Чтение 11–й страницы книги ~Записки гайдзина~

– Да уж... У нас и то культурнее. Взяли, облили... Никакого понятия.

Остаток пути мы проделали без песен. После непродолжительного плутания по огородам и задним дворам нашим глазам, наконец, открылись сияющие витрины заветного магазина “Family-Mart”. У витрин сидели на корточках несколько молодых людей и что-то ели палочками из деревянных коробок. Недоехавший до Сормова лохматый мотоциклист пил баночный зеленый чай в седле своей машины. Крестьянского вида бабулька стояла, опершись на клюку. Все они рассеянно внимали звукам, раздававшимся с площадки перед магазином.

Источником звуков была передвижная агитационная точка. Ее центром служил аккуратненький микроавтобус с громкоговорителем на крыше. У автобуса стоял складной стенд с портретом кандидата, а рядом со стендом – элегантный агитатор в черном костюме, окруженный группой поддержки из четырех девиц средней фотомодельности, одетых на манер стюардесс. Они изо всех сил растягивали свои ротики в улыбки и прилежно махали ручонками в замшевых перчатках. Агитатор бубнил что-то в микрофон, и громкоговоритель выплевывал звуки, ловимые немногочисленной аудиторией.

– Ты японский-то помнишь? – спросил я Потапова.

– Поначалу казалось, что не помню, – ответил он. – Но за эти пять дней немножко освежил.

Лингвистические способности моего друга неизменно меня поражали.

– Только письменность совсем забыл, – пожаловался он. – Вот скажи мне, что это у них такое на автобусе написано. Не могу разобрать.

Я вгляделся в красные иероглифы на боку автобуса.

– «Нихон Кёсанто», – прочитал я. – «Коммунистическая Партия Японии».

– А-а-а! – закричал Потапов. – Ага! Так вот кто меня обгадил! А я-то думал! Теперь понятно. Так-так... И что же они имеют нам сказать?

Мы подошли поближе. Агитатор вещал:

– В области сельского хозяйства наш кандидат выступает за демократическую политику, которая сделает аграрный сектор ключевым в национальной экономике. Он осуждает послабления рисовому импорту и сокращение посевных площадей. Он будет бороться с монопольными ценами на сельхозтехнику и удобрения. Он будет всецело поддерживать движение кооператоров.

– Даешь колхоз! – крикнул я.

Агитатор запнулся было, но быстро вернулся в наезженную колею:

– Наш кандидат намерен выступить против увеличения налогов и падения заработной платы, против урезания пенсионных фондов и свертывания социальных программ, против снижения расходов на образование и культуру...

– А против закрытия бань? – спросил Потапов.

Вопрос остался без внимания. Нас игнорировали, идя по заученному тексту.

– ...За ликвидацию остатков женского неравноправия! За обеспечение достойной старости! За свободу демократических объединений молодежи обоих полов! За право голоса с восемнадцати лет!

– Yes! – крикнул лохматый мотоциклист и растопырил «козу».

Агитатор прервался, чтобы поклониться будущему избирателю. Тут встряли мы с Потаповым:

– Разрешите вопрос!

– Да, пожалуйста, – неохотно сказал агитатор.

– Скоро ли революция?

– Революция? – удивленно переспросил он и задумался, внутренним оком сканируя партийные документы. Чтобы завести нужную пластинку, потребовалось секунд пять. – Революция уже назрела! Уже скоро будут сброшены антинародные силы, управляемые американским империализмом и японским монополистическим капиталом! Уже скоро будет открыта дорога к коммунистическому обществу! Революция особенно близка сегодня, после падения советского гегемонизма, так долго компрометировавшего мировое рабочее движение!

– Во дела! – поразился Потапов. – «Советский гегемонизм»! Ну и ну...

– А что такого? – пожал я плечами. – Товарищи идут своим путем.

– Что да, то да. Надо бы товарищам помочь.

– Как именно?

– Ну, допустим, песней. Хорошо пойдет «Гимн коммунистических бригад».

Потапову не надо было влезать в ремни – гармонь на его могучей груди уже висела. Пальцы метнулись к кнопкам, зазвучали отрывистые маршевые аккорды, и под них – наши зычные голоса:

– Бу-дет лю-дям сча-а-а-стье!

Сча-стье на ве-ка!

У со-ве-тской вла-а-а-сти!

Си-ла ве-ли-ка!!!

Агитатор быстро отказался от тщетных попыток нас переорать и лишь неловко переминался с ноги на ногу. Кандидат беспомощно лыбился со своего портрета. Девицы в перчатках и вовсе не знали, что им теперь делать.

– Сегодня мы не на па-ра-де!

Мы к коммуни-зму на пу-ти!

В коммунисти-че-ской бри-га-де!

С нами Ле-е-е-е-нин впереди!!!

Потапов тянул меха так, как ни одному кандидату не снилось растянуть свою белозубую улыбку. Его мокрая штанина подергивалась в такт маршу.

– Мы ве-зде где тру-у-у-дно!

До-рог ка-ждый час!

Тру-до-вы-е бу-у-у-дни!

Пра-здни-ки для нас!!!

Когда гармонь издала заключительный аккорд, молодежь вознаградила нас бурными аплодисментами. Мотоциклист растопырил сразу две козы, а бабушка с клюкой заулыбалась и закланялась. Мы тоже отвечали артистическими поклонами. Тем временем агитационная точка спешно сворачивалась – без единого слова благодарности за поддержку. Агитатор молча демонтировал стенд с портретом и влез в автобус, куда уже попрыгали его стюардессы. Взвыл мотор, машина развернулась, проехала два метра и остановилась – ибо поперек выезда с площадки стояли мы с Потаповым и исполняли «Марш защитников Москвы»:

– Мы не дрогнем в бою

За столицу свою,

Нам родная Москва дорога-а-а-а!

Нерушимой стеной,

Обороной стальной

Разгромим, уничтожим врага!!!

Оксюморонический разгром врага обороной придал нам новых сил. Мы стояли плечом к плечу, с гармонью наперевес, как двадцать восемь панфиловцев, и сдаваться не собирались. На третьем куплете агитатор вылез из машины.

– Простите пожалуйста, – обратился он к нам сквозь песню. – Не могли бы вы нас пропустить?

Гармонь пискнула и умолкла. Потапов сложил на ней руки крест-накрест, свесил кисти вниз – и сделался похож на сфинкса.

– Три загадки! – напыщенно возгласил он. – Если отгадаете, пропустим. Загадка первая: каковы три источника и три составные части марксизма?

– Послушайте, – нервно сказал агитатор. – Нам очень нужно проехать. У нас дела, мы торопимся.

– Не дает ответа! – довольно отметил Потапов. – Тогда вторая загадка: что и как нужно брать – сначала мосты, а потом банки, или же сначала банки, а потом мосты?

– Я не понимаю, о чем вы говорите! – с мукой в голосе произнес агитатор, озираясь по сторонам. – Пожалуйста, пропустите нашу машину!

– Даже не понимает, о чем речь! – обрадовался Потапов. – В таком случае, третья и последняя загадка. Какие три сокровища завещал нам почитать принц Сётоку Тайси в своей «Конституции»?

Агитаторское чело озарилось робкой надеждой. Он еще секунду потоптался в нерешительности, затем наклонился к нам и прошептал:

– Будду, Закон и монахов...

– Браво! – воскликнул Потапов. – На все три загадки вы ответили адекватно, в точности как и требовалось. Не смеем более вас задерживать. Проезжайте, и пусть на выборах ваш кандидат победит!

Мы посторонились. Бедного агитатора как вакуумом всосало в кабину, дверь захлопнулась, и автобус пулей вылетел с площадки под исторгаемые потаповской гармонью звуки «Интернационала» и тарахтение мотоцикла, который понесся следом и пристроился сзади почетным эскортом. Молодежь улюлюкала. Бабушка махала клюкой.

В магазине нашлась сырая конина, рисовые колобки и соевый творог. Купленное уместилось на футляре от гармошки. Мы сидели с Потаповым на поребрике и закусывали.

– Как ты думаешь, – спросил я, проглотив кусок лошадиного мяса, – когда они свершат свою революцию, то императора стрельнут?

– Нет, – сказал Потапов. – Не стрельнут. Здесь уважают традиции.

– Так вот и я говорю: уважают. А революционные традиции требуют, чтобы монарха порешили. Традицию надо уважить?

– Надо. Поэтому его и не стрельнут. Его заставят харакири сделать.

– Хм... А принцессу?

– Принцессу, думаю, не тронут. – Потапов взглянул на меня. – Если, конечно, ты за нее вступишься.

Я молча потянулся палочками за рисовым колобком.

– Только ничего у них не выйдет, – сказал Потапов. – Вон, они даже не знают, в каком порядке чего брать... То ли с вокзалов начинать, то ли с телеграфа.

– Тогда зачем им все это? – спросил я.

– Что «зачем»? Депутатские кресла? Затем же, зачем и всем.

– Вот, а ты говоришь: «Восток непостижим».

– Так ведь я не про этих... Слушай, до поезда час, может возьмем еще одну?

– Семьсот двадцать?

– Семьсот двадцать.

– Или тыщу восемьсот?

– Или ее!

Из-за тучки вышла луна и просигналила: мол, упьетесь! Мы же и взглядом ее не одарили. Так всегда бывает весной, когда положено любоваться не луной, а цветами. Казалось бы, вишня осыпалась, можно теперь взглянуть и на небо – но нет, все ждут лета, когда будет дана такая команда. Луна обиделась, снова нырнула в облака и филонила там целый час, пока ей не стало интересно, упились мы или нет. Она вынырнула обратно, посветила тут, посветила там – и нашла нас на железнодорожной платформе. Потапов стоял, широко расставив ноги, и говорил осипшим голосом:

– Сакэ – напиток всем хороший, но вот одно в нем плохо. Скорее лопнешь, чем напьешься.

– В смысле: лучше было бы водки?

– Да ну... Пить под сакурой водку – моветон!

– А чего будем с остатками делать? – я тряхнул ополовиненной бутылью. – Может, с собой возьмешь?

– Не, у меня инструмент тяжелый.

– Так с ним везде и ездишь?

– Не то, чтобы везде... Вот, в Японию захотелось взять. Как бы я в Японию приехал без гармошки?

– Ну да, не с гитарой же под сакуру идти...

– Вот именно. А как душу отвели! Давай-ка напоследок еще Дунаевского.

Меха разъехались и заблестели под фонарем, как веер придворной дамы.

– Широко ты, колхозное по-о-о-ле! – загудел Потапов. – Кто сумеет тебя обскака-а-а-ать?

Я взял терцию:

– Ой ты, волюшка, вольная воля-а-а-а! В целом мире такой не сыскать!!!

Ритм отстучали колеса приближающегося поезда. Первый куплет бодро, а второй – с плавным снижением темпа до нуля. Вагонные двери раздвинулись, и вместе с ними в финальном аккорде сдвинулись меха. Гармонь нырнула в футляр. Потапов нырнул в вагон. Обняться не успели.

– Следующая спевка летом в Переславле! – проорал он сквозь стекло. – Жду!

Я пафосно потряс бутылью в тыщу восемьсот: мол, буду! Поезд тронулся.

– Под ряпушку!!! – успел еще прокричать Потапов перед тем, как смениться сначала мелькающими окнами, а потом неподвижными темными стволами по ту сторону путей.

Рельсы с минуту пошумели и затихли. Ветра не было. Платформа засыпала под одеялом из вишневых лепестков.

Завтра под окнами перестанут орать агитаторы. Послезавтра нальют воды на поля и засеют их рисом. В полях заквакают лягушки, и про них сложат трехстишия. Потом я поеду в Россию, и мы с Потаповым наловим ряпушки в Плещеевом озере. Все идет очень хорошо, когда уважаешь Будду, Закон и монахов.

Сидя на ступеньках платформы, я отхлебнул из горла сладковатой рисовой водки и подмигнул Луне. Она тоже мне подмигнула.

Мы отлично понимали друг друга.

О двойных стандартах

Зададимся таким вопросом: за что математик Потапов любил композитора Мокроусова?

Можно строить разные догадки. Например: за то, что композитор Мокроусов писал замечательную музыку. Или: за то, что его песни знал и пел весь советский народ. Или: за то, что своим творчеством Борис Мокроусов посрамил Кшиштофа Пендерецкого. За то, что он приник к земле, отразил веяния, выразил чаяния, сразил очарованием и заразил горением.

За это, да?

Нет, вовсе не за это. За это можно уважать – так же, как можно уважать Дмитрия Кабалевского или Никиту Богословского. Потапов их как раз и уважал – и Мокроусова уважал тоже. Но любил он его совсем за другое.

Потапов любил Бориса Мокроусова за то, что Борис Мокроусов пропил Сталинскую Премию.

Это произошло в сорок восьмом году. Заслуги народного композитора наконец были признаны на самом верху, – и прямо в Кремле он получил высокую награду. Распорядиться этой наградой можно было по-разному. Например, можно было купить шесть автомобилей «Победа». Или построить пару-другую дач. Или приобрести готовый особняк где-нибудь в Крыму. Ничего этого Борис Мокроусов делать не пожелал.

Вместо этого он рассовал премию по карманам и отправился на Смоленщину, где находился дом отдыха композиторов. Прибыв туда, лауреат не стал тратить время на пустопорожнее общение с коллегами. Он незамедлительно разыскал ближайшее село, где еще функционировал рудимент помещичьего режима под названием «трактир». Зайдя внутрь,триумфатор заказал себе и каждому из присутствующих по двести грамм. Присутствующие несказанно обрадовались, сгрудились вокруг чудака – а узнав, кто их угощает, обрадовались еще более. Слух о гульбе народного композитора разнесся по округе с быстротою трактора. В заведение потянулся народ. Плотники, комбайнеры, милиционеры, доярки, председатели колхозов, директора совхозов, агрономы, механизаторы, комсорги, парторги, лесники и чекисты – все жаждали выпить с автором оперы «Чапай». Вакханалия продолжалась две недели. Район завалил месячный план по молоку и мясу. Трактир выполнил пятилетний. Лишь только когда последний рубль был пропит, Борис Андреевич вернулся в Москву. И стал творить дальше свою прекрасную музыку.

Что рядом с этим Митя Карамазов или Киса Воробьянинов? А из великих композиторов кто еще смог подняться до таких вершин единения с народом и отрешения от земных благ? Решительно никто! Даже Модест Мусоргский, как известно, отваживался максимум на падение в канаву. Что уж там говорить о каком-нибудь Даргомыжском.

Один только Борис Мокроусов показал себя истинно народным, истинно русским композитором. И только его одного смог полюбить всей своей душой математик Потапов.

А теперь представим себе, что некий японский композитор, получив премию Его Императорского Величества, немедленно ее пропил. Смог бы такой композитор рассчитывать на одобрение и любовь со стороны Потапова?

Да ни за что! Потапов заклеймил бы такого композитора паршивой овцой и никогда бы ему не поклонился. Не говоря уже об исполнении его произведений, публичном или приватном. Потапов не стал бы даже запоминать иероглифы, которыми пишется фамилия такого композитора. «Много чести!» – сказал бы про такого композитора Потапов.

И дело тут даже не в том, что Сталин был тиран и злодей, а Его Императорское Величество являет собой образец добродетельного и богобоязненного монарха. Этого мало. Если бы, скажем, композитор Балакирев, собрав всю свою Могучую Кучку, пропил премию Александра Второго Освободителя, – то и такую акцию Потапов, скорее всего, приветствовал бы, несмотря на всю свою лояльность к царю-реформатору. Ибо в такой акции присутствовал бы здоровый анархический дух, за ней маячили бы тени Степана Разина иТараса Бульбы.

Дело лишь в том, что товарищ Сталин происходил от сапожников, а Александр Второй Освободитель – от пришлых немецких принцесс. Ни тот, ни другой не вел свой род от богини солнца Аматэрасу. На купюрах, которыми они премировали свою интеллигенцию, не ощущалось божественного отпечатка. И пропить такие купюры было их лучшим применением.

В то время, как пропивание купюр достоинством в десять тысяч иен было бы чистой воды богохульством.

Потаповский взгляд на Японию весь состоял из подобных двойных стандартов. Он считал, например, что японской женщине не пристало входить в горящие избы и останавливать коней. Точно так же, как русской женщине не пристало семенить, красить зубы и ходить за покупками в переднике. В этом вопросе, как и в любом другом, Потапов твердо стоял за национальную идентичность. Поэтому он не любил всяких либералов и социалистов, норовящих эту идентичность порушить. Впрочем, правым националистам он тоже не симпатизировал, имея с ними серьезные разногласия. Самурайские марши, – говорил Потапов, – должны быть написаны в китайской пентатонике, а у этих вместо пентатоники какой-то Агапкин.

Когда мне случалось прямо или косвенно затронуть тезис о межкультурном взаимообогащении, Потапов становился мрачен. Его грызло антагонистическое противоречие. Сам он очень хотел обогащаться за счет других культур, но не мог вынести себя за родные культурные рамки. Получалось, что вместе с Потаповым обогащается вся русская культура. Иногда мне удавалось убедить его, что здесь нет ничего худого, что это не означает потери корней и идет только на пользу, – тут он еще готов был согласиться. Но те же самые доводы применительно к Японии уже не работали. Эту страну он непременно желал видеть автаркичной и самодовлеющей.

Меня радовало и продолжает радовать лишь одно: Потапов и подобные ему никогда не выбьются в сёгуны и не закроют Японию от внешнего мира, как это сделал когда-то Токугава Иэясу. Единственно поэтому гайдзины могут чувствовать себя здесь в относительной безопасности. На сегодняшний день никто не мешает им культурно обогащаться,нежно пестовать свои менталитеты и втихаря подтачивать японскую самобытность под мелодии Глена Миллера и Бориса Мокроусова.

Прекрасная маркиза

По козырьку над входом в управление полиции лупил дождь. Я подрулил как можно ближе, заглушил мотор, выпрыгнул наружу, в два скачка пересек зону, которую простреливали небесные хляби, и толкнул стеклянную дверь. Сидевшие за приемной стойкой девицы сомнамбулически взглянули на мокрого гайдзина и уткнули свои носы обратно в бумажки. Я подошел к той, что выглядела серьезнее других.

– Здравствуйте. Мне тут повестка пришла...

С минуту она вдумчиво изучала мою повестку, водя по иероглифам карандашом. Затем подняла на меня вопросительный взгляд.

– Видите ли, штраф я уже заплатил. Разве это еще не все?

– Подождите пожалуйста, – сказала девица и удалилась в глубину служебных помещений. Минуты три я созерцал настенный календарь с фотографией августейшей четы на Всеяпонском Совещании по безопасности движения. Их Величества глядели на меня ласково и вместе с тем строго.

Когда девица вернулась, за ней следовал важный полицейский чин в синем мундире.

– А-а-а! – радостно закричал он, увидев меня. – Давно не виделись!

– Давно, – повторил я растерянно, пытаясь вспомнить, где мы с ним могли видеться.

– Как здоровье? – участливо осведомился он.

– Спасибо, хорошо. А ваше?

– Да как сказать... Поясница немного... Это от погоды. Дело-то к зиме идет, правда же?

– Да, – согласился я. – Дело идет к зиме.

– Что ни день, то холоднее.

– Совершенно верно.

– А еще недавно тепло было.

– Точно.

– Вот, скажем, неделю назад, когда я вас ловил, очень хорошая погода была.

– Как?

– Я говорю: хороший день был, когда я вас поймал за превышение.

– А, ну да... Вы тогда еще в фуражке были...

– Прошу садиться.

– Не ожидал вас тут увидеть. Думал, вы только на улице работаете.

– Когда погода хорошая, то на улице. А когда плохая, то здесь.

Будь он в фуражке, я его, конечно, узнал бы. Этот страж японского закона заинтриговал меня еще тогда – я никак не мог понять, кого он мне так напоминает. С чьего портрета утащил он этот мясистый с горбинкой нос, лесистые брови холмиком и дырочки глаз, с трудом проколупанные в перепаханном жизнью лице. Только теперь, когда он степенно опустился в кресло, поместив обширный живот между двух натруженных колен, и улыбнулся мне доброй хитроватой улыбкой, – я вспомнил. Ну конечно же, передо мной сидел вылитый Леонид Осипович Утесов на склоне лет. Именно таким я успел запомнить великого артиста, один раз виденного мною в глубоком детстве в передаче «Голубой огонек».

– Как подруга? – спросил он.

– Какая подруга? – не понял я.

– Ну, гаруфрэндо! Которая с тобой ехала. – Он поднял руки и запрокинул голову назад, изобразив сладкую истому спящей Венеры. Так в его воспоминаниях выглядела Дженни, загоравшая на травке у машины, пока он тиранил меня со своим протоколом.

– Это не совсем гаруфрэндо. Так, знакомая...

– Знакомая, – повторил он и расплылся в улыбке, точно готовый запеть «Как много девушек хороших». – Американка?