Чтение 6–й страницы книги ~Руна смерти~

— А при чем здесь женские украшения? — удивился оберштурмбаннфюрер. — Драгоценный камень — это прежде всего драгоценный камень, а уж потом чье-то украшение. А может, вовсе и не украшение, а свидетельство доблести. Посмотрите на бриллианты капитана, — Цибелиус покрутил головой в поисках виновника торжества, — те, что на его дубовых листьях и мечах. Это, по-вашему, тоже женское украшение? — И он громко захохотал, довольный своей шуткой.

«Да, светский лев из нашего шефа ни к черту, — подумал Ротманн и отошел в сторонку. — Однако откуда же он действительно так хорошо разбирается в ювелирных тонкостях?»

О том, что руки его шефа были в крови до подбородка, он не сомневался. Быть комендантом одного из лагерей Берген-Бельзена, а Ротманн представлял, во что превратилисьнемецкие концлагеря за десять прошедших лет, и при этом остаться добрым дяденькой невозможно в принципе.

Как только Иоахим Цибелиус оказался во Фленсбурге, он сразу же стал прикидывать, из чего здесь можно было бы извлечь хоть какую-то пользу. Просмотрев список подследственных в подвалах их конторы и в маленькой местной тюрьме со странным названием «Каменный цветок», он остался разочарован — одна шваль. А ведь когда всё закончится, пенсию ему платить не будут. Значит, нужно продолжать создавать личный пенсионный фонд. Да и страсть к коллекционированию камней поглотила его настолько, что месяц, в течение которого он не приобрел ничего нового, он считал безвозвратно потерянным и даже просто вычеркнутым из жизни. Но для того, чтобы приобретать, нужны были деньги.

Еще на приеме в морской школе он приметил одного типа в штатском и из разговора понял, что это начальник какого-то производства. Подозвав Юлинга, который по долгу службы общался с тутошними заводчиками, он узнал, что это Стефан Шнагель — начальник одного из цехов «Нордзееваффенфабрик». Цибелиус тут же попросил их познакомить.Повидав на своем веку немало прохвостов, он хорошо разбирался в людях такого сорта. Этот был явно из их числа, и они сразу поняли, что при определенных обстоятельствах могут быть друг другу полезны.

Для Шнагеля дружба с шефом гестапо была просто манной, свалившейся прямо с небес на его плешивую голову. Он уже прикидывал, с кем и как из своих знакомых посчитается за нанесенные обиды, кому перестанет подавать руку, а с кем перейдет на «ты». Ведь у него было что предложить оберштурмбаннфюреру, он только хотел понадежнее удостовериться, что не ошибся в нем.

Однажды вечером они сидели в одной из престижных городских пивных.

— Так на чем всё-таки ты греешь лапы? — спросил Цибелиус подвыпившего уже Шнагеля.

— Какие лапы, Ёхим? — в неофициальной обстановке они были уже на «ты». — Если бы я делал тушенку или лекарства, их можно было бы потихоньку поставлять на черный рынок. Но я шлепаю каски. А кому, скажи мне, они нужны, кроме солдат?

— Да ладно каски, а то я не знаю, что на подшлемники идет первоклассная кожа. А краска?

Шнагель только махнул рукой.

— Всё это мелочь, рисковать из-за которой своей задницей даже глупо. — Он немного помолчал, испытующе глядя на оберштурмбаннфюрера. — Уж если рисковать, то… по-крупному.

— Говори.

Шнагель допил свою кружку и заказал новую.

— Ладно, слушай. Главный расходный материал у нас — это стальной лист толщиной 1, 25 миллиметра. Между прочим, очень дорогая сталь. Марка 512.

— Ну?

— Ну так вот. Есть у меня один знакомый из «Рейнметалла», у которого целый вагон такого листа — 50 тонн. И он готов продать его дешевле обычного.

— Почему?

— Потому, что он не совсем соответствует марке 512. Его накатали с какими-то там нарушениями, короче говоря — брак. Из него нельзя штамповать ни кастрюли, ни каски — ничего, что требует глубокой вытяжки. Сталь рвется, понимаешь?

— Ну и на черта тебе тогда такой лист?

— Слушай дальше. — Совсем опьяневший Шнагель поманил Цибелиуса поближе и зашептал: — Есть у меня еще один хороший знакомый, почти родственник. Он сидит в отделе распределения военных заказов у Шпеера. Так вот он может сделать так, что мы перестанем получать заказы на каски. Начнем штамповать что-то другое, например какие-нибудь ящики или контейнеры. Я, кстати, недавно слышал о чем-то таком. Ну, неважно. Важно, что на такую штамповку этот лист вполне сгодится. Хотя его на это дело, конечно, непустят. Короче говоря, есть возможность официально закупить эту сталь по обычной цене, после чего тот тип из «Рейнметалла» выплатит нам 50 тысяч рейхсмарок, а мой родственник направит новые заказы на стальные шлемы в другое место. — Шнагель откинулся на спинку стула. — Ну, что скажешь? — он ждал ответа, заметно покачиваясь.

— А этому, из «Рейнметалла», какая выгода?

— Ему нужно сбагрить вагон брака, пока не обвинили во вредительстве. Причем сбагрить именно туда, где этот брак не обнаружится.

Цибелиус задумался. Дело стоящее. Самое главное, что он лично ничем не рискует. Никаких бумаг не подписывает…

— Постой, постой, а я-то тебе для чего? Почему ты раньше не провернул это свое гнусное вредительство?

— Тс-с… — приложил палец к губам Шнагель. — Есть одна загвоздка. Мешает один тип.

— Кто такой?

— Наш снабженец. Он на это никогда не пойдет. А без его ведома ничего не сделать.

— И чем, по-твоему, я могу тебе помочь? Арестовать честного человека? А что потом?

— А потом всё просто. Его место займет помощник, с которым не будет никаких проблем.

— У тебя есть на этого снабженца хоть что-то? — Шнагель развел руками. Видя, что он совсем пьян, Цибелиус допил свою кружку и встал.

— Потом поговорим. Смотри не болтай и заруби на носу — если где проколешься на меня не рассчитывай.

Нет, предложение этого пройдохи действительно стоящее, всё более убеждал себя Цибелиус, сидя на другой день в своем кабинете. Сам он ничем не рискует. В случае, еслидело с бракованной сталью выплывет наружу, оно тут же попадет к нему вместе с самим Шнагелем. А уж тот, пообщавшись с Хольстером, подпишет любые показания. Кстати, о Хольстере. Из этого обершарфюрера с водянистым взглядом может получиться неплохая преданная собака для особых поручений. Всегда нужно иметь человека для особых поручений. Взять хотя бы того снабженца…

День после отъезда Цибелиуса выдался хлопотным. Сначала несанкционированная радиопередача из района гавани — не на свою частоту залезли моряки. Потом авария в сборочном цехе танкового завода — подозрение на диверсию или саботаж. Затем известие об обнаружении вблизи этого же завода большой кучи хвороста и веток, сложенных якобы для костра. А яркий ночной костер возле оборонного объекта — это, помимо самого сигнала, еще и косвенное доказательство наличия у вражеского резидента радиостанции для согласования действий с противником. А о таких фактах уже требуется докладывать наверх. Вечером текущее совещание с немногочисленным штатом сотрудников,недовольные звонки из Киля и Берлина, требования каких-то новых отчетов и т.д. и т.п.

Следующий день был не лучше, так что до русского руки просто не доходили. «Ничего, — думал Ротманн, — пусть посидит. Если этот русский решил, что ему безоговорочно поверили, то он заблуждается».

Ротманн пытался осмыслить всё сказанное Дворжаком. Версия о сумасшедшем им уже не рассматривалась. Но и поверить в гостя из будущего он по-прежнему не мог. Что его особенно поразило, так это краткий рассказ об окончании войны и послевоенном будущем Германии. Точные даты, четкие, лаконичные фразы, деление на зоны, распад на два государства. Это не только не походило на бред полоумного, но и на осознанную выдумку трезвомыслящего человека. Почему — он не мог объяснить. Возможно, потому, что сказано это было с такой уверенностью, не заученностью, а именно уверенностью, как если бы утверждалось, что черное — это черное, а белое — белое. Во всем облике и поведении говорившего ощущалась эта уверенность. Когда человек рассказывает легенду, он прежде всего знает, что у любой легенды есть рамки. Определенные границы. За пределами этих границ уже нет деталей и подробностей, и заходить туда опасно — придется выдумывать и импровизировать. Но Дворжак держался так, будто был готов часами и днями рассказывать то, что знал о будущем. Он не боялся никаких вопросов, так как был уверен, что его невозможно поймать на незнании или противоречии.

Вечером второго дня позвонил Юлинг. Вернувшись из Гамбурга, он привез несколько бутылок французского коньяка, много консервов и сигарет. Он вкратце сообщил Ротманну о своей поездке и пригласил его после работы к себе в гости. Тот согласился и, не заезжая домой, приехал в небольшой поселок на северо-восточном берегу Фленсбургской бухты, где Юлинг снимал уютный маленький дом на самой окраине.

Еще немного поговорив о результатах командировки, они переключились на Дворжака. Ротманн рассказал о своем ночном разговоре с ним, ошарашив Юлинга новыми подробностями. Они некоторое время совещались о том, что следовало бы сделать дальше, и пришли к решению пока не сообщать об этом ни Цибелиусу, ни кому-либо вообще. В конце концов, никто, кроме них, не знал про эту историю с Роммелем. Шмиц, через которого Юлинг наводил о фельдмаршале справки, пока молчал. Он, конечно, мог уже сообщить куда следует, но они решили, что в этом случае всё же отболтаются. Очень уж невероятно, дескать, было поверить в то, что это не совпадение. Поэтому и решили не докладывать. Проверять же последние данные Дворжака о причастности к заговору еще двух фельдмаршалов они не решились. Слишком опасно.

Раз уж знать об этом не полагалось, то и любые расспросы на эту тему могли навлечь на них большие неприятности.

Покончив со всем этим, они решили расслабиться. Первая бутылка коньяка из раздобытых Юлингом с помощью его хорошего знакомого — гамбургского гауляйтера — была опустошена, и они приступили ко второй. Ротманн сидел в кресле возле ярко пылающего камина, в основном слушал, изредка поддерживая разговор двумя-тремя фразами.

— Кстати, в Киле я встретил старого приятеля, — сказал Юлинг после очередного «прозит», — даже можно сказать — друга детства, с которым мы несколько лет не виделись. Зашел в магазин за спичками, вижу краем глаза, смотрит на меня какой-то тип. И что интересно, как и в последний раз, опять он меня узнал, а я его нет. В шинели, с черной повязкой на глазу, с палкой в руке и «рыцарем» на шее, — так Юлинг называл рыцарскую степень Железного креста. — Смотрит на меня и улыбается. Оказался моим соседом по двору. Мы жили тогда в Берлине в Шенеберге. Правда, давно это было. Еще в детстве.

Юлинг наполнил стаканчики новой порцией коньяка, и они, отсалютовав ими, выпили.

— Так вот, — продолжил он, прикуривая потухшую сигарету, — этот самый Гельмут Форман… хотя, погоди, не Форман, а уже лет десять как Баер… кажется. Да, точно, Баер…

— Что значит «лет десять как Баер»? — не понял Ротманн, не очень вникавший в суть рассказа, но всё же автоматически улавливавший всякие неувязки.

— Ну, он поменял фамилию. Был сначала Форман, а потом стал Баер. — Юлинг всё же изрядно захмелел, и язык его слегка заплетался. — А кстати, знаешь, где мы с ним в последний раз встретились? Ни за что не догадаешься. На башне Вевельсбургского замка! В сороковом.

— Во как!

— Да. В ночь с девятого на десятое ноября! Помнишь, что в такую ночь обычно происходило?

Ротманн вяло сосредоточился и, подумав секунду, сказал, что не помнит.

— Ну, ты что? Это же дата, которую не рекомендуется забывать.

— Дату я помню, а вот что происходило — не очень. — Ротманну не хотелось надолго отвлекаться от каких-то своих собственных дум.

— Ну и ладно, — махнул рукой Юлинг. — Клятву мы там давали. На верность фюреру.

— Для этого что, надо было обязательно залезать на эту башню? — шевеля кочергой прогорающие дрова, спросил Ротманн.

Юлинг посмотрел на него обиженно и продолжил:

— Короче говоря, нас там принимали в СС. В шутц-шта-фель, — по слогам произнес он, разжевывая название организации. — Я приехал в тот самый день, а Гельмут дня за два до этого. Там он меня и узнал. В общем, стоим мы на этой самой башне уже после всего и лакаем прямо из бутылки…

— А почему он фамилию-то сменил? — перебил Ротманн.

— Почему сменил? — напрягая память и снова наливая коньяк, сказал Юлинг. — А! Ну, в общем, он рассказывал. У него в тридцать четвертом арестовали обоих родителей. Чего-то они там болтали. Остался один с маленькими сестрами, ну и попал в интернат. Написал там отречение и попросился поменять фамилию. Стал, короче говоря, еще одним сынком фюрера,

Юлинг, подняв рюмку, снова пригласил Ротманна выпить, что они и сделали.

— Как, говоришь, его звали раньше? — поставив рюмку на столик, спросил Ротманн. Спросил просто потому, что была его очередь что-то сказать.

— Форман.

— Форман?

— Ну да.

— А имя его отца ты, часом, не помнишь?

— Конечно, помню. Вернер. Вернер Форман, врач. Он и к нам частенько наведывался. Лечил отца, правда, без особых успехов. Я его хорошо знал.

Ротманн смотрел на Юлинга так, что тот понял: знал врача и его собеседник.

— Ты его тоже знаешь?

Ротманн встал и прошелся в задумчивости по уютной комнате своего сослуживца. Рассказать или не стоит, думал он. Вспоминать свою жизнь из лагерного периода как-то не хотелось. И всё же он решился поведать Юлингу тот случай с побегом, тотализатором и всем остальным. Он рассказал вкратце о своей встрече с Вернером Форманом, если это, конечно, можно было назвать встречей.

Юлинг слушал внимательно. Не перебивал и не отвлекался на спиртное или сигарету. Когда в рассказе прозвучали заключительные выстрелы, лицо его не то чтобы помрачнело, а как-то застыло. Он задумался о чем-то и молчал.

— Может, это был не он? Мало ли Вернеров и Форманов на свете, — сказал он через некоторое время.

— Вернеров и Форманов, может, и немало, но берлинских врачей Вернеров Форманов вряд ли больше одного. Согласись, совпали четыре фактора: имя, фамилия, место проживания и профессия. Прибавь сюда и пятый фактор — арест и лагерь.

— Что ж, такая судьба, значит, у дяди Вернера, — сказал, стряхивая с себя воспоминание прошлого, Юлинг.

Они молча выпили. Потом Ротманн спросил:

— Когда, ты сказал, его арестовали?

— В тридцать четвертом, сразу после устранения Рема. Точнее не знаю.

— Ты что-то путаешь. Только не после Рема. Ведь я встретился с ним осенью, в ноябре. И в то время лагерем командовал толстый Лиммер. А поскольку летом тридцать четвертого Дахау принял Эйке и Лиммера поперли под зад, значит, это могло произойти только осенью тридцать третьего. А до тридцать третьего я и вовсе там еще не был.

Уже туго соображавший Юлинг запротестовал. Он помнил рассказ Гельмута о каком-то музыканте, убитом по ошибке в дни чистки, из-за которого был арестован отец его приятеля, и сказал об этом Ротманну. Не мог же Гельмут выдумать такие подробности.

— И потом, самое главное, мы уехали из Шенеберга во фриденау весной тридцать четвертого. Вся семья Форман была тогда в полном порядке. Так что извини, это ты что-то путаешь, Отто.

— Мне нечего путать, Вилли. Форман, Лиммер, ноябрь. Всё это могло быть только в тридцать третьем, и никогда больше.

— Ну, значит, что-то напутали в вашей лагерной канцелярии. И вообще, с чего это ты так точно запомнил фамилию этого заключенного? Десять лет прошло…

Они еще немного попрепирались, после чего, окончательно зайдя в тупик, сменили тему.

Через два дня Юлинг опять был вынужден ехать в гамбургское отделение Имперского комитета обороны по делам, которые вел его отдел. Снова, проезжая по пути туда мятежный когда-то Киль, Юлинг заехал в городской магистрат и, предъявив свой служебный жетон, попросил разыскать данные на Гельмута Баера. Женщина, служащая отдела коммунального хозяйства, долго перебирала картотеку, потом, порывшись в каких-то папках, сказала, что такой у них не значится.

— Может быть, он приехал погостить к родственникам? Тогда он не у нас, а в пункте регистрации приезжих. Вы же видите, что творится. Мы не успеваем регистрировать погибших и оставшихся без жилья при налетах. Может быть, вам что-то скажут в полиции или в военно-учетном столе? Это здесь рядом.

— Посмотрите Гельмута Формана, — вдруг, неожиданно для самого себя, попросил Юлинг.

Женщина, удивилась, вздохнула и снова начала копаться в картотеке.

Юлинг отошел к окну. Отсюда, с третьего этажа городской ратуши, была видна площадь, расширившаяся за счет разрушения целого ряда зданий с одной ее стороны. На завалах уже никто не работал. Их обставили столбиками с предупреждающими об опасности надписями. Проезжая часть и прилегающие тротуары были тщательно расчищены.

— Еще бы немного, и попали бы в нас, — сказала женщина, — впрочем, у них еще будет такая возможность… — она осеклась и испуганно посмотрела на человека с жетоном тайной полиции. — Вот ваш Форман, — протянула она руку с листком бумаги. — Что же вы не сказали, что он рыцарский кавалер? Я бы нашла гораздо быстрее.

Юлинг быстро подошел и взял бланк. Пробежав глазами по разным графам, он нашел дату и место рождения этого человека — 17 сентября 1921 года, город Берлин.

Неужели это он, думал Вилли Юлинг, выйдя на улицу и пряча в карман записную книжку с адресом. Случаи, когда меняли фамилию, он знал, но чтобы возвращали назад старую, да еще запятнанную отцом — врагом рейха, — с этим он сталкивался впервые.

Попетляв по плохо знакомому ему городу, он нашел наконец указанный в бланке Формана адрес и, припарковав свой «Мерседес» у небольшого скверика, направился к единственному подъезду. В это время навстречу ему вышел Гельмут. Они едва не столкнулись прямо на ступенях крыльца.

— Вилли! Я так и чувствовал, что скоро увижу тебя снова, — обрадовался Гельмут. Он был в пальто и кашне, так что креста на этот раз видно не было. Повязка на глазу, из-под которой вылезал на щеку край лилового шрама, придавала улыбающемуся лицу выражение бесшабашной радости и бравады. — Ты ко мне? — спросил он несколько удивленно.

— Где у вас тут поблизости можно попить пива? — спросил Юлинг, пожав руку старому приятелю.

Гельмут махнул тростью в сторону сквера — «здесь совсем рядом» — и направился, сильно хромая, чуть впереди, рассказывая по дороге, что собирался навестить кого-то из однополчан, но теперь, конечно, отложит это мероприятие на другой раз.

Когда они пили пиво, сидя друг напротив друга в небольшой уютной пивной, Юлинг, которого поджимало время, после нескольких малозначащих фраз как бы невзначай спросил:

— А когда, ты говорил, арестовали твоих родителей ?

Гельмут, опустив кружку, уставился на него единственным глазом и, словно пытаясь что-то вспомнить, неуверенно спросил:

— А я что, рассказывал тебе об этом?

— А ты что, не помнишь?

Гельмут, изобразив на лице недоумение, отхлебнул из кружки и отрицательно покачал головой. «Контузили его, что ли?» — подумал про себя Юлинг.

— Может быть, ты и башню не помнишь, и как мы там с тобой шнапс пили ночью? — уже почувствовав что-то неладное, спросил он.

— Какую башню?

— Возле Падерборна, в вестфальском замке Гиммлера. В Вевельсбурге! — почти крикнул Юлинг, раздраженный таким идиотизмом. — Тебя на фронте контузило или ты просто прикидываешься?

— В каком еще Вевельсбурге, Вилли? На фронте меня действительно контузило. И глаз вышибло, и половину зубов. И ногу я там оставил — сейчас вот на протезе скачу. Но памяти я не терял и ни про какую башню не знаю.

— Погоди, успокойся, — Юлинг примирительно положил свою руку на его и тихим голосом с расстановкой спросил: — Ты в сороковом году приезжал в Вевельсбург давать клятву? Да или нет?

— В сороковом?

— Ну да, в ноябре, в годовщину восстания национал-социалистов.

— В сороковом я был уже второй год как в армии. А в ноябре мы стояли в Восточной Пруссии…

В течение наступившей долгой паузы оба смотрели друг на друга, как будто виделись в первый раз. Юлинг еще раз вспомнил веселое лицо Гельмута на фоне хлопающего за его спиной огромного черного полотнища, ночное небо, мокрые камни парапета. Он даже ощутил во рту вкус холодной водки которую они пили тогда из принесенной Гельмутомбутылки. У него не могло возникнуть никаких сомнений в том, что всё это было в точности так, как запечатлелось в памяти. Запечатлелось на всю жизнь. Черт возьми! Такие вещи не забываются.

— Когда всё-таки арестовали твоего отца?

— В сентябре тридцать четвертого.

— Ну вот, видишь. — Юлинг обрадовался, зацепившись за эту соломинку. — За что?

— Откуда мне было знать? Во всяком случае врагом он не был.

— Ты же говорил, что он пожалел какого-то там музыканта или скрипача, которого убили по ошибке?

— Да, что-то такое было, но я никому на свете об этом не рассказывал.

Черт возьми, подумал Юлинг. Его, наверное, крепко приложило по голове. Да, но что он там говорил про армию, в которой якобы был уже второй год в сороковом ?

— Так ты служил в вермахте? Как ты там оказался?

— А где, по-твоему, я должен был оказаться? В СС, что ли? — с этими словами Гельмут достал откуда-то из внутреннего кармана потрепанную солдатскую книжку и протянулЮлингу. — Смотри сам, если хочешь.

Открыв книжку, Юлинг первым делом посмотрел имя и фамилию ее владельца. Там четко было записано: Гельмут Форман. Никаких Баеров. Далее на исписанных разными чернилами и почерками страницах, усеянных маленькими синими, лиловыми и красными штампиками и круглыми печатями с орлами, шли даты, названия воинских частей и госпиталей,награды и ранения и в самом конце отметка о комиссовании по состоянию здоровья. Никаких упоминаний о принадлежности к СС. Гельмут никогда не являлся ни членом альгемайн СС, ни солдатом ваффен СС.

— Фамилию ты тоже не менял? — для проформы спросил Юлинг, возвращая документ.

— Чью, свою, что ли?

«Арестовать бы тебя да отдать на пару часиков нашему Хольстеру, — зло подумал бывший дворовый товарищ Гельмута Вилли Юлинг. — Он бы восстановил твою память и выяснил, как ты смог забыть о той клятве на знамени под дождем». То, что эсэсовец оказался в рядах вермахта, само по себе не являлось чем-то совершенно невозможным. Членов общих СС в Германии было очень много. Особенно до войны. Все они работали на своих обычных местах: на заводах, в школах, в сельской местности, хотя и были приписаны копределенным шарам, штурмам, штурмбаннам и штандартам. Многие из них, жившие в своих домах, даже не имели униформы. Во всяком случае бесплатно она им не полагалась. Только те, кто служил в аппарате или были штатными сотрудниками одной из многочисленных структур ведомства Гиммлера, обеспечивались черным мундиром и шинелью. Когда началась нешуточная драка на Востоке, эти многочисленные штандарты СС, не находящиеся на казарменном положении, стали быстро уменьшаться в размерах. Большой процент их личного состава, подлежащего мобилизации, попадал, конечно, в войска и службы СС. Но были и те, кто оказывались в вермахте. Правда, таких было много меньше. И в их документах не могла не значиться принадлежность к организации, выйти из состава которой живым можно было только в очень редких случаях — за проступок или в результате внезапно открывшихся обстоятельств.

Однако, посмотрев на раны своего товарища, Юлинг смягчился. Он допил пиво, встал и, обойдя столик, положил руку на плечо обиженного друга.

— Мне пора. Извини. Еще увидимся.

— Счастливо, Вилли, — ответил, привстав, Гельмут.

«А ведь он наверняка не знает, кто я теперь», — подумал Юлинг, садясь в машину.

— Выяснил, называется, — он чертыхнулся, трогаясь с места. — Вот Ротманн обхохочется!

Его «Мерседес», обогнув развалины протестантской кирхи, рванул в сторону Гамбурга, взметая опавшую листву. Весь путь Юлинг проехал без остановки, не включив радио и каждые пятнадцать минут вышвыривая в открытое окно очередную докуренную сигарету.

Когда уставший Вильгельм Юлинг приехал в свое управление, то первым делом направился к Роттману доложить о прибытии и рассказать заодно о продолжающихся странностях с «делом» Форманов.

Вскочивший по стойке «смирно» Курт доложил, что шеф отбыл с внезапно нагрянувшим начальством.

— С каким начальством? Откуда?

— Не могу знать, господин гауптштурмфюрер, — развел тот руками.

— Но в каком хоть звании это начальство, ты рассмотрел?

— Я только видел две подъехавшие машины, а потом господин штурмбаннфюрер сказал, что уезжает. Может быть, из округа? — виновато добавил Курт.

— Ладно, узнаю у дежурного.

Юлинг прошел в свой кабинет, разделся и сел за стол. Уж не за русским ли они прикатили? Впрочем, вряд ли. Об этом тупица Курт наверняка сказал бы. Он встал, прошел в небольшую комнатку, малозаметная дверь в которую находилась возле стенного шкафа, снял китель и умылся над находящейся там раковиной. Одевшись и застегнувшись на всепуговицы, он вернулся к себе и снял телефонную трубку.

— Феликс? Здравствуй. Рад, что тебя застал. Это Вильгельм. Привет тебе с севера, дружище. Слушай, мне нужна справка об одном человеке. Это частное дело. Пока частное… Короче, не в службу, а в дружбу. Да, записывай: Форман, Гельмут, последнее звание оберфельдфебель, 78-я пехотная дивизия, группа армий «Центр». В настоящее время демобилизован по ранению, инвалид, живет в Киле. Награжден Рыцарским крестом. Разумеется, Железным. Да, и вот еще что: его родители были в тридцать четвертом… — Юлинг на секунду замялся, — а может, в тридцать третьем арестованы. За что — не знаю. Записал? Меня интересует любая информация. И об его отце тоже. Куда был отправлен, жив ли, иесли нет, то где и как умер… Я понимаю, что это может не получиться… Я понимаю, что не так скоро… Я пришлю тебе пару бутылок отличного французского коньяка. Привез из Гамбурга. Еще довоенного… Я ту войну имею в виду. Ха-ха! Да, вот еще что. Не состоял ли он в СС? В любом виде и качестве. Это важно. Напиши всё. Помнишь мой адрес ?

Попрощавшись, он положил трубку. Его телефон не прослушивался, об этом он позаботился с самого начала. Звонил же он через междугородный коммутатор своему знакомому в Берлин на домашний телефон. Конечно, всякое могло быть, но в этом разговоре ничего крамольного не содержалось. Единственное, к чему могли прицепиться, так это к использованию служебного положения в частных целях. Шарить по архивам вне служебной необходимости строго запрещалось. Однако все потихоньку шарили.

Ближе к вечеру, когда вернулся Ротманн, Юлинг зашел к нему в кабинет.

— Ну как съездил? Был у гауляйтера?

— Был, да не застал. Он отбыл на какое-то срочное совещание в Берлин.

Они помолчали, потом Ротманн, разбиравший что-то в нижних ящиках своего стола, спросил:

— А в Киль заезжал?

— Заезжал.

— Ну и?..

— Ну и ничего теперь уже совсем не понимаю. Чертовщина какая-то.

Ротманн выпрямился: