Чтение 35–й страницы книги ~Нефритовые четки~

Все легли рано – в девятом часу. Рано и проснулись – в половине пятого, то есть по-зимнему ещё глубокой ночью.

Евпатьевский кучер уже грохотал самоваром.

День предстоял трудный, оттого и спешили.

На Зелень-озере, из которого брала начало река Выга, стояло целых четыре раскольничьих деревни. Поди угадай, в какую из них отправился Лаврентий. А стало быть, придётся объехать все четыре.

Кое-как, наскоро перекусили – и в путь.Возвращение

Пять повозок выехали из безмолвного, будто вымершего Богомилова шумно – с конским ржанием, позвякиванием сбруи и звоном колокольцев. Река приняла вереницу саней в своё белое, мягкое русло, стиснула лесистыми берегами, и звуки сразу приглохли. Езда по свежему снегу получалась небыстрой, но опытный кормщик Крыжов даже в темноте знал, где наст пожестче; его лошадь проворно перебирала завязанными в кожаные мешки копытами, почти не проваливаясь, а остальным по проложенной колее было уже легче.

Сани урядника Одинцова шли последними, то есть занимали самую привилегированную позицию – иначе конь не утянул бы трёх человек (японца Эраст Петрович на сей раз усадил с собой).

Правил Фандорин, сам вызвался. Когда едешь в хвосте, быть возницей дело нехитрое, знай только не отставай.

Впереди покачивался фонарик, подвешенный на задке евпатьевского экипажа – даже если налетит вьюга, всё равно не собьёшься.

И тем не менее последние сани понемногу начали отставать, чем дальше, тем больше.

Ульян, оживлённо беседовавший с Масой о женской красоте (оказалось, что их вкусы удивительно сходны), заметил это не сразу. А когда посмотрел-таки вперёд и увидел, что путеводный огонёк едва различим во мраке, попенял нерадивому кучеру:

– Что ж вы, Ераст Петрович. Наддайте-ка. Да кнутом его, кнутом.

– З-зачем бить живое существо? – безмятежно ответил Фандорин и, вместо того чтоб хлестнуть животное, натянул вожжи, так что сани вовсе остановились.

Он прибавил что-то по-японски. Маса достал саквояж, начал в нём рыться.

Полицейский ждал, недоумевая, что за внезапная надобность вызвала эту остановку. И уж подавно удивился, когда слуга подал своему господину сигару и спички.

– Чего это вы?!

– Уф, до чего ж я устал быть с-старовером. – Эраст Петрович раскурил сигару и с наслаждением выпустил струйку дыма.

– Они ж не увидят, что мы отстали! – попытался втолковать ему Ульян.

– Раньше, чем станут на привал, нипочём не обнаружат, – согласился Фандорин. – А это когда ещё будет. Но искать нас не станут – я Никифору Андроновичу на кибитку з-записку прицепил.

Урядник заморгал:

– Какую записку?

– Что мы возвращаемся в Богомилово. Сейчас вот докурю и повернём.

Потеряв дар речи, Одинцов уставился на безмятежного курильщика.

– А… а людей спасать? – наконец пролепетал полицейский.

– За тем и вернёмся. Разве вы не приметили, что несчастья происходятпослетого, как мы покидаем очередную деревню? Я дал себя обмануть дважды. В третий – слуга п-покорный. Как развернуть вашего буцефала?

Он натянул правую вожжу – конь лишь недовольно мотнул головой. Натянул левую – послушался.

– Ага, он у вас приверженец левостороннего д-движения, – весело сказал Эраст Петрович. – В Британии ему пришлось бы худо.

– Черт, как это я сам не скумекал! Проверить надо! Деды эти мне тож не понравились!

Ульян отобрал у городского человека поводья, как следует стегнул – обратно помчали вдвое быстрей.

Не прошло и получаса, как из темноты выплыл пологий холм, над ним – острый силуэт церквушки, приземистых домов.

Уезжали из Богомилова шумно, вернулись тихо.

Коня привязали к кусту близ берега, сами пошли пешком, крадучись.

– Где сховаемся? – шёпотом спросил урядник и сам себе ответил. – В книжнице, где ещё. Поди, не успела простыть.

Сказано – сделано.

Не скрипнув ступеньками, не стукнув дверью, засели в горнице. Огня не зажигали. Маса расположился у окна с одной стороны, полицейский с другой, Фандорин с третьей (четвёртая выходила на реку и высматривать там было нечего).

– Дай Бог, чтоб я ошибся, – вздохнул Эраст Петрович. – Пойдут закапываться – остановим. Ну, а если будет тихо, как-нибудь нагоним своих, ничего.

Тихо-то было тихо, даже слишком. Стариковский сон известно каков, но миновал седьмой час утра, восьмой, а ни в одном из четырёх жилых домов не замечалось ни света, ни какого-либо движения. Правда, было всё ещё темно. Когда писчикам и побаловать себя поздним вставанием, если не зимой?

Фандорин на время отвлёкся от тревожных мыслей, ибо оказалось, что ему очень повезло с окном – оно выходило на восток.

Небо в той стороне обнаружило невероятный талант к колоризму в манере старых венецианских мастеров: из чёрного сделалось синим, из синего голубым, из голубого бордовым. Потом малиновым, алым, оранжевым, и наконец над острыми верхушками елей вылезло солнце, похожее на яблоко, которое тащит на иголках ёж.

– Заспались что-то деды, – сбил Фандорина с лирического настроения урядник. – Хвастали, что с первым светом за стол садятся, листы писать. А сами всё дрыхнут.

Вздрогнув, Эраст Петрович отшатнулся от окна, схватил с лавки шубу и выбежал на улицу.

Маса и Одинцов кинулись следом, причём каждый кричал:

– Что?! Что?!

– Нан да? Нан дэс ка?!

Но Фандорин был уже возле ближней избы. Громко постучал. Не дождавшись отклика, толкнул дверь.

Она открылась – в здешних краях запоры не в обычае, не от кого закрываться.

Весь дом состоял из одного-единственного помещения, почти голого, похожего на келью. Посередине непокрытый стол. На нём огарок свечи и листок бумаги.

Ещё не взяв его в руки, Фандорин уже знал, что там.

Так и есть.

«Ваш новый устав и метрика отчуждают нас от истинной христианской веры и приводят в самоотвержение отечества, а наше отечество – Христос…».

Текст тот же, только почерк другой: затейливый, с «разговорами» и «крендельками». Чернила свежие. Рядом чернильница с воткнутым пером.

Скрипнув зубами, Эраст Петрович передал бумагу уряднику, бросился в следующую избу.

Там такая же картина: свеча, чернильница, предсмертная записка.

И в третьей избе.

И в четвёртой.

Лишь формула отвержения написана всякий раз на свой лад – видно, что каллиграфы напоследок желали показать мастерство.

Самих книжников нигде не было.

– В деревню ушли, с родными прощаться, – задыхаясь от бега, предположил Одинцов. – Деды старые, ходят медленно. Догоним! А не догоним – все одно с-под земли вытащим!

И уж схватил в сенях лыжи, готовый сию минуту кинуться в погоню.

– Что ж вы, Ераст Петрович? Берите в любой избе лыжи! Спешить надо!

– Не пошли они в д-деревню, – быстро оглядываясь по сторонам, сказал Эраст Петрович. – Маса, ищи подпол или погреб!Тика-о сагасэ!

– Какой погреб? – всплеснул руками Ульян, весь дрожа от нетерпения. – На что писцам погреб? Им всё с деревни носят! А, ну вас! Я один!

И скатился с крыльца.

Подпола, действительно, не было – ни в этой избе, ни в остальных. Во дворах никаких признаков мины – ни разрытой земли, ни нор.

Фандорин и японец заканчивали осмотр церкви, когда вернулся Одинцов – запыхавшийся, по колено в снегу.

– Скоро ты обернулся. Что так? – оглянулся на него Эраст Петрович, простукивая пол у аналоя. Звук был глухой, безнадёжный.

Полицейский мрачно смотрел на него.

– Я, может, и полудурок, но не дурак. Бежу через поле, вдруг примечаю: следов-то нет. Не пошли они в деревню. Ваша правда, Ераст Петрович. Здесь они где-то зарылись, пеньки упрямые.

– А я надеялся, что прав ты… – Фандорин потёр пылающий лоб. – Тоже про следы на снегу подумал. На улице-то густо наезжено и натоптано. Но больше нигде, только цепочка от реки, как мы трое поднимались…

Маса полез на колоколенку, хотя там алчущим погребения уж точно делать было нечего.

– На небо что ль вознеслись? – развёл руками урядник. – Иль под землю провалились?

– Под землю, под землю. Только к-куда? Мы всё тут осмотрели. Разве что… А, п-проклятье!

И снова, ничего не объяснив помощникам, Эраст Петрович бежал по деревенской улице, а Одинцов и спрыгнувший с лестницы Маса неслись за ним.

– Вы чего? – крикнул Ульян, увидев, как Фандорин поворачивает к книжнице. – Мы ж сами там сидели!

Не слушая, Эраст Петрович ворвался в горницу, завертел головой во все стороны и вдруг кинулся к стене, что была обращена к реке. Присел на корточки – там, под лавкой,едва различимая в полумраке, виднелась маленькая дверца в полу.

Откинул – вниз вели перекладины хлипкой лесенки.

– Маса, фонарь!

Один за другим полезли в темноту. Там пахло пылью и ладаном.

Сверху упругим мячиком спрыгнул Маса. Задвигал кистью, чтоб заработала батарея американского фонарика.

Пятно света заскользило по земляному полу, по бревенчатым стенкам, выхватило из тьмы суровый лик грубого иконного письма. За ним второй, третий.

– Потаённая молельня, – сказал Одинцов. – У нас в деревне тож такая была, под овином. Это чтоб было где молиться, если с города приедут, церкву поломают…

– Старики заранее всё решили! – перебил его Фандорин. – Мы своим приездом задержали их, но не надолго. Стоило нам уехать, и они сразу спустились сюда. Пока я, идиот, с-сигару курил. Потом ещё восходом любовался, а они в это время под нами были, смерти ждали…

– Погоди, Ераст Петрович! – от волнения Одинцов перешёл на «ты». – Нет же их тут! И потом, когда мы приехали, они сидели наверху, чинные, спокойные, обычную работу работали!

– А ты видел, что именно они п-писали? Может, как раз про «самоотвержение отечества»! Уехали мы – и они легли в могилу…

– Гаспадзин! – позвал Маса, светя фонариком куда-то вниз, под стену.

Там, вырезанный в брёвнах, темнел дощатый люк. Все щели плотно законопачены мхом.

– Вот она, мина… – едва слышно, севшим от волнения голосом сказал Фандорин.Тяжкая смерть

Изнутри люк был заперт на засов, но хватило одного рывка шести сильных рук, чтоб выдрать дверцу вместе с петлями.

В нос ударила удушливая волна спёртого воздуха – вернее, полногоотсутствия воздуха.

Несколько земляных ступеней вели вниз и вбок – мина была вырыта не под домом, а чуть в стороне.

Согнувшись в три погибели, Фандорин спустился первым.

Ещё одна дверь.

Тоже тщательно проконопачена, но без запора – после лёгкого толчка с тихим скрипом открылась.

Дышать было очень трудно, хоть сверху и поддувало. На лбу выступила испарина.

Эраст Петрович подумал: вот он, запах Смерти. Смерть смердила мёрзлой землёй, выпитым до последней капли воздухом, оплывшим воском, мочой.

Маса сзади зажужжал своим фонарём, и пещера осветилась.

Она была крошечная, с чуланчик.

Низкий свод, обшитый досками, держался на одном деревянном столбике, к вершине которого сходились диагональные опоры – как спицы к ручке зонтика.

– Свети н-ниже!

Четыре неподвижных тела в чёрных саванах. Трое лежат навзничь, видно вышитые на груди восьмиконечные кресты. Но старые, морщинистые лица не благостны, а искажены страданием.

Четвёртое тело скрючилось возле столбика, пальцы намертво вцепились в деревянную подпору.

Повсюду понатыканы свечи, их дюжины и дюжины. Ни одна не сгорела больше, чем наполовину: поглотили кислород, да угасли.

– Господи, прими души… – зашептал Одинцов, крестясь по-двоеперстному (должно быть, от потрясения забыл, что он давно не старовер). – Пустите, Ераст Петрович, их вынуть надо…

– Стой где стоишь! – остановил его Фандорин и показал на столб.

Тот был стёсан в середине – будто бобёр обточил – и держал на себе свод просто чудом. Малейший толчок – и подломится. Для устройства этой хрупкой конструкции потребовался точнейший расчёт и немалое мастерство.

Урядник, уже наполовину влезший в склеп, застыл.

– Зачем это? – пробормотал он.

– Слыхал про лёгкую и тяжкую смерть? Вот эти трое задохнулись, приняли тяжкую. А подточенный столб – для тех, у кого не хватает сил вынести муку. Толкнёшь подпору, иконец…

Маса осветил скрюченную фигуру. Это был востроносый писец – оказался самым живучим. Не вынеся муки, захотеллёгкойсмерти. До столба дотянулся, да, видно, вконец обессилел, не смог обрушить кровлю. От него-то и несло мочой. Под ногтями грязь и кровь – царапал землю. Хорошо хоть лица под клобуком не видно…

– Тяжкая смерть, – передёрнулся Одинцов, пятясь назад. – Не приведи Господь. Плотник-то в Денисьеве свою семью пожалел, помните? Подломил опору…

Луч сполз с мертвеца, пошарил по земле, остановился на белом прямоугольнике, что лежал в стороне, с четырёх углов обставленный свечами.

Эраст Петрович опустился на четвереньки и очень осторожно, стараясь ничего не задеть, вполз в мину. Протянул руку, подцепил листок и так же медленно, не сводя, глаз с подточенного столбика, вернулся обратно.

– П-посвети-ка!

Бумага была плотно исписана старинными буквами – не каллиграфическими, как писали книжники, а простыми, почти печатными. Почерк тот же, как в предсмертных записках, обнаруженных в предыдущих минах.

Но текст другой.

С трудом разбирая, Фандорин стал читать вслух, по складам: «А в ино вре-мя спа-сал-ся аз в оби-тели некой, ста-ринным благо-честием свет-лой…»

Урядник матерно выругался – так, что от стен шарахнуло эхом, а подпора угрожающе скрипнула.

– Исправник! Шкура! Ещё образованный! Ему бы, …, свиней пасти! – уже шёпотом доругивался Ульян. – Вы что, Ераст Петрович? Забыли? В Денисьеве я капитану такую ж бумагу с земли подал! А он начало зачёл, скомкал, да выкинул!

В самом деле! Если б Фандорин не был всецело поглощён расшифровкой старославянской азбуки, то вспомнил бы и сам. Урядник тогда подал исправнику найденную в яме бумажку, но полицейский начальник обозвал её «раскольничьей чушью» и отшвырнул.

Значит, перед тем как закопаться, самоубийцы оставляют не одно письмо, а два? Первое – для мира, из которого уходят, второе же для постороннего глаза не предназначено и забирается с собой в могилу!

Эх, если б это знать с самого начала!

Да что угрызаться. Лучше поздно, чем никогда.

– Идёмте отсюда, на свету п-прочтём.Зелень-озеро

Когда урядник возвращался избольшогоБогомилова, то есть из деревни, за ним шла целая толпа – прощаться со своими стариками. Там были и женщины, и дети, но никто не плакал. Может быть, от потрясения. Или не хотели выказывать чувств перед казённым человеком. Книжники – особый народ, ни на кого не похожи.

– Едем, Ераст Петрович. Пускай повоют всласть, – торопливо сказал Ульян, которому, казалось, самому было неловко за свою кокарду на шапке и пуговицы с орлами.

И то верно – нужно было скорей трогаться в путь.

Снега со вчерашнего дня не выпадало, проложенная экспедицией колея хорошо сохранилась, поэтому двигались быстро. После полудня, когда подтопленный солнцем наст затвердел, Фандорин и Маса стали поочерёдно вылезать из саней, бежали рысцой по часу, по полтора. Попробовал и Одинцов, но без привычки через версту выдохся.

Привал устроили всего один, и короткий, покормить коня. Нужно было во что бы то ни стало добраться до Зелень-озера прежде темноты.

И ничего, успели – аккурат с последним отсветом гаснущего дня.

Может, летом озеро и было «зелень», но сейчас, в послекрещенскую неделю, на нём не виднелось ни единого зелёного пятнышка. Широкая белая равнина да по краю голые чёрные деревья, причём ни одного хвойного.

Колея привела к плёсу, над которым, подсвеченный закатным солнцем, торчал маленький бревенчатый дом.

– Охотники срубили, – объяснил Одинцов. – Отсюда по-зимнему четыре пути: налево по берегу – в Салазкино, направо – по берегу в Латынино, напрямки через озеро – в Бахрому, а наискось – в Бесчегду. Повсюду живут раскольники-беспоповцы, рыболовствуют. К кому из них наперёд наши поехали – не могу знать.

– Если и п-поехали, то не все.

Эраст Петрович, прикрыв глаза ладонью, разглядел возле дома повозку – закрытую, квадратную. Кажется, евпатьевская.

Подъехали ближе, услыхали мерный стук и увидели знакомого кучера. Он колол дрова.

А потом на крыльцо вышел рослый мужчина в распахнутой на груди рубахе – сам Никифор Андронович.

Увидев, кто пожаловал, промышленник сурово насупился.

– Эк раззлобился, – вполголоса пробормотал Ульян. – Пожалуй, на порог не пустит…

Пустить пустил, но сразу объявил, что требует объяснений. В фандоринской записке сообщалось лишь, без каких-либо резонов, что ездоки последних саней приняли решение вернуться в Богомилово.

Но когда Никифору Андроновичу рассказали про случившееся несчастье, он дуться перестал. О преставившихся книжниках сказал без сантиментов – коротко и горько:

– Плохо это, хуже некуда. Деды эти большой авторитет имели. Их пример на многих подействует. Ох, Лаврентий, Лаврентий. Хорошо удар рассчитал…

А потом заговорил про своих спутников. Оказывается, прибыв на это место, где дороги расходились в четыре стороны, участники экспедиции решили разделиться.

Алоизий Степанович отправился в самое большое село, Бахрому.

Его помощник Крыжов поехал в Бесчегду.

Благочинный с дьяконом вызвались сходить на лыжах в Латынино.

Психиатр пошёл пешком в ближнее Салазкино, к которому вела хорошо утоптанная тропа.

– А я решил остаться здесь, – закончил недолгий рассказ Евпатьев. – Жду, чтобы старосты, все четверо, сюда пожаловали. Будем вместе решать, как людей от беды уберечь.

– Толково, – одобрил урядник. – Вдали от своих деревенских старосты посговорчивей будут.

Эраст Петрович спросил: