Чтение 11–й страницы книги ~Руна смерти~

За несколько месяцев, объездив более двух десятков городов, Веллер собрал достаточно материала для своих исследований. Получив санкцию на углубленное изучение германской рунической письменности, он скоро приобрел некоторый авторитет как в среде сослуживцев по Аненербе, так и среди независимых специалистов по древней лингвистике. К осени сорокового года он засел наконец за работу над большой книгой, собираясь переплюнуть самого Гвидо фон Листа и потягаться славой с молодым и удачливым Гельмутом Арнцем.

Урезав старший германский футарк с двадцати пяти рун до восемнадцати, Лист, по мнению Веллера, необоснованно упростил знаковую систему великих предков, приспособив ее лишь для нужд современного оккультизма, Веллер вознамерился ниспровергнуть его арманический футарк, возвратив германской культуре всё многообразие ее древней тайной письменности. При этом он, конечно, занимался и другими вопросами и даже изредка читал лекции в Вевельсбурге, где к осени ему был предоставлен небольшой персональный кабинет для постоянной работы.

Оказавшись в замке, Веллер впервые надел черный мундир, который был здесь обязателен для всех. Ему, как научному сотруднику, присвоили сразу второе офицерское звание оберштурмфюрера СС, и иногда в живописных окрестностях Вевельсбурга можно было видеть щуплого всадника в толстых очках на великолепном скакуне из личной конюшни рейхсфюрера.

Прошли годы.

Брат Амона, Курт, стал известным нацистским журналистом. Он был заместителем главного редактора «Черного корпуса» — центрального печатного органа СС, членом Имперского сената культуры и имел звание штандартенфюрера. В общем, его дела шли неплохо, а вот об Амоне сказать этого было нельзя.

Германия окончательно погрузилась в пучину войны. Интерес к рунам, искусственно внедряемый когда-то Гиммлером среди своих эсэсовцев, постепенно полностью пропал.И никто уже не сдавал обязательный прежде экзамен по этим странным и ненужным знакам. Хватало и других дел. Но главным ударом для Веллера явился неожиданный запретна издание его книги. Узрев в ней покушение на общую теорию арманизма, прочно сплетенную еще в начале века с расистскими воззрениями зарождающегося национал-социализма, Гиммлер по наущению Геббельса или Розенберга не дал своего согласия на издание. Вполне возможно, что к этому приложили руку и другие рунологи Аненербе, такие,как Вирт, Краузе или Вайгель. Все они крайне ревниво воспринимали успехи друг друга в общем деле, а Веллера и вовсе считали выскочкой и фантазером.

В итоге ему удалось напечатать лишь нейтральные отрывки из своей работы, вышедшие несколькими брошюрами и замеченные только в независимой от Аненербе научной среде. Годы труда прошли даром.

Он, опровергнувший устоявшееся мнение о письменах на «Эгийском камне», отстаивавший в своих работах германское, а не североиталийское происхождение рун, он чувствовал себя чуть ли не отступником, обвиненным в ереси. Он понимал, что выбрал для себя неперспективный путь и этот путь привел его в никуда.

Однажды душной летней ночью 1944 года погруженный в невеселые размышления Амон Веллер бродил по пустынным коридорам Вевельсбурга. Неожиданно он обнаружил себя стоящим перед стендом с Копьем Судьбы, точнее, с его копией, для которой была отведена особая комната — комната Копья. Обычно всегда запертая на ключ, сегодня она была открыта.

Веллер много раз видел этот корявый, большой, продолговатый кусок железа, обернутый в центре лоскутом кожи. Настоящее Копье с 1938 года находилось в особом хранилищев Нюрнберге, а до того времени много лет было экспонатом венского музея Хофбург — дворцовой сокровищницы Габсбургов. Теперь это была личная реликвия и талисман фюрера, которым тот не желал делиться ни с кем. В годы своей голодной молодости будущий фюрер не раз созерцал этот давно лишенный древка наконечник старого копья. Говорят, он даже посвятил ему свои стихи, безусловно поверив в его магическую силу. Когда Австрия стала частью рейха, он тут же вывез его и спрятал в надежном месте. В свое время Гитлер отверг просьбы Гиммлера о передаче Копья на хранение в Вевельсбург, и тому ничего не оставалось, как заказать искусную копию, которую и показывали посетителям замка. У Веллера же этот муляж никогда не вызывал интереса. По большому счету, он не был уверен в подлинности и того наконечника, который лежал теперь в особом алтаре подземного хранилища Нюрнберга, а раньше под стеклом в музее его родного города. Слишком уж долгая история была у этого куска железа и слишком многие владели и хотели владеть им за прошедшие два с лишним тысячелетия, начиная еще с дохристианских времен.

Но сейчас он стоял перед стендом и ощущал некоторое беспокойство. Оно нарастало. Веллер даже оглянулся — не вызвано ли это чьим-то тайным присутствием. Но вокруг царил полумрак и тишина. В последнее время замок был пустынен. Рейхсфюрер приезжал сюда очень редко, курсируя в основном между Берлином и Растенбургом, где находилась ставка фюрера. В замке располагался только немногочисленный гарнизон, обслуга да два десятка сотрудников сильно сокращенного Аненербе. Финансирование многих исследовательских программ пришлось закрыть, и то, что Веллер еще оставался здесь, объяснялось, скорее всего, тем, что его просто некуда было деть. Не отправлять же, в самом деле, этого очкарика на фронт.

Он приблизился к стеклу, закрывавшему доступ к экспонату. Наконечник копья был освещен изнутри закрывавшей его стеклянной коробки несколькими слабыми лампами, дававшими рассеянный голубоватый свет. Веллер напряг зрение и стал всматриваться в структуру поверхности Копья. Его поразило мастерство, с которым автор этой копии передал дух времени. Он был удивлен тем, что никогда раньше не замечал этого мастерства, слишком презирая подделку, чтобы уделять ей внимание. Веллер отодвинулся. Затем он прошелся по комнате, обходя стоящий в ее центре стенд. Он решил думать о чем-то постороннем, но не мог сосредоточиться. Копье было другим! Оно излучало силу, создавало магическую ауру, которую воспринимала тонко чувствующая и готовая к такому восприятию натура Веллера. Оно было настоящим!

Веллер чуть ли не бегом бросился в свой кабинет, находившийся на третьем этаже. Там он, вытряхивая из ящиков стола всё, что попадалось ему под руку, извлек наконец небольшую папку. Затем, взяв со стола громадную лупу в оправе из бронзовых дубовых листьев и с ручкой в виде рукоятки почетного кортика Фельдхеррнхалле, он так же бегом, благо никто не встретился ему на пути, вернулся обратно.

Он замер на пороге комнаты и прислушался. Через окна доносился едва слышный разговор часовых на башне. В тиши безветренной и безлунной июльской ночи изредка вскрикивала ночная птица. И еще стук его сердца. Вот и всё, что уловил чуткий слух Амона Веллера.

Он взял стоявший у стены стул и, поставив его рядом со стендом, положил принесенную им лупу. Затем он достал из папки несколько лежавших там фотографий и стал поочередно рассматривать то их, то лежавший под стеклом предмет. Решившись наконец на радикальные действия, он положил снимки на стул и, воровато осмотревшись, снял стекло. Для этого требовалось только открутить несколько латунных барашков. Затем, засунув очки в карман, он в течение десяти минут рассматривал Копье через лупу, сверяясь с принесенными фотографиями.

Сомнений быть не могло. Как нельзя подделать необработанный алмаз, так невозможно скопировать тысячи микродеталей на изъеденном коррозией и ударами времени куске железа. Он находил на увеличенных фотоснимках фрагментов копья, сделанных еще в 1929 году одним из венских музейных работников, вмятины, каверны, трещинки, матовые участки углублений и отполированные поверхности выступов, и всё это тут же отыскивалось на лежащем перед ним предмете. Даже самые мелкие детали рельефа, которые он мог рассмотреть на этих черно-белых фотоснимках, оказывались обнаруженными на оригинале. А в том, что это оригинал, Веллер уже не сомневался.

Отойдя в сторону, он постоял несколько секунд в задумчивости и вдруг, спохватившись, принялся привинчивать стекло на место. Потом он поставил стул к стене и направился к выходу, но внезапно, положив лупу и папку с фотографиями прямо на пол, вернулся и стал протирать носовым платком стекла стенда и латунные барашки. Через несколько минут Веллер запершись в своем кабинете, лежал на небольшом кожаном диване и пытался прийти к какому-нибудь выводу по поводу только что сделанного им открытия.

Поняв, что сейчас слишком возбужден для каких бы то ни было умозаключений, Веллер стал вспоминать всё, что ему было известно о Копье Судьбы, или, как его еще называли, Копье Власти.

Он представил гору, три креста, чернеющих на фоне закатного неба, наползающие из-за горизонта тучи. У подножия горы остатки еще не разошедшейся толпы, а у крестов — несколько римских солдат. В некотором отдалении еще одна группа солдат во главе с сотником разводит костер. Пятница. Завтра священный день, и иудеям не хочется, чтобы преступники оставались висеть до завтра. «Перебейте им голени», — просят они солдат. К Пилату отправляется гонец, который, вернувшись, машет рукой, передавая согласие прокуратора на умерщвление осужденных. Сотник отделяется от сидящих у костра и дает команду солдатам перерубить голени еще живых, тех, что висели слева и справа от коронованного терновым венцом. Этот третий, который был распят в центре и которого толпа в насмешку назвала иудейским царем, был уже, похоже, мертв. Испив некоторое время назад уксус, поднесенный к его рту на острие копья в смоченной губке, и что-то прокричав, он умер. Центурион запретил перебивать его голени, но, взяв копье, пронзил тело умершего между ребер. Этим самым он совершил чрезвычайно важный для дальнейшей истории христианства акт, засвидетельствовав физическую смерть спасителя. Не будь этого удара, в дальнейшем неминуемо возникло бы сомнение: а умер ли Христос на кресте? Окончил ли он свой земной путь так, как это ему было предначертано? Аесли не было смерти и его сняли живым, значит, не было и воскресения…

После этого копье, которым центурион Лонгин пронзил плоть сына божьего, стало одной из святынь христианства, наряду с Гробом Господним, Плащаницей и Чашей Грааля, наполненной Христовой кровью. Молва приписала ему магические свойства вплоть до того, что тот, в чьих руках Копье Лонгина (еще одно название Копья Судьбы, ) — правит миром. Немудрено, что многие пытались им завладеть.

От императора Константина оно переходит к готу Алариху. Затем им владеет Теодорих, остановивший орды Атиллы. Потом — последний из великих римских императоров, Юстиниан, много лет хранил его в своих покоях. Возможно, в этот ранний период были и другие, но вот начиная с Пипина Геристальского, одного из первых Каролингов, оно уже всегда было на виду. Его держал в руках Шарлемань, он же Карл Великий, саксонские императоры, затем им долго владели Габсбурги. Много чудес приписывала молва и легенды этому лишенному древка наконечнику. Поговаривают, что Наполеон завладел Копьем ненадолго, но лишился его, когда был в русском походе. Но самое интересное в том, что еще задолго до «удара милосердия» центуриона Лонгина Копье уже было знаменитым. Выковал его для неких тайных целей третий иудейский первосвященник, сын Елеазара и внук Аарона, маг и каббалист Финеес. Оно якобы помогало ему достигать целей, недоступных простым смертным. Позднее его держал в руках Иисус Навин, созерцая горящий Иерусалим. Царь Саул метнул его однажды в юного Давида. Ирод Великий, опираясь на Копье, отдал приказ об истреблении невинных младенцев. И наконец, по воле провидения оно оказалось в руках римского центуриона.

И вот оно здесь. В нескольких десятках метров от него, и никто об этом не знает. Впрочем, кто-то всё же знает. Тот, кто подменил нюрнбергский талисман фюрера и принес его сюда. Интересно, что теперь лежит там, в Нюрнберге? Вевельсбургская копия или другая, изготовленная специально для подмены? Нельзя ведь мгновенно поменять местами два охраняемых предмета, находящихся в разных концах страны. Но тогда должен быть мастер, который ее изготовил. Веллер не слышал, что в Германии или Австрии есть другие копии Копья. В мире они, конечно, есть и даже выдаются за подлинник. Например, в Ватикане, хотя тамошние кардиналы сейчас на этом сильно и не настаивают, боясь, возможно, разгневать германского фюрера.

И еще одна странность. Он вспомнил о ней лишь теперь. Несколько дней назад с ним завел разговор о Копье какой-то незнакомец на ведущем в замок мосту. Само по себе этоне было необычно. Посетители Вевельсбурга всегда интересовались его музейными экспонатами. Но дня два назад папкой с фотографиями Копья вдруг заинтересовался и доктор Мангус, ведущий в Аненербе маг, оккультист и гипнотизер, кабинет которого располагался этажом ниже кабинета Веллера, Он взял эту папку и через несколько часовснова вернул. Веллер тогда еще сказал, что она ему не нужна, поскольку он не интересуется данной темой, и Мангус может оставить папку у себя. Но тот наотрез отказался.

В ту ночь Веллер еще долго размышлял над всем этим. Возникло много вопросов. Когда совершили подмену? Не связаны ли их военные неудачи и разрушительные бомбардировки немецких городов с тем, что тот, кто объявил войну миру, уже не владеет железным наконечником, окропленным божественной кровью? Когда произошел перелом и начало закатываться солнце германского Аустерлица? По приказу Гиммлера украдено копье или кто-то произвел рокировку, преследуя свои личные цели без его ведома? Но на все эти вопросы он не в состоянии был дать даже приблизительные ответы.

Веллер заснул только под утро. Ему снились темные каменные коридоры, по которым он не то чтобы шел, а словно плыл. Как будто он смотрел фильм, в котором камера оператора перемещалась по коридорам и перед ней сами раскрывались двери комнат. Он не хотел идти, но его влекло вперед. Он стал обходить стенд с Копьем. Теперь уже сам, осторожно ступая по каменному паркету. Сделав круг, он подошел к двери, но она оказалась запертой. Он толкал дверь наружу и дергал на себя, но она даже не шевелилась, как будто была замурована в глухую стену.

Вдруг ему послышался шорох. Веллер резко обернулся, прижавшись спиной к дубовым створкам, и увидел стоящего у стенда человека. Тот был в форме штурмбаннфюрера СС, но не в черной, а в полевой, серой.

— Кто вы? — прошептал Веллер.

Стоявший возле копья медленно повернул голову, и стало отчетливо видно его лицо со шрамом над правым глазом.

— Я? Я пришел за тем, что принадлежит мне.

И двинулся прямо на Веллера. На правом боку его висел короткий римский меч с белой костяной рукояткой. Веллер попытался закричать и проснулся.

Было уже светло, и он решил больше не ложиться. Он отчетливо вспомнил виденного во сне офицера, с которым познакомился несколько дней назад. Тогда, стоя в прохладной тени на ведущем в замок каменном мосту, они довольно долго говорили. И разговор их в какой-то момент коснулся Копья. Больше Веллер не встречал этого человека. Во всяком случае, наяву.

А через несколько дней произошло событие, которое заставило Веллера всерьез задуматься о своей дальнейшей судьбе. 20 июля в «Логове волка» была взорвана бомба. Тот,кого Копье должно было сделать непобедимым, чуть не погиб. Если в конце концов правда о Копье раскроется и его подмена окажется результатом заговора, всем им, обитателям замка, несдобровать. Их, никому не нужных теоретиков «наследия предков», уберут просто как свидетелей. Как находившихся рядом и могущих что-то знать. Как тех, кто не заметил вовремя подлога или замешанных в нем. И сделать это может любая сторона. Фюрер таких вещей не прощает, не останавливаясь ни перед какими званиями и заслугами. Рейхсфюрер же, почуяв малейшую опасность, может смахнуть с игрового стола сотню таких, как он, Веллер, пешек.

Дня через два Амон Веллер написал рапорт с просьбой перевести его на другую работу. Свою просьбу он обосновывал тем, что, когда германский народ, напрягая все силы, борется с жестоким и коварным врагом, он не считает возможным оставаться в стороне от этой борьбы и заниматься чистой наукой. Осознавая свою малую ценность на поле боя, он просит перевести его в любой отдел, департамент или управление, где аналитические способности и знания могли бы сделать его полезным работником. Рапорт был удовлетворен, и спустя неделю, сдав все дела и казенное имущество, Веллер сел в Падерборне на поезд и уехал в Берлин. Он был направлен в седьмое управление РСХА и зачислен в группу У11С, занимавшуюся архивами, музеями, библиотеками и фототеками Центрального управления имперской безопасности. Это было чисто административное управление, не имевшее филиалов и внешних секций.

Здесь он вновь обрел уверенность и спокойствие духа. Обладая феноменальной памятью, Веллер быстро освоился в громадном количестве доверенной ему документации и через пару месяцев уже легко ориентировался во всех этих доносах, биографиях, секретных досье и фотоснимках. Довольно скоро он нашел здесь кое-какие противоречия и факты, вызывающие сомнение и нуждающиеся в проверке. Это не осталось не замеченным ни начальством, взявшим на заметку способности недавнего борца за возвращение наследия предков, ни коллегами, многие из которых возненавидели свалившегося им на голову выскочку.

Но Веллеру и тут не повезло. В начале декабря Центральный аппарат СС вместе с РСХА подвергся значительному сокращению. Особенно это отразилось на административных отделах и управлениях. Высвобождаемых сотрудников, конечно же, не оставляли без работы, и в середине декабря 1944 года Амон Веллер совершенно неожиданно для себя был направлен в командировку на север.

Перед этим он прошел собеседование в кадровом управлении, где ему предложили инспекционную поездку в небольшой портовый город Фленсбург. Заметив способности тихого и скромного сотрудника, от которого не ускользала ни одна бумажная неувязка, служба личного состава, руководимая в то время Эрлингером, решила использовать его именно на этом направлении. Там, куда его посылали, только что освободилось место начальника тайной полиции. Его должен был занять некий Эрнст Крайновски, оберштурмбаннфюрер СС, имевший большой опыт работы в Польше. В задачу Веллера входила проверка финансовой отчетности, оформления сданных в архив дел и анализ общего состояния. Место это считалось довольно тихим, но запущенным. Плюс ко всему к этому времени на территорию рейха вытеснялись многочисленные работники СД, гестапо и полиции, прослужившие несколько лет на оккупированных восточных территориях. Наиболее опытными из них предполагалось заменить тех, кто был более пригоден для фронта, нежели для кабинетной работы в тыловой разведке и полиции.

Получив ровно неделю на ознакомление с организационной структурой и документацией стандартного городского управления государственной тайной полиции, он отправился к новому месту работы.

Крайновски разместил Веллера в небольшой комнате, примыкавшей к его собственному кабинету. Раньше пройти в нее можно было только из самого кабинета начальника гестапо. Дверь располагалась прямо за его спиной, когда он сидел за столом. Это было своего рода место уединения Цибелиуса, его потайной комнатой отдыха, Крайновски велел вышвырнуть оттуда все барахло и освободить вторую, ведущую в коридор, дверь. Теперь в комнату можно было попасть и снаружи.

Уже скоро Веллер пришел к выводу, что Цибелиус, последний здешний начальник гестапо, — прохвост, каких мало. Просматривая его бумаги, копии рапортов и донесений, он видел в них только одно — стремление угодить начальству. Никакой инициативы, никакой личной заинтересованности в делах, которые вели его сотрудники. При желании здесь, во Фленсбурге, можно было организовать филиал французского Сопротивления, и он остался бы незамеченным. Безусловно, сотрудники пользовались таким положением вещей. Неоправданные командировки и разъезды на казенных автомобилях, перепихивание явно подозрительных дел в полиций или фельджандармерию и простое бездействие. Особенно этот СС гауптштурмфюрер Юлинг, разъезжающий по всему Шлезвиг-Гольштейну как коммивояжер.

Однажды Амон Веллер, шагая по коридору, столкнулся с одним из сотрудников. Это было в первые дни его пребывания здесь, и он многих еще не знал. Извинившись, он хотел посторониться, но, взглянув в лицо этого человека, замер с открытым ртом. На него смотрел тот самый штурмбаннфюрер, с которым он познакомился на вевельсбургском мосту. Не только его лицо со шрамом, рассекавшим правую бровь, но и тот же самый мундир. Тогда Веллер отчетливо запомнил на левом рукаве незнакомца какую-то бляху. Он не очень разбирался в наградах и не знал, что это такое. Но главное было лицо и его выражение — та же смесь мрачного равнодушия и скептицизма.

Офицер прошел мимо, а Веллер стоял некоторое время, боясь обернуться. Его прежние, совершенно не объяснимые спокойной логикой страхи всколыхнулись снова. Он не могпонять их глубинную природу. Копье находилось далеко, и всё, связанное с ним, казалось обрывками забытого сна. И тем не менее неприятные ощущения не проходили.

Придя к себе, он стал просматривать списки личного состава, разыскивая в них штурмбаннфюреров. Таких было двое, но по возрасту подходил лишь один — Отто Ротманн. Именно так и звали того человека на мосту, который затем привиделся ему еще и во сне. Но сна он уже не помнил.

Спустя несколько дней после появления нового начальника Ротманн был как-то вызван к нему в кабинет,

— Вот что, Отто, — Крайновски имел привычку называть почти всех подчиненных по именам, — мне только что звонили из здешней тюрьмы (как она у вас тут называется) и просили разобраться с одним арестованным. Он уже недели две сидит в двенадцатой камере, и никто не знает, что с ним делать. Арест производил унтерштурмфюрер Флейдерер. Я прошу вас выяснить, что там за субъект.

Флейдерер, один из сотрудников отдела оперативных мероприятий, рассказал, что действительно около двух недель назад получил приказ Цибелиуса арестовать на Южном рынке одного человека. Цибелиус описал его наружность и сказал, что тот в такое-то время должен будет стоять возле кирхи Святого Николая со стороны рынка, у алтарнойстены. Флейдерер с двумя агентами в штатском действительно обнаружил в указанном месте этого типа. У него там явно была назначена встреча. После проверки документов сомнительного субъекта заковали в наручники и доставили в «Каменный цветок», сдав под расписку коменданту. Никакого дела в отношении этого человека, даже имя которого Флейдерер толком не запомнил, не заводилось. Цибелиус сказал, что будет работать с ним лично. Однако на следующий день он внезапно уехал и, как известно, больше уже не вернулся.

Ротманн отправился в «Каменный цветок» — небольшую тюрьму на восточной окраине Фленсбурга. Раньше это была католическая гимназия. Года два назад пустующее двухэтажное здание на пустыре приспособили под тюрьму. С задней стороны к нему пристроили кирпичный забор, образовав таким образом маленький дворик для прогулок. Каменная роза с витражом на треугольном фронтоне бывшей гимназии дала неофициальное название новой тюрьме. Над розой на остроконечной крыше, словно в насмешку, так и остался стоять католический крест.

— Это я звонил оберштурмбаннфюреру, — сказал комендант тюрьмы. — С заключенным из двенадцатой камеры никто не работает с тех самых пор, как его доставили. А тут он еще заболел. Своего врача, как вы знаете, у нас нет. Пришлось вызывать знакомого терапевта из морского госпиталя.

— И что тот сказал?

— Сказал, что у заключенного туберкулез легких и слабое сердце и что он ни за что не ручается. Вчера я перевел этого Майзингера — так зовут арестованного — в наш лазарет. Вы сами знаете, Ротманн, что наш лазарет отличается от камеры только парой нормальных кроватей да приставленным к ним стариком-санитаром из заключенных. Если этот тип загнется, я не хочу иметь неприятностей.

На одной из двух кроватей в небольшой холодной комнате лежал пожилой, во всяком случае внешне, человек. Он походил на датского рыбака. Его исхудавшее лицо по скуламобрамляла короткая и жесткая седая борода. Верхняя губа, передняя часть подбородка и щеки были выбриты. Вид больного действительно внушал опасения. Выпученные, как при базедовой болезни, глаза воспаленно блестели, щеки ввалились, губы имели темно-сиреневый цвет.

Ротманн поставил рядом с кроватью стул и сел. Некоторое время они молча смотрели друг на друга. «Если он понадобился Цибелиусу, — размышлял Ротманн, — то не просто так. Не в правилах бывшего шефа было возиться со всякими бродягами».

— Меня зовут Фальц. Зени Фальц. Это мое настоящее имя. Я хочу рассказать всё, что знаю. — Арестант заговорил первым.

— Прекрасно, — ободряющим голосом произнес Ротманн, — а я штурмбаннфюрер СС Ротманн. Мне поручено разобраться с вашим делом. Как вы себя чувствуете и почему, по вашему мнению, оказались здесь?

— Я знаю, что мне осталось немного. — Голос Фальца был хриплым. Он постоянно подкашливал. — Обвинили меня в уклонении от службы в фольксштурме, но это только предлог. Причина в другом. Если вы готовы меня выслушать, то я расскажу. Но, чтобы вам стало понятно главное в моем рассказе, мне придется начать с довоенных еще лет.

И он поведал Ротманну краткую историю своей жизни, последние годы которой ему пришлось провести под чужим именем. Речь этого человека была грамотной. В ней чувствовалась продуманность, как если бы он уже несколько раз проговорил свою историю воображаемому собеседнику.

Родился Фальц в Вестфалии, в славном городе мастеров Золингене, что в тридцати километрах на север от Кельна. Здесь, где добывали железо и ковали оружие уже с X века,просто нельзя было стать никем иным, кроме как оружейником. Конечно, если у тебя на месте руки и особенно голова, и Фальц им стал.

И отец, и дед, и прадед Зени Фальца были мастерами по производству клинков. А один из их предков даже состоял членом Согласительского совета «Шестерых», решавшего все производственные и финансовые вопросы оружейного Братства. Уже с XIV века в Золингене существовало четкое разделение труда и централизованный контроль качества.Совет строго следил за исполнением заказов, уровнем цен, своевременно снижая выпуск мечей и кинжалов, чтобы предотвратить затоваривание. Доступ в Братство был ограничен, и право быть его членом либо передавалось по наследству, либо заслуживалось трудом и талантом.

Нельзя сказать, что новая мастерская, основанная отцом Зени Фальца в Дортмунде, сильно уж процветала. Но дела шли неплохо. Их фирма тесно сотрудничала с «Металлваффенфабрик», работала над большими заказами в кооперации со знаменитым Карлом Эйкхорном, ковала заготовки для клинков мастерской «Алкосо». Но наступил январь 1933 года, и вместе с новым канцлером в Германию пришли новые порядки.

Покойная уже мать Зени Фальца, который к тому времени владел фирмой «Фальц и сын», была еврейкой. Первым следствием этого прискорбного факта стало то, что в 1934 году он не прошел перерегистрацию в Государственном департаменте Патентования. Его лишили права использовать личное клеймо, что сразу отбрасывало предприятие Фальца на роль вспомогательной фирмы. Стали уходить наиболее квалифицированные рабочие, прекратилось поступление заказов. Старые партнеры начали избегать сотрудничества, и вскоре в пустующих помещениях мастерской оружейника Зени Фальца наступила тишина. Некогда беспрерывно гудевшие точильные станки остановились. Не разлетались больше снопы искр, не звенели молотки и молоточки, не поднимались клубы пара, когда в чан со смешанным в особых пропорций маслом с шипением опускался раскаленный клинок. Но беды только начинались.

В 1935 году умирает его отец. Его жена, тоже еврейка, вынуждена эмигрировать в Австрию, где жили их дальние родственники. Его сын изгоняется из университета и также покидает Германию. Фальц по дешевке распродает оборудование и посылает вырученные деньги жене и сыну. Чтобы как-то жить, он заводит знакомства с нечистыми на руку торговцами антиквариатом и драгоценностями. В тридцать восьмом году его арестовывает полиция. Суд и десять лет лагеря.

Казалось бы, жизнь загублена. Но в Дахау, куда он попадает, к нему проявляет интерес и сострадание известный немецкий оружейник Пауль Мюллер. Поблизости, в одноименном с лагерем городке Дахау, у него великолепная мастерская. Он один из нескольких оставшихся в Германии мастеров, кто еще владеет секретами дамасской стали. Более того, он развивает теорию дамасского клинка и по поручению Гиммлера создает в Дахау специальную школу по воспитанию новых мастеров. В тридцать девятом году сорокапятилетний Фальц становится одним из подмастерьев Мюллера и помогает тому обучать подрастающее поколение.

Ему разрешено жить за пределами лагеря, прямо в мастерской. Он с головой окунается в работу, осваивая новую для себя технологию «дамасска».

Свыше двухсот оружейных фирм в Германии производили в то время миллионы служебных кинжалов, кортиков, ножей, тесаков, сабель, шпаг и мечей. В большинстве своем это было очень качественное оружие, несмотря на то что им никто уже не пользовался по прямому назначению. Все эти клинки с простыми деревянными или обтянутыми кожей рукоятками, с пластмассовыми, перламутровыми или костяными накладками, украшенные всевозможными орлами и свастиками, в никеле, серебре или позолоте, дополняли униформу кителей и шинелей многочисленных служащих Третьей империи. Но дамасских клинков среди этого великолепия было ничтожно мало. Некоторые мастера предпочитали украшать свои изделия характерным узором под «дамасск». Всё равно уникальные свойства этой стали не находили применения в бою. Для предстоящей войны в цехах Рура ковалось совсем иное оружие.

Тем не менее считалось очень престижным иметь настоящий «дамасск». Кинжал СС с таким клинком стоил в тридцать раз дороже обычного. И Гиммлер снова и снова заказывал своему личному оружейнику Мюллеру такие кинжалы и одаривал ими преданных группенфюреров. На эти клинки с причудливыми узорами линий наносились золоченые дарственные надписи, имена будущих владельцев и росчерк рейхсфюрера СС.

Каторжный труд по выковыванию дамасской стали, когда одну и ту же полосу железа, присыпав особым флюсом, сотни раз складывали пополам и расплющивали молотами, повторяя это в течение дней и недель, окупался той торжественной минутой, когда все собирались посмотреть на готовый клинок. Как невзрачный с виду алмаз после огранки становится сверкающим бриллиантом, пустьи потеряв при этом часть своих драгоценных каратов, так этот кусок железа в какой-то неуловимый момент, впитав в себя мысль и пот человека, превращается в нечто новое. Он создан не для убийства. Он самодостаточен как украшение и призван подчеркивать достоинство своего обладателя.

Но Фальц вскоре проявил себя в другом качестве. Кроме дамасских клинков, Гиммлер заказывал своему оружейнику роскошные сабли и мечи. Наиболее желанной у высших руководителей СС и партии была его сабля «Ко дню рождения». Делались и индивидуальные изделия. Подарочный меч для шефа Лейбштандарта Зеппа Дитриха, сабли в память о церемонии посещения Гитлера в Берхтесгадене герцогом Виндзорским и другие. Именно здесь Фальц мог выразить себя как художник.

Со временем большое внимание он стал уделять исторической достоверности некоторых своих изделий, предпочитая отполированной до зеркального блеска стали матовуюзазубренность музейного экспоната. Так, он по собственной инициативе изготовил фантазийную копию меча короля Генриха, сумев вложить в нее ощущение и незримую память десяти прошедших веков. Но шедевром полуеврея Фальца стал меч Эскалибур — легендарного короля Артура, почитаемого нацистами наравне со своими германскими предками. Это был поистине экспонат, достойный отдельного стеклянного саркофага в столичном музее. Фальц проштудировал тогда всё, что можно было разыскать в легендах о рыцарях Круглого стола и их славном короле из Камелота.

Когда меч показали посетившему Дахау Гиммлеру, он велел привести автора и долго смотрел то на перепачканного железной пылью подневольного мастера, то на его творение. Отсутствие необходимых драгоценных камней, которыми должна была быть украшена рукоять меча и его мощное перекрестье, Фальц компенсировал их имитацией из граненой стали разных марок. Он отшлифовал и отполировал стальные камни, которые в зависимости от освещения искрились холодными тонами от темно-синего до лилово-красного цветов. На набалдашнике же он поместил шестиконечную стальную звезду из черной углеродистой стали неизвестного состава.

Но особенно поражали вид и фактура клинка. Какими способами, легирующими добавками и травлениями удалось придать ему такой благородный блеск, цвет и — следствие беспощадного времени — легкую пористость? Между двух иссеченных в боях лезвий шел глубокий фигурный дол-кровосток, гравированный по донышку древнеанглийскими рунами. В начале и в конце этой строки тусклым золотом блестели изображения двух желтых роз на усеянных шипами серебряных стеблях.

Никто из присутствующих не знал, что все последние свои работы Зени Фальц клеймил. Так как ему было запрещено травить клеймо на клинке, как это делали до войны все немецкие оружейники, он стал ставить его на хвостовик. Только разобрав рукоятку, можно было увидеть бутон распускающейся розы на стебле с шипами. Никто и не догадывался, что розы на клинке Эскалибура были не простыми украшениями, а тайными клеймами оружейника Фальца, только без упоминания имени его родного города.

Гиммлер похвалил мастера и тут же забрал меч с собой. Никто и никогда с того дня его больше не видел. Скорее всего он был спрятан в одном из тайных подвалов Вевельсбургского замка. Во всяком случае о нем ходили слухи среди тамошних обитателей. Похоронен ли он был в дальнейшем под горным обвалом вместе с тысячами эсэсовских колец «мертвой головы» или был вывезен из Германии на подводной лодке в царство вечных ледяных гор, навсегда останется неизвестным.

Через несколько дней после этого визита два человека в штатском вошли в мастерскую Мюллера и увезли Зени Фальца на своем автомобиле.

Шел уже 1942 год. По всей Германии закрывались десятки оружейных мастерских. Изготовление мундирных кинжалов, кортиков и мечей было постепенно запрещено до лучших времен. Никель, алюминий, серебро, золото и другие цветные и благородные металлы, а также рабочие руки требовались отныне только для изготовления настоящего оружия. Продолжалось, правда, производство боевых штыков и некоторых ножей и сабель, но оно не требовало таких мастеров и такого количества людей, что прежде.

Все это коснулось и мастерской Мюллера. Его подмастерья и ученики постепенно, один за другим, отправлялись на фронт. К концу войны он останется почти в полном одиночестве. Лишь два или три человека, непригодные для военной службы, еще будут помогать ему.

Фальца же привезли в Нюрнберг и поселили на окраине города в промышленной зоне. Его новое жилище представляло собой одноэтажную, хорошо оборудованную маленькую мастерскую, состоявшую из двоих рабочих и трех жилых помещений, включая небольшую кухню. Здесь были горн, плавильная печь, небольшой электрический молот, несколько станков и станочков и великолепный набор всевозможных инструментов. Фальц сразу понял, что всё это еще недавно кому-то принадлежало. Во всем ощущался строгий порядок и воля хозяина. Интересно, куда он подевался?

Выходить ему строго-настрого запретили, да он и не смог бы этого сделать при всем желании — дверь на улицу запиралась снаружи, на окнах висели решетки, а неподалекувсегда стояла машина с черными занавесками на окнах. Один из тех двоих, что привезли его сюда, пришел к нему на второй день. Не снимая темно-серого плаща, он сел за небольшой кухонный стол и положил перед собой черную папку.

— Итак, пришло время заняться делом, господин Фальц, — сказал он усевшемуся напротив оружейнику. — Вам поручается очень ответственное и интересное задание. Есливы справитесь с ним хорошо, то получите всё, что пожелаете: безупречные документы, свободу, любимое занятие.

У Фальца даже перехватило дух. Он не сразу смог совладать с охватившим его волнением.

— Что… — Он прокашлялся. — Что я должен делать, господин…

— Лаутенройт.

— Господин Лаутенройт.

Человек в темно-сером плаще раскрыл папку и извлек из нее большой цветной фотоснимок. Фальц сразу узнал священный наконечник Копья Власти.

— Копию. Одну-единственную копию этого исторического предмета, — сказал Лаутенройт, кладя снимок перед Фальцем. — Думаю, излишне говорить, что она должна быть безупречна.

Фальц взял фотографию в руки и стал рассматривать.

— Совершенно идентичную, в ювелирном понимании, копию предмета такого рода выполнить невозможно, — как бы в раздумье проговорил оружейник. — Это должна быть копия или муляж, господин Лаутенройт?

— Это должно быть точно такое же копье из железа, — с расстановкой отчеканил Лаутенройт. — Человек, взявший его в одну руку, а оригинал в другую, не должен почувствовать никакой разницы. Вы понимаете?

— Да, господин Лаутенройт. Но хочу вас сразу предупредить: если у него будет увеличительное стекло и увеличенные фотоизображения оригинала и если…

— Я вас понял. Давайте сформулируем задачу следующим образом: вместо хофбургского оригинала под стеклом оказался его двойник, изготовленный вами. Никто ни о чем не по дозревает и не лезет к нему с лупой.

— Тогда я готов взяться.

— Но эта копия должна быть лучше той, что в Вевельсбурге. Много лучше. Вы понимаете?

— К сожалению, я не был там и не видел того, о чем вы говорите.

— Ну… может быть, это как раз и неплохо. — Лаутенройт раскрыл свою папку и извлек еще пачку фотографий. — Здесь все виды и ракурсы, включая сильно увеличенные фрагменты. Здесь также данные обмеров, взвешивания и химического состава материала. Кроме того, вам обеспечат доступ в само хранилище к оригиналу. Ну так как, беретесь?

— Да.

— Сколько вам нужно времени?

— Не меньше двух месяцев, — неуверенно ответил Фальц,

— Получите три. Завтра у вас будет помощник, который поселится здесь же, чтобы вам не было скучно. Ежедневно вас будет кто-нибудь навещать, и вы сможете заказывать всё, что потребуется для работы. Вероятно, уже завтра мы с вами посетим и само хранилище. Вам что-нибудь нужно для этого?

— Да. Мне нужна пачка чистой фотобумаги, можно засвеченной, но с совершенно белой подложкой, и акварельные краски высшего качества. И разумеется, набор хороших кистей.

Лаутенройт поднялся и пообещал всё достать.

На следующий день, вернее, уже поздно вечером в машине с плотно задернутыми черными занавесками на окнах Фальца привезли в какой-то двор, Его ввели в здание, где, спустившись в подвал, он очутился в небольшой, ярко освещенной комнате. На стоявшем в центре комнаты столе лежал наконечник. Рядом находился стул.

Фальц сел, разложил принесенные с собой краски, кисти и бумагу и попросил принести банку с чистой теплой водой. Копье, этот считавшийся священным железный наконечник, выглядело достаточно обыденно. Невозможно было представить, что вот это острие девятнадцать с половиной веков тому назад пронзило тело распятого Христа.

Фальц повертел его в руках и принялся на белых листах фотобумаги, с той стороны, где не было желатиновой эмульсии, подбирать цвет различных участков. Он смешивал краску, делал мазки и ждал их полного высыхания. Испещрив таким образом несколько листов, он сделал карандашом множество пометок и подписей. Так он начал работу над копией копья Лонгина. Фальц не подозревал еще, что каждый прожитый день приближал его не только к завершению работы, но и к концу собственной жизни.

Сначала они с помощником, владевшим опытом работы с металлом и даже познаниями о древней металлургии, изготовили несколько железных заготовок. Постепенно они превращались в заветный предмет, сравниваясь с ним по цвету и форме. Одновременно с этим в работе оставалось всё меньше заготовок, наименее удачные из которых выбраковывались. Через полтора месяца Фальц уже работал преимущественно с одним наконечником, протравливая его различными растворами и простукивая зубильцами. Весь его рабочий стол был завален пробниками — кусочками железа, на которых он проверял свои протравы.

Он еще несколько раз посетил комнату с ярким освещением, привозя с собой свою копию. Через два с половиной месяца после первого знакомства с оригиналом он мощными ударами молота испортил все оставшиеся заготовки, кроме одной, — той, которая стала вторым Копьем Судьбы.

Лаутенройт положил копию в специальный футляр и, забрав с собой помощника-металлурга, уехал. Целый месяц Фальц сидел без дела в полной неопределенности и одиночестве. Казалось, что о нем позабыли. Но это только казалось. Автомобиль с зашторенными окнами по-прежнему стоял напротив его зарешеченного окна, и раз в неделю какой-томрачный тип приносил и швырял ему в открытую дверь сверток с едой. Именно в эти дни вынужденного безделья Фальц вдруг начал осознавать, что оказался причастным к тщательно охраняемой тайне. И он понял — ему не только не видать свободы, но скоро и не жить. Как только заказчик его работы (а Фальц догадывался, кто это мог быть), ознакомится с копией и она его удовлетворит, исполнителя, как опасного свидетеля просто убьют. Почему он пришел к такому выводу, он и сам бы не смог объяснить. Но то, что копия предназначалась для подмены оригинала, именно для тайной подмены, он чувствовал с каждым днем всё явственней. А та задержка, благодаря которой он всё еще жил, могла быть вызвана занятостью рейхсфюрера.

Как раз в ту ночь, когда эта страшная мысль окончательно стала для него ясной, как прозрение, на Нюрнберг был совершен один из сильнейших за последние месяцы воздушных налетов. Бомбили как раз заводской район, и всё вокруг грохотало и рушилось. Фальц через щелку в шторах видел, как из машины напротив выскочил человек — тот, что последнее время приносил еду. Он метался, то отбегая в сторону, то возвращаясь, то падая на землю. В это время раздался страшный взрыв, и Фальца отбросило от окна. Всё мгновенно потонуло в цементной пыли и дыму. Задыхаясь, оглушенный, он стал метаться по комнатам. В одном месте полыхал огонь, в другом… В другом он забрался на какую-то плиту и вдруг ощутил на лице капли воды и ветер. Он задрал голову и сквозь клубы дыма увидел лучи прожекторов и пунктиры трассирующих снарядов и ощутил, что с неба, кроме бомб, падают редкие капли дождя. Часть его одноэтажной мастерской была разрушена, крышу снесло ударной волной, а потолочная плита обрушилась внутрь. Фальц выбрался наружу через какой-то пролом и только успел заметить горящий и покореженный автомобиль. Ничего не соображая, он бросился бежать вдоль дороги…

Зени Фальц закашлялся и прижал ко рту грязный платок. Он закрыл глаза, сделав успокаивающий жест рукой, мол, подождите минутку, сейчас это пройдет. Ротманн встал и скорее для того, чтобы размяться, вышел в коридор и крикнул санитара. Через минуту в дальнем конце коридора появился костлявый согбенный старик. Он спешил шаркающей походкой в сторону озадаченного Ротманна, размахивая согнутой в локте правой рукой и прижимая к себе левой больничное судно.

— Вы даете ему хоть какие-то лекарства? — спросил Ротманн подошедшего старика.

Но тот, видимо, совсем выжил из ума и мало что соображал. Он сделал крюком своей правой руки отодвигающее движение и, что-то буркнув, вошел в палату. Ротманн покачал головой, закурил и стал прохаживаться вдоль пустынного коридора.

— Не буду вдаваться в подробности той ночи, господин штурмбаннфюрер, — продолжил вскоре арестант из двенадцатой камеры свой рассказ. — Утром меня подобрали спасатели. Где я был и чем меня стукнуло, я не помню. Меня привезли в наспех оборудованную больницу, раздели и уложили на кровать. Врач, осмотревший мое тело, сказал, что никаких серьезных внешних травм он не видит, но есть опасность внутренних повреждений и, вероятно, сотрясения мозга. Сказав, что меня нужно пронаблюдать день или два, он перешел к другим раненым. К тому времени многие уже лежали на полу, поскольку кроватей не хватало, а людей всё приносили.

Мне сделали укол и дали выпить лекарства. Потом спросили, как меня зовут и где я живу. Не помню, каким именем я тогда назвался, но точно не своим. Что касается адреса, то, поскольку я совершенно не знал города, назвал наобум не то Кенигштрассе, не то Кайзерштрассе и вымышленный номер дома. Такие улицы есть в каждом немецком городе, и риск оказаться уличенным в неправде был невелик. Хуже всего то, что через несколько минут я напрочь забыл и свое новое имя, и точный адрес. Видимо, у меня действительно было сотрясение.

На следующее утро я увидел, как двое полицейских шли вдоль рядов кроватей и тех, кто лежал на полу, определенно кого-то разыскивая. Искать, конечно, могли и не меня, успокаивал я себя, но всё же мне стало ясно, что надо уходить. Вечером я потихоньку оделся, благо одежда была тут же, под кроватью, и направился искать выход. Да, чуть незабыл, в тот день мне принесли справку, в которой значилось, что я такой-то, об утере документов вследствие бомбежки заявил. Мне сказали, что для получения новых документов я должен где-то зарегистрироваться. Да, так вот, проходя с этой самой справкой мимо лестничной клетки, где курили двое врачей или санитаров, я услышал обрывок их разговора.

— Слыхал, полиция ищет какого-то Фальца?

— Долго же им придется искать в такой кутерьме, когда у мужчин документы их жен, а у женщин — детей. Многие вообще без ничего да вдобавок еще и без сознания. А двоих сегодня опять отправили в психушку.

Так примерно они говорили. Найдя выход, я наткнулся на какого-то человека, который сначала не хотел меня выпускать. Я что-то сказал о своем доме и родственниках, и онмахнул рукой.

Было уже совсем темно, когда я, блуждая по дымящимся улицам, выбрался на окраину Нюрнберга. Тут опять начался налет. Грешно говорить, но он был как нельзя кстати. Контрольные посты открыли, и я без документов, примкнув к группе беженцев, смог улизнуть из города.

Среди беженцев я заметил женщину с двумя детьми лет десяти-двенадцати. Дети по очереди катили коляску с вещами, а женщина большую двухколесную тележку. Поскольку ябыл совсем налегке, то предложил ей свою помощь. Так мы и пошли вместе на север и через два дня добрели до Форхейма.

Надо сказать, что по дороге несколько семей познакомились и стали держаться рядом. Мы, а я тоже стал членом их временного сообщества, вместе устраивали бивуаки, готовили пищу, разводили общие костры. В Форхейме, оставив под присмотром нескольких пожилых людей и двух женщин своих маленьких детей, остальные взрослые из нашей компании разбрелись по городу. Мы с фрау Зеверин пошли на местный рынок в надежде что-нибудь продать или обменять на молоко и хлеб. И вот тут мне неожиданно повезло. Я встретил старого знакомого — одного из торговцев, с которыми до войны познакомился в Дортмунде. Он подивился, что я еще жив и на свободе, а выслушав мою историю, сказал, что может помочь.

Здесь же в Форхейме этот человек (знакомые его называли Адмирал) каким-то образом сделал мне временные документы беженца, и я даже получил причитающееся пособие. Таким образом на последующие два с лишним года я окончательно стал Герхардом Майзингером, слесарем из Дортмунда. Адмирал предложил мне ехать с ним в Шверин, поправить на озере здоровье и пообещал найти там хорошую работу. Деваться мне всё равно было некуда, и на третий день пребывания в Форхейме я распрощался с фрау Зеверин и ее детьми, отдал им половину своих денег и отправился с Адмиралом на север в Мекленбург.

В Шверине я познакомился с несколькими партнерами Адмирала и даже встретил еще одного знакомого. Мне действительно помогли устроиться на работу в одну столярную мастерскую, и я смог снять комнату в рабочем квартале. Конечно, я прекрасно понимал, что всё это делалось не просто так. От меня еще потребуют услуг, ведь я был у них на крючке — Адмирал знал мое настоящее имя и происхождение.

Но всё же я был благодарен судьбе за наступившие, пусть и ненадолго, недели, а может, и месяцы спокойной жизни. Я снова был свободен и снова при деле. Столярная фабрика, куда меня взяли разнорабочим, занималась изготовлением гробов и ящиков под снаряды. Довольно скоро я сделал несколько интересных стамесок, долот и ножей, облегчивших труд наших столяров и плотников. Владелец, подивившись моему умению и знанию металла, перевел меня в инструментальщики и повысил зарплату. Я совсем уже было вздохнул свободно и начал даже подумывать о том, чтобы в свободное время снова заняться делом своих предков — конечно, с поправкой на то, что золотая эпоха германского мундирного холодного оружия канула в Лету. Штыки и боевые ножи меня не привлекали. Но я был уверен, что человек, в какие бы времена он ни жил, никогда не охладеет к прекрасно изготовленному клинку. Годы гробов и снарядных ящиков пройдут, женщины снова захотят украшать себя драгоценностями, а мужчины — владеть благородным оружием, не оскверненным кровью.

Но однажды появился Адмирал. Он сказал, что я должен встретиться с одним человеком и провести с ним переговоры о продаже какого-то алмаза. Дело незаконное, но прибыльное. Конечно, я не мог не согласиться.

Так осенью сорок третьего года я снова стал дельцом черного рынка. В сентябре на местной толкучке я познакомился с неким Крокусом. Он таскал на одной ноге уродливый ортопедический ботинок и сильно хромал. Я быстро понял, что этот парень прекрасно разбирается в камнях и имеет определенный вес в кругу ювелиров и спекулянтов драгоценностями.

Мы сделали свою часть работы, и он уехал. Потом было еще несколько встреч с ним же. Я уже знал, что этот человек, как и я, выполняет чью-то волю. Сам он оказался еще более бесправным, чем я. Недавно мне стало известно, что всё это время Крокус был узником концентрационного лагеря. Нетрудно понять, что обслуживал он кого-то из лагерной администрации.

Ротманн, ни разу не перебивший рассказ Фальца, неожиданно спросил:

— А название лагеря вы не знаете ?

Фальц задумался.

— Нет, не могу припомнить. Я плохо знаю названия наших лагерей.

— Не Берген-Бельзен?

— Точно! — удивился оружейник. — Именно так. Вы знаете Крокуса?

— Нет. Продолжайте.

— Ну что ж, я в общем-то подхожу к концу своей истории. Поняв, что нам придется еще не раз встречаться друг с другом, Крокус научил меня, как выходить с ним на связь через газету «Дойче альгемайне цайтунг». Мы сговорились размещать в этой газете в разделе частных объявлений сообщения вроде: «Доктор Пиральгазе ищет своего брата из Бремена…»

Далее шел зашифрованный условленным способом номер телефона, по которому следовало позвонить в восемь часов вечера в указанный город. В этих объявлениях, чтобы они не вызвали подозрения, всё могло меняться. Неизменным должны были оставаться общий смысл о поиске родственника и ноль в начале телефонного номера. Прочитав нечто подобное в колонке объявлений, я звонил и, как правило, разговаривал либо с самим Крокусом, либо с каким-то, но одним и тем же, незнакомцем.

Мы разработали с ним и способ общения по телефону, — Фальц оживился и даже приподнялся на кровати, опираясь на локоть. — Наш разговор о камнях мы свели к безобидной букинистической теме, поставив в соответствие каждому минералу известного немецкого автора. Например, просто драгоценный камень без уточнения его типа у нас заменял томик Гете, бриллиант — Шиллера, рубин — Шопенгауэра, шпинель — Ницше и так далее. Количество страниц, помноженное на условленное число, означало цену, а год издания, поделенный на десять, — вес. Я, например, заявляя, что могу предложить Канта в отличном состоянии, девяносто пятого года издания, в кожаном переплете с голубым тиснением, сообщал, что имеется незамутненный изумруд с голубым оттенком весом 9, 5 карата. Добавив, что в книге триста страниц, но десятая, к сожалению, вырвана, я указывал требуемую продавцом цену в 3000 рейхсмарок. Были и другие условные слова, обозначавшие имеющиеся дефекты, тип огранки и, если была оправа, ее вид. А сообщение о том, что в книге не разрезаны страницы, означало, что камень не обработан.

Деньги, которые я таким образом зарабатывал как посредник, были не очень большими. Скопив некоторую сумму, я отправлял ее в Золинген в семью одного из своих племянников по линии отца. Его арийское происхождение было залогом более надежного будущего, нежели мое собственное. Ни с кем, кроме Крокуса, или почти ни с кем меня не сводили, возможно, опасались в случае моего ареста потерять контакт с многообещающим клиентом. Последняя наша встреча состоялась прошлым летом в начале июля. А три недели назад я вдруг читаю в «Дойче альгемайне цайтунг» явно адресованное мне сообщение. В нем назывался ваш город и указывался телефонный номер.

Фальц замолчал и откинулся на подушку.

— По телефону со мной говорил тот самый незнакомец что иногда заменял Крокуса. Я узнал его по властному голосу, не терпящему возражений. Он сказал, что хочет приобрести Гете в сто страниц и чтобы ни одна из них не была разорвана. Это означало желание купить драгоценный камень за сто тысяч рейхсмарок. Цена для меня и моих знакомых невиданная. Первая Национальная премия! Адмирал ухватился за это предложение и велел мне отправляться во Фленсбург для предварительных переговоров. И вот я здесь.

— Что же было дальше? — спросил чрезвычайно заинтригованный развязкой этой истории Ротманн.

Фальц вздохнул.

— Это оказалось ловушкой. Мы условились о встрече на Южном рынке позади одной из ваших протестантских церквей. В назначенный час ко мне подошел человек, которого я сразу узнал по голосу и манере держаться.

— Как он выглядел? Вы можете его описать?

— Конечно. Он был в пальто с меховым воротником и меховой шапке. Невысокий, коренастый, привыкший повелевать человек. На безымянном пальце его левой руки я увидел кольцо «мертвой головы» и сразу понял, с кем имею дело. Мне показалось, что и он заметил мой встревоженный взгляд на это кольцо.

— Он как-то представился? — спросил Ротманн.

— Никак. Он сказал, что Ларсен — я запомнил, именно Ларсен, а не Крокус — не смог приехать, и сразу стал требовать камень. Его не интересовала ни огранка, ни даже типминерала, Он говорил, что, прежде чем переведет деньги куда бы то ни было, должен посмотреть на то, что у меня есть. Я объяснил ему, что мой партнер не может доверять незнакомому человеку, особенно когда речь идет о такой крупной сумме. Я сказал, что надеялся на встречу с Крокусом. Тут он вдруг изменил тон и пообещал эту встречу назавтра в полдень на этом же месте. На другой день меня арестовали, но никаких обвинений в незаконных махинациях с драгоценностями не предъявили. Об этом вообще речь не шла. Я даже подумал, что всё вышло случайно, хотя теперь понимаю, что вряд ли. Те трое увидели меня еще издали и сразу направились в мою сторону. Несмотря на бронь в моей трудовой книжке, согласно которой я, как работник оборонного предприятия, не подлежал призыву не только в армию, но и в батальоны фольксштурма, меня обвинили в уклонении. Так я попал сюда.

Ротманн поднялся и стал прохаживаться между двух кроватей.