Чтение 10–й страницы книги ~Записки гайдзина~

– И вилку.

Невинное слово сработало, как щелчок по капсюлю. Повариха дернулась, изменилась в лице, налилась багровым, и мне даже показалось, что под ее белым колпаком встрепенулись змеи, какие были вместо волос у Медузы Горгоны.

– ЧЕВО ?!?!– взревела она. –КАКУЮ ТАКУЮ ВИЛКУ ?!?!

Детонация боезапаса не заставила себя долго ждать. Мощный взрыв всеобщего хохота за моей спиной чуть не вышиб оконные стекла. Я недоуменно оглянулся. Обедающие пациенты, зажав в руках алюминиевые ложки и крупно трясясь, готовы были сползти от смеха на пол.

– «Вилку»!... Ха-ха-ха!... Вилку ему подавай!... Аристократ!...

Это не было армией или тюрьмой, не было туристическим походом или поминками. Лежавшие в больнице отнюдь не были пахарями от сохи, которые носят ложку за голенищем сапога. У себя дома они все, я уверен, ели макароны вилками. Логически рассуждая, в моем стремлении вооружиться вилкой не было ничего эксцентричного или крамольного. Но они словно бы знали нечто неведомое мне, они потешались над моей просьбой как над чем-тообъективнонесуразным – как если бы я затребовал штопор или щипцы для разделки омаров. И эта объективность, перемешанная с больнично-кухонными ароматами, повисла в воздухе столь осязаемо и весомо, что уже через секунду грозила сгуститься в непробиваемую бетонную стену.

Стены мне не хотелось. Меня совсем не прельщала роль брезгливого сноба с оттопыренным мизинцем. В конце концов, с этими людьми я говорил на одном языке и имел общих предков. А предки, в свою очередь, возделывали общую землю, молились общему богу, справляли общие праздники и воевали с общими врагами. Так что теперь мне оставалось лишь засмеяться с этими людьми общим смехом, сесть с ними за общий стол и черпать общие макароны общим столовым алюминием.

Я так тогда и поступил. Мелкое недоразумение вскоре забылось.

А через десять лет неожиданно вспомнилось.

Это произошло при моей первой встрече с соевым творогомтофу,которая показала, что до виртуозного владения палочками мне еще далеко. Измочалив в мелкую крошку два зыбких кубика, я переводил дух перед схваткой с третьим, как вдруг услышал над ухом предупредительный голос официанта:

– Может, вам вилку принести?..

– Принесите... – пробормотал я, опешив. – Если можно...

Официант обозначил легкий поклон, сделал несколько шагов в сторону кухни и зашептал что-то на ухо дежурившей там девице. Она бросила на меня удивленный взгляд, прыснула в ладошку – и через минуту вынесла из служебных помещений крохотную пластмассовую вилочку.

На Олимпе едва ли владеют иероглифической письменностью. Там неведомы коннотации, которые рождают иероглифы ГАЙ и ДЗИН – но боги на то и боги, чтобы сразу распознать в смертном его задатки. Давнишняя грубая пристрелка очень помогла. Радостные Мойры лупили теперь в самое яблочко.

Я же глотал прохладную студенистую массу и не видел перед собой призрака бетонной стены. Мне постепенно открывалось главное: стена между мной инимибудет здесь непременно – но только не из бетона. Она будет из хрусталя. Из плексигласа. Из дымчатого стекла. Из тонких металлических прутьев. В зависимости от ситуации и угла зрения.

А в редчайших драгоценных случаях ее не будет вовсе.

Как и раньше.

Спевка

Весеннее расписание ускорило прибытие токийских поездов на десять минут. Я руководствовался зимним, и осознал это только на подходе к станции, когда ухо вдруг различило наигрыш гармони, плывущий меж осыпающихся сакур. Вскоре открылась пустая платформа и посреди нее – приземистая фигура Потапова. Коротая время до прихода встречающих, он наяривал на своей трехрядке что-то переливисто-залихватское, со сложными каденциями и разухабистыми синкопами. Я немного послушал, потом взбежал по ступенькам и свистнул.

– Вадимушка! – вскричал Потапов, закинул трехрядку за спину и растопырил объятия. – Братушка!

Порыв ветра засыпал нас розовыми лепестками. Мы хлопали друг друга по спинам и головам, лепестки опадали под ударами и застревали в мехах гармошки. Платформа стонала и ходила под нами ходуном. Вволю нахлопавшись, Потапов вытряс лепестки из мехов и приобрел деловой вид.

– У нас с тобой четыре часа, – объявил он. – Программа будет такая. Сначала идем в нашу любимую баню и сидим там в пузырях. Потом берем бутылку сакэ и ищем место, где сакура еще не осыпалась. Садимся, культурно выпиваем, закусываем, исполняем песни Мокроусова. Потом сажаешь меня на последний поезд в Токио. Остался бы и на подольше– но завтра у меня доклад, а послезавтра уже в Корею.

– Экий у тебя плотный график, – сказал я. – Все расписано, как у американца.

– Я странствующий математик, – поправил меня Потапов. – Что мне еще делать, когда столько конференций? Короче, держи футляр, пошли в баню.

Баня располагалась недалеко, рядом с домом, где Потапов жил три года назад, в пору своей недолгой работы в нашем университете. Тогда мы регулярно наведывались в этославное заведение с пузырящейся ванной, приветливой хозяйкой и строгим завсегдатаем из местных работяг, следившим за тем, чтобы мы не мочили циновки в предбаннике. Нам было трудно этого не делать, мы всегда были до неприличия мокры и подолгу обсыхали на пороге мыльни. Строгий же завсегдатай глядел на нас свысока, являя собой превосходство желтой расы, представители которой способны в буквальном смысле выходить сухими из воды.

– Я, кстати, там мочалку забыл в последний раз, – вспомнил я. – Конечно, за три года могли и выкинуть. Но если вдруг не выкинули, то будет приятно.

– Никуда ее не выкинули, не сомневайся даже, – успокоил меня Потапов. – За что Японию люблю, так вот за это – о клиенте тут всегда помнят. Зайдешь, тебе сразу: «Давноне виделись» – и сервис по полной схеме. Причем неважно, сколько ты у них не появлялся – может неделю, а может десять лет. То есть, с одной стороны у них как бы прогресс, а с другой – этакая незыблемость.

– Что есть, то есть, – согласился я.

Потапов внезапно остановился.

– Так, погоди... Кажется, мимо прошли. Ну-ка назад, посмотрим. Вот дом, где я жил. Вот забор. Дальше была канава с цаплями – вот она. А сразу за канавой была баня. Выходит, вот это она и есть. Перекрасили, что ли?

Мы подняли головы и узрели красный щит с белым иероглифом «сакэ». Сквозь стеклянную дверь виднелись уставленные бутылками полки. Мы вошли внутрь, и нашему взору предстал рыжеволосый тинэйджер в замызганном фартуке и с серьгой в ухе.

– Да, была тут баня, – ответил он на наш недоуменный вопрос. – Год назад снесли, винный построили. Хозяйка в деревню уехала, дом там купила.

– Веселенькое дело, – сказал Потапов. – Стояла баня, никому не мешала...

– И мочалку мою выкинули, – добавил я.

– Да мочалка-то ладно, без пузырей останемся.

– Ничего, – сказал я. – Вон тут сколько пузырей. Мы ведь как раз собирались. Берем, или как?

– А что еще делать, берем конечно. Какого – прозрачного, мутного?

– Мутного не надо.

– Сладкого или горького?

– Что-нибудь между.

– «Нагураяма», «Ханахару», «Тэнко», «Эйсэн»...

– «Тэнко».

– Губа не дура. Семьсот двадцать?

– Семьсот двадцать.

– Или тыщу восемьсот?

– Столько мы до сакуры не донесем.

– Ладно. А может, сливовой?

– Ты бы еще сказал: может, сивухи?

– Боже упаси!

– Ну вот и хорошо. Теперь бы закуски.

– Мы извиняемся, как у вас тут насчет закуски?

Замызганный тинейджер скривился и помахал ладонью: мол, не держим.

– Что ж, – сказал Потапов. – Купим по дороге.

Мы вышли и огляделись по сторонам. Облетевшие сакуры зеленели свежими листьями.

– Плохо дело, – вздохнул Потапов. – Но ничего. Я помню, тут недалеко есть храмовая роща, она позже облетает. На пригорке потому что.

До пригорка мы добрались минут за десять. И в самом деле, он весь цвел. Розовые деревья лишь немного отливали зеленью едва показавшихся листочков. Промеж стволов обосновался массивный деревянный стол с двумя пнями вместо стульев.

– На этом месте три года назад, – торжественно сказал Потапов, – я доказал теорему Сидорова. Он мне потом поллитра поставил. И мы с ним сразу написали четыре статьи.

– А почему она Сидорова, если ты доказал? – спросил я.

– Он сформулировал, я доказал. Теперь она называется «теорема Сидорова – Потапова». Стаканы-то мы взяли?

– Бумажные. Вот, наливай.

– Жаль, холодное, – сказал Потапов. – Его бы, да горяченьким... Ну да ладно. Кампай!

– Кампай. За встречу!

Весеннее солнце подбиралось к изломанной линии гор на горизонте. С ворот синтоистского храма за нами бесстрастно наблюдали две вороны.

– Интересное дело, – сказал я. – Баню сломали, вместо нее винный магазин. Я вообще последнее время замечаю: больше всего строят винных магазинов и зубных клиник. С чего бы это?

Потапов взъерошил волосы и забарабанил пальцами по бутылке – так же, как барабанил когда-то, ломая голову над теоремой Сидорова.

– Какая-то зависимость, безусловно, есть, – сказал он. – Что первое приходит на ум? Когда сносят бани, люди перестают мыться – и заодно перестают чистить зубы. Зубы заболевают, люди их полощут водкой. А потом идут к зубному. Как тебе такая версия?

– Хм... Я бы сказал, версия несколько скороспелая.

– Вот именно. Какой делаем вывод? Восток непостижим!

– Ну да, – сказал я. – Аршином общим не измерить. Это не объяснение.

– Тогда ты объясни!

– Я думаю, все гораздо тривиальнее. Особенно с зубными клиниками. Это мода такая, из Америки. Модно быть дантистом, модно говорить:мой дантист,модно культивировать прямые зубы. Исторически они свои зубы красили в черный цвет, и было все равно, прямые они у них или нет. Потом красить перестали и долго ходилис белыми зубами, но кривыми. А когда им из Америки улыбнулся Шварценеггер, они прозрели.

– Так, – прервал меня Потапов. – Мы увлеклись. Промежуток между первой и второй должен быть значительным, но не превышать сорока секунд.

Он наполнил стаканы, и мы жахнули по второй.

– Продолжаю, – сказал я. – Перейдем к винным магазинам. Тут что характерно: их строят все больше и больше, тем временем как бары и прочие кабаки находятся в упадке. То есть, народ начинает пить по домам. Тоже как бы такая мода. Теперь вопрос: откуда эта мода взялась?

Потапов даже привстал.

– Ты хочешь сказать, что...

– Вот именно! Нас тут еще очень мало, но воздействие совершенно явственное! Только не совсем понятны его механизмы. Вот, скажем, сидим мы с тобой под сакурой и пьем. Ну и что? Они тоже иногда пьют под сакурой. А когда мы пьем на кухне, нас с улицы вообще не видно. То есть, взаимодействие идет на каком-то астральном уровне.

Потапов поправил очки и задумался. Потом спросил:

– А бани?

– По баням у меня статистики нет. Сломанную я только одну знаю.

– Да... – сказал он. – С банями неувязочка. Ну ладно. За астральный уровень!

Опрокинув третью, Потапов вытер усы, встал, потянулся и оглядел пейзаж с севера на юг. Заходящее солнце высвечивало незасеянные поля и играло в бурой черепице крыш.

– Эх! – крякнул он. – До чего ж у вас тут хорошо! Прям как в Переславле. Только ряпушка не водится, а остальное – просто копия. Ты в курсе, сколько я в этом году ряпушки наловил?

– Много наверное?

– Рекорд поставил. Кабы водилась у вас тут ряпушка, я бы согласился прожить здесь жизнь. А так не могу. На родину тянет. Тебя не тянет?

– Так я ж в ряпушке-то не понимаю...

– А, ну да... Тебе легче. Хотя тут и в самом деле благодать. Вот в Токио – там жить невозможно.

– Ты, кстати, где остановился?

– Да ну, лучше не спрашивай. Называется «Хисада Гранд-Отель». Пять звезд, двадцать этажей. На полу ковры, на стенах импрессионисты. Клоповник, одно слово. Причем я их, подлецов, просил, факсы слал: поселите меня в нормальную гостиницу. Чтобы каллиграфия в нише, чтобы спать на полу, чтобы бабушки на четвереньках... Так нет же, поселили в клоповник.

– Понятное дело, – сказал я. – Японцы... Разве им что-нибудь втолкуешь?..

– Во-во. Никакого с ними сладу. Давай-ка лучше выпьем.

Выпив по четвертой, мы вдруг осознали, что пьем без закуски.

– Как же это? – огорчился Потапов. – Я же собирался чего-нибудь местного... Сырой конины, например... Совсем забыли.

– Ну так давай допивать – и на поиски, – предложил я.

– Нет, мы еще петь собирались. Пару-другую песен – а потом уже за едой. Я, кстати, вчера в Токио нашел потрясающий ресторан. Первый раз в жизни с удовольствием елнатто.

– Чего?! – Я даже поморщился. – С каким таким удовольствием? Иностранец не может с удовольствием есть натто. Это знают все.

– А я тебе говорю, что ел с огромным удовольствием.

– Может, ты чего путаешь? Натто? Эти сопли из бобов?

– Именно. Тут самое главное – чтобы оно было не протухшее.

– Ха! – сказал я. – Это нонсенс. Натто – оно потому и натто, что протухшее.

– Отнюдь, – мотнул головой Потапов. – Оно, конечно, гнилое. Но протухшим оно быть не обязано.

– Не вижу разницы.

– Разница есть. Когда оно уже гнилое, но еще не тухлое – то даже иностранец способен есть его с удовольствием. А когда оно гнилое, да еще и тухлое вдобавок – то с удовольствием его могут есть только японцы.

– Это уже какая-то высшая кулинария пошла, – сказал я. – То мне Федька вчера про мясопуст рассказывал, то ты теперь...

– Федька еще здесь?

– А куда он денется... Ведет со мной душеспасительные беседы. Против буддизма. Опасается, что меня бонзы охмурят.

– Куда им... С нами крестная сила! – Потапов осенил себя знамением и разлил по стаканам остатки. – Давай по последней и будем петь.

Проглотив сакэ, он влез в ремни своей трехрядки. Солнце выпустило последний лучик и исчезло за горой. Вороны нахохлились, потрясли крыльями и приготовились слушать.

– На Во-о-о-олге широкой, – затянул Потапов. – На стре-е-е-елке далекой...

Я подключился:

– Гудками кого-то зовет парохо-о-о-од...

Сакэшная отрыжка мешала легким разойтись в полную силу. Но и того, что выходило, было достаточно, чтобы мощно разлететься по окрестностям. Какой-то лохматый мотоциклист тормознул у нашего пригорка, заглушил мотор и с минуту слушал. Узнав, что девушек краше, чем в Сормове нашем, ему никогда и нигде не найти, он снова затарахтел и умчался в поля. А мы голосили дальше – про летние ночки и про буксиров гудочки.

Когда песня кончилась, вороны переглянулись и каркнули.

– Хорошо, – сказал Потапов. – Истово поешь. Сейчас опять будет Мокроусов.

– «Вологда»?

– Нет. «Костры горят далекие».

– Это я не знаю. А помнишь, ты еще пел что-то такое про Сингапур?

– Кто пел? Я пел?! Я такого не мог петь, это уже Пендерецкий какой-то.

Фамилия «Пендерецкий» служила у Потапова собирательным термином для обозначения чересчур заумной музыки. Помимо нововенской школы, к адептам которой относился собственно Кшиштоф Пендерецкий, этот термин покрывал практически всю мировую музыку последних двух веков. Заведомо туда не входили лишь два титана, которым Потапов фанатично поклонялся – Амадей Моцарт и Борис Мокроусов. Все остальное математический ум Потапова отвергал. Надеяться на временную благосклонность могли немногие – Дмитрий Покрасс, Пол Маккартни или какой-нибудь Гайдн. Но даже и они в минуту нерасположения рисковали быть причисленными к Пендерецкому.

– Глаза у парня я-а-асные-е-е, – выводил Потапов. – Как угольки горя-а-а-щие-е-е...

Я представил себе парня с горящими угольками вместо глаз. Образ был сильный.

– В принципе, – сказал Потапов, закончив песню, – Дунаевский тоже был неплохой композитор. Вот смотри.

И он принялся терзать свою гармошку в ритме марша:

– Ой вы кони, вы кони стальные,

Боевые друзья-трактора!

Веселее гудите, родные,

Нам в поход отправляться пора.

Мы чудесным конем все поля обойдем

Соберем и посеем и вспашем.

Наша поступь тверда, и врагу никогда

Не гулять по республикам нашим!

Вдруг песня прервалась.

– Вдумайся в слова! – сказал Потапов. – «Соберем», потом «посеем», и только потом «вспашем». Просто гениально!

Песня возобновилась:

– Ну-ка враг, ты нас лучше не трогай,

Не балуйся у наших ворот,

А не то встанет, грозный и строгий,

Наш хозяин, советский народ!

Вороны опять каркнули и улетели.

– Слушай, – сказал я. – Может, уже пойдем за едой?

– Погоди, – запротестовал Потапов. – Еще «Вологду» не пели!

– Споем по дороге.

– Ну, ладно. Если мне не изменяет память, за этими полями был магазин. Только давай сначала боженьке денежку кинем. А то неудобно.

Потапов подошел к храму, кинул в ящик пять иен, дернул за веревку колокола и целых три секунды молился богу пригорка. После этого мы спустились вниз и зашагали по меже, разделявшей два незасеянных рисовых поля с пеньками прошлогодних кустиков. Сумерки сгущались. Гармошка отдыхала.

Межа привела нас к ухабистой грунтовой дороге. Две глубокие колеи были кое-где залиты водой после вчерашнего ливня. Мы выбрались на поросшую травой серединку и взяли курс на темневшее вдали скопление зданий, среди которых находился предполагаемый магазин. Потапов опять развернул меха, и мы грянули «Вологду».

На словах «в Вологде-где-где-где, в Вологде-где» позади нас раздался нечеловеческий рык. Мы обернулись и увидели слепящий свет фар. Какое-то транспортное средство двигалось прямо на нас, глуша песню неразборчивым ревом из громкоговорителя и требуя уступить лыжню. Не споря, мы расступились по разные стороны, и орущий драндулет промчался меж нами, обдав Потапова водой из лужи.

– Что за паскудство?! – возмутился Потапов, отряхивая мокрую штанину. – Мы в Японии или где?

– Это выборы, – объяснил я. – У них сегодня последний день агитации, вот они и торопятся, летают туда-сюда, агитируют кого еще не успели.

– Куда выборы, в парламент?

– В местные органы. Ты представить не можешь, как они меня достали. В семь утра начинают ездить под окнами со своей дурацкой пропагандой. И почтовый ящик весь забили. Скорей бы кончилось.