Чтение 31–й страницы книги ~Записки гайдзина~

Настоятель храма Уммодзи шел по храмовому двору, неся пузатый черный футляр, не оставляющий сомнений по поводу его содержимого. Похожий футляр я видел каждую четвертую пятницу в кафе “Satin Doll”. Правда, на том футляре было написано “Selmer”, а на этом значилось “Yamaha” – но размеры и форма говорили, что внутри этого футляра находится то же самое.

Не альт. Не баритон. И уж заведомо не сопрано.

Тенор.

Настоятель сел на раскладной стульчик, опустил футляр на гравий, щелкнул замками. На синем бархате загорелась тускловато-желтая медь. Косой солнечный луч заинтригованно пробежал по клапанам.

– Я тоже люблю джаз! – сказал настоятель.

Обалдевший, не в силах выдавить из себя даже стандартной формулы удивления, я продолжал стоять под персиком. И чувствовал, как на лице у меня медленно расплывается улыбка. Счастливая улыбка несостоявшегося мизантропа.

Бонза просунул бритую голову в капроновую петлю с крючком на конце, бережно извлек инструмент из кофра, прицепил к крючку, вставил мундштук и принялся коротко дутьв него, подкручивая лигатуру. Отрывистые хрюкающие звуки, напоминающие морзянку, постепенно сменились более осмыслеными руладами. Я сел, плеснул вина ему и себе. Глотнул...

– Кто у тебя любимый саксофонист? – спросил Танака-сан.

– Ну... – задумался я. – Пусть, например, это будет Кэнонбол Эддерли.

– Это альтист. А из тенористов?

– Из тенористов... Ну, допустим, Бен Вебстер.

– О-о-о! – уважительно протянул он. – Бен Вебстер!

И, недолго думая, окатил меня с головы до ног «Звездной пылью»:Опять лиловой пылью сумеркикрадутся по лугам моей души...

В конце каждой фразы он мастерски приглушал звук, продолжая дуть вхолостую, вибрирующим шепотом. Это слегка отдавало пародией, но все равно было здорово. Персик не успевал отряхивать звездную пыль с голых веток.

– Похоже! – одобрил я.

– А еще, – сказал он, – я могу, как Коулмен Хокинс.

И зарядил «Иерихон»: сначала просто тему, без особых трюков, а потом, когда настал черед соло, подключил артикуляцию, задвигал языком и губами, забубнил что-то непонятное с мундштуком во рту – может, то была Алмазная Сутра, а может Сутра Помоста Шестого Патриарха, этого уже и буддолог не разобрал бы.

– Класс! – похвалил я. – А под Майкла Брекера можете?

– Нет, – сокрушенно помотал он головой. – Под него не могу. А ты можешь?

– Я вообще никак не могу.

– Не играешь?

– Не играю... Хотя одно время хотел научиться. Мне как-то дали подудеть, я потом всю ночь уснуть не мог, до того понравилось. Совсем уже собирался купить, вникал в модели, в цены, самоучитель достал – но так и не собрался. Научился дуть в губную гармошку и на том успокоился. А все равно жаль. До сих пор не могу забыть, как трость на языке дрожит.

– Хочешь в мой подудеть?

– Да нет, спасибо. Опять сна лишусь.

– Ну, смотри...

Он опять припал к инструменту и воздал должное «Атласной кукле». В его интерпретации она была знойной креолкой японского происхождения.

– Вы где-нибудь играете, сэнсэй? – спросил я его. – В городе я много джазменов знаю, а вас нигде не встречал.

– Раньше играл, теперь некогда, – ответил он. – А кого ты в городе знаешь?

– Ну вот, например, Кена Судзуки и его ребят.

– А-а, Кен-тян... Я с ним играл на джемах. К нему потом этот молодой парень пришел, как его...

– Масао Кавасаки.

– Да, Кавасаки-кун. Он сразу очень здорово играть начал. Сейчас, говорят, уехал куда-то.

– На Хоккайдо, полгода назад. Фирма перевела.

– И как он там?

– Недавно прислал открытку. Пишет, что сколачивает собственную банду. Хорошего контрабасиста никак не может найти.

– А кто теперь у Кена вместо него?

– Постоянно пока никого. Вакантная позиция, вас ждет.

– Хм...

– Все равно немного странно, – сказал я, помолчав. – Есть еще где-нибудь в Японии священник-саксофонист?

– Саксофонистов не знаю, а трубач есть, – ответил настоятель. – Мы с ним в семинарии вместе учились. Но он теперь далеко, в Аомори. Может, уже и не играет вовсе...

– С другой стороны, ничего странного здесь нет, – продолжал я. – Ведь джаз основан на чем? На импровизации. А импровизация на чем основана? На интуиции. На отказе от интеллекта. На мгновенном следовании внутреннему импульсу. Это ведь и есть дзэн, правда? Как каллиграфия. Как искусство владения мечом. Вот и выходит, что самые лучшие джазмены должны получаться из дзэнских монахов.

– Не знаю... – сказал Танака-сан. – Я об этом не думал. Я просто играю. Потому что мне нравится.

– Но ведь вы импровизируете?

– Ну... Немножко...

– Вот. Не задумываетесь, потому и импровизируете. А я наоборот – много задумываюсь, поэтому джазмен из меня никакой. И монах тоже никакой. Придется ждать, пока ученые придумают, как с проводами просветляться. И как джаз играть под проводами.

– Джаз нельзя под проводами играть. Проводов не хватит.

– А на сатори хватит проводов?

– Конечно...

Утомленный сухой теорией, он попытался было выдуть «Жимолость» – но та не успела завязать и пары бутонов, как раздалось:

– Макото!!! Самбу давай!

Хироко стояла у угла храмовой лестницы, в тени кактуса. Ее японские бедра призывно покачивались в латинском ритме. Лепешки кактуса вторили бедрам. Через мгновение жимолость выбросила стрелку и распустилась дикой тропической орхидеей.

Это было что-то неслыханное. Это был сплав всех самб и всех босанов, легированный бибопом и вытянутый в острый самурайский клинок. Это был горячий свинг на карнавале всех бодхисаттв и всех архатов. Это был Путь Самбы и Дао Синкопы. Я закрыл глаза и увидел, как Стэн Гетц присел на камень у края горной тропы и играет для Шестого Патриарха. Я увидел, как Девушка Гангуро из Ипанемы покинула солнечный пляж и чешет вверх по склону Фудзи. Я увидел...

– ТАНЦУЙ !!!

Хироко прокричала мне это чуть не в самое ухо. Танака-сан утвердительно наморщил лоб и взмахнул раструбом саксофона. Красное вино еще раз крутанулось по моим жилами ринулось в ноги, выбив по пути раскладной стул.

“Catch the wave!” – вспыхнули в мозгу слова из старой босановы. Она была здесь, эта волна, она била из медного жерла, растекалась по храмовому двору, накрывала нас белой пеной – и мы кувыркались в ней, как ошалевшие дельфины. Рыжий спаниель, бешено виляя купированным хвостом, подскакивал на метр и выше, шеренга каменных бодхисаттв на гранитном постаменте дружно извивалась в ламбаде, резные тигры под храмовой крышей играли в чехарду, бронзовый питьевой дракончик изрыгал синее пламя и махал крыльями. А посередине, под облетевшей веткой бесплодного персика, профессиональный плакальщик по усопшим винокурам лихо наяривал бразильскую самбу.

– Молодец! – крикнула Хироко, глядя на мои кренделя. Это не было самбой, я не умел танцевать самбу, это было что-то своеобычное. Это была гремучая смесь гопака, трепака и фарандолы. Пасадобль вприсядку. Акробатический краковяк, полька живота и брейк-яблочко.

Первым выбился из сил рыжий столетний спаниель. Он доковылял до хозяина, уселся напротив и требовательно гавкнул. Самба перешла в коду, принялась со скрежетом ездить вверх-вниз по звукоряду, медленно отлепилась от ритмической сетки, потом от гармонической, затем развалилась на отдельные ноты, упала в затухающую трель и долго затухала в этой трели, пока утомленный спаниель не заткнул медный раструб длинным собачьим носом.

Я был еще мокрее, чем когда взобрался на перевал.

– Ну вот, – сказала Хироко. – Потанцевали. Это редко удается. Макото не танцует.

– Духовное лицо. Ему несолидно.

– Не умеет, вот и не танцует.

– А я разве умею?

– Конечно умеешь! Это что было,косакку-дансу?

– Наверно.

– Вам вина еще принести?

– Даже не знаю... Скоро темнеть начнет, ехать пора...

– Заглядывай еще, – сказал Танака-сан, трепля спаниеля за уши.

– Загляну, – пообещал я. – Вы тоже в город выбирайтесь. В эту пятницу как раз Кен выступает. Устроите джем... А как мне отсюда лучше выехать?

Выехать оказалось лучше по нижней дороге, которая начиналась от гравийной стоянки по ту сторону храма. В ее углу стояли два хозяйских автомобиля – солидных размеров джип и крохотная «Субару». За автомобилями лежал огород с дайконом, охраняемый элегантным пугалом в малиновом пиджаке.

Были произнесены все благодарственные и прощальные формулы. Совершены все поклоны. Пожата лапа спаниеля. Левая нога поставлена на педаль. И настало время для последнего штриха.

– Задайте мне какой-нибудь коан, сэнсэй, – попросил я. – Будет над чем помедитировать на досуге.

– Хлопок одной ладонью, – не задумываясь, сказал он.

– Это все знают. Это неинтересно. Я имею в виду –музыкальный коан.Без слов, одними нотами...

– М-м-м... – протянул он и задумался.

Будды и бодхисаттвы! Чего я от него хотел?

Что ожидал услышать? Сплетенный из звуков парадокс? Акустическую ленту Мёбиуса? Трехсекундный пассаж, взрывающий расхожие представления о добре и зле? Да и зачем мне было это нужно? Разве я собирался просветляться под эти звуки? Разве намеревался ежедневно мурлыкать их с утра до ночи, свивая мозговые извилины в скрипичный ключ?

Нет, конечно нет... Я просто запомнил бы эти несуразные ноты, как смог – криво, неверно, с отсебятиной, с диезами вместо бемолей – чтобы когда-нибудь потом, в туманной перспективе, в случайной, но теплой компании небрежно повторить их корявыми пальцами на расстроенном пианино и объяснить: мол, этокоан,подаренный мнедзэнским монахом.Чтобы какая-нибудь юная дуреха, сходящая с ума по всему восточному и японскому, рассказывала потом лучшей подруге: ах! с каким мужиком познакомилась – в Японии жил,с монахами дружил, на рояле медитирует и по-умному говорит.

Тьфу...

Бонза взял в зубы мундштук, набрал в легкие воздуха, и на его голом черепе блеснул закатный луч.

Ре...

Ми...

Фа...

Си-бемоль...

Точно сам великий Юнь-мэнь схватил меня за нос сухими костяшками своих узловатых пальцев. Будь я крестьянским парнем, рожденным в эпоху Тан, – я просветлился бы в момент. Здесь не над чем было медитировать и даже нечего запоминать. Это было то, что узнал бы всякий. Это были «Осенние листья».

Сентиментальная французская мелодия, когда-то пересекшая Атлантику, чтобы стать джазовым стандартом и в качестве такового преодолеть еще и Тихий океан, – лишь она одна в этот прозрачный октябрьский день и могла стать ответом на мою несуразную просьбу. Потому что она была проста и безыскусна. Потому что была красива. Потому что лучше любой другой расставляла все точки над «ё».

Да, да, да. Все правильно. Джазовый стандарт. Кем-то придуманная музыка. Кем-то построенная гармоническая сетка. Если можешь – бери ее и накручивай свое. А если не можешь – слушай тех, кто может. Или тех, кто когда-то мог. Заводи пластинку. Слушай записи ушедших титанов. Вот тебе и весь коан.

Что же делать... Мы не титаны. Мы так себе импровизаторы. Мы не рождены в эпоху Тан, мы рождены в эпоху постмодернизма. В эпоху, когда от дзэна остались лишь коаны, а отджаза – лишь стандарты. В эпоху, когда никого и ничем уже не удивить. Это когда-нибудь потом скажут, что мы жили в серебряном веке джаза, при джазовой династии Сун, когда эта дхарма уже закатывалась, но еще не совсем закатилась. Это потом нам позавидуют – потом, когда бессмысленность и скука скрутят нашу бедную сансару так, как не снилось болезням и войнам. За миг до прихода нового патриарха – который сыграет такой джаз, какого никто и никогда еще не слыхал.

А мы такого джаза не сыграем. Мы не бодхисаттвы. Мы не взорвем своих заскорузлых мозгов, не увидим жемчужного дворца на пыльной травинке и не сочиним бессмертной гатхи. Палка-подтирка останется для нас палкой-подтиркой, а семь нот останутся для нас натуральной гаммой.

Ну что ж... Это вовсе не повод отчаиваться. Оставим акустические парадоксы титанам. Оставим их Майлзу Дэвису и Кшиштофу Пендерецкому. А сами сыграем тот джаз, который нам дано сыграть. Сыграем его на семи нотах натуральной гаммы. Той гаммы, в которой творили Ив Монтан и Борис Мокроусов.

Начнем в натуральном мажоре. Сядем в лотос. Вырастим кактус. Увидим белую цаплю. Рванем за ней следом. Воспарим. Превысим скорость. Догоним императорскую дочь. Из натурального мажора прыгнем в натуральный минор. Взмахнем бейсбольной битой. Пропьем сталинскую премию. Исполним что-нибудь из «Хованщины». Оседлаем велосипед, заберемся в гору, похмелимся красным вином и станцуем казачью самбу у входа в храм. Просто так. Ни для чего. Ради всего святого, которого нет.

«Дзэн для бедных»? Да, пожалуй... Но все равно это – дзэн.

Я счастливо засмеялся, оттопырил оба больших пальца и задрал их повыше.

Танака-сан понимающе сощурился. Хироко улыбнулась. Я прощально кивнул, покрепче сжал руль и оттолкнулся ногой от земли.

Дорогу устилали осенние листья. Они упали с древнего дерева гингко. Их сорвал японский ветер, воспел французский поэт и прославил американский музыкант. За моей спиной остался храмовый двор с автомобильной стоянкой. Добросовестный труженик мандалы и паникадила все стоял на ней и самозабвенно дул в тенор-саксофон фирмы «Ямаха». Горячие, влажные, хриплые, дрожащие звуки один за другим выплескивались в горную прохладу. Они плакали, смеялись, молились, издевались, наперегонки неслись вниз по склону – и разлетались сверкающей звездной пылью в бешено крутящихся спицах моего велосипеда.

январь 1998 — ноябрь 2004

Айдзу-Вакамацу — Санкт-Петербург

Глоссарий

Автор, будучи противником нумерованных сносок к художественному тексту, все же счел необходимым поместить отдельным списком толкования японских слов, имён и выражений, встречающихся в книге. Кроме того, в глоссарий включены объяснения японских, китайских и индийских терминов и имён, относящихся к буддизму. Японские имена даны в оригинальном японском порядке (сначала фамилия, потом имя). Русские написания японских слов приведены в поливановской транскрипции; в случаях отклонения она дается в скобках. Двоеточие обозначает долгий гласный.

Ай рабу ю– японская транслитерация английского признания в любви.

Акутагава Рюноскэ (1892-1927)– классик японской прозы.

Аматэрасу– богиня солнца в синтоизме.

Амида (Будда Амида,санскр.Амитабха,яп.Амида-Буцу) – повелитель рая, хозяин «Чистой Земли», основной объект поклонения в буддийской школе Дзёдо и ее ответвлениях.

Аригато:– спасибо.

Архат– буддийский святой, достигший просветления в традиции Хинаяны.

Асукорубин-сан– аскорбиновая кислота (суффикс «-сан», записанный соответствующим иероглифом, имеет значение «кислота»).

Бака– дура[к].

Банзай (бандзай) – ура! (букв.«десять тысяч лет»).

Бодхидхарма (яп.Бодайдарума, Дарума) – полумифический Первый Патриарх дзэна. Индийский монах, принесший в VI веке дзэнское учение в Китай.

Бодхисаттва (санскр.)– просветлённый в традиции Махаяны, отказавшийся от перехода в Нирвану во имя помощи людям.

Боинтян– девушка с большим бюстом (слэнг).

Бу– мера длины (3,03 мм);тж.старинная монета и единица размера обуви (2,4 мм).

Будда– достигший просветления, пробуждённый.

Ваби– эстетическая категория (бедность и непритязательность как залог прекрасного).

Васаби– японский хрен.

Гайдзин– иностранец.

Гангуро-га:ру– «чернолицая девушка», последовательница моды на круглогодичный загар, распространенной в Японии на момент написания рассказа «Прекрасная маркиза». Слово употреблялось наряду с синонимами («когяру», «сибуя-гару» и т.п.); в языке не укоренилось.

Га:руфурэндо– подруга (англ. girlfriend).

Гатха (санскр.)– стихотворение.

Гаутама– мирское имя Будды Шакьямуни.

Гиндза– один из центральных районов Токио.

Гейша(гэйся) – профессиональная увеселительница эстетически продвинутых клиентов.

Гэнроку дзидай– эра Гэнроку (1688-1704), период японской истории, знаменитый расцветом культуры и искусства, «японский Ренессанс».

Гэта– деревянная обувь на высоких колодках.

Гэцуё:би– понедельник.Названия остальных дней недели по порядку:каё:би, суйё:би, мокуё:би, кинъё:би, доё:би, нитиё:би.

Дайкон– сорт редьки с большим корнеплодом.

Да кара– потому что.

Дамэ– нельзя.

Дао– «путь», центральное понятие философии даосизма.

Дзадзэн– сидячая медитация.

Дзёдо(дзё:до-сю:) – буддийская школа «Чистой Земли», культивирующая поклонение Будде Амиде.

Дзидзо (дзидзо:-босацу,санскр.Кшитигарбха) – мифологический бодхисаттва, божественный покровитель детей. Небольшие каменные статуи Дзидзо расставлены в Японии повсеместно.

Дзэн(кит.чань) – школа буддизма и центральное понятие этой школы. Сформировалась в Китае в VI-VII вв. Отвергая книжную ученость, настаивала на приоритете интуитивного озарения. Распалась на несколько школ, из которых до сегодняшнего дня дожили Сото и Риндзай. Проникнув в XII-XIII вв. в Японию, дзэн сильно повлиял на японскую культуру и национальный характер.

Дзэндо– зал для медитации.

Дзян-кэн-пон– «камень-ножницы-бумага», игра на пальцах.

Доё:би– суббота (см. тж.гэцуё:би).

Дхарма (санскр.)– буддийское учение, закон Будды.

Дэс– «есть, является» (грамматическая связка).

Ёмиури симбун– название общенациональной газеты.

Ий– хороший; хорошо.

Икэбана– икебана, искусство расстановки цветов.

Иносиси– кабан.

Ирассяимасэ!– добро пожаловать!

Кабуки– традиционный японский театр.

Каки– 1) хурма 2) устрицы.

Кампай!– «осушим бокалы!», стандартный японский тост.

Кана– японская слоговая азбука (хирагана и катакана). Хираганой записываются суффиксы, служебные слова и т.п.; катаканой – заимствования из европейских языков.

Каннон (каннон-босацу,санскр.Авалокитешвара) – бодхисаттва Каннон. Считается божеством милосердия и традиционно изображается женщиной.

Карма– всеобщий закон причинно-следственной связи, обуславливающий круговорот рождений и смертей для всех живых существ.

Катана– кривой самурайский меч.