Чтение 15–й страницы книги ~Конкистадор~

В-третьих, обращаясь к Терре-10:

– Нарекаю тебя… Екатериной.

В то же самое время еще четыре адмирала дали планете названия, каждый по-своему.

Новая Филадельфия.

Лагранжиан.

Сан-Мигель.

Сунна…

Все, кто был на центральном посту, зашумели, принялись жать друг другу руки, обниматься. Старший перехватчик еще успел неуверенно пробормотать: «Пятый – мюрид Абу Рахим…» – остальное утонуло в гаме. Флагарт сказал Сомову с улыбкой:

– Ну что же, теперь вас можно поздравить, Виктор Максимович…

И он хотел было ответить Оганесяну что-нибудь ободряющее адекватно ситуации. Может быть: «Нас всех можно поздравить, Максим Хоренович». А может быть: «Отлично. Однако расслабляться не стоит, мы сделали полдела, не более того». Или: «Старый ты армянский перец!» Фразы закрутились у него в голове, цепляясь друг за друга, и превратились в неудобьпроизносимую дичь. Сомов открыл рот… но вместо здравого ободрения издал сиплый клекот. У флагарта округлились глаза,оченьокруглились, читай «не сбрендил ли славный боевой командир на почве перенапряжения? лучшие сходят с ума первыми…»

Нимало не обращая внимания на Оганесяновы очи, адмирал покинул центральный пост и спустился двумя ярусами ниже – в рубку мгновенной связи. Выгнал дежурного связиста. Сомову следовало сейчас по самые уши влезть в драку, поддержать огнем пропащую группу Медынцева, поторопить ударные силы Пряникова, дать последние наставленияБешеной Марго… да еще много чего следовало бы. Но все это – через пять минут. А сейчас…

«Срочно.

Сов. секретно.

Для расшифровки использовать код 312.

Секретарю

Объединенной Координирующей Группы Терры-2,

Главнокомандующему

Сил безопасности Терры-2

полному адмиралу

А.С. Маслову.

От командующего

Чрезвычайным поисковым контингентом

„Группа флотов А“

вице-адмирала

В.М. Сомова.

Бабушка здорова!»

Часть 4

Место под чужим солнцем

Глава 1

Ретро опять в моде

14января 2141 года.

Ольгиополь, место экранировано от любых спецсредств слежения и не воспринимается визуально.

Две важных персоны, ровесники.

– …Крюк, отцепись от них. Ты переборщил. На хрена они сдались тебе, Крюк?

– Для надежности.

– Выйдет наоборот. Пережмешь парня, и он засбоит.

– Не засбоит, выдюжит…

Обоим не нравилась эта беседа. Один не желал ее совсем, другой тоже не испытывал восторга, затевая ее…

Два старика сидят друг напротив друга. Оба седые. Оба сухенькие, оба поджарые, как охотничьи псы. Оба крепкие. Цвет глаз – и тот одинаковый. И оба избегают смотреть вглаза визави.

Один – пониже, а другой – повыше, вот и вся разница, если особенно не приглядываться к собеседникам.

Сидят, попивают молоко с малиной. Ее завезли на Терру-2 сорок лет назад, она здесь, по счастью, прижилась, да и местным понравилась… Беседка в саду. Летучая мелочь вьется над блюдцем с ягодами. Солнышко припекает, земля парит после недавнего дождя. Пышные кусты гибридных роз. Из настоящих, земных, не привился ни один сорт… Под тяжкой роскошью цветов ветки согнулись и перечеркнули мраморные перильца зелеными арками.

– Хорошо, Крюк. Что мне с тобой спорить? Я не переспорю тебя. Зачем нам спорить? Отпусти их просто потому, что я тебя очень прошу.

Это был сильный аргумент. Особенно для двух старейших мужчин одного клана. Особенно для людей, когда-то болевших одними странными хворями, от которых земная медицина не ведала, как спасти; людей выскребывавших алюминиевыми ложками пригоревшую кашу из одной миски; людей спасавших друг друга от смерти во всех ее обличиях, не ведя счета, кто кому должен и сколько. Особенно для тех, кто сполна хлебнул горюшка первых пяти десятилетий освоения Терры-2, для тех, кто жил фронтиром, спал с оружием и считал себя покойником круглый год, чтобы каждое новое утро было приятной неожиданностью, если ты еще жив, но ничуть не огорчало твою душу, если ты уже мертв. Они стрелять учились ненамного позже, чем говорить. Для них чужаком был любой, кто принадлежал к другому клану и уж заведомо любой, кто говорил на другом языке. Слово «Женева» тогда равнялось фразе «далекая столица ада». А если приходил настоящий большой голод, кормили только тех, кто еще мог выжить… Это потом стали говорить «герои-первопроходцы», «лихорадка таун-мэйкинга»[11],«на переднем краю…» чего, кстати, на переднем краю? чего край-то? Наверное, какого-то дерьма край…

Одним словом, оба понимали цену прозвучавшего аргумента.

– Нет, Дылда.

– Почему же?

– Нет. И не проси.

– Парень сделал половину дела, ты же сам сказал. Он выкладывается. Чего тебе еще надо?

– Я сказал: нет.

– Твою мать, старшой, ты можешь объяснить? Я тебе не салага, не шестерка и не чужак! За кого ты держишь меня? – Тот-что-повыше злился и ничуть не желал скрывать это.

Тот-что-пониже почесал подбородок, собираясь с мыслями.

– Дылда, он из третьего поколения.

– Не понял?

– Первыми тут были те, кого женевцы привезли на Терру в своих говенных космических баржах. Так? Они, стало быть, не в счет. Они здесь были чужими, нулевыми, по большому счету, а не первыми. Но они родили нас, настоящее первое поколение. Тех, кто повыскакивал из мам года примерно до пятьдесят пятого… Прочные люди… кто не прочный, тот и не выживал. Ничего не боялись. На черта б с ножом любой вышел, появись тут черт.

– Не поминай, дурень…

– Заткнись и слушай. Мы были вроде ковбоев… тех… на Земле еще. Или вроде казаков. Так?

– Допустим, так.

– Потом пришли люди помягче, второе поколение. До восьмидесятого – восемьдесят пятого так примерно года рождения. Тоже рубились-резались вовсю, но уже не ждали драки каждый день и каждую ночь. Так? И они наплодили третье поколение. Эти мягкие, как навоз. А сейчас – четвертое, оно уж совсем… – Тот-что-пониже махнул рукой – Ладно, не о нем разговор. Короче, у меня был один человек из наших, из дубленых. Я послал его, знал: этот – сделает. А его сожрала старость. Всего за несколько месяцев. Бывает… жив-здоров мужик… и вдруг р-раз… и развалина. Так? Другого из наших у меня не было. Отправил из сыновей, – из второго поколения, значит. Толковый, вроде, парень… Это я так думал. А он обосрался. Начал резво, хорошо начал, потом, гляжу, затих. И мне докладывают: из-под бабы эскадрой командует, обленился, ослаб. Кого еще послать? Вот, посчитали-посчитали, вышло – Сомова. Так? Но он-то из третьих, из внучков, из…

– Крюк! Бог тебе детей не дал. Не оттого ль ты чужому потомству не доверяешь? А? Скажи правду?

– Кому бы другому башку открутил за такие слова…

– Не пужай.

– В общем, правду ты сказал. Я им не верю. Нет в них должной твердости. Ни в ком. Оттого и страхуюсь.

…Тот-что-пониже боялся умереть не вовремя. Придет легкий человек на его место, порушит, не подумав, многое. Он ничего не желал для себя, он отдал бы власть, если бы видел истинного преемника… Вот Древний Хуан был – да, несгибаемый. Но сейчас нет такого, нет человека со стальным стержнем внутри. Нет пока… Дылда подошел бы лучше всех, очень многое понимает. Но ему нельзя. Жаль…

– Послушай, Крюк, то, что с нами было, это несчастье. Одно, брат, сплошное несчастье. И сейчас мы с тобой, да и все старичье, вроде камней ходячих. На добро ли это? Жизнь нам выпала говенная, хотя мир достался красивый… Жизнь нам косточки перебила, души узлами позавязывала. Мы – калеки, молодые нормальнее нас. И ни к чему выдавать наше увечье за достоинство.

– Да от кого я это слышу? Не ты ли своими руками повесил парня, который бросил транспорт с медикаментами и смылся из Песчаных Горок, когда там половину населения повыкосило? Что ж там за дрянь-то была, Дылда, я уже забыл, вот твою мать… а! Трясучая лихорадка. Да… Страшное дело… За двое суток человек сгорал к едреням… А ты, ты не помнишь разве, как тот дурень визжал и в ноги тебе падал, не надо мол, не надо, жить, мол, хочу… Или склерозом вычистило у тебя висельника того, а?

– Надеюсь, Бог меня простит… Крюк, я оттого в монахи и подался… К чему ты мне это припомнил? Уязвимое место ищешь? Напрасно. Тут у меня уязвимого места давно нет… Крюк, сейчас я бы его не вздернул, я бы дал ему жить. Вот и весь разговор.

– Скажешь, время переменилось? – Тот-что-пониже поморщился. Понимает-то он понимает, Дылда этот, а все-таки дает слабину. Вздернул, кстати, правильно тогда. За дело вздернул. Редкой сволочью был тот парень, раз в десять лет такую сволочь встретить – уже перебор. На Терре смертной казни нет… и только если объявят чрезвычайное положение, судам дается право исключительной меры… А его как раз тогда объявили, выходит, все было по закону… – Да хоть бы и переменилось. Спорить не стану. В спорах разная дрянь рождается, только истина – никогда… Все равно мне, кто из нас нормальнее, а кто увечнее. Дылда, знаешь, хрен редьки не слаще, если сахарку не подбавить… Аты как раз подбавляешь сахарку… Я тебе русским языком говорю: нужна сверхнадежность, и больше нечем ее обеспечить. А ты опять и опять свою волынку заводишь…

– Страха в тебе много, Крюк. А нет ни любви, ни веры.

– Болтай…

– А теперь скажи, Андрей Семеныч, скажи, честно скажи, какой бог тебе велел невинных мучить? А?

– Не кипятись, Дылда.

– Есть из-за чего, Андрей Семеныч. Ответь.

И тогда Тот-что-пониже почувствовал: дело неладно. Дылда называл его по имени-отчеству только два раза, очень давно. И оба раза хотел убить. Бывают у добрых друзей такие минуты, когда один жаждет ухлопать другого. Времена – точно – другие стояли на дворе. Не уступи тогда Крюк, как старшой, младшому Дылде, тот и впрямь сделался бы смертным врагом. Но теперь уступать не следовало. Когда у тебя за спиной три миллиарда жизней, даже три миллиарда с хвостиком, и самая настоящая война на носу, уступать нельзя. Никому. Ни при каких обстоятельствах. В Новом Владимире уже был бунт против беженцев с Совершенства. Весь тамошний бидонвиль в щепы разнесли, двадцать восемь трупов. В Рио-де-Сан-Мартине перебои с питьевой водой, и ничего,абсолютно ничегосделать нельзя. Латино и Польский сектор так схватились за клочок побережья на Зеленом море, что как бы стрельбой дело не закончилось… А этот в бабу паршивую вцепился и двух щенят! Тот-что-пониже почувствовал ожесточение. Никто не смеет давить на него. Ни одна живая душа. Иначе… иначе… грош цена всей его власти, грош цена всемупорядку на планете.

– Если я тебе их не отдам, Твое Святейшество, чем прижмешь?

– Я не хочу такого разговора. Если я зол был, прости меня. Наговорил глупостей… Но от своего не отступлюсь.

– А все же? Епитимью наложишь? От Церкви отлучишь?

Тот-что-повыше молчал, сжав зубы. На протяжении двадцати лет он числился в столичной Даниловской обители простым монахом. У него было время, чтобы научиться держать гнев и гордыню в узде.

Тогда его собеседник заговорил сам. Заговорил тяжким, мутным голосом, будто вернулся в свою молодость и принес оттуда страшный подарочек:

– Ты! С Богом я разберусь сам. Лучше мне согрешить, лучше мне гореть, чем не дать моим людям хлеба!

И темным пламенем полыхнули его слова. Но второй старец не убоялся, ответил с твердостью:

– Никому из нас это не дозволено. Послушай, мы ведь в дружбе с тобой быть должны. Ты и я. Твоя власть и моя власть. Что ты рушишь! На свете нет правды, ради которой стоит пойти против Бога. Если сомневаешься, спроси хоть всю Терру, пожелает ли она благополучия, если за него надо изваляться в грязи…

– Один я изваляюсь за всех. Приму на свою душу.

Тот-что-повыше вышел из-за стола и опустился на колени.

– Ты знаешь, кто я и кто ты. Молю тебя, отступись. Не с тобой Господь.

– Ты! Ты! – закричал Тот-что-пониже.

– Прошу о милосердии. Дай им милосердия, это важнее всего!

Маслов отвернулся.

Глава 2

Вторая половина января 2141 года, точная дата не имеет ни малейшего значения.

Ольгиополь, место экранировано от любых спецсредств слежения и не воспринимается визуально.

Андрей Маслов, 104 года.

Глава ОКГ содержал целый сонм врачей на свои деньги. Маслов не считал возможным оплачивать бюджетными средствами Независимого государства Терра здоровье одного человека,кем бы он ни был.За всю свою жизнь Андрей Семенович не украл ни единого сентаво. Он патологически не был на это способен. Чиновник любого ранга, попавшийся на мшелоимстве (Андрей Семенович любил это вкусное церковное слово, обозначающее оптом все формы воровства-на-службе), с его подачи превращался в раздавленное насекомое. Исключительно быстро.

Конечно, Маслову, по державной его должности, положены были услуги государственных медикусов. Однако этого ему не хватало. И великое множество врачей, нанятых им приватно, не столько лечили Андрея Семеновича, сколькопредупреждалипоявление хворей. Он не мог себе позволить такую роскошь – болеть. Он не мог себе позволить и другое излишество – уставать. Никакая психологическая нагрузка не способна была выбить его из седла. «Власть не гнется, иначе это не власть», – любил он повторять приближенным. Мириад микроскопических датчиков, вживленных в тело старейшины, выдавали сведения по нескольким тысячам показателей. За всей этой телесной бухгалтерий круглосуточно наблюдала целая служба, сплошь состоящая из специалистов высшего класса. Каждые три часа наблюдатели сменялись, – чтобы кто-нибудь из них не упустил важных изменений, поддавшись усталости.

Дюжина постоянно работающих биостимуляторов, способных регенерировать при любых физических и химических повреждениях, были сращены с важнейшими внутренними органами масловского тела. Андрей Семенович мог при желании изменять тембр и другие характеристики голоса – при помощи сетевого микромодулятора, намертво вшитого в голосовые связки. Чипизировать себя старейшина не позволил даже при женевцах, а тогда с этим делом было ой как строго… Но к любой терранской сети он мог подключитьсяпутем простого наложения левой ладони и свою собственную, внутреннюю электронику диагностировал еженедельно. Глаза его превратились в сложные видеокамеры, способные, в случае необходимости, воспринимать инфракрасное и ультрафиолетовое излучения, а также записывать полный объем «снятого».

Большую часть плоти Андрея Семеновича заменили клонированными тканями – в разное время и маленькими порциями. Десять лет назад, разбираясь в тонкостях законодательства о клонировании, Маслов подтвердил полный и безоговорочный запрет на клонирование человекав любых целях.И народу терранскому прокомментировал это свою решение в краткое энергичной речи следующим образом: «…а теперь представьте себе: вы пришли на работу, а там клон уже занял ваше место, вы вернулись домой, а там другой клон поимел вашу жену и выпил вашу водку. Тем женам, которые раскатали губу, объясняю наглядно: ваш муж только что развлекся с вашей клоншей, она моложе и красивее вас. Понятно? Клоны – это меньше рабочих мест, жилой площади, пищи и даже чистой воды». Но телесную рванину никто клонировать не запрещал, и сам Андрей Семенович пользовался ею на протяжении многих лет. Теоретически он мог бы править вечно… или хотя бы невероятно долго. Еще тридцать лет жизни врачи обещали ему без тени сомнения.

И все–таки в то утро терранец номер один проснулся больным и вдрызг разбитым усталостью. На старости лет Маслов долго боролся с бессонницей. В конце концов он научился усыплять себя на восемь часов с помощью аутотренинга, чудовищным напряжением воли. Поэтому Старейшина всегда спал столько, сколько положено, а если этого не хватало, бодрость ему «подкачивали» искусственно. А тут он открыл глаза и попытался подняться, но ощутил страшную немощь – как будто нет никаких биостимуляторов, как будто он регулярно не высыпается в течение доброго десятилетия, как будто вся поддерживающая машинерия разом приказала долго жить. Боль раскаленным супчиком наполняла череп. Болели колени. Болели ступни. Болел весь позвоночник. Ломило в плечах, локтях и щиколотках.

Он с трудом сел на постели. Голова кружилась.

Старейшина привык волей своей перебарывать все. И сейчас переборол немощь. Разогнул колени. Разогнул спину. Принял душ. Оделся. Каждый шаг давался с трудом. Проклятые ноги… две гнусных заговорщицы…

Добрался до персонального инфоскона и застыл в неподвижности. Разумеется, старший смены у врачей-наблюдателей давно должен был заметить неладное. Но боится побеспокоить, ждет вызова. Трус. И дурак. Надо менять… Впрочем, не это сейчас главное. Случилась какая – то авария… Или катастрофа? Говорят, смерть – не болезнь, она вообще не столько медицинское явление, сколько мистическое. Костлявой Маслов не боялся. Он вообще ничего не боялся, кроме, пожалуй, ошибок: за его ошибки расплатятся другие. «А когда другие расплачиваются за твои ошибки, ты теряешь последний смысл, удерживающий тебя на этом свете…» – машинально отметил Маслов. Нет, смерть положительно не пугала его. В загробное воздаяние старейшина верил, разумеется. Положено верить, как и всякому православному, вот и верил. Но так оно было далеко до сих пор, где-то в стороне, на обочине… Другое ставило его сейчас в тупик. Смерть ли, хворобное ли какое-нибудь безобразие, а придется приостановить ход дел. Столько всего недоделанного, недорешенного… И все встанет! Какого ляда?! Не вовремя, не вовремя, ох, как не вовремя! Он всячески отдалял тот момент, когда придется подключиться к инфоскону, выйти во внешний мир и узнать правду. Андрею Семеновичу всегда трудно было тормозить, и столько лет он провел в состоянии разгона, что просто-напросто забыл, каксбавляют скорость.

Каждый день первые полчаса Маслов проводил в полном одиночестве. Это помогало ему собраться и сосредоточиться. Но маленькая утренняя отсрочка подходила к концу. Если он не побеспокоит других, другие побеспокоят его.

Старейшина подключился. Общая сводка… подождет. Вызов премьер-секретаря Горовца с пометкой «весьма срочно». Андрей Семенович дрессировал премьер-секретаря лично, а потому как никто другой знал: горовцовское «весьма срочно» равняется сигналу боевой тревоги или реву ангельской трубы, возвещающей о начале Страшного суда. И все-таки прежде всех прочих дел Маслов послал запрос службе медицинской поддержки.

Старший смены. Щекастенький толстячок с гипертонически-красным лицом, аккуратно выбритый и, наверное, ужасно потливый, а потому благоухающий парфюмерией, как школьница на первом свидании. По эту сторону, понятно, не унюхаешь… Руки, чтобы не тряслись, занял платочком. Глаза наполнены ужасом, готовым излиться наружу, словно лишняя влага из дождевой тучи. Обыкновенно этот лекаришко бывает этаким живчиком, этаким бодрячком.

…Цедит, цедит какую-то невразумятицу.

– Членораздельно! – потребовал Маслов.

– …не понимаем… не понимаем… все датчики вышли из строя в одну секунду… сами собой… совершенно невозможная ситуация… осмотреть лично… да-да, надо осмотреть лично… как можно скорее… потому что… непонятно совсем и даже как-то страшно… извините… характер заболевания… не можем определить… а какие симптомы?

– Ракова сюда ко мне.

– …конечно… немедленно… я и сам готов…

– Ракова, я сказал.

– …да-да-да-да-да-да-да…

Андрей Семенович доверял старику Ракову, не поднявшемуся выше должности главврача в одной из столичных больниц, больше, чем всей Терранской Академии Здоровья и Медицинских Знаний. Его всегда настораживало обилие прописных букв. А маленький плешивый Раков диагностирует, как видно, с помощью особенного шестого чувства и не ошибается никогда. К тому же поймет ветхий летами дед другого деда, ветхого летами, и честно, без уверток скажет, отчего блажит подлое тело.

Теперь Горовец.

Премьер-секретарь без предисловий сообщил Маслову:

– Прямой эфир, Андрей Семенович. Преображенский собор в Ольгиополе. За последние три часаонпобывал в одиннадцати храмах.

– Какой канал, Миша?

– Это передают по всем каналам, Андрей Семенович…

«Он» – это Дылда. В митре, при всем архиерейском параде, да еще в орденских лентах, Дылда поднимался по ступенькам к центральному входу в собор. За ним шел один келейник в простенькой монашеской рясе. Чуть поодаль висел над мостовой антиграв, весь в крестах и ликах. Ни охраны, ни свиты, вообще никого из Ольгиопольского патриаршего дома рядом с Дылдой не было. И только настоятель храма, отец Никон, ждал его наверху, утирая слезы. А вокруг, на должном расстоянии, не дерзая подойти поближе, толпились прихожане, но больше, наверное, праздные наблюдатели. Людское море колыхалось и гудело.

Вот Дылда взобрался наверх, мимоходом благословил отца Никона и встал у самого входного портала. Заговорил. Молится? Крестится. Опять молится? Э, да что он делает, Господи! Никак затворяет посохом двери в собор? Точно. Именно это он и делает. Но зачем?

Океан глоток откликнулся на действия Дылды громовым ревом.

Тот степенно спустился, не глядя по сторонам, и сел в антиграв. Келейник последовал за ним.

– Что это такое, Миша?

– Интердикт.

– Что?

– Интердикт, Андрей Семенович.

– Р-рехнулся, старый сыч!

– Это наш патриарх, Андрей Семенович.

И оттого, с какой интонацией выговорил последнюю реплику персональный премьер-секретарь, старейшине стало нехорошо. Видимо, он чего-то недопонял… Глупо. Из–за чего? Из-за девки с детишками? Так живы же они, никто им ничего не сделает! Зачем? Зачем он так?

– Интердикт на что… в смысле, на какую территорию?

– На всю столичную епархию, Андрей Семенович.

И тут Маслов растерялся, чего с ним не бывало вот уже лет тридцать:

– Не понимаю…

Боль выплеснулась из головы и пошла куда-то вниз. Добралась до сердца, выбросила протуберанец, и стальное масловское сердце зашлось в истошном крике.

«Господи, неужели Ты?»

Глава 3

Козырь в рукаве

30января 2141 года.

Планета Екатерина.

Виктор Сомов, 45 лет.

Должно быть, к началу большой десантной операции Сомов смертельно устал. Впоследствии он даже не мог описать это свое состояние. В его теле скопилось такое количество химии, что в глазах подчиненных он выглядел, по всей видимости, странновато. Кажется, некоторые просто пугались. Человек под соусом из стимуляторов слишком быстро говорит и ходит, слишком резко подносит ложку ко рту… А зрачки у него какие! Просто экспонаты для музея биологических курьезов, а не зрачки.

В течение двух недель с хвостиком терранский главком работал как военная машина, живой центр тактической аналитики. Он крайне мало ел, почти не спал, он даже не очень часто вспоминал о Катеньке. Он провел все это время в страшном напряжении. Один раз он напялил на себя адмиральский мундир шиворот-навыворот и проходил подобным образом примерно с четверть часа. Потом обнаружил оплошку, конечно… За четверть часа никто ему ни слова не сказал. Ну, шиворот, ну навыворот… Как такое понимать: любить его начали и прощают мелкие глупости или, что скорее, сами дошли до состояния, когда хоть туалетной бумагой вместо мундира обматывайся, все равно не заметят?

Впоследствии Сомов мог вспомнить побоище, происходившее тогда, на Екатерине, только отдельными эпизодами. Очень многое напрочь изчезло из головы. Стимуляторы, напряжение и смертельная усталость прошлись по его памяти, как волны прибоя проходятся по пляжу, безжалостно стирая следы на песке.

Остались какие-то яркие осколки…* * *

…Пряников в первый момент просто не поверил ушам своим. Взглянул остро. Проверял самого себя: шутка? глупость? чего-то не расслышал? Нет, вроде, все верно. Тем не менее, он переспросил:

– Простите, Виктор Максимович, я правильно вас понял?

– Да, Иван Филиппович. Остаетесь на орбите за старшего. Приказ уже готов.

– Но… но… Простите старика, никогда не оспаривал… никогда не уходил от ответственности… но… зачем? Я не понимаю.

– Ваш возраст, ваши заслуги перед Террой и ваша человеческая надежность позволяют мне открыть маленький кусочек правды. Дело не в том, что там нужен человек, способный координировать усилия флота и штурмовиков. Важная, конечно, вещь. Но дело все-таки в другом. Просто я спрятал в рукаве козырь. Боюсь, никто, кроме меня, не поймет, когда именно следует пускать его в ход.* * *