоймир успокаивающе отмахнулся, вглядываясь в двоих всадников, появившихся на тропе со стороны Вересковой Долины:

– А, то наши – старый Семик Мечкович с внуком – Брячислав, мой трехродный! Куда их Кулла[31]тащит?.. Брячко! – Гоймир махнул рукой, убирая ТТ.

Гибкий парень – рослый, красивый, как и весь здешний народ – махнул рукой в ответ, чуть наклонившись с седла:

– Хвала! Думали вас в Зеленых Садах нагнать, так вы вот где стали? За чем дело?

– Вон, – Гоймир повел вокруг рукой, – разговоры разговаривали. Слово за слово, да повздорили… А вас куда несет? Не туда же?

– А что, свое дело на наши плечи переложить хотите? – вопросом откликнулся еще могучий старик горец, сивые усы которого были заброшены за уши по здешней моде.

– Да наше дело вроде как тут разбросано, – вздохнул Гоймир. – С чего нам конские копыта бить, да и свои задницы? А вам все одно там быть, так и к Степаньшину заглянули бы?

– А добро, заглянем, – кивнул старик. – И к Сцыпину Аркашке тоже, говорил он, что дешевле даст… А этих – иль пускаете?! – Он указал на возившуюся вокруг шелупонь.

– Пусть бегут, куда ноги несут, – насмешливо бросил Гоймир. И добавил: – А со Сцыпиным глаз да глаз. На крысу он кажет. Такие хороши, пока за горло их давишь, а отворотишься – свое борони… Как бы не он по паскудству орлов заборных нанял.

– Вот и мне не кажется он, – поддержал Брячислав, поправляя головную повязку. – Глаза б не глядели, дед.

– Гривны карман не оттянут, а с пустым тоска, – ответил внуку старик.

– Ярмарка на носу, там бы и купили, – упрямился Брячислав, но ясно было, что сделает, как скажет дед. Они зарысили дальше по тропе – плечо в плечо, колено в колено, почти одинаково рослые, только Брячислав – стройный и гибкий, как тополек, а Семик – кряжистый, узловатый, будто оживший дуб…
* * *

Аркашка встретил гостей, как положено, – у самых ворот, сам отвалил их, припер камнем, лучась улыбкой так, что во дворе стало светлее.

– Гости, гости-то какие! – излишне суетливо шустрил он, частя на лесном наречии. – Жена, собирай на стол, да что получше – проголодались, небось, с дороги? – и заглядывал в глаза горцам, неспешно шагавшим по убитой до каменной твердости земле, словно воочию хотел убедиться, что они всем довольны.

– Что ты метелкой мечешься? – удивился Семик, уже усаживаясь за стол – широкий, крепок сбитый из прочных досок. Брячислав устроился у окна, подпер спиной раму, подмигнул старшей дочке Аркашки, которая вдруг побледнела и выскочила из горницы. – Ты вот что говори нам…

Двери распахнулись, с треском ударив по стене, от тяжелого пинка. Внутрь полезли, склонив винтовки со штыками наперевес, горные стрелки с тупо-злобными лицами, многочисленные и молчаливые.

– Хватайтя их! – завопил Аркашка, предусмотрительно, словно на пружинах, отскакивая к другому концу стола. – Хватайтя!

– Дед, засада! – крикнул Брячко, прянув вперед от окна.

– Чтоб впослед у тебя упыри гостили, переворотень! – выхваченный стариком короткий широкий нож полетел в Аркашку, но тот успел в страхе присесть, и нож со стуком вонзился в стену, глубоко расколов бревно. Второй – угодил в ощеренный рот одного из стрелков. – А! Кровь Перунова! Брячко, в окно! Беги, внучек!

Брячислав, мгновенно подхватив из угла скамью, высадил раму и метнулся следом. Семик, ударом ноги перевернув стол между собой и нападающими, выхватил меч и камас…

…Брячислав упал на руки с перекатом – сразу оказался на ногах. И так же сразу ему стало ясно, что уйти не удалось – расплывчатые, серые фигуры, похожие на Map, надвигались со всех сторон.

– Не кричала сей день моя Желя, – пробормотал мальчишка и, бросив послушное, тренированное тело в воздух, с маху ахнул не успевшего и вскрикнуть стрелка, что оказался ближе остальных, в грудь обеими ногами. – То тебе! А то – тебе! – приземляясь, он обеими руками опустил меч на плечо подскочившего сбоку, раскроив его до середины груди.

– Бейте его прикладом в морду! – визгливо и истошно заорали сзади.

Повернуться Брячко не успел – стало ОЧЕНЬ светло, как не бывает даже днем, а потом – ОЧЕНЬ темно, как не бывает даже ночью…

…Старого горца пытались первые секунды взять живым. Двое поплатились за это руками, один лишился головы, двое были проколоты, а двое – порублены насмерть. Семик непытался выскочить за внуком в окно – бесполезно это было, в саду слышались крики и свирепая возня.

В юности он был ловчей и подвижней, но силу и выносливость сохранил и сейчас. Отбиться Семик не надеялся – скорей уж, просто хотел прихватить за кромку побольше врагов.

Его закололи штыками сразу в грудь и спину, навалившись толпой спереди и через окно. И долго потом били и кромсали безжизненное тело…

…Ледяной поток обжег лицо. Вспышкой боли разорвало разбитый затылок. Голоса. Смех. Солнечный свет, видный сквозь веки.

Брячко открыл глаза.

Первое, что он увидел – грубо сваренный из черных стальных прутьев крест, перечеркнувший высокую белизну неба.

Увидел и понял – это – ДЛЯ НЕГО.

– Очнулся! Очнулся! – завопил кто-то с такой Радостью, словно очнулся лежавший при смерти родич или дорогой друг. Вот только радость эта была злая. – Очнулся, падла горская! Очнулся, козел сраный!

Удар под ребра почти не ощутился сквозь нахлынувшие тоску и ужас, которые разом переполнили все существо Брячко. Как во сне, он увидел стрелков, выстроившихся полукругом, отсекавшим от креста молчаливую людскую толпу, хангаров-выжлоков, сидевших в седлах у границ этой толпы – и данванов. Трое огромных существ в угловатой броне, в шлемах с матовыми забралами, широко расставив ноги, замерли совсем рядом. Какое-то существо носилось кругами и вопило – Брячислав не сразу узнал Аркашку. Именноон, визжа от удовольствия, с почти безумным лицом бегал вокруг, истерично хохотал, осыпал мальчишку пинками и ругательствами.

Брячислав разлепил мокрые губы:

– Боишься, – сказал он жестко. Словно не он лежал тут, связанный по рукам и ногам, а этот плюгавенький мужичонка.

– Чо-о-о-о?!?! – завизжал тот.

Но Брячислав лишь повторил:

– Боишься, – и перестал его замечать.

Несколько хангаров наваливали у подножья креста дрова и хворост. Один из данванов начал говорить тем правильным, мощным и бездушным голосом, который так пугал всех, кому приходилось слышать данвана:

– Благодаря бдительности одного из жителей вашей веси сегодня вечером были схвачены и обезврежены двое горских бандитов-дикарей. Проявившему бдительность жителю будет выплачено денежное вознаграждение…

– Иуда! – крикнул кто-то в толпе.

Данван оборвал речь. Другой – с черными наплечниками – монотонно крикнул:

– Кто сказал?!

Люди враждебно молчали. Данван не стал продолжать – только добавил:

– Вам предъявляются на опознание захваченные. Если кто-то что-то может о них сказать – говорите.

Двое хангаров вздернули Брячислава за руки и волоком потащили мимо людей, стоящих за спинами горных стрелков. Боли в вывернутых руках мальчик не ощутил – навстречу ему за ноги тащили труп его деда. Седая голова Семика билась о комья земли и камни. Руки старого рубаки были отсечены выше кистей – из них не удалось вырвать оружие…

Мертвец и живой поравнялись.

«А помнишь ли, дед, спросил я одно у тебя – что живет в Мире человек? Для чего? И ты в ответ говорил – затем, чтоб бороться… А как стать, если нету сил, спросил я? Тогдане человек он, отвечал ты. Так я еще попробую бороться. Благо тебе. А перевидимся мы раньше, чем ты говорил…»

Мужчины в толпе смотрели себе под ноги. Женщины откровенно плакали, прижимая к себе испуганно притихших детей. Подростки стояли угрюмые. Старики и старухи крестили Брячислава.

– Ты прости нас, сыночек…

– Сила солому ломит…

– Прости за того предателя…

– Господи, спаси и сохрани…

Брячко слушал все это равнодушно. Ничего он не имел против этих людей. Разве что чуть презирал их за скотскую покорность, за слепую веру… и жалел их за то же. И все. Их жалость, их восхищение, не были ему нужны. Он готовился к своему последнему бою.

Страх ушел, растаял, хотя сейчас, как никогда отчетливо, мальчишка представлял свою судьбу. Жестокость врагов в нем тоже не вызывала отвращения или злобы сама по себе. Он и его соотечественники были тоже жестоки, и в сказках старших о днях взмятения была захватывающая дух жуть расправ над врагом. Остались тоска, решимость и холодная злость к предателю, который принимал их в своем доме, за столом – и там же выдал. Потому он не сказал ни слова, даже когда военный священник, прибывший со стрелками, спросил его, не хочет ли он исповедаться?

Заскрипели блоки, и крест наклонился, зачеркивая небо, свет, остатки надежды. Умело удерживая мальчишку, хангары прикрутили его, и с тем же зловещим скрипом крест поднялся вновь.

– Есть ли у тебя последнее желание? – спросил данван в черных наплечниках. – Ну, скажи, чтобы мы все подох…

– А поверните-ка крест. Я скажу – как.

Слова были настолько неожиданны, что данван дернул головой и умолк, безлико глядя вверх, на распятого пленного. Потом махнул рукой хангарам, и крест начал поворачиваться.

– Довольно.

Отсюда, с высоты, Брячислав видел сосновый лес, поднимающийся к бледному небу, а там, за этим лесом, различал он в прозрачном предутреннем воздухе вересковые пустоши, за которыми лежало море. Вдали собирались, взбухая штормом, черные тучи, и море уже, наверное, с грохотом билось о скалы, и вереск гремел на пустошах, как жесть, и клочья пены неслись по воздуху… Кочи возвращались к причалам, и кто-нибудь из его, Брячко, друзей, пел, задыхаясь холодным соленым ветром:Эй! Холодное море,Глубокое море, суровое море —Э-гей!

Все это было, все это существовало, и все это будет продолжать жить, даже если оставит Мир он, Брячислав из племени Рыси! Не разорвать великую цепь-Верью. И море, и вереск, и сосны, и торфяные болота, и высокое бледное небо, и песни, и былины… А тогда – какой смысл бояться одного мига, пусть и сколь угодно мучительного?

Мы сражались за эту землю!

И пусть МНЕ выпало прожить на свете неполных пятнадцать – я сражался тоже, и никто не посмеет сказать, что прожил я свою жизнь слепо и без смысла!

Мы жили отважно!

И пусть я не смог погибнуть в бою – связавшие мне руки не свяжут ни сердца моего, ни духа!

Огонь, вспыхнув разом, охватил загудевшую, затрещавшую кучу дров и хвороста, взметнулся, засвистел, запел, поднимаясь все выше и выше, окутывая распятого мальчика струящимся плащом… И оттуда, из этого пламени, ясный и бесстрашный голос запел:Хвала тебе, Дажьбог Сварожич,Солнце Пресветлое!И тебе хвала, Перун Сварожич,Гром Небесный!Хвала племени Сварогову… —

Брячко закашлялся, но справился с собой и вновь запел:И вам, навьи-предки,И вам, люди-потомки,И всей Верье славянской —Хвала ныне и ввеки…

…– Иди за мной! – голосом, похожим на гул пламени, воскликнул могучий воин на вороном жеребце, облаченный в сияющую броню. – Иди за мной, Брячислав, сын храброго Воимира! Отец твой ждет тебя! Отец твой горд тобой! Иди! Не страшись!

Серебряные волосы и огненная борода воина вились под неощутимым ветром, волновались бурными потоками, и Брячко понял, обмирая от восхищения и радости – вот он, Перун! А откуда-то из-за его спины послышался и другой – знакомый – голос:

– Шагай встречь, сын! Вот рука – берись!

– Иду! – изо всех сил крикнул Брячислав. – Иду; отец!..

…Огонь взметнулся выше, стирая черты лица мальчика. Видно было, что он горит – одежда, волосы, кожа – но по-прежнему смотрит на северо-восток, туда, откуда надвигался морской шторм…
* * *

– Были и хангары, и стрелки, и данванов самих трое было. Что мы могли сделать? Они ж все с оружием, а у нас дома, детишки, бабы… – Степаньшин сцепил пальцы и глядел в стол, голос его звучал глухо, как из-под земли.

Гоймир сидел напротив него, сведя кулаки перед лицом и поставив локти между двух кружек с вонючим сивым самогоном – Степаньшин пил, когда пришли горцы. Гостимир замер у дверей, скрестив руки на груди. Йерикка – у стены, опираясь на свой «дегтярь». Олег – вполоборота к окну, положив ладони на ЭмПи, висящий поперек груди.

– Веску сожгут, и поминай, как звали. Ну вот. Старика-то в доме убили. А мальчишку схватили живым. И сожгли на костре. – Последние слова Степаньшин произнес совсем тихо.

Олег чуть шевельнулся – горцы даже не переглянулись.

– Боимся мы их, пойми ты, парень! – вдруг надрывно сказал Степаньшин, хватаясь скрюченными пальцами за ворот. – А ну как снова придут, да и…

– А рубаху-то не мучай, жене работа – зашивать. – Гоймир аккуратно отцепил, нагнувшись через стол, пальцы мужика от ворота. – К нам вон по зиме одно приходили. Знал, небось? А что обратно не ходят – хочешь знать?

– Народ у вас… – Степаньшин спрятал глаза.

– Ой, не надо, язык-то не мучай. Нас в красную пору и полутора тысяч счетных не сыскалось бы. А у вас одних мужиков на круг столько по вескам, – спокойно перебил его Гоймир. – В том толк, что овцы вы. Стричь вас – самое милое дело, ведаю, что говорю, право слово. Куда скажешь – туда они и бегут, а как стрижешь или режешь – одно блеют: «Господи помоги!» – И Гоймир поднялся, возвышаясь над словно бы растекшимся по столу мужиком. – Да вы тут ведь овец не водите? Так я тебе скажу, как их на бойню гонят. Поставят им так в голову барана-подманочка. Они и текут за ним, куда ведет. Хоть на бойню, так-то. Дед мой знал твоего деда. Так ли тот жил, как ты живешь? Да и живешь ли ты?

– Мальчик, – горько сказал Степаньшин. – Мальчик, где те ваши, что против силы встали? И дед мой – где? И отец? Думаешь, нам легко? Но мы живые. А они все – мертвые, мертвые…

– Это вы мертвые, – пошевелился Йерикка. – Каждый день, каждый час умираете. Дохнете от страха и молитесь, чтобы подольше подыхать. – Он скривился, помотал головой и неожиданно прочитал насмешливо:Паситесь, мирные народы!Вас не пробудит чести клич.К чему стадам дары свободы?Их должно резать или стричь… —

Это Пушкин сказал. Был на Земле такой поэт… Ну что, Гоймир, пойдем?

– Здесь постойте. Я разом вернусь, – попросил Гоймир. – Дело сделаю и вернусь. – Он пошел к двери. Гостимир посторонился, тихо сказал:

– Ой, беды наворотишь горячим делом… С собой бери.

– Благо. – Гоймир пожал плечо Гостимира. Помедлил, объяснил: – Один пойду. Был мне Брячко трехродным. Мне и расчет вести…

…Аркашка, сидя за столом, хлебал щи из здоровенной миски. Хлебал неспешно, напоказ, что никого не боится – но заряженное картечью охотничье ружье (разрешенное!) лежало рядом на лавке.

Сцыпину было тревожно. Куда-то пропали городские сопляки, за которыми он специально ездил в Виард Хоран, чтобы их руками сорвать сделку со Степаньшиным – в надеждесрубить бумагу на торговле с горцами. Если попали в руки данванов – по головке не погладят, хоть он и выдал, не задумываясь, прибывших к нему (как и рассчитывал!) гостей.

В окно постучали – размеренно и негромко. Аркашка поднял голову – и схватился за ружье, схватился, как за последнюю свою надежду… да так оно и было на самом деле!

Гоймир выстрелил прямо через окно – выстрелил не из ППШ, а из ТТ через прозрачное, как родник, привозное с юга данванское стекло. Мягкая пуля 7,62 мм пришлась Аркашке в правое плечо, развернула вокруг себя и бросила через лавку, в угол. Ружье загремело по чисто выскобленным доскам пола. Плечо, рука, часть груди разом онемели. Подвывая, Сцыпин зажал ладонью рану, поднял голову – и увидел бешеные, широко поставленные светлые глаза невесть когда успевшего войти горца – золотистыми искрами в нихгорел гнев.

– Сидеть, – услышал Аркашка, и этот голос парализовал его намертво, как заклятье.

– Ы-ы-ы-ы-ыиии… сижу-у… сижу-у… – садящимся, скулящим, каким-то юродствующим от страха и боли голосом простонал Аркашка, зажимая плечо. Жена с дочерью и сыном, выскочившие в горницу, сжались у двери. Мельком скользнув по ним взглядом, Гоймир мягко, бесшумно подошел к столу. – Стало, вот тут ты наших-то принимал, гнусь болотная?

– Ы-ы-и… за ни-им… за ни-им… – Аркашка корчился в углу, рука висела плетью, кровь капала на пол, собираясь в черную лужицу.

– Много ли взял за них? – спросил Гоймир, шагая обратно и не сводя глаз с Аркашки, вжавшегося в стену. И того вдруг прорвало:

– Гоймир! Не надо! Христом-богом! Не надо! Не хотел! Заставили! Грозили! Семья! Детишки! – стуча коленками по полу, с искаженным лицом Аркашка бросился к Гоймиру, ткнулся в мягкие сапоги, начал целовать их – истово, словно икону. – Гоймир! Не надо! Не убивай! Родненький! Матерью твоей! Не надо! – Он поглядел на горца снизу вверх сосмертельным ужасом и сумасшедшей надеждой в плачущих глазах, кривя мокрый рот. Увидел там что-то такое – в этом сером, с золотыми искрами – и завыл бессмысленно, цепляясь здоровой рукой то за штанины, то за мохнатые ножны меча, то за сапоги, то за руки Гоймира, которые тот отдергивал с гадливой гримасой на лице: – Не! Не! Не-е-е! Я! Меня! Ы-а-а-а! bl-a-a-а… до!!!

Животный страх пленкой остывал в его глазах, неотрывно глядящих на единственного настоящего бога, в которого сейчас верил Сцыпин – на Гоймира.

– Ты, вижу, трясешься – тебе та же смерть, что Брячко. будет, – размеренно сказал Гоймир. – Не трясись. Что за радость труса мучить – от него в последний час смердит стократ больше, чем по жизни… Я тебя быстро сведу, перевет. Молись богу своему.

Рывком подняв икающего и пускающего слюни Аркашку, Гоймир страшным ударом всадил камас ему в живот и рванул лезвие, распарывая внутренности. Толкая Сцыпина перед собой, подвел к двери – тот смотрел бессмысленно и умоляюще, словно еще на что-то надеялся, и молчал. Потом вновь повернул лезвие и вогнал его изогнутый конец за ребра, в сердце.

И выбросил Аркашку наружу с крыльца.

– Душу твою Кащею без возврата, – тихо сказал он, делая шаг назад.

По рукам мальчишки текла кровь.

Кто-то потянул его за подол. Гоймир повернулся – это оказался пятилетний сын Аркашки. Жена его и дочь лежали у дверей воющей кучей тряпья.

– Зачем ты убил папу? – требовательно и без слез спросил ребенок, пристально глядя в глаза горца – своими, такими же серыми.

Гоймир встал на одно колено и провел ладонью по светлым, тоже как у него самого, волосам ребенка, пачкая их кровью. Потом рукоятью вперед протянул камас ему.

– Бери. В мужской возраст войдешь – убьешь меня. Пусть оно так будет – расти будешь с мужской думкой за месть. Живи той думой – все лучше, чем как твой отец, ложью да молитвой. Будем живы – сыщи меня, коли почуешь, что вдосталь сил да умения скопил. Одно – не торопись, потому как я не сжалюсь… да и не медли, потому как без чести – старика вбить.

Обеими руками мальчик взял камас – их потянуло вниз стальной тяжестью, но ребенок удержал оружие и серьезно кивнул:

– Хорошо. Я убью тебя, когда вырасту. Я тебя обязательно убью.