Чтение 29–й страницы книги ~Записки гайдзина~

Над нами нависал Енотовидный Сфинкс.

– БИЛЕТЫ !!!

– Вот! – я протянул Сфинку удостоверение гайдзина. – Рабочая виза.

– А этот?

– Этот со мной.

– Что значит «со мной»? БИЛЕТ !!!

– Подставляй стопарик, Семеныч, – сказал Веничка. – По километражу.

– Что он говорит? – переспросил Енотовидный Сфинкс.

– Он говорит, что мы уплатим полную стоимость билетов, – перевел я. – Скажите, сколько с нас причитается.

– С вас причитаются разгадки трех коанов! Слушайте первый коан!

–Хай!

– Четыре монаха-францисканца за одну неделю миссионерской деятельности подожгли десять буддийских храмов, развалили двадцать синтоистских святилищ, засрали тридцать три сада камней, сорвали пятьдесят пять чайных церемоний, обесчестили сто сорок гейш и прочли одну католическую молитву «Патер Ностер». Вопрос: сколько взмахов кисти потребуется великому канцлеру Тоётоми Хидэёси, чтобы выпустить исторический эдикт «О запрещении христианства»?

– Не знаю, Сфинкс, – сказал я. – Мы мало медитировали над этим коаном.

– Мало?! Четыреста лет – мало?!?! Слушай мой второй коан!

–Хай.

– Из пункта А в пункт Б со скоростью тридцать узлов вышел линкор «Ямато», а навстречу ему из пункта Б в пункт А вышел крейсер «Варяг». После встречи в пункте Г команда «Варяга» открыла кингстоны и начала перемещение в пункт Д, а команда «Ямато» построилась в шеренгу по четыре и вспорола животы. Вопрос: какая из команд быстрее узрит Будду Амиду, если сечение одного кингстона эквивалентно совокупному сечению десяти животов?

– Кто ж его разберет... – пробормотал я. – В песне поется, что это должны знать белые чайки...

– Ха-ха! – вскричал Енотовидный Сфинкс. – Белые чайки! А белые вороны, получается, ничего знать не должны?! Так выходит?! Слушай мой третий коан!

–Хай...

– Президент Ельцин, принимая в Красноярске премьера Хасимото, обломал об его спину шесть веников из березы и три веника из дуба. Президент Путин, пять лет спустя принимая в Стрельне премьера Коидзуми, обломал о последнего только два дубовых веника, но зато восемь березовых. Вопрос: когда будет подписан мирный договор между двумя странами, если общая площадь березовых лесов России в сорок раз превышает совокупную площадь ее дубовых рощ?

– Я много раз отвечал на этот вопрос, Сфинкс, – сказал я. – Я устал повторять, что есть лишь один путь спасения сибирской тайги – передача спорных территорий в дар Тринидаду и Барбадосу. Это был бы жест, достойный двух великих держав. Разве не так?

– Хо-хо! – вскричал Енотовидный Сфинкс. – С такими-то мыслями в голове стремиться в Тоттори?! С такими-то мыслями, да еще и без билетов! Вылезайте немедленно оба!

Он осклабился и обнажил кривой самурайский меч.

– Видишь, Вадя, – сказал Веничка, снова берясь за бутылку. – Как ни крути, все не судьба.

– Постой! – я схватил его за руку.

– Вон с поезда! – Сфинкс со свистом махнул мечом у нас над головами.

– Одну минуту! – обратился я к Сфинксу. – А что, если мы не просто пассажиры? Что, если мы – симулякры?

Вжик!..

– Что, если мы не просто едем, а артикулируем имманентный трагизм бытия? Или, например, манифестируем актуализацию энтропийных дискурсов?

Вжик-вжик!..

– Что, если наш эскапизм нацелен туда же, куда нацелена и ваша парадигма?

Вжик-вжик-вжик!..

– Брось, Вадя, – сказал Веничка. – Я все-таки поеду в Петушки.

Он раскрутил бутылку кубанской против часовой стрелки и приставил ко рту.

Тоттори – Петушки

Когда бутылочное горлышко миновали последние остатки алкогольного водоворота, на месте Венички распласталась густая красная буква

Енотовидный Сфинкс проткнул ее мечом; она задрожала и растворилась в воздухе.

– Теперь ты!

– У меня виза! – я протянул Сфинксу удостоверение гайдзина.

Он разрубил удостоверение напополам.

– Вон отсюда!

Я нырнул под лезвие, споткнулся о серп и молот в проходе и растянулся на вагонном полу.

– НАМУ АМИДА БУЦУ !!! – заорал Сфинкс и занес надо мной катану. Двери поезда защелкали, загремели кимвалы, и в вагон стремглав влетел храбрый воин Бонъясацуро верхом на теще – а следом, тоже стремглав, влетела команда линкора «Ямато» и принялась гоняться за воином по вагону, размахивая кровавыми кишечниками. Кто-то вышиб у Сфинкса меч; Сфинкс рассвирепел, схватил меня хвостом за горло, начал душить – но вовремя подоспевшие Овцев и Цветочников огрели Сфинкса по башке один дубовым веником, а другой березовым. Я вырвался, сделал три нелепых прыжка, каркнул, расправил белые крылья – и взлетел. Вагонное стекло разбилось лишь с пятой попытки, мой клюв чуть не раскололся, зрение помутилось, но теперь и в левом моем глазу, глядящем налево, и в правом, глядящем направо, были заливные поля.

Мой полет был тяжел и неуклюж. Намокшие перья тянули вниз, по клюву били холодные капли, горизонт заволакивала серая пелена. Подо мной медленно проплывали деревни и хутора, огороды и автострады, сады камней и поля для гольфа, святилища и храмы, вишня и бамбук, мальва и жасмин... Я видел поросшие соснами холмы и голые вулканические склоны, видел биржевые индексы и мыльные пузыри, видел стагнацию и коррупцию – и снова видел нескончаемые каскады зеркальных прямоугольников, с молодой рассадой,притихшими лягушками и уснувшими кобылками. Я сбросил высоту, на бреющем полете прошел над межой, заложил вираж над косогором, прошел над пустынным шоссе, нырнул под виадук, сделал петлю, вынырнул, увидел серые блоки университетских квартир, добавил еще несколько взмахов и через раскрытую форточку влетел внутрь – туда, где мне уже становилось жестко и зябко лежать пластом на соломенной циновке в первое похмельное утро моего девятого сезона дождей.

О полярных взглядах

В свое время буддийские мудрецы посвятили немало сил фундаментальной проблеме соотношения земного сансарического бытия и нирваны. Одни защищали принципиальный антагонизм двух этих сущностей. Другие утверждали, что в конечном счете сансара и нирвана тождественны друг другу. К согласию так и не пришли. Да и не придут никогда.

Я понял это в ясный осенний день, когда всех изъявивших на то желание сотрудников университета организованно вывезли за город на сбор и поедание яблок. Мероприятие щедро проспонсировал местный предпринимательский фонд. Каждый сотрудник имел право сорвать с ветки целых три яблока и тут же употребить их в пищу. Валявшиеся на земле можно было употреблять без ограничений. Так достигалась гармония между бизнесом, сельским хозяйством и высшим образованием.

Сад наполнился учеными профессорами. Они задумчиво бродили меж кряжистых стволов, водили глазами по сочной листве, выбирали плоды порумянее, откручивали их от веток – а потом усаживались на мягкую траву, доставали перочинные ножи, освобождали добычу от кожуры и вонзали в нее зубы. Затем, медленно жуя, поднимали головы вверх и следили за облаками, плывущими в верхушках.

Пахло Эдемом.

И вдруг, ни с того ни с сего, ровно на середине второго яблока, профессор Лишайников, обращаясь к сидевшему рядом математику Потапову, произнес буквально следующее:

– Коллега! Вы даже не представляете себе, какой горькой, пустой и абсурдной была моя жизнь! Сколь глупым, суетным и тщетным было все то, чем я в ней занимался! Как безнадежны и трагичны любые наши попытки обрести в этой жизни смысл!

Потапов поправил очки, молча дожевал свое яблоко, вытер усы. И сказал:

– А вы, Рауль Абрамович, даже не представляете, какой замечательной, классной и улетной была моя жизнь. Сколько в ней было глубочайшего смысла, высочайшего кайфа, дерзких прорывов и великих свершений. И сколько всего этого еще будет.

– Вы молоды, – вздохнул профессор. – Вы еще измените вашу точку зрения...

– Ничего не знаю, – сказал Потапов. – Жизнь очень хорошая.

Это прозвучало напористо и чеканно. Как стихи Маяковского:ЖизньОченьХорошая.

Яблочный огрызок прочертил дугу сквозь Эдем и приземлился у ног каменной статуи бодхисаттвы Дзидзо.

Коан для тенора без оркестра

Близился перевал.

Узкий серпантин шоссе еще километра три назад нырнул в лесные заросли, долго карабкался вверх, расталкивал низкорослый бамбук и папоротник, тянулся к верхушкам сосен, лез из асфальтовой кожи вон, бросал отчаянные петли то влево, то вправо, пыхтел, кряхтел, тужился – и вот вырвался на воздух, на простор, на перспективу. На огороженный край отвесной пропасти.

Я медленно подкатил к ограждению смотровой площадки, уперся в него передним колесом и правой ногой. Вытер лицо майкой, оглядел панораму.

Дорога поворачивала влево и изгибом шла вниз по открытому склону, теряясь из вида в дальней расщелине. Ее пересекали опоры заброшенного горнолыжного подъемника –они бесцельно спускались в долину, не замечая вокруг себя ни пылающих кленов, ни желтеющих берез, ни все еще зеленых сакур. Далеко внизу блестело озеро, а за ним угадывался едва видный город.

«631 метр над уровнем моря», – сообщал мне специальный столбик. Не бог весть какая высота, но покорил я ее сам, при помощи мускульной силы и цепной передачи, всего за час с небольшим. Законный повод для гордости.

Набрав полную грудь осенней прохлады, я сжал руль и оттолкнулся ногой от ограждения. Теперь цепь отдыхала, шестеренки набирались новых сил, педали застыли, – только спицы суетливо рассекали воздух, и деловито жужжал храповик. Воскресное шоссе было пустым, и я несся по самой середине. Обогнул склон, пересек линию подъемника, нырнул в тоннель, взбодрил шестеренки, вынырнул из тоннеля, зашел на следующий спуск – и вдруг увидел перед собой дорожный указатель:

Храм Уммодзи 0.4 км ->

Будто и не дожидаясь моей команды, сработали оба тормоза. Шины чиркнули по асфальту, меня занесло, накренило, потом выровняло – и неспешно вкатило в узкое боковое ответвление, посыпанное гравием.

Ехать по гравию было неудобно, и метров через пятьдесят я спешился. Дорога шла между деревьями, на гравии лежали первые упавшие листья. Среди дубовых, кленовых и буковых попадались маленькие желтые веерочки с дерева гинкго. Их становилось все больше, вскоре я уже шел по сплошному ковру из пожелтевших утиных лапок – и наконец увидел само дерево. Оно стояло на отдельной поляне, полностью облетевшее, и специально прибитая к нему табличка удостоверяла посредством слоговой азбуки, что данноерастение – действительно гинкго, а не какая-нибудь там дзельква или криптомерия. Симметричные голые ветви были смиренно воздеты к небу, точно просили снега. В десяти шагах от дерева, на краю поляны, застыло каменное изваяние бодхисаттвы Каннон, молитвенно сложившее ладони. Оно сочувствовало дереву.

Подойдя к изваянию поближе, я заметил перила деревянной лестницы, ведущей вниз. Подхватил велосипед за раму, стал спускаться. Внизу, сквозь рыжую листву кленов, виднелась бурая черепица на изогнутых карнизах.

Лестница завершилась воротами из двух столбов с массивной тростниковой крышей. На правом столбе я еще раз прочитал название храма, а на левом – название школы, к которой храм принадлежал: «Риндзай-сю».

Это было не очень типично. Мои праздные разъезды по окрестностям чаще всего приводили меня к амидаистским храмам школы Дзёдо. Обычно я натыкался там на аляповатую статую Будды Амиды, обложенную мешками с рисом, хурмой и яблоками, – местные крестьяне волокли все это добро в храм, чтобы повелитель Чистой Земли в роковой час про них не забыл. Не менее популярными были храмы школы Сото – тоже дзэн, но другого пошиба – часто маленькие и безликие, зато многочисленные. Другие школы – Сингон, Тэндай, Нитирэн – мой дилетантский взгляд различал только по надписям на столбах. Дзэнские храмы школы Риндзай отчего-то встречались редко, и это было досадно. Именно к этой школе японского буддизма я питал особую слабость.

Передо мной лежал храмовый двор. Земляной, чисто выметенный, уютный. Не очень большой. Скромный колокол под навесом, неизменный дракончик со струйкой воды, крохотное синтоистское святилище для ублажения местных богов. Каменные фонарики. Шесть облупленных статуй бодхисаттвы Дзидзо на длинном постаменте. Посередине – облетевшее дерево непонятной породы. Под деревом –собачья конура и камень с рельефно выбитыми иероглифами:

Злая собака

Камень порос мхом и выглядел заслуженно. Судя по нему, злой собаке шел не первый десяток лет, а то и не первая сотня. Установить это наверняка было трудно: цепь, прикрепленная к конуре одним концом, другим концом лежала на земле и скучала. Конура же со всей очевидностью была пуста.

Я обошел дерево и приблизился к храму. Под его широкой крышей тянулись вырезанные из дерева цветы и птицы, драконы и тигры. Мощные столбы были покрыты благородными трещинами. Над входом висел медный гонг с длинной веревкой. На огороженную перилами галерею, как и полагается, вела широкая лестница. А по обе стороны от лестницы росли два кактуса.

Я не поверил своим глазам. Я видел много разной флоры на храмовых дворах. Видел катальпу и павлонию, фермиану и леспедецу, османтус и бересклет. Был знаком со священным деревомсакаки.Хорошо представлял, как пуэрария обвивает глицинию. Знал латинские названия багряника и мушмулы. Встречал любые растения – но только не кактусы. Здесь же перед моим взором красовались две внушительных размеров опунции, посаженные в кадки. Колючие зеленые лепехи невозмутимо ветвились под разными углами, как гибрид амебы и кролика. Сбитому с толку интеллекту оставалось лишь списать увиденное на знаменитые дзэнские парадоксы.

Как там сказано у Дайсэцу Судзуки? «Интеллект есть периферийный работник, бросающийся из одной крайности в другую»? Вот-вот...

Отведя смущенный взгляд от кактусов, я прочел деревянную табличку:

«Так как настоящий храм воздвигнут в честь Будды Шакьямуни, при молитве благоволите произносить:Слава Будде Шакьямуни».

И в самом деле. Сколько можно восхвалять Амиду? Давно пора воздать честь основателю религии. В конце концов, яиндоевропеец.Наши языки перекликаются. Пусть Будда меня разбудит.

Я ударил в гонг, ткнулся носом в сложенные ладони и пробормотал:

–Наму Сякамуни Буцу...

Послышался шум автомобиля. Сперва еле различимый, он яснел, нарастал, близился – и затих. Хлопнула дверь. Захрустел гравий. Еще через минуту я ощутил на затылке взгляд и обернулся.

На меня смотрел коренастый мужчина лет пятидесяти. Кроссовки, джинсы, майка, бейсбольная кепка. Изучающий прищур.

– Добрый день, – сказал я.

– Добрый день, – отозвался он. – Нравится?

– Очень...

Мужчина подошел к бронзовому дракончику, неторопливо выпил ковш воды. Потом, сняв кепку, обнажил бритую голову и облил ее из ковша. Растер пятерней мокрый череп, блаженно крякнул:

– Хорошо!

И водрузил кепку обратно. Я спустился по ступенькам храма, подошел к нему поближе.

– Вы настоятель?

– Угу.

– Позвольте вопрос. Тут у вас кактусы растут, первый раз такое вижу...

– Кактусы?.. Так это жена разводит... Вы откуда?

– Из России.

– М-м-м...

(На секунду у меня возникла надежда, что этим «м-м-м» и ограничится его реакция на мои слова. Что за этим «м-м-м» не воспоследует сакраментальное продолжение, зашитоев японские мозги, как безусловный рефлекс. Увы...)

– В России холодно, да? – спросил бонза.

– Да, необычайно холодно.

– В университете работаете?

– Совершенно верно.

В моем заднем кармане каким-то чудом оказалась визитная карточка.

–Уадыму Суморэнсуки,– прочитал он. И достал свою:

Макото Танака

храм Уммодзи

– Будем знакомы.

– Очень приятно.

Танака-сан потер ладонью могучую шею.

– В бейсбол играл... Вспотел...

– Выиграли?

– Ага. В школе спортивный праздник был. Отцов на две команды разбили...

– А детей?

– У детей своя программа. Бегали-прыгали...

– Тоже вспотели?

– Наверное. Вон мой, стесняется...

Из-за угла храма высовывалась круглая пацанья рожица.

– Иди уроки делай! – крикнул Танака-сан.

Рожица исчезла, и на ее месте возникла стройная женская фигура.

– Погляди, Хироко, какой у нас гость!

На лице Хироко нарисовалось ожидание чуда. Она сделала несколько робких шагов навстречу мне и взволнованно спросила:

– Hablas Espa?ol?

– No, – опешил я. – English... Nihongo... И это... Russo!

– Russo... – повторила она разочарованно и перешла на японский. – Из России?

– Из России. А вы?

– Из Аргентины.

– На историческую родину вернулись?

– Вернулась...

Прителепал рыжий спаниель, обнюхал меня и лизнул в руку.

– Это и есть «злая собака»?

– Ха-ха! – Танака-сан покатился со смеху. – Читаешь иероглифы?

– Немножко...

– Это еще мой прадед написал. У него правильная собака была, злая. А у меня неправильная.

– Зато симпатичная!

– Глупая она у меня...

– Я вот еще хотел спросить – что это за дерево в середине?

– Это персик. Он весной цветет красиво. А плодов не дает, такой сорт.

Хироко подалась к мужу и что-то прошептала ему на ухо. Он посмотрел на нее. Потом на меня. И сказал:

– Ты вино пьешь?

– Пью.

– Нам тут аргентинского прислали. Хочешь попробовать?

– Не откажусь.

– Сейчас принесу.

Через минуту он вернулся с бутылкой вина и стопкой пластиковых стаканов. Под облетевшей веткой персика Хироко расставила походный гарнитур из складных табуреток и миниатюрного столика. Мы расселись вокруг, и Танака-сан взялся мощной дланью за штопор.

– Странно, – произнес я. – Пять минут знакомы, а вы меня уже за стол усадили. Непривычно...

– Да уж, – сказала Хироко. – Это в Японии не принято. Но мы так далеко живем, к нам так редко кто-нибудь заглядывает... Тем более иностранец.

Чпок!..

– Как же вас сюда занесло?